Станислав ЗОТОВ. ЧАЦКИЙ ОН ИЛИ ТОЛЬКО МОЛЧАЛИН?.. К 230-летию Петра Чаадаева

 

Станислав ЗОТОВ

ЧАЦКИЙ ОН ИЛИ ТОЛЬКО МОЛЧАЛИН?..

К 230-летию Петра Яковлевича Чаадаева

 

Ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество,
или иметь другую историю, кроме истории наших предков,
такой, какой нам Бог её дал.
Пушкин (из письма к Чаадаеву)

 

Чацкий он или только Молчалин –
Сей воитель в очках, прожектёр, литератор, фигляр?
Дм. Кедрин – о Грибоедове,
взявшем Чаадаева прототипом своего Чацкого

 

Двое этих непохожих друг на друга людей родились, как ни странно, с разницей в один день: 6 июня Александр Пушкин, а 7 числа – Пётр Чаадаев (по новому стилю). Правда, между этими датами прошло пять лет... Чаадаев был старше Пушкина на эти годы, он родился в 1794 году в Москве в семье родовитого дворянина Якова Петровича Чаадаева, по некоторым сведениям – потомка монгольского князя Чаадая, будто бы родственного второму сыну самого Чингисхана Чагатаю. Если это не домысел, то получается, что его сын – в будущем ставший ярым поборником «европейских ценностей», остро критиковавший русский народ за «варварство», якобы непреодолённое в русской среде со времён нашествия монголов, сам был... потомком этих «азиатских варваров». Одно известно точно – прямой предок Чаадаева, некий воевода Чегодай, выехал из Литвы на службу к русским государям. Впрочем, недоброжелатели философа иногда в насмешку называли его Чеодаевым, пытаясь уязвить оригинального мыслителя, но Пётр Яковлевич на это не обижался, он привык даже к тому, что его сочли сумасшедшим. И к тому были основания, о чём мы ещё поговорим.

А вот его друг по жизни и по литературе, по образу мыслей и по общественным взглядам поэт Александр Пушкин тоже родился в Москве, в доме на Немецкой (ныне Бауманской) улице в 1799 году. Возможно, что если бы они были с Чаадаевым одногодками, то попали бы вместе на учёбу во вновь открывшийся Царскосельский лицей. Но Чаадаев был старше, и когда кудрявый мальчик Саша Пушкин только поступал туда в 1811 году, то высоколобый юноша Пётр Чаадаев уже как раз заканчивал Московский университет. В университете он учился на словесном отделении, а историю и экономику ему преподавал профессор Христиан Августович Шлёцер, сын того самого Августа Людвига Шлёцера, немецкого академика, осчастливившего нас знаменитой своей «норманской теорией», из которой мы узнали, что существованием России мы обязаны... немцам, то бишь варягам, хотя ни в каких летописях не сказано, что варяги Рюрика были немцами. Но ведь так решили немецкие академики, куда уж нам, «варварам»!.. Не отсюда ли и идут те удивительные умопостроения самого Петра Яковлевича, так живописно изложенные им в его знаменитом «Философическом письме», опубликованном в октябре 1836 года в московском журнале «Телескопъ». Мы ещё вернёмся к этому прелюбопытному сочинению, наделавшему столько шума в то время, заставившему и самого Пушкина взяться за перо, чтобы возразить своему старому знакомцу Чаадаеву, которого сам Пушкин, надо сказать, очень уважал за острый и парадоксальный ум и даже сравнил в своём знаменитом романе в стихах с любимым персонажем Евгением Онегиным. Правда, сравнение это заключалось в том, что Онегин одевался словно «денди лондонский», как и сам Чаадаев, и имел некоторые аристократические манеры, присущие Петру Яковлевичу.

Чаадаев блистал в петербургских салонах своими ораторскими талантами, явился прототипом знаменитого говоруна Чацкого из пьесы Грибоедова «Горе от ума», при этом хорошо разбирался в европейской политике, а слава героя войны 1812 года, и близость к императору Александру Павловичу, победителю Наполеона, делали его – корнета Гусарского лейб-гвардии полка, очень возможным кандидатом на великолепную придворную карьеру и большие государственные чины. Да, это было поколение русских дворян – победителей Наполеона, тех самых, о которых Пушкин писал в своей повести «Метель», что они уходили на войну безусыми юнцами, а возвращались победителями, овеянными славой жестоких сражений и обвешанные боевыми крестами.

Пётр Чаадаев был из их числа. Он действительно накануне вторжения полчищ «двунадесяти языков» в Россию, только закончив университетский курс, вступил добровольцем в кавалерийский полк и прошёл вместе со своим другом Якушкиным, будущим декабристом, весь боевой путь русской армии от границы к Бородино, участвовал в самом этом грандиозном сражении, где пало до полсотни тысяч русских воинов, да столько же и французов, потом отступал через Москву к Тарутино, видел пожар Москвы, сожжённой европейскими варварами из «цивилизованной» Европы, после участвовал и в иных сражениях заграничного похода русских сил. Заработал боевой орден Св. Анны 4-й степени – это за Бородино, и Кульмский крест – особенно почётную награду за сражение под немецким городом Кульмом в 1813 году, где русской армии удалось остановить наступление свежих войск Наполеона. Затем было взятие Парижа в марте 1814 года. Кажется, вот – путь русского патриота, с честью сражавшегося за Россию и... за русскую идею. Но вот тут мы вступаем на путь парадоксов, произошедших в сознании этого замечательного русского человека, приведших его к совсем другим идеям...

«Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи. В этом и состоят необходимые общественные устои. Без этого они не сохранили бы в своей памяти ничего, что можно было бы полюбить, к чему пристраститься, они были бы привязаны лишь к праху земли своей. Эта увлекательная эпоха в истории народов, это их юность; это время, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа – ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем...».

Это кто пишет? – русский человек, сражавшийся на поле брани с врагами России, отражавшей нашествие европейских варваров, разрушивших Москву, наконец, просто образованный человек, изучавший историю в университете?! Это он всерьёз утверждает, что у нас нет «ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем...»? Да изучал ли он вообще историю России, или хотя бы ходил, проживая в Москве, на Красную площадь и видел ли там грандиозный памятник «Спасителям Отечества гражданину Минину и князю Пожарскому – благодарная Россия, лета 1818»? Изготовленного, кстати говоря, украинцем по происхождению скульптором Мартосом. Наверняка, ходил и видел, ведь статья его, это самое «Философическое письмо» было написано в начале 30-х годов XIX века, а опубликовано только в 1836 году. Видел он в Москве и Петербурге и иные памятники истории русской славы, скорее всего, знал всю героическую историю нашего народа, веками отстаивавшего свою землю от захватчиков. Знал, конечно, но сердцем не принял, больше лелея свои личные обиды на российскую власть, которая не дала ему подняться по чиновной лестнице.

Да, такое случилось с ним в 1820 году, когда в Петербурге взбунтовался Семёновский гвардейский полк, а Чаадаев был в то время личным адъютантом командующего гвардейским корпусом генерала Васильчикова. Бунт был усмирён и к государю Александру Павловичу, который в то время находился за рубежом, в городе Троппау, где он участвовал в конгрессе глав европейских правительств, был послан корнет Чаадаев с секретным докладом обо всех этих событиях. Что уж там произошло у него с императором – неизвестно, но, возможно, что государь был очень возмущён всем произошедшим в Петербурге и повёл себя с крайне амбициозным офицером, которому уже светил высокий чин и который по своей манере держался независимо, достаточно резко, возможно, отчитал его за поверхностный доклад, но Чаадаев обиделся и немедленно подал в отставку. Отставка была принята и гусарский офицер с университетским образованием, которого сам Пушкин по уму сравнивал с римским Брутом, или афинским Периклом, оказался не у дел.

Он вышней волею небес

рождён в оковах службы царской.

Он в Риме был бы Брут,

в Афинах – Периклес,

у нас он – офицер гусарский.

Так Пётр Чаадаев перестал быть военным, но занялся другим делом – он вступил в масонскую ложу. Тогда это было модно как поветрие, идущее из Европы. Там, в странах этой «колыбели демократии» и «прав человека», чего, конечно, не было в России, правящие классы почему-то жить не могли без элитарных тайных обществ, где за закрытыми дверями решались судьбы стран и народов. Конечно, всё это выдавалось за распространение «просвещения», но просвещение это было только для избранных. Русское дворянство, особенно из тех его высших слоёв, где и по-русски то почти не говорили, а всё больше на французском наречии, очень увлеклось таинственностью и загадочными смыслами «вольных каменщиков» (масонов). Вступить в масонскую ложу означало приобщиться к настоящей европейской культуре, к кругу избранных и «посвящённых».

Чаадаев, потеряв возможность сделать государственную карьеру, решил сделать карьеру тайную. Вступив в ложу, он вскоре достиг там больших рангов посвящения, даже стал одним из организаторов главного капитула, то есть управляющего центра всех масонских лож в России, а затем и основал, вместе с графом Мусиным-Пушкиным-Брюсом, свою ложу под загадочным названием «Великая ложа Астрея». Интересно, что и первые декабристские общества тоже ведь создавались по образцу масонских лож. Но Пётр Яковлевич по натуре революционером не был, власть в России свергать не собирался. Он был умён и осторожен и потому, как только над масонами начала собираться гроза в виде неудовольствия государя императора, который к концу своего царствования становился всё более и более православным верующим человеком, Чаадаев и мастера ложи поспешили в августе 1822 года распустить свою организацию, а сам наш западник по духу Чаадаев уехал в 1823 году в Европу, как полагал, навсегда, он даже реализовал всё своё имущество в России и потом уже не имел на родине даже своего дома. Он решил стать истым европейцем и, как говорится, отряхнуть прах «рабской страны» от ног своих. Вот так свершилось превращение русского патриота, сражавшегося за Россию на полях битв, в бездомного скитальца по европейским весям, где он всё равно навсегда остался чужаком.

В России в это время прогремело восстание декабристов, а «декабрист без декабря» всё продолжал странствовать по Европе. Поиздержался порядком и, лишившись средств к существованию, вернулся... куда? – да в «варварскую» Россию, конечно! Здесь у него оставались ещё родственники, которые могли приютить и пропитать незадачливого «европейца». Когда он вернулся в 1826 году, то здесь его поначалу арестовали, ведь он был связан с мятежниками. Но после, разобравшись, что это человек совершенно не от мира сего, власти его отпустили на свободное житьё в Москве. Но под надзором полиции, разумеется!

Чаадаев жил некоторое время у своей тётки в её имении под Дмитровом, потом перебрался в Москву к знакомой даме Левашёвой, имевшей дом на Новой Басманной улице, ему из милости отвели там небольшой флигель. Флигель этот не сохранился. Вообще, если кто и поддерживал философа, так это сердобольные московские дамы, особенно дамы воцерковлённые, православные по убеждениям, и это, видно, заставило Чаадаева отказаться от идеи перейти в католичество. А кто бы тогда стал кормить «христианского философа», как он сам себя называл, если бы он перестал быть православным?

Он вёл странный образ жизни. Жил затворником, только посещал изредка «английский клоб» на Тверской улице, где его принимали, памятуя его старые масонские заслуги. Обычно он любил стоять где-то в сторонке и, одетый во всё чёрное, неподвижно и пристально, долго смотрел в одну точку, точно старый филин на ветке. Его и до публикации «Философического письма» уже считали помешанным. Между тем он вёл обширную переписку, писал Пушкину в Петербург, Пушкин продолжал ценить его дружбу по старой памяти, обменивался с ним книгами и брошюрами.

Но более всего философ любил писать письма знакомым чувствительным дамам. И вот своё знаменитое «Философическое письмо» и другие письма он и написал, как послание одной такой даме по фамилии Панова. И с чего это вдруг издателю журнала «Телескопъ» Николаю Ивановичу Надеждину, публикующему статьи на темы просвещения, вздумалось опубликовать одно его такое письмо?.. Это до сих пор остаётся загадкой. Надеждин был человеком глубоко русским, православным, старых правил, сугубым монархистом по убеждениям. А ведь это сочинение Чаадаева произвело в образованном обществе просто революционный эффект и даже породило определённую смуту в умах. Ещё бы, ведь русский человек и дворянин, а не какой-нибудь иностранец, вроде маркиза де Кюстина, так писал о России и русском народе:

«Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растём, но не созреваем, мы подвигаемся вперёд по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы».

Так мог писать о России и русском народе только человек совершенно невежественный, не изучавший русской истории, не знавший свершений её вождей и героев, великих борений за укрепление и расширение нашей державы. А что он противопоставляет России в качестве примера? Конечно, он противопоставляет нашему невежественному народу – цивилизованную Европу, где, по мысли «басманного философа» всё иначе:

«Все народы Европы, подвигаясь из века в век, шли рука об руку. Что бы они сейчас ни делали, каждый по-своему, они все же постоянно сходятся на одном и том же пути. Чтобы понять семейное сходство в развитии этих народов, не надо даже изучать историю: читайте только Торквато Тасса (автора поэмы «Освобождённый Иерусалим», где расписываются «подвиги» крестоносцев в Палестине – С.З.) и вы увидите все народы распростертыми у подножия стен Иерусалима. Вспомните, что в течение пятнадцати веков у них был только один язык при обращении к Богу, только один нравственный авторитет, только одно убеждение; вспомните, что в течение пятнадцати веков в один и тот же год, в один и тот же день, в один и тот же час, в одних и тех же выражениях они возносили свой голос к Верховному Существу, прославляя его в величайшем из его благодеяний: дивное созвучие, в тысячу раз более величественное, чем все гармонии физического мира».

Но тут ведь всё выдумка от начала и до конца. Когда это народы Европы «шли рука об руку и века в век»? Возьмите историю Европы с древнейших до новых времён – сплошные войны между странами Европы, внутренние религиозные конфликты, когда католики уничтожали протестантов, а протестанты католиков, одна «Варфоломеевская ночь» в Париже чего стоит. А борьба Лютера с папизмом, а костры инквизиции, а крестьянские восстания в Германии и Франции, а «Столетняя война» между английскими и французскими феодалами, а революции в Нидерландах и Англии, а головы королей, лежащие на плахах, а Великая французская революция и массовый террор якобинцев, и гильотина как символ этой новоявленной демократии?.. И это «единая» Европа, где народы, по Чаадаеву, «из век в век, шли рука об руку»? Что тут скажешь... Поистине Европа только тогда объединялась, когда враждовала с Россией и шла войной на нашу страну!..

...И ненавидите вы нас…

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?..

Так ясно выразил Александр Сергеевич Пушкин в своём стихотворении «Клеветникам России» своё отношение к Европе и России. Стихотворение было написано в 1831 году, когда шла ожесточённая борьба в Польше, а во Франции раздавались голоса с призывом начать всеевропейскую войну с Россией. И Пушкин ясно говорит им:

...Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

Как это современно звучит сейчас, в наши дни! В наши дни, когда президент Франции Макрон собирается выслать воевать с Россией в очередной раз «своих озлобленных сынов»! Почти два века прошло с пушкинских времён, а ничего для Европы в отношении России не изменилось. И это подтверждает безусловную правоту Пушкина и историческое безумие Чаадаева.

И понятно, почему Петра Яковлевича после публикации его «философского» труда официально сочли сумасшедшим. Для него это был лучший выход. Сумасшедший человек за свои слова не отвечает и может нести любой бред, не опасаясь подвергнуться лишению свободы. А вот Надеждина, издателя журнала «Телескопъ» отправили в ссылку, а журнал закрыли, как закрыли бы и сейчас любое издание, распространяющее фейки о России, перевирающее русскую историю, и унижающее наш народ. Видимо, и Пушкин счёл своего друга Чаадаева сумасшедшим, так как вначале, полный недоумения после прочтения чаадаевского абсурда, он написал ему письмо с возражениями против его концепции русской истории:

«...у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».

И далее:

«Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Пушкин написал это письмо, но подумал – и не стал его отправлять Чаадаеву, оно сохранилось в его бумагах. Почему? По двум обстоятельствам: он не хотел более усугубить недоброжелательство властей к Чаадаеву, и так уже объявленному сумасшедшим, а другое обстоятельство заключалось в том, что Пушкин, зная учёность и обширные исторические познания философа, вдруг тоже усомнился в умственном здоровье своего старого друга... Ведь не мог же в здравом уме нести такой антиисторический бред человек, так хорошо изучавший историю России? И что тогда ему можно доказать?.. И Пушкин, жалея своего старого друга, не отправил это письмо. И спор двух русских умов остался незаконченным...

Он продолжается и поныне, этот незаконченный спор, но решается он ныне на полях сражений, в которых не ослабнет русский дух перед нашествием варварской Европы.