Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ВСЁ ЛОЖЬ? Рассказ

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ВСЁ ЛОЖЬ?

Рассказ

 

Нет слов, чтобы описать, что чувствует мать, когда ей сообщают по телефону из самой лучшей клиники о смерти единственной и беспредельно любимой дочери… Нет слов, да и не нужно. Примем сухо, опустив глаза и не глядя, как она содрогается в конвульсиях невыносимой боли, – простой и обыденный для земной жизни факт. Алине Игоревне сообщили, что её дочь, несмотря на все усилия врачей, умерла…

Ничего не помогло, в этом невыносимо долгом и невыносимо страшном марафоне: ни деньги, которым Алина не знала счёта, ни связи, ни адвокаты, кормившиеся с её руки стайкой, ни титулованные светила медицины…

Алина считала себя могущественным человеком, grande dame высшего света, ей многие были по гроб жизни обязаны – но ничего, кроме детского гробика, из этих обязанностей не вышло…

Весёлая и разбитная, славившаяся серебристым смехом, покорявшая мужчин своей ветреностью и взбалмошностью, за несколько этих мучительных месяцев Алина превратилась в иссохшую мумию, почти старуху, и наверное, не узнала бы себя, если бы взглянула в зеркало. Но в зеркала она давно уже не смотрела – а только ездила, выспрашивала, вызванивала, консультировалась, выслушивала советы и выбивала направления…

– Давайте будем честны, Алина Игоревна! – скорбно сказал ей однажды задёрганный ею титулованный профессор. – Вы же умная, образованная столичная женщина, вы должны понимать: медицина не всесильна. Спасти вашу дочь может только чудо!

– Сколько это будет стоить? – поняла вопрос буквально практичная бизнес-леди.

– Не могу вам сказать… Могу порекомендовать – хуже ведь не будет… Вы удивитесь, что это вам советует профессор медицины, но чем ещё я могу вас утешить? В Гологодской области…

– Я знаю эту область! Я там родилась. В самой Гологде…

– Н-да? Тем лучше… Наверное. Впрочем, не знаю… В Гологодской области есть такая забытая богом деревенька Хлебушкино…

– Я знаю. Меня туда родители возили на лето… На каникулах…

– Удивительные, удивительные совпадения! В этой деревеньке, а точнее, рядом с ней, – скит одного отшельника, некоего Антиоха…

– Редкое имя! Так звали моего одноклассника… Знаете, он был в меня так влюблён, так влюблён… Правда много-много лет назад, но вдруг это он?! Ведь имя редкое… А в Хлебушкине у них был садовый домик… У того Антиоха, который меня когда-то любил…

– Удивительные совпадения, я ничего не могу сказать… Кроме того, что этот или не этот Антиох, как рассказывают в народе, творит чудеса… Помолится, и по молитве его смертельно больные выздоравливают. Особенно, говорят, ему удаётся исцеление рака… Ну, звучит как бред, понимаю, однако в нашем с вами случае остаётся только верить…

– У меня всё схвачено! – орала Алина, когда неслась на малую родину, на бешеной скорости своего «Лексуса» посольского класса. И била руками по рулю с такой силой, что казалось: баранка в кожаной оплётке сломается… – У меня всё схвачено! У меня везде блат! Это тот самый Антиох, Антиох Николаев! Я и тут без очереди зайду! Я – Алина, я очередей не знаю, никуда, никогда, ни на земле, ни на небе! Если этот Антиох, мой Антиох, он не смеет забыть меня, – спасает молитвой чужих незнакомых людей, то уж мне-то, мне-то… Своей первой любви! Мне он сделает всё по высшему разряду! Я ему церковь построю! Копию Коломенской! Копию Василия Блаженного! О семи куполах! Самую большую церковь в нашей Гологодчине я ему построю, только пусть отмолит… Он же для меня сделает?! Ведь сделает?! Правда?!

Это был тот самый Антиох из её гологодского детства. Но он был не тем, за кого себя выдавал.

Узнал, обнял, по-братски поцеловал. Отменил мужикам и бабам в ватниках, ожидавших на дворе скита, все встречи, и увёл на картофельный огород, за непроницаемую щетину ёлок, туда, где они могли разговаривать вдвоём, без свидетелей, как когда-то на крыше школьного тира, в 1989-м году прошлого, безнадёжно прошлого ХХ века…

– Ты сама не понимаешь, о чём просишь, Аля! – сказал ей отшельник Антиох в поношенной и выгоревшей рясе. Старый, больной, сточенный и стёртый временем доходяга. – Я просто мошенник, которому надо как-то жить… Я принимаю тёмных людей, забывших грамоту колхозников, алкашей… Они приносят мне хлеб и картошку, соль и спички… Крупу часто… Чай из деревенских «комков»… И я делаю вид, что молюсь за них…

– Ты не веришь в Бога?! – изумлённо, округлёнными глазами смотрела на бывшего одноклассника Алина.

– Нет. К чему скрывать? Мы свои, и ты очень образованный, столичный житель, чтобы купиться на это средневековое мракобесие… Мы же в одной школе учились, и выучили нас, что ерунда всё это!

– Но о тебе идёт слава как о чудотворце…

– Идёт.

– Но как?!

– Ну, смотри, может и вспомнишь, мы ж за одной партой сидели… Урок биологии в классе… в классе… То ли девятый, то ли десятый…

– Да не важно!

– Короче, суть! У врачей есть такая штука, называется плацебо. Ну, на наш переводя – «пустышка». Если больной очень легковерный человек, если убедить его, что пустышка – лекарство, то он может поправиться. Через собственную веру, понимаешь? Он, конечно, своё чудесное спасение припишет пустышке, станет на неё молиться, всем её нахваливать… Но на самом деле это лишь пустая облатка или стакан дистиллированной воды! Тёмные люди, которые ко мне приходят из дальних колхозов, они очень верующие, Алина! Они этого не поймут, даже если растолковать на пальцах, но не я их лечу… Они сами себя лечат…

– А ты…

– А я пустое место. Ты думала, что-то изменилось с тех пор, как ты оставила меня?

– Перестань!

– Ничего не изменилось. Я был пустым местом, пустым местом и остался. Я – плацебо для мракобесов. Они сами в меня верят, и сами же своей верой лечатся. А тебя я не могу излечить, ни тебя, ни дочь твою – потому что вы рафинированные столичные интеллектуалки…

– Я верую!

– Не ври.

– Вот те крест, верую! – широко перекрестилась Алина.

– Как говорил Станиславский, не верю…

– Но я на всё готова! Антиох, невозможного для меня почти и нет! Я всё могу! Если я не верю, то могу поверить…

– Алина, пустое, фарш невозможно провернуть назад! Если из человека образованием первобытную веру вытравили, то обратно уж не вернёшь…

– Ты знающий человек, Антик, скажи мне, что делать! Я буду делать всё, что ты скажешь… У меня нет другой надежды – только ты и твой Бог! Я не хочу жить, если дочь умрёт! Пусть Бог забирает меня! Скажи мне, что делать…

– В Евангелии есть такой эпизод, – почесал в затылке неузнаваемо-старый одноклассник. – Там человек кричит изо всей силы: «Верую, Господи, помоги моему неверию!».

– И что?

– Ну и вера его спасла его…

– Мне что делать?

– Вот тебе мой огород, тихое место. Попытайся. Помни текст: «Верую, Господи, помоги моему неверию!».

– Кричать?

– Кричать. Ну, и что почувствуешь нужным – тоже делай…

Алина кричала, как кликуша, два дня. Она падала на землю и билась о бугры бессердечных грядок, на неё страшно стало смотреть: вся в грязи, в синяках, глаза безумные, лицо перекошенное.

Ничего на неё не снизошло. Чем больше она старалась – тем более внутренний скептик высмеивал её потуги.

– Это просто самоубийство, детка! – говорил столичный внутренний скептик-сноб. – Ты хочешь себя убить, Алина, но делаешь это таким странным способом… Хочешь разбить себя об землю, хотя, при твоих деньгах, любой яд тебе по карману, самый нежный и бархатный…

– Ах да! – саданула Алина землистой ладонью в лоб. – Деньги! О деньгах-то я и забыла…

Дальше она пыталась подкупить несуществующего Бога из примитивной древневосточной мифологии отсталых семитских племён. Она смотрела в розовые пенки похрустывающего на сгибах подступающей тьмой заката, родного, северного, гологодского, простого, как гологодская вышивка, и перечисляла – что она сделает для монахов и для церкви, для приходских школ и для иконописных мастерских…

Небеса молчали.

Даже когда Алина в обмен на жизнь дочери пообещала отдать монахам-мракобесам всё своё огромное состояние, не оставив себе ни копейки…

Небеса молчали.

– Нет никакого Бога… – сказал на третий день Антиох, устав смотреть на страдания подруги детства. – Мы с тобой получили слишком хорошее образование, чтобы это забыть… Я лишь шут гороховый. А ты – убитая отчаянием мать, всякий тебя поймёт… Думаешь, если ты отдашь церкви все свои деньги, дочь выздоровеет?

– Если она поправится – я не только отдам все мои деньги, но и уверую в Него бесповоротно! Я никогда не скажу, что это было случайное совпадение! Если дочь поправится – я буду до последнего вздоха своего веровать в Бога!

– Мракобес бы сказал на моём месте, что с Богом не торгуются! – пожал плечами в штопаной рясе нищий отшельник.

– А ты?

– А я ничего не скажу. С тем, кого нет, нельзя ни торговаться, ни отказаться от торга… Вообще ничего нельзя… Послушай, девочка моя, бедная моя, милая моя, ну какой Бог?! Я понимаю, как ты страдаешь, но не сходи с ума… Если бы Бог был – то зачем он насылал бы на поля засуху, ему дождя жаль? Всемогущему и Всеблагому? И зачем рождаются увечные, калеки – ему их не жаль? Или он предотвратить не может? Всемогущий-то? Мир создал, а горба поправить не умеет? Вздор всё. Нет ничего, Аля. Всё ложь.

– Ты сатана! – истерически визжала Алина, и едва удерживалась, чтобы не расцарапать ненавистному проходимцу лицо своими когда-то длинными, а теперь, в огороде, поломанными ногтями. – Ты искушаешь меня! Верую, Господи, помоги моему неверию!

Словно бы услышав, откликнувшись на призыв одержимой, у неё в кармане дублёнки зазвонил мобильный телефон.

– Алло… Да, я мать… Слушаю вас… Что значит, крепитесь?!

Алине сообщили, что её дочь скончалась. Попытались объяснить, что иного и быть не могло, что всё давно к этому шло и что «мы пытались вас подготовить», Алина Игоревна!

Дочери, Солнышка, Света, Счастья – больше не было.

Алина судорожно запихнула телефон обратно в карман, как будто это могло что-то исправить. Она почему-то, в спазмах подступающего безумия, выдумала, что если телефон вернуть обратно, то и звонка как бы и не было…

И упала наотмашь – в глубокий и тёмный обморок.

Очнулась на руках у Антиоха, который поил её водой из солдатской алюминиевой кружки, давал нюхать нашатырь… Словом, как умел, оказывал первую медпомощь. Он всегда был сообразительный мальчик, этот Антиох…

Схватывал на лету…

– Всё кончено, Антик… – выдохнула Алина вместе с остатками жизни из себя, сдуваясь, умирая. – Всё кончено. Она умерла. Мне позвонили и сообщили… Я знала, что так будет… Врачи уже месяц мне втолковывали, чтобы я готовилась, что только так и может быть… Но я думала, что если ты помолишься…

– Я? Ты же меня с детства знаешь! Неужели не помнишь, что я с детства обалдуй и обманщик?

Привалив почти ватную, размягчившуюся, словно бы варёную женщину, в одночасье ставшую горькой старухой, к своему плечу, Антиох сидел с ней на завалинке. Как-то скоромно обнимал – не по-монашески. Да и какой он отшельник? Так, живёт людским невежеством, хлеб и чай, соль и спички себе милостынькой собирает…

– Что теперь будешь делать? – спросил Антиох совсем как тогда, в юности, когда она сказала ему, что уедет из проклятой, Богом забытой Гологды, уедет искать красивой жизни в мировых столицах!

– Теперь?

– Ну да, теперь… – почти шептал лжемонах.

– Отдам все свои деньги воскресным школам и в миссию к проповедникам…

– С ума сошла? Разве ты не убедилась, что Бога нет?

– А мне тоже не нужно! Ему не нужно – и мне не нужно. Его нет? И меня тоже больше нет. И тебя нет. Никого нет. Жизнь – сраная ложь, от начала до конца… Поэтому я уйду бомжевать… Я решила твёрдо. Всё до копейки! И квартиры, и дома, и яхту – всё продам, и на проповедь, чтобы дурачки, которых ещё можно спасти от сепсиса скепсиса, смогли, может быть, уверовать…

– А что с тобой будет?

– Замёрзну под забором. Туда и дорога. Пожила красиво – и хватит. Теперь никак не хочу. Незачем жить. Если Бога нет, то жить незачем, понимаешь, монах ты грёбанный?!

– Ну даже если и так? Деньги-то зачем отдавать, тем более, все?

– Я спрошу тебя с обратной стороны: а зачем НЕ отдавать? Мне и теперь? И зачем НЕ все? Сможешь ответить? Найдёшь в этой яме с забродившим дерьмом, по имени жизнь, какой-то повод не отдать их все?

– Но если смысла нет ни в чём…

– То, может быть, кого-то ещё можно обмануть, что он есть? – всё более горячо и убеждённо, словно в бреду, в лихорадке бормотала Алина. – А если обманешь, то он хоть немножко в радости проживёт… Дай другому то, что тебе самому недоступно, разве не это ты тут с колхозниками делаешь?

– Какой теперь в этом смысл? – устало спросил её отшельник.

– Неужели не понимаешь? – подняла она красные от бессонницы и рыданий глаза, страшные глаза всё потерявшего человека.

– Нет…

– Если Бога нет, как ты говоришь, Антиох… Если его действительно нет… То это настолько страшная правда, что настаивать на ней – жестокость, достойная худших садистов! Даже в шутку такое говорить другому человеку – садизм! Если сам не можешь верить, то ты калека – обречённый на ад уже при жизни… Нужно вложить всё, что есть, всё, что имеешь, чтобы оградить людей от такой правды – если это правда! Ты способен поверить, что человек, ослепший навсегда, неизлечимо от долгого взгляда на Солнце – после сделает всё, чтобы уберечь от этого других? Веришь ли ты, что неизлечимый калека способен мечтать избавить других от своего недуга? Жизнь в том виде, в каком понимаем её мы, жизнь без Бога – безбожна чудовищно и омерзительно, бесчеловечно бессмысленна! И если есть хоть малейший шанс оградить хоть кого-нибудь из людей от этой адской правды – то надо им воспользоваться! Пусть слепые, погруженные в вечный мрак, копят не месть ненависти, а спасение для тех, кто ещё способен видеть краски бытия, которые я уже никогда не увижу! И пусть Бога нет, совсем нет – я буду служить ему так, как не смогла бы служить сущему и реальному! Именно сокрытию его отсутствия я посвящу теперь всю мою жизнь, потому что нет ничего человечнее, чем каким угодно ухищрением, но спасти от неверия того, кого ещё можно спасти! Может быть, на том свете он не встретит ничего, кроме чёрного зева небытия – но пусть вкусит немного радости хотя бы здесь…

– Думаешь, без Бога это невозможно?

– Радоваться? Жизни? Здесь? Зная, что Бога нет?! Да ты смеёшься надо мной, злой Антиох! Разве же ты сам не поступаешь так же, как и я решила? Разве ты не обманываешь бедных неграмотных селян, давая им исцеление не своей, а их собственной наивной, детской верой в светлую сказку о том, что не всё в мире ложь, не всё в мире смерть?

– Нет, – коротко ответил Антиох.

Он отпустил одноклассницу, отстранился, отошёл на два шага. И тихо, речитативом, как на службе, – пропел:

– Ступай, женщина, вера твоя спасла тебя…

– Что ты хочешь этим сказать? Ведь ты же рассказывал мне, что поддерживаешь в тёмных крестьянах иллюзию…

– Возьми мобильник! – посоветовал Антиох.

И действительно, в кармане её грязной, выпачканной землёй дублёнки отстранённо, откуда-то из совсем другой жизни, пиликал мобильный телефон.

– Зачем, Антиох?

– Возьми и узнаешь.

Она взяла трубку и услышала встревоженный, хриплый, очень виноватый и комкающий от вины слова голос незнакомого мужчины:

– Алина Игоревна, это дежурный врач из клиники… Я не знаю, как так получилось… Видит Бог, я не знаю, Алина Игоревна! Понимаете, медсестра перепутала имена и телефоны родных наших пациентов…

– И что…

– Это ужасно, вы вправе подать на нас в суд, но я прошу…

– И что?!

– Дело в том… – врач наконец решился, и выпалил всё в одно слово без пауз: – Дело в том, что ваша дочь, Алина Игоревна, не умерла! Это чудовищная, нелепая, невероятная ошибка… Этого просто не может быть… У нас так впервые, клянусь! Перепутали мобильные родных, которые нам оставили семьи в отделении… Их фамилии и данные… Я не знаю, как так могло получиться…

– Моя дочь не умерла?

– Сообщение на ваш номер оказалось ложным. Ваша дочь не только жива, но и удивительным образом пошла на поправку…

– Моя дочь пошла на поправку?

– Да, мы фиксируем улучшение состояния…

Врач говорил ещё и ещё что-то с извинениями, диагнозами, каким-то сумбуром, но Алина уже не слушала его. Потом, не выключая коннекта и не попрощавшись, забросила телефон подальше в огород, как кидают с досады камни…

– Это то, о чём я подумала? – спросила она у Антиоха, глотая слёзы и задыхаясь, словно в приступе астмы.

– Да, – ответил монах просто и буднично…