Олег КУИМОВ. СТРАДАНИЯ СТЕПАНА ШУРУПСКОГО. Рассказы

 

Олег КУИМОВ

СТРАДАНИЯ СТЕПАНА ШУРУПСКОГО

Рассказы

                                 

МЕДИЦИНА БЕССИЛЬНА

 

Борис Годунов разъярённым вепрем метался по покоям. Ни звука не доносилось снаружи: дворец затаился, в страхе пережидая грозу. Внезапно лёгкий шорох за спиной нового царя заставил его обернуться, и испуганная голова кого-то-то из челяди исчезла за дверью одновременно со звоном ударившейся в стену серебряной чаши.

Годунова наконец прорвало: «Народ безмолвствует!.. Безмо-о-олвствует!.. – от взлетевшего под потолок яростного баса дрогнуло оконное стекло. – Перед царё-ё-ём! Сермяжники! У-у!..».

Сильный всплеск чувств пригасил бушевавший в нём огонь, но перед внутренним взором вновь возникла угрюмо молчавшая толпа, и прежняя страсть охватила гневливое сердце нового царя. «Я им покажу, где раки зимуют. Молчать, видишь ли, изволили. Волюшку проявили. Ну, нет!.. – протянул он со злорадной ухмылкой. – Они ещё попомнят Бориса Фёдоровича Годунова!.. Попо-омнят...».

Рыча от злобы, он подобрал с пола слегка помятую брошенную чашу и наполнил вином. Выпил. Постоял некоторое время неподвижно, чувствуя, как начинает отпускать. За дверью кто-то тихо шептался. Годунов прислушался; гнев, сменившись любопытством, разом улетучился, как пар из открытого самовара.

А между тем шёпот вдруг стих, затем послышались удаляющиеся шаги, и царь уже спокойнее процедил сквозь зубы: «У-у-у, вражины!.. Всюду!.. Только и ждут случая, чтобы отравить меня или ещё чего. Вражины... Нет, я вас выведу на чистую воду, вы у меня ещё попляшете на дыбе. И кровушки не моей попьёте, а свою глотать станете. Я вам покажу, как Бориса Годунова изводить... я вам покажу!..».

Борис Фёдорович выпил ещё одну чашу, другую, потом ещё несколько. За дверью вновь послышалось какое-то движение, чей-то густой бас и несколько несолидных тенорков. В Годунове вновь зашевелилась притихшая злоба. «Ивашка!» – вскричал он, вскакивая с места и делая шаг к окну. Под каблуком сапога мелькнула оранжевая шкурка заморского фрукта апельсин, и Годунов, взлетев вверх ногами, шмякнулся головой об заморскую венецианскую плитку. Всё исчезло.

...Король Лир открыл глаза и тут же опять закрыл, пытаясь зацепиться за отлетающий прочь странный, совершенно непонятный сон, в котором чем-то встревоженные бородатые лица теснились в дверях его спальни. Одно из них казалось таким знакомым (вот-вот – и имя всплывёт в памяти), но... в дверь тихо постучали, и сон улетучился окончательно.

– Кому и что нужно от короля Британии в час отдыха? – прорычал он, контролируя поднимающийся в нём гнев.

– Ваше высочество, простите за нарушение этикета, но дело не терпит отлагательства, – прозвенело за дверью высокое женское сопрано.

– Надеюсь, что это действительно так, иначе вы отправитесь в темницу.

За дверью воцарилась тишина.

Король Лир вышел в коридор, чтобы проследовать в приёмную залу, где его должна была ожидать неизвестная особа, оборвавшая такой загадочный сон.

– Гонерилья?.. – удивился он, увидев дочь. – Поразительно, что я не узнал твой голос. Долго жить будешь, – улыбнулся он собственной импровизированной шутке.

Дочь улыбнулась:

– Отец, я желаю вам того же, и даже более.

Король Лир подозрительно покосился на неё.

– И даже более?

– Да, мой дорогой отец, и даже более.

Король Лир призадумался на миг и, сбросив с себя кратковременное оцепенение, спросил во второй раз:

– И даже более?.. Гм... а что более?

– Ваше величество, а что «а что более»?

Король Лир замолчал, пытаясь связать разрывающуюся нить разговора, но как ни хмурил в сосредоточенности лоб, нить всё-таки не связалась.

– Что «а что»?.. Ты это... дочь моя... Гонерилья... вообще-то... – король Лир сосредоточенно смотрел на её выкрашенный хной густой рыжий локон, – вообще-то... вообще-то это я первый спросил «а что?».

Гонерилья тихо вздохнула, подавляя раздражение:

– Ваше величество, сдаётся мне, важнее нам другой вопрос, а именно: из нас троих, рождённых вами дочерей, кого же любите вы более, наш господин и наш отец, король и гордость всей Британии, гроза всем недругам?

– Да полноте! – воскликнул король Лир. – Давайте к делу. Могу ль я разделить то, что делить – как сердце разрезать?.. И разве можно жить, если его разрезать?

Он печально вздохнул и, оглядев внимательно свою черноволосую, как вороново крыло, высокую и худую дочь, вздохнул опять:

– Эх... люблю вас всех, а более кого... хм... – король Лир в задумчивости возвёл глаза вверх, – не знаю, право.

В тот же миг он заметил впереди, у поворота, склонивших головы в ожидании отца Корделии и Реганы. Король, не глядя под ноги, сделал шаг, под каблуком мелькнула брошенная крохотной мартышкой оранжевая шкурка африканского фрукта апельсин и – темнота поглотила мелькнувшее в нём недоумение в тот самый момент, когда голова его коснулась каменного пола.

...Дождь не приснился. На лицо его падали капли. Только они почему-то оставляли солоноватый привкус на губах.

– Какой странный дождь… – удивился Эдип, – солёный. А может, это брызги моря? Но нет, море далеко.

Старик, измождённый невзгодами долгого, полного лишений и бедствий странствия, приподнялся со своего скитальческого ложа. Он не мог видеть его из-за слепоты, но вспомнил, что находится в небольшой пещере.

– Антигона! – воскликнул он взволнованно. – Ответь мне, дочь моя.

Дождь вдруг перестал.

– Я здесь, отец мой! Я здесь! Я призадумалась, – тепло прошелестел над ним любимый голос сопровождавшей его в изгнании дочери.

– Но почему здесь дождь, и почему солёный?

Тёплое прикосновение девичьей ладони успокоило Эдипа.

– Прости, отец... – в её голосе прозвучало смущение, – то мои слёзы. Соринка в глаз попала.

Лёгкий девичий вздох уколол Эдипа стыдом. «О! Зачем она со мной страданья мои делит?». Но при мысли, что ему не будет сопутствовать добрый голос Антигоны и рука её не станет любовно поддерживать его на каменистой дороге, наполнила Эдипа ещё большим страданием.

– О, дочь моя, иссякли силы. Немного выпью я вина, что дал нам добрый путник на рассвете... для поддержанья сил.

Эдип нащупал в дорожной сумке меха с вином. Осушив полную чашу, он поднялся, сделал осторожный шаг, чтобы размять затёкшую ногу. Что-то скользнуло под каблуком, и Эдип с замиранием сердца почувствовал, как взлетает вверх ногами.

...Доктор Подшивалов поднёс к лежавшему на диване высокому крепкому мужчине нашатырь. Тот отвернулся в сторону, открывая глаза.

– Виктор Михайлович! – стоявшая за спиной врача красивая молодая женщина свела перед собой ладони в молитвенном жесте. – Мы так волновались, так...

– Да-да, – перебили её мужские басы, – все волновались!

В глазах очнувшегося мужчины прояснилось. Он лежал в какой-то странной комнате. На стенах висели большие плакаты и плакатики поменьше с надписями, которые он не мог прочесть из-за того, что в глазах всё плыло и никак не хотело остановиться. Затем взгляд его привлекло большое тройное зеркало на дубовом столе, заставленном какими-то баночками с кремами, флаконами, кисточками; наполовину пустая квадратная бутылка, зелёная малахитовая стопка; фотографический портрет длиннолицего седого мужчины в пенсне. На полу валялись шкурки апельсина.

Мужчина не мог понять, где находится и кто эти люди, суетившиеся вокруг.

– Виктор Михайлович, как вы себя чувствуете? – ровный доброжелательный голос сидевшего перед ним мужчины в белом халате прозвучал надеждой.

Мужчина опёрся рукой, чтобы подняться и сесть.

– Нет-нет, – на плечо его упреждающе легла крепкая рука, – вам сейчас нужно лежать. Такие падения очень опасны. Мне надо вас осмотреть.

– Тише, тише! Лопосухин пришёл в себя, – зашелестели лёгким камышовым шорохом приглушённые голоса стоящих вокруг людей.

Лопосухин уже сообразил, как его самого звать, но совершенно не помнил, в каком качестве он соотносится с этой жизнью. И вообще, кроме своего имени-отчества ни находившиеся возле него люди, ни память больше ничего не открыли.

– Кто я? – неслышно прошептал он.

В памяти смутно забрезжил образ молодого мускулистого китайца, скользившего по верёвке на куполе воздушного шара, и, так и не прояснившийся окончательно, образ этот скрылся в облаках после сильного порыва ветра.

– Кто я? – простонал он уже громче, хватаясь за голову.

Мужчина в халате покачал головой.

– Да, дело серьёзное.

Две женщины, одна – высокая горбоносая блондинка средних лет, с сухим лицом и тощая, как вобла, переглянулась с противоположной ей по виду миловидной круглолицей пышкой её лет, и обе картинно закивали головами, прижимая руки к груди.

– Ах, Виктор Михайлович, Виктор Михайлович, как же мы без вас?

Пожилой артист Камнезубов причитал, растирая пальцем набухший коричневый мешок под правым глазом:

– В такой момент! Это драма!

Невысокий худрук с подвижным лицом плутоватого озорника с силой тянул себя за волосы, покачиваясь из стороны в сторону. И, глядя на страдальческое выражение его лица, можно было подумать, что он мучается зубной болью.

– М-да, похоже, горит наша премьера синим пламенем, – простонал он. – Лучше Лопосухина всё равно никто не сыграет.

Врач задумчиво почесывал подбородок. Все растерянно молчали, переглядываясь друг с другом.

– А знаете, – в глазах врача загорелся огонёк, – мне кажется, я знаю, кто нам может помочь.

– Пётр Иванович, дорогой, да с нашей стороны!.. – переполняемый эмоциями худрук с просиявшими глазами прижал руки к груди. Весь вид его выражал непомерный восторг, как у безнадёжно больного перед исцелением.

Всё вокруг разом ожило, загалдело – вначале несмело, ища поддержки во взорах соседей, а затем всё громче, пока окончательно не утвердилось в надежде на счастливый исход.

Час спустя Лопосухин всё так же лежал на своём диванчике. Все прочие персонажи, за исключением худрука, которому снисходительно, с целью пополнения актёрского багажа, было разрешено остаться, в комнате отсутствовали. Кто-то нетерпеливо прохаживался по глушившим звуки шагов ковровым дорожкам, оставляя в поле внимания гримёрную ведущего актёра театра. А кое-кто, уединившись в собственных гримёрных, снимал стресс старинным русским способом. Театр перешёптывался в ожидании.

Над Михаилом Викторовичем колдовало светило отечественного гипноза со стальным непроницаемым взглядом глубоко посаженных глаз. Первые три попытки восстановления памяти не принесли успеха. Вначале Лопосухин вспомнил себя нефтяным магнатом из арабской страны, второй раз оказался спецназовцем в отставке, а в третий – вором в законе.

– Сейчас вы просто спите и ни о чём не думаете, вы расслаблены, перед вами море, чайки. Отдыхайте… – от бархатистого голоса гипнотизёра задремал даже худрук, само же светило быстро соображало в поисках безошибочного хода.

Наконец его озарило:

– Вам шестнадцать лет, – глаза гипнотизёра загорелись огнём вдохновения, – что вы видите?

Лопосухин, не открывая глаз, произнёс помолодевшим голосом:

– Я нахожусь в камере.

– В камере? – прошептал про себя гипнотизёр и, подавив изумление, не укрывшееся от мгновенно пришедшего в себя худрука, уже громко спросил: – Рядом с вами кто-нибудь присутствует?

– Да, Дима Огурцов, Витя Субботин, Семён Остапенко.

– А как вас звать?

– Олег... Кошевой.

Замерший в кресле худрук не отрывал глаз от светила, складка на лбу которого сделалась совсем глубокой. На долю секунды, может быть, даже на целую секунду, у гипнотизёра приоткрылся рот, но тут же закрылся. Всё так же ровно и невозмутимо звучал его приятно обволакивающий густой баритон.

– Ты снова на берегу моря, никакой войны нет. Море, чайки. Тебе тепло, тело расслаблено, нет никаких мыслей. Ты спишь. Тебе тринадцать лет. – Гипнотизёр понимал, что возвращать в более раннее детство совершенно бессмысленно.

Тринадцатилетний Лопосухин оказался Тимуром из книги Гайдара «Тимур и его команда», четырнадцатилетний – Маленьким принцем, в пятнадцать превратился в Ромео, в двадцать – в комсорга машиностроительного завода Степана Лапшина. После того как двадцатипятилетний Лопосухин запел «Марсельезу», гипнотизёр решил ловить удачу только в настоящем времени актёра.

Вначале Михаил Викторович обернулся наркобароном, затем – распутным гулякой, а следом – крупным бизнесменом. Гипнотизёр снимал с него то одну маску, то другую, то третью, потом и вовсе уже потерял им счёт, однако же докопаться до истинного лица артиста никак не получалось. И на короле Ричарде третьем он, вконец отчаявшись, махнул рукой, собираясь вывести Лопосухина из гипнотического сна, но в тот же миг худрук поспешно бросился ему в ноги.

– Стойте! – взмолился он, воздевая перед собой руки. – Это же само провидение! Оставьте нам Ричарда третьего! Умоляю! У нас завтра как раз его премьера. А через три месяца делайте с ним, – худрук покаянно, как на эшафоте, склонил голову, – что хотите. А сейчас... сейчас сохраните нам Лопосухина в образе Ричарда третьего, и всё! Больше нам ничего не надо!

Светило отечественного гипноза задумчиво возвело вверх очи, разминая большим и указательным пальцами правой руки нижнюю губу и, наконец, после короткого раздумья, устало махнуло рукой.

– Хорошо. Пусть будет как есть. Медицина здесь бессильна...

 

 

ЗАПАХ ПЛАСТИЛИНА

 

В переполненном аэропорту Толмачёво висела унылая тишина, изредка нарушаемая объявлением об очередной задержке взлёта и посадки. Непогода.

Как всегда бывает в подобных случаях, настроение не располагало к разговорам. Однако спустя несколько часов уставшие от ожидания пассажиры понемногу начинали перекидываться парой-другой слов с соседями, чтобы отвлечься от тягостного неведения. Лишь молодёжь ничто не беспокоило. Случись в эту самую минуту землетрясение, они бы, наверное, его не заметили, нажимая на кнопки счастливого забвения своих всезнающих и всепроникающих гаджетов!

Переговаривались те, что постарше. Один из них, худощавый мужчина лет пятидесяти, типичный интеллигент в очочках и с бородкой, видимо, уставший от многочасового молчания, громко прицокнул языком и, обращаясь к сидевшему рядом такому же страдальцу, не научившемуся исчезать при жизненных неурядицах в виртуальном пространстве, вздохнул:

– Да… ну и погодка… опять черёмуха зацвела…

Сосед его, явно пенсионер, но ещё моложавый, с сохранившейся в фигуре статью высокого крупного человека, свёл в задумчивости брови.

– А при чём здесь черёмуха?

– Да у нас, в России, всегда так: как что-то зацветёт, так дожди, ветер, снег, слякоть. Если не черёмуха, то сирень. Если не сирень, то ещё что-нибудь. А в Сибири особенно. Сегодня все в шортах, а завтра уже унты натягивай и зимние куртки – и опять что-то зацвело, – развёл руками интеллигент.

Пенсионер согласно покачал стриженной налысо головой:

– Да… это да.

– Хорошо, конечно, самолёты: раз – и за тысячи километров. Но вот эта нелётная погода… это уже… не знаю, как тут подгадать, чтобы не опоздать на важное мероприятие.

Пенсионер снова согласно качнул головой.

– Это точно.

– Я так однажды из-за этого Аэрофлота в часть из отпуска опоздал на двое суток. Вначале какая-то… – при этих словах говоривший сердито поджал губы, – кассирша сбросила кому-то мою бронь. Что ей до того, что из-за неё какого-то там лопушка-солдатика чуть под суд не отдали. А в довершение ко всему я ещё сутки здесь же, в Новосибирске, а затем уже в Душанбе, потерял из-за нелётной погоды.

Пенсионер заметно оживился:

– У меня тоже так было. Тоже в армию из отпуска возвращался. И тоже нелётная погода. Только я поменьше опоздал – на сутки. Помню, лечу в Минск и думаю: «Ну, только бы на поезд успеть, не то командир мне все ноги поотрывает». Он у нас зверь был, вся часть боялась.

– А чего так?

– Да строгий очень был. Боксёр… мог и заехать в грудь слегка… для профилактики простудных заболеваний.

Интеллигент иронично усмехнулся:

– Да уж… точно зверь! Как таких в армии держат!..

Но пенсионер, вопреки ожиданию интеллигента, не поддержал его:

– Да не-ет. Какой он зверь, это я так, в шутку! Да, было такое, что один дед со второго этажа выпрыгнул, чтобы только на глаза ему пьяным не попасться, никто же не хочет на дембель в последней отправке уйти. Но наш…

– Да уж, без таких костоломов в армии, ну, никак не обойтись! – всё с той же иронией перебил его интеллигент, казалось, не заметивший загоревшегося в глазах собеседника недоброжелательного огонька.

Он выставил перед собой сцепленные кисти рук, как это делают на разминке волейболисты и профессиональные танцоры, и, с явным удовольствием потянувшись, спросил:

– И что же, надеюсь, этот… – интеллигент ухмыльнулся, – командир у вас недолго прослужил?

– Не знаю, я на дембель ушёл.

– А у меня отец тоже офицером служил. Только он у меня нормальный был. Солдат не трогал, службу как надо нёс, не то что ваш… зверь!

Пенсионер тоже улыбнулся:

– Да то-то и оно, что это он только для виду такой был, для порядка. А на самом деле мы его очень уважали. Справедливый мужик, настоящий.

– А на поезд-то, кстати, успели?

– Не-е, – с улыбкой махнул рукой Пенсионер, – пришлось на вокзале ночевать.

– А служили-то далеко? Говорите, в Минск летели… Наверное, где-то в Белоруссии?..

– Нет, не в Белоруссии. Дальше – в Польше, ЗГВ – Западная группа войск.

Интеллигент кашлянул в кулак.

– Поди, ещё в самой Варшаве?

– Нет, подальше, возле границы с Чехословакией. Там тепло, климат хороший. Город Легница.

Пенсионер смотрел на проходившую мимо красивую стюардессу и не заметил, как мгновенно выпрямился интеллигент, будто взявшая след охотничья собака. Однако спросил тот совершенно спокойно, вроде как из общего интереса, как спрашивают вынужденные поддерживать беседу люди, поскольку молчать как-то совсем неловко.

– А в какие годы вы служили?

Пенсионер оживился:

– О-о… хорошее было время. Семьдесят третий – семьдесят пятый год. Командир, наверное, далеко пошёл. Часть-то из отстающих в образцовую вывел. Столько лет прошло, он уже старенький, наверное, ведь ему сейчас должно быть уже немало за семьдесят. Я искал в интернете – никаких следов. Жаль. Хотелось бы повидаться. Посидели бы, по сто граммов коньячку, поговорили бы по душам. Да… – пенсионер вздохнул, – не всё складывается, как хочешь.

– И как же вас тогда командир наказал за опоздание из отпуска? – интеллигент вернулся к старой теме.

– Да как-как… Повезло мне тогда очень. Он даже не ругался. У его сына, смышлёный был такой мальчонка, белоголовый, целыми днями у меня в каморке пропадал…

– А что за каморка? Вы каптёрщиком были? – снова перебил интеллигент.

– Да нет, я художник, плакаты малевал, наглядная агитация.

– А, понятно… Ну и что там сын командира, белоголовый мальчик?

– А!.. Ну да… день рождения у него как раз был. Он у меня постоянно что-то рисовал, лепил. Ну, я ему и привёз коробку пластилина, альбом и пачку цветных карандашей в подарок. Мальчонка так обрадовался, что командир только посмотрел на меня строго, как сейчас помню, да рукой махнул. «Пиши, – говорит, – объяснительную и свободен. Считай, что ты сделал лучший подарок в своей жизни, это как в десятку с двухсот метров попасть. А наказание всё равно понесёшь – покрасишь мой кабинет». Вот так вот я отдуплился.

– А командир умер в девяносто четвёртом… – вдруг сказал интеллигент.

Пенсионер приоткрыл рот от изумления.

– В смысле?.. Не понял… Что вы имеете в виду?

– А в том смысле, в самом натуральном, – в улыбке интеллигента обозначилась лёгкая грустинка. – Умер ваш командир, как все смертные умирают, как и мы когда-нибудь умрём.

Пенсионер пристально посмотрел на интеллигента.

– Вы… откуда вы это знаете?

– А тот самый белоголовый мальчонка, – не отвечая на вопрос, продолжал говорить интеллигент, – которому вы подарили пластилин и альбом с карандашами, теперь член Союза художников России, скульптор. Дядя Лёша, вы говорили про мечту выпить с командиром и поговорить за жизнь. Если вы не против, то я составлю вам компанию вместо отца. Кстати, поверьте, лучшего пластилина в моей жизни больше никогда не было. До сих пор ощущаю его запах – самый обычный запах родного советского пластилина – безо всяких ароматизирующих добавок.

И двое, теперь уже не случайных попутчиков отправились пить коньяк – добрый напиток солнца и радости.

 

 

СТРАДАНИЯ СТЕПАНА ШУРУПСКОГО

 

Поздним вечером окончив свой новый рассказ «Окно», Степан Шурупский сразу же разместил его на сайте «Проза.Ру» и с нетерпением стал ожидать комментариев. В глубине души он верил в силу своего нового детища в той же мере, в какой не сомневался, что параллельные линии в эвклидовой геометрии не пересекаются, а потому готовился мужественно принять медные трубы. И в самом деле, всё в рассказе было хорошо – и язык, и необычный сюжет, в котором красивая девушка обнаруживает, что окно в доме её покойной бабушки обладает волшебным свойством показывать прошлое и (реже) будущее.

Проснувшись на следующий день рано утром, Шурупский первым делом бросился к компьютеру, но ни одного комментария пока не было. «Будем ждать!» – решил он и просидел перед своей страницей до самого обеда. Не высидев ничего, Шурупский отправился по своим делам.

Вечером наконец-то появился первый комментарий. «Ах! ничего не хочу говорить. Чудесно! Чудесно! Чудесно!» – написала Белая лисичка. Шурупский воспрял духом и подумал: «Это только начало. Я взорву весь сайт!».

Однако от следующего отзыва вера его в свой гений искусилась и первыми сомнениями. «Вот смотрите, Степан. Я так понял, у вас потрясающе красивая девушка. В литературе что ни произведение, то обязательно красивая девушка, а лично у вас это уже во втором рассказе. Это ли не шаблон?» – высказал свое мнение Лесной клоп.

Шурупский подумал, подумал и пришел к выводу, что к критике стоит прислушиваться, потому как вспомнились прочитанные где-то слова о том, что всякий автор рискует оказаться в железных тисках притяжения собственного творчества. «Ладно, подчищу», – собрался Шурупский с силами и взялся дорабатывать рассказ.

Для начала он прочел у себя описание главной героини. «Девушка шла по коридору прямо навстречу ему. Свет из окна, находившегося у неё за спиной, создавал совершенно немыслимый, неземной ореол вокруг её облика. «Это же ангел, спустившийся прямо с неба ко мне…» – подумал вдруг Костя».

«Да, девушку надо бы как-то упростить, вывести из плоскости шаблона, а то и в самом деле – ангел, ореол, спуск с неба…». Шурупский думал целый час и целый час печатал. Получилось так: «Девушка тащилась по коридору, вроде как будто бы навстречу ему. Тень, отбрасываемая её фигурой, скрадывала льющийся из окна свет. «Это не ангел, не совершенство. Ну и что с того? – подумал Костя. – Она, в общем-то ничего, не то чтобы красавица, но жить можно».

Шурупский снова посмотрел на страницу сайта. Комментарий Клеверного лепестка гласил: «Очень понравилась идея рассказа, однако детали считаю недоработанными. Автор пронесся «галопом по Европам», ощущается спешка. Прочел внимательно два раза и остановился на том, что стоило бы добавить штрихов».

Шрупский думал долго, и все его мысли снова зациклились на шаблонах. «Да, надо любой ценой уйти от них, любой. Стоит наполнить ассоциативный ряд, да и героиню стоит изобразить по-современному, чтобы видно было, что ни сам автор, ни она не застряли в двадцатом веке, в этой его отжившей классике. – И исправил: – «Угрюмая телка, тяжело дыша, волокла нижние конечности тела по темному-претемному коридору, вроде как будто навстречу ему. Мрачная тень, отбрасываемая её кустодиевской фигурой, поглощала льющийся из грязного окна тусклый свет. «Это не ангел и в полном абсолюте несовершенство. Ну и что с того? – подумал Костя. – Она, пожалуй, так… вполне покатит»».

Следующий комментарий гласил: «Картинка в финале очаровательна, но смахивает на штампованное счастье: море, красивая машина, красивый и, по всей видимости, богатый мужчина, хорошая семья, а как бы хотелось, чего-то большего!!! а?». И эта критика показалась Шурупскому разумной, ведь для него не существовало слова более страшного, чем штамп, от которого он стремился избавиться любой ценой. И тут его осенило: «Нешаблонному счастью мешает море, красивая машина и богатый красивый мужчина? Так ведь море можно поменять, ну, допустим, на озеро. Хотя нет, нужно сделать что-то диаметрально-противоположное шаблону. Тогда, пожалуй… река пойдет. А еще лучше – отправим героиню на берег ручья. Самое то! А что же сделать с машиной? Машина… машина… – задумчиво повторял Шурупский. – Эврика! Посадим их на мотоцикл. Никто уже не придерется».

Шурупский надолго задумался и затем, словно отгоняя наваждение, махнул рукой и прошептал: «Да, все это так, но куда все-таки посадим мальчика? Может, матери в «кенгуру»? Нет! – обязательно читатели прицепятся, что опасно для жизни. А если на руль? Тогда ГИБДД докопается».

И тут вспышкой настоящего писательского гения Шурупского озарило: «Фишка! Я посажу их на телегу, и они станут жить в деревне. До такого в наше время еще никто не додумался, чтобы главную героиню да в деревню, а не в рублевские апартаменты. Вот это уж точно нестандартный ход».

Шурупский удовлетворенно потянулся и снова обратил свой взор к комментариям. Пока он занимался редактированием, некая Фара написала: «После прачтения саздалось дваякое впичатление. С адной стороны, вроде и ничего, читабильно. С другой, я не увидела в данном праизвидении ничего авторского!!! Ну взяли вы АКНО не вы первый, с немного изминеными свойствами так почему бы их не аписать и не праработать падробнее? А что праисходило с девушкой кагда она была биременнай она ведь не сразу радила, а у вас пачиму-то девушка видит в акно сваиво будущива сына уже не младенцем. А что, дети раждаются сразу и без девяти паложеных девяти месицев? Наивнае мнение. А финальный акорт и где сам автор? Рассказ напаминает салат, салянку из разных праизвидений».

От прочитанного у Шурупского опустились руки и подкосились ноги, отчего он тут же плюхнулся в кресло в состоянии глубокого грогги. Отойдя немного от потрясения, Шурупский принялся лихорадочно размышлять: во-первых, куда же в рассказе поместить себя, чтобы, как хотела Фара, появиться в повествовании, а во-вторых, как подробнее проработать окно. Да и что делала девушка, будучи беременной, Шурупский пока тоже не знал. Для начала он вернулся к рассказу, чтобы разобраться, что же могло смутить Фару в описании окна. «Но иногда во время особенно большой уборки дверь открывалась, и я видела окно, затянутое целлофановой пленкой. Что за ним – не было видно. Только свет. Хотя и так было понятно, что за ним я увижу все то же, что и из всех прочих окон: день – зимний, морозный, ясный. Однако, несмотря на то что с виду оно казалось самым обыкновенным, все же оно притягивало меня, быть может древностью своей конструкции, а может еще чем-то неуловимым. Чем – я и сама не понимала, порой останавливаясь возле и рассеянно глядя на скрывавшееся за пленкой стекло, словно призывавшее меня сорвать с него этот целлофан».

Следующий комментатор поддержал Фару: «Ну а что я говорю!!! Можно разобрать на предложения, и каждое, где-то уже есть!! Или было!».

Шурупский, не выйдя из состояния грогги, сразу же очутился в нокауте. В это время зазвонил телефон. Это оказался друг и преданный почитатель его таланта Саша. «Забей! – успокоил он Шурупского. – Если рассказ разбить на буквы, то вообще получится алфавит».

После разговора Шурупский пришел в себя и, собрав волю в кулак, снова зашел на свою страницу на сайте. «Очень странная девушка. Открыла такое чудо и ни с кем не поделилась? М-да… Не верю!».

Накручивая на палец вихор, Шурупский говорил сам с собой, представляя план будущего произведения: «Так-так… хорошо: девять глав на беременную женщину. Семью на телегу – и в заброшенную деревню. Одну главу на окно. Ни единого упоминания о море, только ручей! Но себя-то куда… и как? Да и с кем должна будет поделиться своей тайной героиня? А главное – ничего красивого, чтобы не угодить в лапы никакому, даже самому хитрому штампу».

Поздней ночью, скорее, уже под утро, когда небо освежило свою чернильную палитру на полтона, Шурупский, наконец, справился с задачей высшей писательской математики, на какую не был способен даже Кэрол Льюис. «Я была соседкой и лучшей подругой моей героини и доподлинно знаю ту историю с её слов. Тогда я еще был женщиной…» – вывел он первое предложение в своем первом в жизни романе. Он уже твердо знал, что всего в нем будет двенадцать глав.