Михаил ПОПОВ. «ДУШИ ТВОЕЙ СВЕТЛАЯ ТЕНЬ…». Об одном стихотворении Александра Роскова

 

Михаил ПОПОВ

«ДУШИ ТВОЕЙ СВЕТЛАЯ ТЕНЬ…»

Об одном стихотворении Александра Роскова

 

Разбудила какая-то пичуга. Объявила о себе короткими посвистами, и даже показалось, постучала клювиком в стекло. Я поднялся, осторожно отвёл занавеску. Свету в избе не прибавилось – солнышко, если и поднялось, то за пеленой верхового тумана не проглядывалось. Пичуга сидела на рябинке, занявшейся белыми цветами, и внимательно смотрела на меня.

Накануне я перелистывал томик Саши Роскова и несколько раз возвращался к его стихотворению «Памяти Николая Рубцова». Перечитывал про себя, но читал, как и вслух, – резко, размашисто, горячо. То есть так, как привык с того дня, как впервые прочитал его.

Было это в январе-феврале 1996 года. Стихотворение стояло в подборке, которую Саша подготовил для печати в «Белом пароходе». Подборка – мы назвали её «Линия жизни» – вышла в первом номере альманаха за тот же год. В ней было пять стихотворений, в том числе знаменитое «Житие у реки…», потом много раз переизданное и переведённое на все скандинавские языки, а также на английский. Но тогда, при первом знакомстве с новыми стихами, взгляд невольно потянулся именно к «рубцовскому»… Ведь это был знак, путеводная веха, сигнал на уровне подсознания. Я начал читать, и где-то с середины стихотворения сердце закипело слезой. Не с середины – вот с этого места: «Пей, Рубцов, свой портвейн! Георгины замёрзли твои…». В голосе – а он прорвался наружу – сам заметил, появились какие-то безысходные и даже обречённо-злые ноты: «Пей, Рубцов, свой портвейн! Места в жизни тебе уже нет…». И вот так, не понижая накала, – на боли, на кипении, на разрыве – и прочитал до конца…

Что же произошло вчера, когда, открыв томик Роскова, я стал перечитывать посвящение Рубцову? Внешне будто ничего. А внутренне… Что-то запротивилось во мне, что-то осекло всегдашний накал. А так ли я читаю это стихотворение? То есть правильно ли передаю авторский замысел? И в конечном итоге, а так ли я понял это стихотворение?

Начинается оно в традиционно-элегической Сашиной манере:

А мороз на Крещенье и в Вологде тоже – мороз,

как на родине детства, в Архангельской области…

Тут и на голос и на слух просится соответствующая интонация. Но вот экспозиция завершается, взгляд поэта, а следом читателя останавливается на человеке, рука которого тянется к стакану жгучего зелья, и далее появляется та самая строка, сбивающая зачин, его ритмику, первоначальную интонацию и невольно меняющая всю дальнейшую тональность стихотворения:

Пей, Рубцов, свой портвейн! Георгины замёрзли твои…

Странное дело, повелительные ноты не свойственны поэтике Александра Роскова, а тут повеление проходит рефреном, это «Пей, Рубцов…» повторяется трижды. Вот потому-то, повторюсь, я всегда и читал это стихотворение наотмашь – безысходно, грозно, горячо. К тому побуждала и ещё одна строка: «…за плечами которой архангел погибели реет», уносящая сознание к апокалипсическим пределам.

С отуманенных небес я снова перевёл взгляд на пичугу. Сегодня 13 июня – годовщина Сашиной гибели. И вдруг словно глаза мои открылись. Архангел погибели невидим земному человеку. Стало быть, поэт вложил эти слова в уста того, кто обладает таким зрением. Кто же он? Да ангел-хранитель. Это он, невидимый наперсник Николая Рубцова, рисует трагическую картину и ведёт перечень утрат:

Пролетели твои самолёты, прошли поезда,

и телеги твои, как ты сам говорил, проскрипели.

Не горит, а мерцает полей твоих зимних звезда,

в перелесках ветра твою душу заочно отпели.

Более не в силах держать Рубцова на погибельном краю, ангел-хранитель, сложив усталые скорбные крылья, подводит итог земной жизни грешного русского поэта и открывает грядущее. В том перечне – мемориальная доска, мемуары и даже памятник, который воздвигнут после его ухода «в городке древнерусском»… Но Рубцов, его душа уже не будут иметь к этому никакого отношения…

Вот так пришло ко мне прозрение, а следом – и вывод: это стихотворение надо читать не так, как доселе читал я, а тихо, смиренно и, может быть, благоговейно, ибо тут завершается исход:

…Кто стучит в дверь поэта январской морозной порой?

По-хозяйски стучит, а не скромно и благоговейно?

То судьба, Николай… Это смерть твоя… Встань и открой…

И налей ей в стакан, просто – вылей остатки портвейна…

Прочитал я это стихотворение по-новому – и всё встало на свои места. А одну строфу повторил дважды. Она ведь и про тебя, Саша, – про твою Ловзангу, про мою Пертему…

Скорбно сгорбятся избы любимых тобой деревень,

станут ниже кресты на заброшенных русских погостах,

пронесётся над ними души твоей светлая тень,

ты простишься с Россией без крика – трагично и просто.

Оторвав взгляд от томика, я снова глянул в окно. Пичуги на рябинке уже не было. Только тихо качалась ветка, на которой миг назад она сидела.

=========================

 

Александр РОСКОВ

СТИХИ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

 

* * *

Обычно землю обживают так:

в глухом краю, безлюдном и унылом,

вдруг чья-то появляется могила

и крест над ней как поминальный знак.

 

А кто уходит от родных могил?..

И вот уже косматый ветер носит

над кронами высоких шумных сосен

стук топоров и лёгкий посвист пил,

 

и первая изба встаёт... А там,

через года, над выросшей деревней,

по-над погостом, выше всех деревьев

кресты взметает белоснежный храм.

 

На золоте церковных куполов,

искрясь, играют солнечные блики.

И жизнь кипит в краю, когда-то диком,

и раздаётся звон колоколов.

 

И в праздники, и в будни свой пятак

и ломоть хлеба получает нищий.

Растёт селенье. И растёт кладбище.

...Обычно землю обживают так.

1983

 

* * *

Меня крестил наш каргопольский поп.

Я в том году учился в первом классе.

И что запомнил? – бороду, как сноп,

И чем-то вкусным пахнувшую рясу.

 

Закон – тайга, а прокурор – медведь,

Деревня по таким жила законам.

На здешних старушенций посмотреть

И заявился поп из «раиёну».

 

Я смутно помню – люди говорят:

Священник окрестил одним манером

Младенцев, дошколят и октябрят,

И, мамки согласились, пионеров.

 

Потом в деревне был большой скандал,

По шапкам дали главным и не главным.

...Я, правда, крестик где-то утерял,

Но до сих пор считаюсь православным.

 

Тот поп, конечно, был большой хитрец.

А мне – воспоминания из сказки! –

Носил гостинцы крестный мой отец

На Рождество Христово и на Пасху.

1979

 

* * *

…Звалась деревня – Ловзангский Погост:

развалины кладбищенской ограды,

вокруг нее – берёзы в полный рост

и лопухи с крапивой – с ними рядом.

 

В ограде – храм. Дышали пустотой

наполовину выбитые рамы.

И если обитал здесь Дух Святой,

то Он давным-давно ушел из храма.

 

И холмики, осевшие давно,

лишились надмогильных скорбных знаков.

…Я с саблей деревянной пацаном

на лопухи здесь хаживал в атаку.

 

Я здесь с крапивой насмерть воевал

(а представлял – с фашистской темной силой).

И с ужасом заглядывал в провал

внезапно обнаруженной могилы.

 

В тени берёз, в развалинах камней,

зелёным мхом со всех сторон поросших,

так нравилось сидеть и думать мне

о чем-то обязательно хорошем,

 

иль прыгать вокруг храма по камням

(прости, Господь, коль можешь, эту шалость!).

Ребячьи игры не влекли меня,

и одному мне хорошо игралось.

 

У сверстников был д`Артаньян кумир,

они на шпагах бились смертным боем.

Меня же звал к себе вот этот мир

кладбищенского тихого покоя.

 

В берёзовой тени и тишине

(вы, взрослые, хоть верьте, хоть не верьте)

сама природа открывала мне

две тайны: тайну вечности и смерти.

 

Я с малых лет в своей душе ношу

те тайны две, хоть это и непросто.

Вот потому так часто и пишу

о православных храмах и погостах.

 

Пусть новый век на новых скоростях

планету нашу носит в мирозданье –

я знаю, что мы все на ней – в гостях.

И мучаюсь: зачем мне это знанье?..

1998

 

* * *

Как хочется «…И вновь я посетил, –

произнести (хоть это и банально), –

сей уголок, забытый и печальный,

где ангел Божий некогда гостил».

 

Я тоже не хочу, как тот поэт,

чтоб мир узнал таинственную повесть

надежд, терзаний юношеских. То есть

здесь проведённых мною долгих лет.

 

Свидетели той повести… Увы…

Иных уж нет, другие же далече.

И некого мне в летний тихий вечер

приветствовать наклоном головы.

 

Все изменилось к худшему. Давно.

Весёлый смех здесь слышится всё реже.

Луга да лес – они остались те же,

да неба перевернутое дно.

 

Я по лугам и по лесам брожу,

в них отражаясь светлым силуэтом,

и с детства сердцу милые приметы

в местах знакомых с грустью нахожу,

 

и к горлу подкатившийся комок

проглатываю, и сижу подолгу

на сером валуне или под ёлкой,

как в «юны лета» – так же одинок.

 

И думаю: когда-то здесь, вот тут,

ко мне спускался с неба тихий ангел,

неведомо в каком духовном ранге,

и уделял мне несколько минут.

 

Иначе что откуда бы взялось

в глуши сосновой выросшем мальчишке,

чуть, правда, помешавшемся на книжках,

не белую, увы, имевшем кость?

 

Итак, итак «и вновь я посетил»,

точней сказать, опять приехал в гости

в деревню, где на маленьком погосте

прибавилось надгробий и могил.

 

Где больше хлеб не сеют на полях,

где и в большом и малом – неполадки,

где избы в запустенье и упадке,

где скоро будут только тлен и прах.

 

Всё рушится – закон земли суров:

что человеки сделали руками –

и камня не оставлено на камне

не только от библейских городов.

 

А почему? – тот всё же б предпочёл

не задавать такой вопрос напрасно,

кто в юности прочёл Екклезиаста

и «Гамлета» в отрочестве прочёл.

 

О, Господи! Помилуй и прости

нас неразумных, нищих духом, ибо

мы без Тебя – ничто… За то спасибо,

что ангел Твой здесь некогда гостил…

Август 2000, деревня Ловзанга

 

О СМЕРТИ

…Изба наподобье барака,

в ней – восемь отдельных «квартир».

Бывали здесь пьянки и драки,

и мир был. Но вот в иной мир

ушли из восьми шесть хозяек,

хозяев своих пережив.

В жилищах их мыши гуляют,

да ветер выводит мотив

печальный в нетопленых трубах.

На окнах – потёки и пыль.

И лезут по брёвнам, по срубу

всё выше и плесень, и гниль.

На фоне всеобщей разрухи

избе этой скоро – концы.

 

…В бараке живут две старухи –

последние, в общем, жильцы,

иль, правильней будет – жилицы…

Они на крыльце майским днём

сидят, как подбитые птицы.

 – Как долго, мы, Анна, живём, –

одна говорит, – пережили

подружек своих и вражин.

Нам тоже пора бы – в могиле…

– Успеем ещё, полежим, –

её обрывает другая, –

а коли случится, что я

пораньше тебя в гроб сыграю, –

не бойся, Галина, меня –

пугать тебя ночью не стану,

являться в твою конуру.

А ты поминай меня…
                                            – Анна,

а если я раньше умру –

ты тоже не бойся – не буду

к тебе по ночам приходить.

Бывало, мы жили и худо

с тобой, да о чём говорить:

пускай и ругались друг с дружкой,

но миром кончали всегда.

…Сидят на крыльце две старушки.

Они, пережив холода,

весеннему солнышку рады,

пришедшему с маем теплу.

С крылечком ветшающим рядом

берёза стоит. По стволу

её поднимаются соки –

глубинные соки земли,

а в небе – совсем невысоко

плывут над землёй журавли.

И в мире не пахнет могилой,

здоровый живёт в мире дух.

И хватит желанья и силы

у двух одиноких старух

дожить, дотянуть до Покрова –

дни лета промчатся стрелой,

а там, когда осенью снова

запахнет землёю сырой,

посыплется снег понемногу

с небес на холодную твердь –

всё в руце у Господа Бога,

и жизнь в его руце, и смерть…

Весна 2004

 

* * *

                                                      Людмиле

С женщиной желанной и любимой

входим в православный Божий храм.

Ангелы глядят и серафимы

с расписного неба в лица нам.

 

Храм – не магазин. Толпы и давки

в храме нет. Трещит тихонько печь.

У миниатюрного прилавка –

продавщица крестиков и свеч.

 

Две свечи литые, золотые

взял я. Осенив себя крестом,

встал пред Богородицей Марией,

женщина моя – перед Христом.

 

Я сказал не вслух: «Святая Дева!

Видишь эту женщину – она,

как когда-то для Адама – Ева,

для меня, такая вот – одна.

 

В жизни, далеко не справедливой,

Пресвятая! – милостью Твоей

сделай эту женщину счастливой,

отведи несчастия от ней».

 

Дева с позолоченной иконы,

приподняв рукою кисею,

как мне показалось, благосклонно

глянула на женщину мою.

 

А она стояла – неземная.

Чуть заметно двигались уста.

...Я её не слышал. Я не знаю,

что она просила у Христа.

Ноябрь 1988

 

ПОСВЯЩЕНИЕ ДРУГУ

                                                 М.Попову

…Что должно быть в жизни, то и будет,

или было, или уже есть.

Мы с тобой серебряные люди –

это ни тебе, ни мне не лесть –

просто мы уже не молодые,

нас такими сделали года:

у меня давно виски седые,

у тебя – седая борода.

Если же обоих нас зачислить

как людей – в народное добро,

то в прямом и переносном смысле

для страны мы тоже – серебро,

то есть – достояние России,

матери-Отчизны – ты и я.

Есть другие люди – золотые,

но у них – особая статья.

Смысл же нашей жизни и основа –

в таинстве бумаги и стила:

нам дана Всевышним власть над словом –

эта власть легка и тяжела.

Нами она крутит-верховодит,

поедом и днём и ночью ест,

то совсем из наших рук уходит,

то вдруг поднимает до небес.

Мы же – соль земли, и мы – свет мира,

мы с тобой такими родились:

если соль свою утратит силу –

пресной станет вся земная жизнь.

 

Мы идём по жизненным дорогам,

как и весь народ – на Страшный суд,

и порой бывает, что нас ноги

не на ту дорожку занесут.

И когда с тобой закуролесим,

а точнее – горькую запьем,

то тогда мы лучшие из песен –

песни деревенские поём.

И ещё – не может быть иначе

(оба от земли – на том стоим),

пьяными слезами горько плачем

мы по малым родинам своим,

что давно уж, брошенные нами,

от большого города вдали

заросли ольховыми кустами

и травой забвенья поросли.

 

Там – всё то, чем были мы богаты –

суть истоков русских и корней.

Но уже не будет к ним возврата –

Родиной моею и твоей

управляют люди тьмы – не света,

чей духовный лидер – сатана,

и Россию называют – «эта»,

стало быть, чужая им страна.

Правят, ждут антихриста-мессию,

под себя подмять все страны чтоб…

«Чёрт у Бога светлую Россию

выпросил…» – мятежный протопоп*

произнёс в петровскую эпоху –

в ту ещё – пророчество своё…

Чёрт, мы знаем – тот ещё пройдоха,

по делам его мы узнаём.

И покуда он стоит у власти

(некому прогнать его взашей),

не видать в России людям счастья,

как не видеть собственных ушей.

Ну а мы, серебряные люди,

зная правду и скорбя над ней,

запивая, думаем: «Забудем

обо всём на пару-тройку дней».

И грешим направо и налево,

по кривой идя, не по прямой,

и на нас глядят с мольбой и гневом

ангелы Господни – твой и мой.

И бредут, и тащатся за нами,

продолжая нас, хмельных, беречь,

укрывая белыми крылами

от с людьми лихими ссор и встреч.

И с такого тяжкого похмелья,

что не пожелаешь и врагам,

ставят нас перед открытой дверью

не в кабак, а в православный храм.

Дескать, здесь и суд вам, и защита,

Божья милость тут и Божий страх,

каждый мелкий волос Им сосчитан

серебра на ваших головах.

Кайтесь, дескать, и Отец Небесный

все грехи вам спишет и зачтёт.

…Голову повинную, известно

меч Господень тоже не сечёт,

потому-то мы и продолжаем

быть на этом свете (тот пусть ждёт!),

словом (значит – делом) выражая

то, что хочет выразить народ.

И слова, как в той библейской притче

(вспомни-ка – о сеятеле, где

слово в зерновом встаёт обличье?),

в благодатной прорастя среде,

добрые дадут ростки и всходы

в чьих-то душах – Библия права.

И любезны будем мы народу,

землякам своим – за те слова,

что волшебной обладают силой –

жечь людские чёрствые сердца.

И грешны мы будем до могилы

перед Богом, то есть – до конца.

… Пусть когда умрём мы – неизвестно,

мне б хотелось встретиться с тобой

после смерти в Царствии Небесном,

там – в Небесном Царстве. Боже мой…

Ноябрь 2007

------------------------------
       *Протопоп Аввакум

                      

ПОКА ГОРИТ СВЕЧА

Пока свеча моя теплится

пред ликом светлого Христа,

я должен тихо помолиться,

сомкнув безмолвные уста,

о тех, чьи кости на кладбищах

лежат, за всю родню мою,

чтоб души их, что духом нищи,

возрадовались там, в раю.

Я должен вспомнить поимённо

их всех, и скорбно помолчать,

пока горит перед иконой

затепленная мной свеча.

Ну а потом, потом я должен

здоровья испросить живым –

тем, кто мне ближе и дороже,

кого люблю и кем любим.

Потом за матушку-Россию –

за бедную мою страну

я должен попросить Мессию,

чтоб снизошёл он и взглянул

на все народные страданья,

на сатанинский долгий пир,

и чтоб своей могучей дланью

вернул в страну покой и мир.

Пока Христос глядит сурово,

и милосердно, и скорбя

на свечку, я замолвлю слово

в конце концов и за себя.

Замолвлю так, чтоб он услышал

(я много раз о том просил)

и искру, что дана мне свыше,

во мне до гроба не гасил.

И это всё, о чём сегодня

душа болит и говорит,

пока пред образом Господним

свеча зажжённая горит….

13 апреля 1997