Анастасия ЧЕРНОВА. ХУДОЖНИЦА. Рассказы

 

Анастасия ЧЕРНОВА

ХУДОЖНИЦА

Рассказы

 

НЕ УХОДИ!

 

 Крымцев перевернулся на другой бок, горячая щека не чувствовала подушки. Словно огненный обруч сжал голову, во рту пересохло, от окна надвигалось что-то серое, липкое, жаркое, бесформенное. Еще ночью оно было далеко, как звезда, и не больше мухи, а теперь с каждой минутой росло, приближалось.

 Именно так раньше и представлялась смерть. «Но ведь слишком рано!» – думал он и старался унять дрожь. Шерстяные одеяла, которыми старательно укрыла жена, нестерпимо давили и словно хищные звери впивались зубами, но не было сил сбросить их. Он приподнялся на локте, чтобы глотнуть воздуха, но воздух оказался кислым и тлетворным.

 – Володя, – заглянула в комнату жена, – ну как ты?

 Была она в коротком халатике, красивая и какая-то праздничная: завитушки волос бежали на чистый высокий лоб, а красные мягкие губы завязывались бантиком.

 – Володенька, Володенька, Жорик ты мой! – почти пропела она, трогая губами мокрый горячий лоб. – Ну вот! Температура еще есть! А я уж думала, мы сегодня погуляем. Лето, тепло, птицы поют…

 Крымцев с трудом раскрыл глаза, влажные от страха и тоски, провел языком по пересохшим губам и, наконец, прошептал:

 – Галя, я умираю.

 – Ну что ты! – рассмеялась жена и тут же добавила, нахмурившись: – Прекрати свои дикие шутки. Врач вчера был? Был. Сказал – ничего страшного. Подумаешь, а я сколько раз болела?

 Потом она поправила одеяла, раскрыла шторку, и в комнату ворвался жаркий летний свет.

 – Погодка сегодня хорошая… – протянула Галя. – Ты бы, это, встал да прошелся до кухни – небось, бока уже отлежал! Встанешь?

 – Полежу… – глухо ответил Крымцев.

 – Ну, полежи, полежи еще, – разрешила жена и вдруг села на краешек кровати. – Жорик! Я тебя так люблю! Поправляйся скорее! Товарищи с работы звонили, тоже беспокоятся. И угораздило же тебя в самый разгар лета… – Тут она как будто спохватилась, встала и добавила уже строже: – А выдумки свои оставь.

 Крымцев смотрел на жену, на её чистые веселые глаза, круглые тонкие брови, прислушивался к голосу: то сердитому, нетерпеливому, то нежному, ласковому. И становилось легче, проще…

 – Я тебе сардельку сварю. Очень интересный сорт. Говорят, заграничный, самый вкусный. Я еще неделю назад рекламу про неё видела и решила: это то, что надо. «Сарделька – hilling – самая первая. Незабываемый вкус, сумасшедший запах, первая нежность и мягкость, и все по лучшей цене!».

 – Галя, я хотел сказать… Пока не забыл…

 – Что?

 – Ночью, вместе с луной, ко мне опять приходили гости. Они сели вон в те кресла… Я не хотел верить их словам, я звал тебя. Временами мне казалось, что это ненормально. Но они сидели и говорили, упорно, вкрадчиво. Самый молодой, с сережкой в ухе, от удовольствия даже похрюкивал, погано улыбаясь. Тогда я швырнул в них будильником. Они с гоготом вскочили, скучились…

 Дверь в прихожей закачалась от стука и одновременно разлился соловьиной трелью звонок. Галя вздрогнула, вытерла руки и побежала открывать.

 – А… Здорово! Галочка! Не ждала?

 – Самара Дмитриевна! Невероятно! – Галя задрожала от восторга и радости. – Ты же улетела с Аркашей на Кипр?

 – А вот сегодня опять в Москве! – Самара Дмитриевна крепко поцеловала Галю, порозовевшую от счастья, и добавила шепотом: – Что нового?

 – Нового? Да ничего. Все как прежде. Вот только окна сменили. Изящные поставили, рамы узкие, и форточка, что мне особенно нравится, тоже узкая, никакой вор не влезет. Володя болеет.

 – Ну-ка, я гляну на него.

 – Подожди. После. Сначала попьем чаю, и расскажешь, что это ты в Москве делаешь.

 Самара Дмитриевна загадочно прищурила глаз и согласилась:

 – Ну-ну. Пожарь мне яичницу, – попросила она и, поставив кожаный баул в угол, пошла мыть руки.

 – Тут такие дела! Такие дела! – все повторяла она и тщательно терла пальцы розовым мылом.

 В зеркале отражались кудри, пышные, рыжие, словно ржавые пружины, мягкие нежные ямочки на щеках, круглый румяный от загара нос, губы, толстые, припухшие, и улыбка, оттого особенно сладкая и добрая, уютные квадратные очки, чуть прикрывающие колючие, как у ястреба, который несется к своей жертве, глаза.

 А на сковородке уже шипела оранжевыми боками яичница.

 

 Крымцев с удовольствием отмечал, что сердце пока бьется, но дышать становилось тяжелее. Когда он вдыхал горький тяжелый воздух, то представлялась высокая гладкая и голая, точно пятка, гора, мрачная, без единого кустика, без травки, на которую он забирался, хватаясь за скользкие камни. Выдыхая, катился кубарем с этой горы, и в ужасе прыгало сердце, готовое разорваться: гора оканчивалась черной гнилой бездной, пышущей жаром, которая все притягивала, словно магнит. Перед самой бездной собирал силы и опять мучительно полз вверх…

 Мрачно заглядывало в комнату темно-бардовое солнце. Хотелось чем-нибудь тяжелым стукнуть его, разбить, задвинуть за соседний дом – и чтобы оно убиралось туда, откуда вышло. Но вместе с этим было жалко до слез этот горячий круг. Он знал, наверное, что завтра, когда солнце опять взойдет и придет сюда, его, Володи, уже не будет.

 Наконец Крымцев забылся тяжелым скучным сном…

 

 – Подожди! – прикрикнула Самара Дмитриевна. – Сардельку зачем варишь?

 – Володе. Это сарделька особенная: незабываемый вкус, сумасшедший запах, ну и все такое. Кажется, кто-то стучится!

 – Да тихо все! Слушай, что со мной там, на Кипре, произошло. Приходим мы с Аркашей в ресторан, и к нам подскакивает Сыпин. Садимся мы за столик втроем, все вкусно, смачно. Сыпин мне под столом записку сует, да по коленке стучит – значит, секретно – а глаза-то хитрые-прехитрые! Муженек как ни в чем не бывало курицу уплетает. Я подноровилась да потихоньку по ноге Сыпина каблуком поддала! Тот вскочил от неожиданности, столик закачался… А муж мой рассердился. Поднял палец…

 

 Чей-то пристальный взгляд не давал Крымцеву покоя: с кухни доносился отрывистый далекий смех, стучала посуда, а около порога кто-то стоял и смотрел, тихо, грустно. Он поднял голову и тогда увидел маму. Она держалась за ручку двери, словно боялась упасть, робко улыбалась, а в глазах светилась боль. Как и год назад, на ней был фартук в цветочек с тонкой оборкой и большими карманами.

 – Мама! – крикнул Владимир и приподнялся.

 Она бесшумно подошла к нему и как-то странно посмотрела, словно недоверчиво, а в глазах опять скользнула боль.

 – Как же? – растерялся Крымцев. – Так ты меня не узнала?

 Но мама по-прежнему молчала, упрямо сжав бескровные сухие губы.

Крымцев взял её за руку и тут же отпрянул: рука была холодная и тяжелая, как камень.

 – Здравствуй, – медленно сказала мама, уголки её губ дрогнули, и лицо немного потеплело.

 – Ешь сардельку, пока горячая! – повелительно раздалось с кресел.

 Воздух качнулся, по потолку пошли длинные серые тучи. Крымцев присмотрелся: где-то за дымкой стояла жена и держала миску с сарделькой цвета крови. Сам он лежал в кровати; горела подушка, свирепо скрипели одеяла.

 – Мама! – закричал Крымцев, ловя рукой воздух.

 – Ну прямо как маленький, – Галя поставила миску на столик около кровати. – Баюшки-баю… Сидит ворон на дубу… Он играет во трубу… Учит маленьких ребят…

 – Где она? Верни её! Верни!..

 Комната поплыла мыльным пузырем…

 – Сарделька чуть теплая! А ты все тормозишь! Ешь!

 – Скорее иди! Быть может, она еще недалеко отошла от дома?

 – Только смотри: ешь аккуратно, не накроши, – жена, поправив одеяло, вышла из комнаты.

 – Галя, – попросил Крымцев. – Не уходи. Посиди тут немножко. Ведь я еще не рассказал тебе…

 – Подожди! Убежала вот с кухни на самом интересном, я сейчас, я быстро…

 

 Самара Дмитриевна, заметив возвращение Гали, продолжала, разминая крепкими зубами яичницу:

 – …Поднял палец, да Сыпину сурово: «Ты что наделал, такой-рассякой?!». Сыпин стал белее скатерти, на меня не смотрит, а только все пуговицу теребит.

 Я думаю: «Вот, еще один поклонник…». И прикидываю: пригож или не очень. Усики тонкие, мускулы слабые, сутулый какой-то – не очень, думаю. Другой на его месте плюнул бы, да пошел. А этот стоит, пуговицу теребит. «Аркашечка, говорю, брось, мой милый, ведь это я виновата…». Как только так сказала, Сыпин выругался, плюнул под ноги и пошел, гордо так, с вызовом. И тут он мне сразу понравился.

 Остаток дня я лежала под пальмой: мечтала. Записку берегла на вечер, прочла только перед чаем. И что же ты думаешь в записке-то? Вот что: «Дай мне 10000 взаймы. Сыпин». Я то смеялась, то плакала. Вот, гад, подлиза, интриган – всё на деньги перевел! К Аркаше пошла, покажу, думаю, записку, пусть знает. Захожу, и что же? Аркаша сидит перед кухаркой и что-то ей на ухо шепчет! Злость взяла меня! Зарыдала душа горькими слезами. Предатель! Все надоело так, что молча рано утром собрала я свои вещи да обратно в Москву и махнула.

 – Пойду посмотрю, съел он сардельку или нет? Вчера ведь на ночь осетра поджарила, а он даже и не попробовал!

 – Мужчины никогда не умели ценить женский труд. Нет. Ты подожди: самое интересное я еще не рассказала. Знаешь, какую историю мне довелось услышать? Сосед наш в гостинице, знаю только, что он был португалец, мрачный такой, весь день в номере сидит, курит, курит… Неприятно с таким жить! Страшный такой! Бледно-зеленый, щетинистый, в зубах изогнутая трубка – а комнаты не видно, вся в тучах дыма потонула. Воздух едкий… Куда ты? Сядь. Самое интересное еще впереди, а сардельки подождут. Так вот... Португальца звали Петрисио де Гулепя, а жену его Даниной. И каждый день они ругались…

 Неожиданно Самара Дмитриевна прервала рассказ, вставила сигарету в зубы и подошла к окну.

 Тихо исчезал день. Возвращались с работы люди.

 – Что там? – спросила Галина. – Может, окно открыть? Не жарко?

 Сигарета упала на пол, и раздался дрожащий крик Самары:

 – Алевтина! А-а-а-а-а-а-левтина!

 Под окном, на обочине дороги стояла необычно яркая, чистенькая иномарка, а вокруг неё расхаживала сама Дейкина. Алевтина Яковлевна. Та самая Дейкина, с подсказки которой и сложился бизнес у Самариного Аркаши.

 Самара Дмитриевна билась в стекло, безуспешно пытаясь раскрыть окно.

 – Да что же это такое! – прохрипела она и рявкнула еще раз: – Алевтина-а-а!

 Галина прошлась по кухне, потом присела, встала опять, сняла с безымянного пальца кольцо и надела обратно.

 Самара Дмитриевна испустила глубокий стон:

 – Да открой же окно!

 И это звучало так, словно она говорила: «Спаси-и-ите меня!».

 – Подожди. – Галя опять села на стул и зачем-то положила в рот пряник. – Не знаю, что делать. Пойду, спрошу Володю. Тут, мне кажется, нужен топор.

 – Не надо! – испугалась Самара Дмитриевна и стукнула кулаком по раме еще раз.

 – Потерпи немного... Володя! – и Галя побежала в комнату.

 

 Крымцев лежал, странно раскинув руки. Одеяла валялись на полу.

 – Так ты не съел сардельку?! – спросила Галя и замерла. Потом медленно подошла к кровати. Спокойное лицо, синие губы, сжатые, словно в усмешке. Сердца не слышно. Галя всмотрелась еще раз: ей показалось, что в груди шевельнулся слабый вздох. Или это только показалось?

 

 

ЛЯГУШАТА

 

Поздно проснулась Геля. Солнце уж стояло высоко. «Самая непонятная, волшебная, нежная Геля!» – думал Борис. Черные волосы до плеч, а руки белые, и шея высокая, ожерелье на груди сверкает. Как заберет она космы свои в пучок, да на туфли-рюмочки встанет, дак, ровно статуя прекрасная. А глаза голубые, с поволокою, с мечтой. Не просто так.

Много думал про Гелю Борис, начальник токарного цеха, а после и признался – как-то само собой вышло, на дне рождения у друга. В Тотьме тогда – пир горой! Рядом с Гелей мужичок какой-то вился, а зазвучала гармонь – так «метропольку» плясать пошел. Кругами запрыгал, руки в боки, тьфу! Тут Борис и решился. Все сразу выложил, не стесняясь; о том, как хороши-де в Тотьме вечера и не хочет ли она в кино сходить. Фильм новый всё хвалят, «Три танкиста» называется.

– Отчего же… можно… – протянула Геля, – я кино люблю, очень даже. Актрисой хотела стать, да вот… – И не было радости в её словах: – Теперь все бухгалтером в конторе сижу. Скучно.

И кино, и танцы, «метраполька» с песней тоже – всё не то. И мужичок, что пляшет, и ласковый задумчивый новый ухажер Борис, похожий на сонного зверя, провожающий до дома, до квартиры, всё выше-выше по лестнице…

Вечернее солнце играло над полями, золотом обливая уставших людей. В окнах Гели – цветочные горшки с геранью рядком аккуратным стоят, шторки задернуты; и тихо, и пусто, скрипнет половица под ногой. Душно, сладко. Дольше века длится день. Только храмы бело-розовые, будто корабли, стремятся на простор. Без крестов, как без паруса, застыли, увязнув среди облаков. Весь этот вид открывается со второго этажа, с балкона Гели.

– А где-то там, – вспоминает она утром, – на краю города, вот возле кладбища, в деревянном домике живет старичок. Будто и не старичок он вовсе, а дело сказывает. К нему соседка ходит, вот и мы давай пойдем.

– Зачем? – удивляется Борис. – Плохо нам разве…

А сам думает: «Лукавая Геля, колдунья… Но и мне пора честь знать, дел много… Короткие сейчас ночи, по три часа. Успей в них все! Короткая жизнь…». Смотрит он, как Геля одевается. Зловещими красными пятнами сквозит за шторой герань. Хорошо здесь, да скучно, словно паутина невидимая стянула предметы.

– Поеду, Геля, домой, – говорит, – я ведь в Вологде живу, в кирпичном доме. Там плита, стиральная машина. Все само собой делается, вот так. Даже с женой развелся, не нужны теперь бабы. В корыте белье полоскать – вчерашний день. Но все бы, как ты, были. Волшебные, тихие. Не скучай, в общем. Навещу, быть может…

– Заходи… – шепчет Геля, не оборачиваясь, – в гости. Когда-нибудь… потом.

На лестничной площадке скрипнула дверь – соседка Тамара Викторовна вернулась домой, вокруг её головы словно бы легкое сияние облачком застыло. Так радостны глаза. Всегда в черном платке и темной юбке. Смеются над ней другие, но только не Геля. Сначала сочувствовала: совсем блажная, за жизнью не успевает, а после и познакомилась. И знает теперь разные тайны. Например, когда-то в изобке лесной Максимушка жил. Потом пришли к нему плохие люди и убили. А тело в канаву сбросили.

– За что? – печалится Тамара. – Никому он не мешал. Так бы и жил себе. Печку топил бы, молитвы пел. Он ведь и медведя кормил хлебом с руки! Бурого. И белочек… А для ежиков готовил яблоки, на зиму, впрок, вот так… По воде через Сухону ходил, когда никто не видел. А сам был маленький, почти невидимый. Но это было раньше, давно…

 

Николаюшка живет уже в Тотьме. Откуда пришел – точно неведомо.

– Пойдем со мной, что-нибудь мудрое скажет… – зовет Тамара. Слова её, мерцая, серебристой рябью расходятся, словно в воду камень бросили.

Натянула Геля скромное платье, волосы под платок уложила – собралась. Борис уехал, Анатолий куда-то исчез, Павел к подруге жить переметнулся, Никифора она сама бросила – кислая улыбка стала раздражать, а с новым она еще не встретилась, делать все равно на выходных нечего. Разве что цветы пересадить. Но это – всегда успеется!

– Пойдемте, Тамара Викторовна, – решает Геля, ведь может и правда, скажет чего нужного.

И в мечтах уже картинка: скажет тот старец, нужно Бориса ждать, или кто еще встретится другой. А может быть, Анатолия искать? И где искать именно. Сорок лет ей уже, пора бы одного найти, постоянного, да такого, чтобы машину умел водить. На каблуках-то тяжело вышагивать, между пальцами мозоли распухают, кровоточат.

– Все тебе подскажет, – воркует окрыленная Тамара, – он ведь праведник, судьбы знает, ой-ой. Дождь молитвами останавливает.

И представляется Геле, уже как во сне, – то ли человек, то ли столб белого света. Борода на ветру развивается, огромный посох в руке. Стукнет посохом – время года меняется, земля, напрягаясь, покорно вершит оборот. Забудется – так, травы вянут, звезды осыпаются, будто пыль. «Судьбы знает, – думает Геля, – это хорошо».

В реальности оказалось все чуть не так. Попроще. Вышел Николаюшка на крыльцо, худенький, улыбчивый. В сером стертом тулупе и сапогах.

– Ну, здравствуйте, – говорит, – родные, проходите.

И протягивает Геле ведро:

– А ты, девушка, набери-ка водицы во-он из того колодца.

Схватила Геля ведерко, обрадовалась:

«Никак, чай будем пить! Самовар сейчас поставим!» – и поспешила, подпрыгивая на своих каблучках.

День весенний все жарче. Не существует больше тени, черных дум, мрачного Бориса со своим кирпичным домом. Даже тропинка сияет, будто лесной ручеек, пенится, вскипая по холмам. Каждый серый камень омыт солнечным светом, и каждая пылинка, как звездное семечко – сверкает и цветет. Спускает Геля в колодец ведро, слушает, как громыхает оно, отзываясь эхом, а после вытягивается уже тяжелым, ледяным, словно из вечного снежного царства.

– Батюшки! – ахает Геля и чуть не падает. Так, пошатнулася слегка. За деревянный сруб схватилась.

В ведре-то! Ох, батюшки! Сплошные зелено-серые ошметки барахтаются. Ква-ква, бульк-бульк, и рот до ушей.

– Лягушки!!! – кричит Геля, бледнея.

Все больше и больше со дна выныривают. Лапки тонкие, землистые, болотом пахнут. «Ква-ква-так-так», – слышится будто.

– То лягушатки, все детки твои, – говорит старец, – смотри, как много. Хорошие! Ты думала – убила, и нет их. А они вот – живы.

– Так-так! – кивают лягушата и, выпрыгивая, мчатся по солнечной тропинке. Один за другим. Спокойно, весело. Оставляя за собой черную, обугленную полоску.

 

 

ТОТЕМСКИЙ ЛИКЕР

 

Разные истории случаются. Серый камень тучи расшибает. Набухала туча, ползла по краю неба, за деревья цеплялась, по земле подол волочила; потом – бац! – и треснулась об камень, на лоскутья разлетелась. Что делать-то? Повернула обратно. И нет над Овражьем дождя. Неделю, другую… Третью…

А рядом речка Толшма бурлит, весенние песенки поет. Подхватит девочку, что купаться вздумала, – да закулёкает, понесет вдоль берега. Не шути с рекой, не балуйся. Только солнце неизбывное сияет надо всем. Смотрит.

На пустую избушку в лесу. И на медведя: тот рядом ходит, в оконце заглядывает. И на зайчика, что плачет под кустом. На ежика. Бродит ежик, шаркает лапками туда-сюда, туда-сюда. А вон сверху – что-то светлое, густое. Душа пролетела. В село, к родному дому стремится. На сутнем углу неслучайно полотенце висит, белое.

Давно это было. Девушка-душа хоровод водила, в красно платье наряжалась, на святках кулешилась, забавлялась, парня одного любила. На войну провожала. Старушкой становилась. Было все, хорошее, плохое, и прошло. Полотенце на углу от ветра трепыхается. Облака плывут.

Вновь сидит поэт в саду на скамеечке, с участковым про жизнь говорит. Рядом – магазин, и пыльный след от велосипеда еще не растаял, в седом воздухе завиток дрожит.

– Все на земле когда-нибудь кончается, – вздыхая, говорит поэт и печалится, – только никогда не закончится тотемский ликер.

 

 

ХУДОЖНИЦА

 

Мы пробираемся по дикому, заросшему полю. Трава по пояс, под ногами хлюпает вода. Иногда блеснет ручей, а вдоль него, на кочках, россыпи петуний. Мягко светит солнце, уже скрываясь за дальним перелеском. И комары. Полчища комаров следуют за нами, их едва успеваешь стряхивать с лица. Зажмуриваешься, а потом вновь открываешь глаза. И вновь этот ручей, и золотые искры цветов, и душистые темные травы… Ощущение, что на планете больше никого. Ты один. В доисторическом мире. Гулко кричит птица, от воды встает туман… Он еще прозрачный, почти невидимый. Лишь общие контуры слегка размываются и дрожат.

– Там, впереди, и будет Марметово, – говорит житель соседней деревни Евдоким. – Наталья Григорьевна уж поздно спать ложится. Привычка с города. Не опоздаем, дак. Дойдете сами?

– Дойдем, – отвечаем мы и прощаемся с Евдокимом, любезно показавшим нам дорогу.

Продравшись сквозь густой кустарник, мы выходим на высокий, обрывистый берег реки. Некоторое время сидим на теплом сером камне, пытаемся запомнить этот удивительный вид. Когда-то здесь была мельница. На порогах шумит вода, вскипая гривами. И только потом идем в деревню Марметово, в гости к одной-единственной бабушке, которая там живет. Наталья Григорьевна – затейница и художница, самодельными красками пишет полотна, от которых захватывает дух. Даже в простом пейзаже открывается фантастическое измерение. Она нигде не училась и только сейчас, в свободное время, взялась за кисти.

В пустой деревне немного жутковато. Полуразрушенные заколоченные дома. Кое-где стены совсем обвалились, крыши поросли березой. В небе уже проступает тонкая луна, когда мы подходим и стучимся в дверь покосившейся избушки. Тут же замечаем колокольчик под металлической дугой. Но внутри колокольчик пустой, не звонит. Успеваем заметить, как причудливо расписаны ставни – крупные звезды, самолеты и охапки незабудок – как дверь отрывается и выглядывает сама Наталья Григорьевна:

– Проходите, – говорит, – это же вы звонили. Предупреждали. Давайте скорее за стол. Чай вскипятила, вот вам мед, молоко и хлеб.

– Наталья Григорьевна, – говорит Степан, – спасибо, но мы ведь ненадолго, потом обратно… Машина за полем. Нам бы узнать про ваше творчество для молодежной газеты «Проспект и Павел». Про вашу жизнь…

– У нас есть рубрика «Последний житель деревни», – дополняю я, и это совсем лишнее, потому что Наталья Григорьевна тут же перестает улыбаться и смотрит на нас уже настороженно:

– Это почему же последний?

– Так все остальные дома нежилые… Даже летом.

– И что. Ко мне тут Евдоким когда-то сватался. Отказала. Ну, а ежели мой сын воскреснет? Тогда нас будет трое.

– Трое?

– Я, он и… человек с луны.

В комнате старательно прибрано и как-то скучно. Кругом одинаковые половички. Каждый предмет лежит ровно, отдельно от других. Строгие часы на телевизоре, стопка журналов на высоком комоде; черно-белые фотографии в самодельных рамках на стене. Репродукция Моны Лизы. Она смотрит, загадочно улыбаясь, немного выцветшая и какая-то уставшая.

– Конечно, человек с луны – младенец, понимаете? Но все-равно, повыше нас живет. Третьим станет. Не лишним. А там, где двое или трое…

– Вам не одиноко одной? Не скучно?

– И…и… Когда скучать! Целый день в заботах!

Старушка поправляет фартук и начинает разливать чай. Все чашки разные. Одна фарфоровая, с тонким орнаментом и золотистым теснением по краям, другая – пластиковая, с выпуклым белым гусем, а третья самая обычная, в зеленый горошек.

– Про мою жизнь, дак, и нечего говорить. Отца арестовали, мама заболела, умерла… В детском доме мы воспитывались. А годы были военные. Мой старший брат Павел успел повоевать. В 44-м призвали. Погиб под Берлином. Трудно жили и остальные. Всегда мне хотелось из села уехать. Туда, где поезда и корабли, все движется, отходит. Жить где-нибудь на краю большого города. Муж был романтиком, из города на природу рвался. Ну, вернулись в мой родной дом, сюда. Детей растили… Всех уж пережила. Вон, в поле кладбище. Травой поросло. Живу теперь одна. Воскресения поджидаю мертвых. Да картинки, балуюсь, пишу, зачем, не знаю.

У художников обычно стены увешаны полотнами, очень странно, что здесь мы не видим ничего такого… Степан достает репродукцию-открытку, по которой обычно и представляют творчество Натальи Григорьевны: в тусклом небе плывет моторная лодка, над неподвижными деревьями, напоминающими старинную вазу. Пышные зловещие кущи, слитые с собственной тенью. И только где-то вдалеке мигает огонек, но мы не знаем, небу он принадлежит, или земле.

Она смотрит, задумчиво кивает.

– Нет у меня больше картин, – говорит, – раздарила все. И показать-то нечего. Ну, еще что-нибудь нарисую. Краски вот использую, какими стены красят. Добавляю немного трав, растираю бутоны… Косметика тоже идет в дело. Водостойкая помада и клей ПВА. А что дома нежилые, это вы зря. Обратно поедете, оглянитесь.

Неожиданно мне становится очень страшно. Почему, зачем мы здесь, на острове жизни, среди сумеречных полей? Сумеем ли найти обратный путь?

Но обратно идти, оказывается, совсем не так уж сложно. По протоптанной тропинке, подсвечивая карманным фонариком, ступать легко и приятно. Глухо зудит мошкара да будто сзади кто-то шлепает, настойчиво бежит. Становится совсем холодно, на травах выступает влага. Пока Степан заводит машину, я смотрю назад.

Вся деревня потонула в темноте. Тонкий бледный месяц, похожий на крюк, висит на горизонте. И вдруг я вижу, как дальние избы озаряются точечным светом. Бисерные волны, золотой потоп. Всё больше и больше сияют оконца. Всё острее и ярче. Это похоже на сон, но только проснуться не получается. Тогда я кричу, но голос пропадает, проваливается в вязком ночном пространстве.

– Ты чего? – спрашивает Степан. – Смотри, как удивительно и страшно… Сколько звезд! Пылают, как свечи!

Неожиданно месяц скрывается за тучами, и вновь кругом неясный сумрак, сотканный из теней и звуков, шепота реки. Все живое, и в движении, которое на земле никто не остановит…