Геннадий МИШАКОВ. «ДАВАЙ СТАНЕМ ЛЁТЧИКАМИ!». Рассказ

 

Геннадий МИШАКОВ

«ДАВАЙ СТАНЕМ ЛЁТЧИКАМИ!»

Рассказ

 

Костик встретил меня словами:

– Что лучше – семь дырок в голове или тюрьма?

 Я смотрел на него во все глаза и от радости не мог сосредоточиться.

– Семь дырок или тюрьма? – теребил он.

– Тюрьма, – решился я.

– А вот и нет! – засмеялся Костик. – Смотри – два глаза, два уха, ноздри, рот – семь!

– А это что? – Он нарисовал две противоположно приставленные одна к другой, стрелы.

– Две стрелы, – ответил я, не понимая, что тут может быть непонятного.

– Гроб! – победоносно произнёс Костик, быстро пририсовав к стрелам палочки снизу и сверху.

– А как старухе попасть к старику? Старуха в деревне, старик в могиле. Между деревней и могильником постоянно ходят поезда. Как?

 И, не дождавшись моего ответа:

– Старухе нужно броситься под поезд!

– А можешь быстро «На дворе – трава, на траве – дрова»? – продолжал Костик, тоже радуясь встрече. – А ещё быстрее можешь? Вот так…

Мы жили по соседству. Приезжая из интерната на каникулы, Костик привозил новые загадки, игры, рассказы о прочитанных книгах и увиденных фильмах. От него я узнал и «Всадника без головы», и «Человека-невидимку», и «Человека-амфибию». В ненастные дни мы часами резались в воздушный бой. В школьной тетрадке, вверху и внизу, рисовали два ряда коротких стрелок – самолёты, свои и противника. Нужно было, уперев острый карандаш в свою стрелку, пустить его так, чтобы он прочертил длинную траекторию. На её конце рисовалась новая стрелка. Если твоя траектория пересекала траекторию противника, его истребитель считался сбитым. Исчерченную страницу Костик мастерски превращал в бумажный самолётик, который стрелой летел прямо и далеко. С неменьшим увлечением играли в буквы – нужно было отгадать слово, зашифрованное прочерками между первой и последней буквами. За ошибочные буквы рисовались палочки, из которых неотвратимо выстраивалась виселица.

Однажды из-за простуды я долго не выходил на улицу. Я сидел за обеденным столом и, кусая карандаш, думал, что нарисовать. Неожиданно пришёл Костик. По моей просьбе он нарисовал танк и самолёт, у него они получались, как настоящие. Потом спросил:

– У тебя есть карты?

– Карты? Нету…

– Бумага есть?

Я протянул свою тетрадь.

– Это не пойдёт, – сказал Костик и взял в руки книжку-складень «Зимовье животных». – Давай сделаем из неё?

Я охотно согласился, сгорая от нетерпения увидеть, как он будет делать карты. Костик быстро разорвал книжку по сгибам и стал терпеливо отрывать от основы раскрашенные верхний и нижний слои. Получилось несколько шершавых картонок. Я принёс ножницы. Костик разрезал картонки на аккуратные прямоугольнички. «Это вини, – объяснял он, разрисовывая получившиеся карточки цветными карандашами. – Это крести. Теперь черви и буби». Обрывки книжки я скомкал и бросил в уголок печки, куда обычно бросали бумажки и щепочки для растопки.

Игра в «пьяницу» оказалась захватывающей. Костик сопровождал её живыми комментариями: «Ого, сколько привалило! Бери-бери, не жалко!». Или: «На лапу! На ла-а-пу!» – что вызывало во мне неудержимый смех, несмотря на то что я проигрывал. В следующий раз он показал игру в «овечку», и мы стали резаться то в «пьяницу», то в «овечку».

Фантазия Костика легко превращала фарфоровые ролики для электропроводки в отборную армию солдат. Впрочем, в солдатики шло всё, что находилось в моей картонной коробке – болты, гайки, конические ролики от тракторного подшипника, металлические штучки, которым трудно дать названия и которые я где-то подбирал и клал в коробку.

Выстроив две армии – нашу и немецкую – Костик начинал разыгрывать сражение. Вот фашистский генерал – замысловатая железячка, поставленная на толстую шайбу, – надменно отдаёт приказ наступать. «Шнеле! Шнеле!» – карикатурно, словно на стадо баранов, кричит Костик на вражескую армию от имени генерала. Болты и гайки приходят в движение. Русские – фарфоровые ролики – дают залп, сразу повалив половину фашистского железа. Затем переходят в контрнаступление, охватывают врага с флангов. Всё это я узнаю из сопроводительных слов и звуков Костика. Наконец, пущенная нашими тяжёлая гайка-бомба сбивает фашистского генерала с его подставки. С позорным грохотом, который Костик виртуозно изображает ртом, генерал покатился по доскам казёнки…

– А у меня есть шалаш! – не вытерпел я. – Пошли, покажу!

Мы вышли на улицу в ясный осенний день. Через незаметный лаз мы оказались в соломенной пещере под скирдой свежей соломы.

– Ого! Дзот! – огляделся Костик.

– Что такое – дзот?

– Долговременная защищённая огневая точка! – Костик вновь удивил меня своими познаниями.

В шалаше уютно пахло соломой. Сквозь «окно» – дырку в передней стенке – мир снаружи казался тихим и новым. Костик рассказывал недавно увиденный фильм про нашего разведчика, который должен был выдать себя за белогвардейца. Лицо белогвардейца пересекал шрам. У разведчика шрама не было. Пришлось рубануть саблей. «Руби! Для дела!» – передавал Костик решительный голос разведчика. «Дзот», – играл я с новым словом. Вдруг меня осенило. «У меня есть пулемёт!» – я опрометью бросился наружу. Скоро я втащил в шалаш сделанный мной из дерева «Максим».

Кургузый нос пулемёта мы сунули в амбразуру окна. «Ты-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды!» – застрочил Костик, как это не раз мы видели в кино. «Конница!» – вдруг крикнул он. Пулемёт яростно задрожал: «Ты-ды-ды-ды! Ты-ды-ды-ды! Патроны! Давай патроны!». Наконец, пулемёт замолк. «Отбили!» – произнёс Костик с облегчением.

На следующий день мы, не сговариваясь, встретились у шалаша и сразу забрались внутрь. Костик взялся за рукоятки пулемёта, я приготовился подавать воображаемую ленту. Костик, сдвинув брови, сосредоточенно молчал. На его лбу наметилась вертикальная складка, очень похожая на складку Маяковского на известном портрете, который я увижу через много лет.

«Заходим от солнца! – произнёс Костик, вглядываясь в только ему видимую цель. – Юнкерс, бомбардировщик! Гружёный!». «Атакуем!» – Костик изобразил надсадный рёв мотора. «Огонь! – Ты-ды-ды! Ты-ды-ды!». «Ага! Задымил! Подбили!» – азартно выкрикивал Костик, успевая изображать и рёв моторов, и яростную пулемётную стрельбу. Вдруг помертвевшим голосом закричал: «Мессеры!». У меня по коже побежали мурашки. «Газ! Пикируй! Заходим в хвост!» – «Прикрой, атакую!» – «Ты-ды-ды! Ты-ды-ды! Не уйдёшь, гад! Газ! Ты-ды-ды… Горит «Мессер»!». «Кость, а у нас какой самолёт?» – спросил я между атаками. – «У нас ЯК! ЯК-3».

В последующие дни мы сражались с «Мессерами», «Фоккерами» и «Хейнкелями». Костик был неистощим на выдумки. У нас кончались патроны, горючее, мы шли на таран. Нас подбивали, и мы выпрыгивали из горящего самолёта с парашютом.

– Давай станем лётчиками! – сказал я Костику в предпоследний день каникул, назавтра ему нужно было возвращаться в интернат.

– Давай! – поддержал он. – Лётчиками-истребителями!

Мне было девять, а Костику тринадцать.

Небо над нашей деревней часто полосовали реактивные самолёты с военного аэродрома Шайковка. Порой откуда-то сверху раздавался оглушительный воздушный удар. От взрослых я слышал, его порождает сверхзвуковой самолёт. От слов «сверхзвуковой» и «лётчик-истребитель» захватывало дух. Иногда одиночный след начинался у горизонта и тянулся всё выше-выше. В самой вышине едва можно было разглядеть маленький серебристый самолётик. Трудно было поверить, что там сейчас бьётся сердце живого человека!

В Спасском, по пути в школу, мы каждый день проходили мимо молокозавода. От маленького деревянного здания всегда несло прокисшим молоком. Когда молокозавод закрыли, мы, осмелев, стали его исследовать. Посреди зала стоял огромный дюралевый барабан. Мы по очереди забирались внутрь и просили его раскрутить. Меня в тесном закутке заворожил дизель-генератор. Глаза жадно ощупывали весь его прекрасный механизм. Сердце ныло от невозможности что-нибудь открутить голыми руками. Больше всего притягивала к себе узкая вертикальная панель с четырьмя «часиками»-приборами. Два из них имели чудесные циферблаты из трёх секторов – белого, зелёного и красного. На одном было написано «Вода», на другом – «Масло». Я сразу подумал о нашем «самолёте».

Несколько дней я только заходил и смотрел – целы ещё приборы или нет. Наконец, пока мои товарищи крутили барабан, я отломал идущие к приборам медные трубки, оторвал провода и стал, насколько мог быстро, гнуть панель взад-вперёд. Скоро металл переломился. Не веря своему счастью, я сунул панель под пальто. Левой рукой через карман я прижимал её к груди и так, не сгибаясь, шёл до самого дома. Даже мои товарищи ничего не заметили. Теперь оставалось как-то встроить эти приборы в «самолёт».

Зима скрыла шалаш под снегом. И хотя разрыть снег не составляло труда, почему-то зимой не было желания играть в лётчиков. Зимой мы катались на лыжах. Что-то подталкивало искать самые крутые и опасные горки, соревноваться – «А ты съедешь?». Поэтому лыжи редко у кого не были сломаны. Части сломанной лыжи сбивались, то есть соединялись с помощью жести от консервных банок маленькими гвоздиками. Хорошо сбитой лыжей хвастались и делились своим способом сбивания.

Покатавшись с пологих горок, кто-нибудь говорил: «Ну что, на Черпачихину?». И в сердце ощущался холодок. Черпачихина горка в конце деревни была высока и крута. «Не Черпачихина, а Шлапачихина! – поправляла меня мать, когда я рассказывал, где был. – Когда-то там жили Шлапаки». Но я, как и все, продолжал называть горку Черпачихиной. Горка была трудна и тем, что после крутого спуска негде было погасить скорость, сразу круто начинался противоположный склон. Случалось, старшие в конце спуска ещё строили высокий трамплин. Недаром сердце чувствовало холодок!

В поисках новых горок кто-нибудь говорил: «Давай на Езовленский!». Берег по ту сторону речки напротив деревни назывался Езовленский бок. Горки там были крутые, хотя и невысокие. После спуска с горки нужно было ещё спрыгнуть с обрывистого берега и не угодить в полынью.

Раза два-три за зиму бросался клич: «На чугунный мост!». Чугунным называли железнодорожный мост через нашу речку недалеко от деревни. «На чугунный мост!» – и сердце охватывал смертельный трепет. Вообразить горку выше насыпи «чугунного моста» было уж совсем невозможно. Наверх вела деревянная подгнившая лестница.

Вот, опираясь на палки, все выстроились в ряд на бровке железной дороги. Под ногами нетронутый снег склона, деревья внизу выглядят небольшими кустиками. «Давай ты! Ты давай!» – похохатывая, кивают друг на друга старшие – Шурик Царьков, Толик Аникеев, Сергей Чернов. Висят на палках, ёрзают лыжами по снегу и не торопятся.

Я загипнотизировано смотрю вниз. Склон не круче Черпачихиной, только выше, только скорость будет больше. Что-то подмывает меня опередить старших. С мгновенным пьянящим чувством я отталкиваюсь от бровки и неожиданно для всех, в полном молчании, лечу вниз. Шуршат по снегу лыжи, всё быстрее мелькают сухие верхушки прошлогодних трав. Весь сжавшись, ожидаю развязки и возмездия…

И падаю, испугавшись своей смелости! Снег забил рот и ноздри, так что перехватило дыхание. Оказывается, снег имеет вкус и запах. Снег проник в рукава и за шиворот, набился в валенки. Наверху раздаётся заслуженный гогот. Я чувствую смущение и досаду.

Я ещё барахтаюсь в снегу, когда мимо, упруго согнув ноги в коленях, зажав подмышками палки, вихрем проносится Шурик Царьков. Он далеко катится по равнине, разворачивается и с победным возгласом машет над головой палкой. Вслед по проторенной им лыжне срываются Толик Аникеев, Витя Будуёв, Сергей Чернов. Его однофамилец Саша Чернов, он же Финал, не удержавшись на ногах в конце спуска, на полной скорости проделывает в снегу глубокую канаву. Вновь оглушительный хохот. Другие, как и я, на первом спуске падают ещё на склоне.

Скоро весь склон покрыт лыжными трассами. Внизу опять нагребли снег, чтобы построить трамплин – просто ездить стало неинтересно. Редко кто преодолевал трамплин без падений, от этого за трамплином образовалась глубокая яма.

Возвращались по занесенной снегом речке. Зимний день начинал синеть. Весь промокший и замёрзший вваливаюсь в дом. Кое-как избавившись от заледенелой одежды, оставив её на попечение бабки, лезу на печку, прижимаюсь к горячим кирпичам. Бабка гремит заслонкой, вытаскивает из печки чугунок, зовёт поесть «похлёбочки». Её голос полон сострадания. Я проголодался, но так не хочется покидать горячие кирпичи! Замёрзшие пальцы колет, они плохо слушаются. И бабка, с трудом разогнувшись, протягивает мне дымящуюся тарелку похлёбки, забеленной молоком. Я спускаюсь на казёнку, принимаю тарелку, ложку и хлеб. Обедаю на печке и тут же засыпаю.

Всё же среди зимы я не забывал про наш «самолёт». Я снял приборы с панели и вделал в узкий фанерный ящик, рядом с каждым закрепил круглые деревянные ручки. В корпусах приборов просверлил отверстия, сквозь которые пропустил привязанные к стрелкам нитки. При вращении ручек нитка наматывались на валик и стрелка двигалась. Эта работа заняла у меня всю зиму. Я предвкушал, как эти приборы украсят наш самолёт. Будет, как настоящий! Я с нетерпением стал ждать приезда Костика на летние каникулы.

Весной от скирды почти ничего не осталось, солома ушла на подстилку скотине. На это ушёл и мой шалаш. Я решил построить другой, не соломенный. Я вырубал из хвороста тонкие колышки и вбивал их в землю вплотную один к другому. В этот год я начал писать Костику письма. «Пиши, – учила меня моя неграмотная бабка, – в первых строках спешу сообщить, что жив и здоров, чего и вам желаю». В конце письма я по совету бабки приписывал: «Жду ответа, как соловей лета!». На оставшемся месте рисовал самолёт. Письмо заклеивалось хозяйственным мылом, на конверте, там, где адрес, я выводил: «Бетлицкая школа-интернат…». На следующий день приходила почтальонка Нюра Аникеева, приносила газеты, и письмо отдавалось ей для доставки адресату.

Костик писал, что скоро поедет в Артек. В следующем письме он рассказывал, как ехал на поезде до самого Севастополя, а перед Севастополем проезжали Симферополь. Незадолго до этого в наш магазин привезли бутылки с красивыми этикетками, на которых были нарисованы две ярко-красные вишенки с зелёными листиками. Я отпил густую тёмно-красную жидкость и поперхнулся от чрезмерной сладости. «Это сироп, – сказала мать. – Его надо разбавлять водой». Поэтому, когда из письма Костика я узнал слово Симферополь, мне представился ещё более густой сироп – Симферополь. На чистой странице Костик нарисовал море, пальмы и Медведь-гору Аюдаг.

 

В новом «самолёте» вкусно пахло подсыхающей корой свежесрубленных деревьев. Костик одобрительно осмотрелся. Мы надели «шлемофоны» – деревянные кружки, соединённые полосками жести. Я тронул ручки приборов, передвинул стрелки в зелёный сектор. Взял в руки штурвал – тяжёлое чугунное колесо от старого тракторного плуга. Костик взялся за пулемёт, энергичная складка на его лбу обещала новые необыкновенные выдумки. «Ты-ты-ды! Ты-ты-ды!» – пустил Костик пробную очередь. Вдруг послышался протяжный свист. Костик поднял голову. Свист повторился. Костик бросил пулемёт и по пояс высунулся в люк. Я услышал ответный свист Костика, а сквозь щели увидел на противоположной стороне деревни Толика Аникеева. Он призывно махал рукой. «Я сейчас!» – крикнул Костик.    

Вернулся он большими прыжками: «Пошли в футбол!». Я поскучнел ещё и от того, что не любил футбол. Я любил играть в войну, в прятки, в многочисленные салочки, в жмурки, в ножички, в лапту и ещё много во что, и только футбол вызывал у меня смертельную скуку.

В другой раз, начав «воздушный бой», мы почувствовали сильный удар в стенку со стороны картофельных огородов. Следом что-то глухо стукнулось о землю с другой стороны, по траве покатилось яблоко. Выбравшись наружу, на Панюшкином огороде мы увидели Славика. Там, между близко растущих груши и яблони, был устроен романтический шалаш из старых досок. Славик соорудил его ещё будучи старшеклассником. В шалаше помещалась только ржавая кровать, до сих пор остававшаяся там. Доски-то и держались только потому, что опирались на кровать. Славик был старше меня лет на десять. Он стоял у шалаша, словно мореплаватель, вернувшийся к родному берегу. Даже издали была видна его белозубая улыбка. Служить Славика призвали в Германию. Я видел его фотографии, на которых он, авиатехник, стоял у самолёта-истребителя. Славик остался на сверхсрочную и раз в год приезжал в отпуск. «Славик приехал!» – радостно закричал Костик и через бурьян, через изгородь и картофельные грядки бросился к Славику. Мне тоже хотелось побежать с ним, увидеть Славика, рассмотреть шалаш, всегда привлекавший моё внимание. Но я постеснялся, понимая, что Славику интересен Костик.

Я и сам бросал свой «самолёт», если видел, как по той стороне деревни катят к речке здоровенную камеру от «Белоруса». За ней, всё прибывая, вприпрыжку бежит ватага моих товарищей. Значит, вода будет кипеть от борьбы за «плавсредство», будут играть в салочки в воде и нырять – кто дальше? – с «нырялки», закреплённой на ольхе доски. Костик и здесь привносил азарт, выдумку, ловкость. В солнечную погоду мы целые дни проводили на речке.

К осенним каникулам я оббил шалаш изнутри толстым гофрированным картоном от пустых коробок из магазина. Сверху покрыл куском найденного на чердаке линолеума. Иногда я разрешал своим товарищам посидеть внутри, но ни с кем не играл в воздушный бой. Я ждал приезда Костика.

Странно, не виделись всего два месяца, но мне показалось, что Костик сильно вырос. В нём появилось что-то незнакомое. И голос его изменился, стал грубее. Мать, как взрослому, купила ему телогрейку. В новой телогрейке, он, казалось, вышел праздно прогуляться. Я смутился.

– Смотри, – сказал я, – теперь нет щелей! И крыша не течёт! Давай залезем!

Костик посмотрел на шалаш – как бы решая, стоит ли? – и с трудом протиснулся в люк.

– Здорово ты сделал! – похвалил он.

Моё сердце радостно ёкнуло.

Затем он без всякого интереса скользнул по прибитым к стенке приборам, крутанул штурвал.

– Пошли лучше пройдёмся, – предложил он.

Мы вышли на проулок. По своему обыкновению, Костик начал рассказывать, что нового узнал в интернате. «Представляешь, его сковывали цепями, закрывали на замок в сундуке и бросали в реку! И он выбирался из сундука, выныривал!». «А ещё был гипнотизёр. Если пропадал человек, его просили сказать, где искать. Он закрывал глаза, весь замирал, а потом называл место. И там находили пропавшего. Но каждый раз после этого он старел. Однажды пропал ребёнок. Родители очень его просили. Наконец, он согласился. Он закрыл глаза и словно заснул. А когда очнулся, то превратился в старика. Он сказал, где искать и тут же умер!».

Опустевшие картофельные огороды, изрытые, с остатками сухой ботвы, выглядели заброшенными. На высоких межах стеной стояли сухой чернобыльник и почерневшая пижма. Полёгшая трава, мглистое небо. Мы дошли до ямок в конце проулка и повернули назад.

– Потом поиграем в самолёт? – предложил я, когда мы поравнялись с трёхствольной, берёзой на краю нашего огорода. Мне показалось, что Костик меня не расслышал.

– Мы ведь будем лётчиками! – напомнил я ему.

– Я не собираюсь быть лётчиком, – сказал Костик равнодушно.

– А кем? – выдавил я упавшим голосом.

– Моряком! – ответил он после паузы. Мне показалось, что он придумал это только сейчас. Я молчал, чувствуя внутри какую-то горечь.

– Чем лучше быть моряком? – нерешительно спросил я.

– Лучше… – механически произнёс Костик, думая о чём-то своём.

Мы шли по проулку, у нас под ногами жестяно гремели листья с нашего дуба. Мы остановились у изгороди, отделявшей проулок от деревни. Дома под тесным небом выглядели серыми, нахохлившимися, как воробьи в холод. На голой сухой земле кое-где виднелась снежная пыль. На той стороне, у Мити, палили поросёнка. Ветер доносил запах горелого льна.

– Хочешь, я прочитаю тебе своё стихотворение? – спросил Костик. – Называется «Дуб». На конкурсе я занял первое место! – в его новом голосе слышались нотки гордости.

Стихотворение было об осеннем дубе, с которого опала листва и теперь он напоминал растерянного богатыря, лишившегося своих доспехов. От всего стихотворения в памяти остались только четыре строчки:

…Всё его имущество

Пущено в распыл.

О своём могуществе

Он теперь забыл...

И уже не спросишь, что было ещё в этом стихотворении. В 38 лет Костик умер от сердечного приступа. Троллейбус ещё долго возил его по городу.