Константин КОЛУНОВ. ДЕД ЁЛКУ НАРЯЖАЛ. Рассказ

 

Константин КОЛУНОВ

ДЕД ЁЛКУ НАРЯЖАЛ

Рассказ

 

1.

Дед Коля (в прошлом Николай Васильевич, а когда-то просто Коля) два раза в неделю ходил в магазин, ежедневно утром и вечером по часу гулял, его хорошо знали в газетном киоске, дворники здоровались с ним за руку, некоторые мамочки доверяли своих детей, когда он читал газету на лавке рядом с детской площадкой, старухи из разных подъездов азартно обсуждали с ним давление и цены, участковый просто кивал головой в ответ на его «здравствуйте», местные алкашки раз в месяц обязательно занимали пятьдесят рублей, в следующем месяце отдавали, но через несколько дней занимали снова.

Кроме общественной жизни, Николай Васильевич увлекался земледелием. Собственно, живой земли перед обычным многоэтажным домом с гулькин нос, но тем, кто родом из деревни, достаточно и нескольких квадратных метров, чтобы почувствовать себя огородником.

Коля хранил на балконе лейку, две лопаты – совковую и штык, грабли жесткие, грабли мягкие (для старой травы и листьев), несколько детских совочков, эмалированное ведро с дырками на дне и по бокам, мешок песка килограммов на двадцать, такой же мешок фосфатных удобрений, палки-верёвки для ограды, колышки, чтобы помнить, где какое растение, поливочный шланг, старую грязную пленку (может пригодиться для парников), фуфайку, черные и коричневые брюки, несколько пар кирзачей и резиновых сапог для работы. Еще у него был складной стул и садовые ножницы без пружины, то есть ветки дерева или кусты ими ни за что не подрезать, но все же они были не менее значимой частью инвентаря, чем все остальное барахло.

С ранней весны до середины октября дед копался в своей земле – в своей, потому что он жил на первом этаже и все остальные этажи к его огородику не имели никакого отношения. Только сойдет снег, а он тут как тут – с граблями, лопатой, ведром, собирает мусор: окурки, бумажки, бутылки, банки, чаще из-под энергетиков и пива. Много на земле оставалось от собак. Коля морщился, не дышал и хоронил эти отходы в заранее выкопанной ямке. Хотелось ему городскую землю как-нибудь удобрить, а ещё лучше поднять, да где же возьмешь в таком количестве торф, песок, навоз, поэтому приходилось ограничиваться рыхлением земли, в лучшем случае, подкормкой растений химическими удобрениями с балкона.

Чем же был богат такой импровизированный садик? Для начала там росла яблоня. Её дед Коля белил три раза: в феврале, чтобы не заводились насекомые, грибки и прочая инфекция; в июне – защищал от солнца; а последняя побелка была в октябре-ноябре. Зимой интересующимся прохожим он объяснял: «Сейчас солнце очень активное. Кора нагревается, то есть начинается сокодвижение. Ночью сок замерзает и кора трескается, отчего яблонька моя может заболеть или погибнуть».

Дед обожал весь процесс побелки. Во-первых, она всегда проводилась в сухую погоду, что уже приятно. Во-вторых, какое-то особое эстетическое удовольствие было в очистке ствола от лишайников и наростов. В городе нельзя было сжигать сор, но главное – спасти дерево от вредителей, а костров в жизни деда Коли и без того хватало. Раны на стволе замазывались пастой из магазина. Лучше бы конечно болтушкой из глины, навоза и соломенной трухи, да когда кругом асфальт и бетон, где же достать такие ингредиенты?

Хорошо смотрелась краска на дереве, нарядно, в ней была чистота, порядок, уважение к растению; и кистью водить по стволу было одно удовольствие: сверху вниз, не спеша, оставляя после себя белые жирные дорожки. Потом красились самые толстые, или по-ученому, скелетные ветви. В последнюю очередь белился ствол ниже уровня земли, а когда раствор засыхал, землю, снятую вокруг ствола, надо было обязательно вернуть назад.

Кусты сирени в отличие от яблони особого ухода не требовали. Когда секатор еще работал, Николай Васильевич обрезал лишние побеги для омоложения куста и чтобы лучше цвел. Потом уже сирень цвела как придется.

Жасмин и шиповник росли без человеческого участия и, надо сказать, иногда перегоняли свою фиолетовую соседку богатством цвета и запаха.

Больше всего возни было с клумбами. Раньше ими занималась жена, а Коля только поливал или таскал рассаду. Теперь, после смерти Кати, все приходилось делать самому. Что говорить, только работа с гладиолусами отнимала полжизни. Осенью выкапываешь луковицы, высушиваешь на газетке, потом убираешь в пустую коробку, чаще всего из-под обуви, а саму коробку кладешь на балкон в любое темное место. Это еще не все. В самые большие морозы коробку нужно было достать и занести в дом. Обязательно! Не забыть! Не проворонить смертельно опасный холод! За месяц до посадки с луковиц надо было аккуратно удалить чешуйки – так, чтобы не задеть нежные ростки, затем переложить луковки в теплое место, где много света, и дать росткам как следует прорасти.

Не просто было и с той частью работы, которая проводилась на земле. Сами подумайте: разве можно выращивать цветы на одном месте больше двух лет? Нет, конечно, а под окном, ясное дело, далеко не шесть соток. И глубину надо подбирать правильно, а то сунешь слишком глубоко и никакого цветения не будет. Поливать раз в неделю не сложно, а вот в жару до ломоты в ногах и пояснице набегаешься с тяжеленным шлангом-анакондой. Кстати, у Коли шланг соединялся с кухонным краном, поэтому грязи в доме после полива было предостаточно.

Для подвязки отлично подходили колышки и веревки с уже хорошо известного балкона. За сезон цветы приходилось полоть раза три, четыре. Что говорить, даже срезку нужно было делать по правилам: острым ножом, рано утром, так, чтобы остаток стебля находился глубоко между листьями, тогда луковички и дальше будут хорошо, хорошо расти.

Был еще в палисаднике топинамбур – маленькие солнышки на длинных, иногда выше человеческого роста, стеблях. В первый год после смерти Кати зацвели мелкие хризантемы. Долго они цвели, прощально, больше их Коля никогда не видел.

Соседи к такому хозяйству относились с уважением. Муниципалитет тоже не возражал против красоты под окнами. А вот собаки прекрасного не понимали: зайдут на участок, сделают свои дела и давай рыть ямы. Или просто от скуки сунется какая-нибудь уличная морда, понюхает клумбу и начнет дербанить её огромными, если сравнивать с луковками, лапами, пока дед не увидит и не спугнет псину картофелиной или громким криком.

В ноябре огородничество заканчивалось. Коля грустно смотрел на свою плантацию из окна и с нетерпением ждал снега, чтобы растения не мерзли почем зря. Глядя на притихшую жизнь, он вспоминал жену, а заодно и всю остальную родню. Слез не было, только глубокие вздохи и то недолго, потому что смерть давным-давно перестала пугать – слишком многих она уже похватала и стало ясно: её не избежать и ничего особенного в ней нет, больше слов да церемоний, как в скучной театральной пьесе.

Ноябрьский день – серый, унылый – быстро растворяется в сумерках и в ночи, как сахар в чае. В такие дни Николай Васильевич частенько наблюдал за природой из окна, пытаясь понять, почему же с годами время так очевидно ускоряется? Почему? Видимо, срабатывает эффект дороги. Это когда садишься в поезд, ехать сутки, а кажется – вечность. Естественно, появляется иллюзия, что всё успеешь: поесть, поговорить, выспаться, почитать любимый журнал и даже ответить на два-три неоткрытых письма. Первые часы пути всегда самые интересные: новые люди, новые истории, шутки, а ещё движение, скорость, разные виды за окном. Но вот уже все анекдоты рассказаны и услышаны, читать темно и качает, есть не хочется, чай надоел, вкусное уже невкусно. Ложишься спать, ворочаешься, маешься, кругом тихо, тоскливо, такая вот особая дорожная тишина. Ладно, говоришь сам себе, посплю часа 3-4, а потом сделаю что-нибудь важное, заранее намеченное. Сон не идет, подушка неудобная, затекает шея, поясница, голова начинает болеть в разных местах: то стрельнёт в затылок, то сдавит виски, то обхватит обручем от уха до уха. Не поймёшь: холодно тебе, жарко, хочется пить, не хочется. Перед рассветом появляется тревожная дремота: забудешься, испугаешься, подскочишь и снова забвение. Наконец, за час до того, как проводник начнет будить пассажиров, вдруг исчезаешь из мира в небытие. Только исчез и сразу же слышишь голоса попутчиков, музыку из радио, тебя трогают за плечо соседи. Открываешь глаза – голова тяжелая, спину ломит, времени мало, только чтобы одеться и сходить в туалет, перед тем, как выползти с чемоданами на перрон.

Откуда взялся город, который накануне казался несуществующим? Что произошло за сутки? Где они? Чем закончилось? Почему те, кто вчера казались друзьями, сегодня не смотрят на тебя и молчат? Последний час самый суетливый, потому что много мелких дел, а сил нет – сутки пути, да ещё бессонная ночь измотали вконец. В общем, это уже не твой час – этот час полностью принадлежит дороге.

 

2.

Зимой чай пьется особенно хорошо и много. С ним радио не такое скучное, телевизор не такой глупый и газеты не так сильно расстраивают, как если читать их всухую.

Когда-то Николай Васильевич руководил целым отделом электронщиков. Какого только оборудования он не видел, с какими только важными людьми не встречался, даже из оборонки к ним частенько заглядывали, хотя там и своих умов было достаточно. Но XX век стал вдруг как-то быстро заканчиваться. Вместе с ним увяло некогда крепкое раскидистое древо Колиного НИИ. Сам Коля не пропал: все-таки высшее техническое, I категория, почти законченная диссертация. За ним бегали, как за кинозвездой, ведь не было уже в городе ни одной фирмы, тем более ни одной компании, где бы считали на счетах, звонили по проводному телефону и вместо интернета пользовались бы картотекой.

Лет двадцать Николай Васильевич трудился за пятерых, а потом возраст, как наглый незнакомый родственник, начал потихоньку заявлять о своих правах. То подскакивало давление, то сахар, иногда по утрам просто так болела голова и вслед за ней все тело; печень, поджелудочная уже не раз возмущались жирным, соленым, перекусами и требовали диеты. Зубы, до этого стоявшие ровным, хотя и потрёпанным строем, исчезали один за другим в щипцах стоматолога. Хорошо, попался один рукастый спец, армянин, который за недорого сделал коронки, мосты и тем самым спас рот от очень неудобной пустоты и боли.

Но подлее всего поступила спина. Ни с того ни с сего она начала вдруг каменеть по утрам. К вечеру напряжение в пояснице исчезало, неприятные ощущения забывались, дед с удовольствием подметал, копался в книгах, начищал ботинки, делал легкие наклоны и пять, а то и десять раз поднимал двухкилограммовые гантели. Перед сном он смотрел новости в интернете, читал газету или журнал, разговаривал по телефону с сыном, иногда с его женой, потом пил чай по традиции из маленькой, почти кукольной фарфоровой чашки, оставшейся от покойной жены. В чай, тоже по традиции, Коля добавлял ровно полторы ложки сахара и после чаепития чашку никогда не мыл. На дне оставалось не больше столовой ложки напитка. Этого было достаточно, чтобы жизнь за несколько часов сна не ушла насовсем из порядком уставшего тела.

Когда все дела заканчивались, дед стелил постель. Диван до недавнего времени казался ему вполне хорошим, хотя и немного жестковатым, теперь же, когда спина решила посчитаться с ним за все десятилетия прямохождения, диван перестал нравиться. Еще не понимая причины неудобства, дед переходил по очереди на софу жены, кресло-кровать, раскладушку. Наконец, целую неделю спал на полу. Поясница, несмотря на перемену спальных мест, даже не думала сдаваться. Она теперь каменела не только по утрам, но уже и днем, и вечером, и ночью, правая нога стала хуже сгибаться, ныла шея, плечи. Николаю Васильевичу стало страшно. Хоть он не только по профессии, но и по сути был технарем, воображение работало будь здоров. Самое меньшее, что оно предлагало – это клюка или костыли, а так, конечно, полный паралич от пяток до ушей.

Однажды утром страшное произошло. Дед проснулся, потянулся и осознал: правая нога не работает, правая нога задубела, а потягивающие движения вызывают дикую боль в бедре. «Вот и смерть моя», – подумал он и больше ничего не подумал: мышца как будто лопнула, как будто её разорвали, глаза перестали видеть из-за блестящих мушек, в ушах загудело, сердце екнуло и, кажется, остановилось… Болевой шок прошел, Николай Васильевич по-прежнему оставался на земле в собственном теле; пусть оно сломалось и требовало немедленной починки, но еще не остыло и худо-бедно двигалось.

«Скорая» приехала через полчаса. Инсульт не подтвердился, график кардиограммы прыгал не больше обычного, давление не давило, нога хорошо реагировала на неврологический молоток. Почувствовала она и хлопок, а вслед за ним укол в испуганную ягодичную часть. Против желания деда ему дали направление на обследование в районную поликлинику.

– Может, мне лучше участкового вызвать?

– Нет, не надо, сами дойдете.

Фельдшер очевидно был оптимистом или, наоборот, сухим чёрствым человеком, равнодушным к чужому страданию.

– Дедушка! – Внуку было под шестьдесят, но выглядел он впечатляюще: лицо, выбритое до пунцовой красноты, мощный запах простого одеколона, сверкающая лысина, огромные ладони – такими не уколы ставить, а сваи забивать или шпалы укладывать. – Больше ходите, с внуками в футбол играйте, на велосипеде катайтесь.

– Можно на велосипеде?

– Хоть на колесе с мотором. И не отказывайтесь, – белый халат доверительно понизил голос, – если хозяйка в магазин позовет или ремонтик попросит сделать – умеренные нагрузки крайне полезны. А по лекарствам так: сегодня, завтра мажьте ногу и поясницу любой согревающей мазью, самое больное место обмотайте шарфом или пуховым платком, главное, двигайтесь, не лежите. Сейчас есть «активное долголетие», как только отпустит, бегом туда.

Дед кивнул. Бедро на кивок отозвалось сначала резким жжением, потом нытьем.

– А ещё, – медик разошёлся, – хорошо помогает йога, китайская гимнастика, ходьба с палками. Зимой, конечно, скользко, а вот весной рекомендую. И, – добавил он уже на выходе, – плавайте. Мы из воды состоим, а даже не пьем сколько нужно. Все чай, кофе, пиво, а надо три литра в день выпивать. Возьмите за правило: утром четыре стакана, в обед и вечером за два часа до сна. Отеков не будет, минеральные вещества восстановятся, давление нормализуется, опять-таки стул, пищеварение, активность нейронов возрастет.

Коля, несмотря на неприятности со здоровьем, не выдержал и уточнил:

– Нейроны-то здесь причем?

Фельдшер посмотрел на него как на малыша, который произнес взрослое слово, снисходительно вдохнул, так же снисходительно выдохнул и ушел уже окончательно.

 

В поликлинике к ноге отнеслись прохладно.

– Дошли сюда, значит, дойдете обратно, то есть ходить можете. А вообще я медсестра, терапевт заболел.

– Давайте к хирургу?

– У вас перелом? Вывих? С чем к хирургу?

– Болит.

– У меня, – медсестра напряглась, – всё болит. Что же мне теперь, по-вашему, от врачей не вылазить, а? Или я понимаю, что не девочка (судя по лицу, женщине было лет тридцать, но в общем она выглядела на все пятьдесят) и сижу на… – она запнулась на слове, обозначающем заднее место, – стуле ровно. Не морочьте себе голову.

– А рентген? – Николай Васильевич не спешил сдаваться.

– Еще раз спрашиваю: у вас перелом? Кости целы, связки целы¸ ну и разминайте сами больное место. Салом помажьте, «звездочкой». Следующий!

Дед Коля обиделся на такое бесчеловечное отношение к себе и пожаловался местному охраннику. За вход-выход отвечала женщина среднего возраста, полная, неповоротливая, с огромным задом, такой же грудью (природа все уравновешивает). Она слушала, не моргая и не перебивая. Через полчаса молча поднялась с кресла и ушла.

– Я задержал вас? – спросил Николай Васильевич вдогонку.

Кто-то из проходящих мимо пациентов объяснил:

– У неё обед. Сейчас чеснока нажрётся, будет инфекцию гонять. Грипп! Эпидемия!

Вечером приехал сын, привез вьетнамскую мазь с ядом кобры и валенки.

– Пап, – начал рекламировать он продукт змееводства, – не жжет, не воняет, не жирная, любой ревматизм вылечивает. У тебя от сырости болит. Все-таки первый этаж. Тебе бы сейчас хорошо в избе жить, с печкой, лежанкой. Режим дня надо соблюдать, в земле меньше ковыряться (сын имел в виду «дворик» под окнами). Ходи в валенках, а не в тапках. Есть это, ну, «долголетие» разное, то есть программы по выздоровлению. Пап, коллектив нужен, внимание, забота, уход. Что мы тебе Димку раз в месяц привезем – это разве общение? Ему уже девять, не маленький, тебе с ним тяжело. Хочешь, к нам приезжай, хочешь, не знаю, волонтеров тебе найду или сиделку симпатичную. Мать не вернешь, а жить надо.

Дед сына не перебивал, кивал, только при упоминании внука вставил:

– Новый год скоро, каникулы. Елку буду наряжать. Пусть поживет у меня хотя бы дня три.

Сын пообещал. Николаю Васильевичу полегчало: внука он очень любил и ради него решил не киснуть, а заняться хотя бы самой простой физкультурой, как в первом классе. Решился он и на мазь, и на валенки (когда будут), и на шарф с пуховым платком. Бедро еще несколько дней дергало, а потом отпустило так же неожиданно, как и заболело.

 

3.

Чем старик может удивить и обрадовать девятилетнего мальчика? Я не знаю, и Николай Васильевич не знал, поэтому он решил воспользоваться коллективным разумом.

Для совещаний дед предпочитал интеллигентных людей или людей, которые хотя бы казались такими. Первыми на очереди были продавщицы из газетного киоска. Обе носили очки, за прилавком читали, говорили мало, не обсчитывали, не торопили, не грубили, вдобавок могли поддержать разговор, особенно оживлялись, когда речь заходила о ценах и действующей власти. При разговоре на другие темы они со всем соглашались и отводили глаза, то есть их интересы, как понимал дед Коля, целиком и полностью сосредоточивались на экономике и политике. Свою продукцию они не обсуждали. Зато знали предпочтения постоянных клиентов, всегда оставляли для них нужную прессу. Николай Васильевич, например, два раза в неделю брал «Московский комсомолец», раз в полгода несвежие номера журнала «Техника молодежи» или «Наука и жизнь». Новые журналы стоили как книги, поэтому пенсионеры на них только смотрели, а вот когда из новинок они переходили в товары с уценкой, то разбирались на «ура».

Продавщицы внешне были похожи. Долгое время дед их не различал и принимал за одну, но почему-то с разными голосами. Различия в голосе он объяснял простудой и курением. И только когда городские власти обязали всех занятых в торговле носить бейджики, только тогда Николай Васильевич узнал, что продавщиц две: Мухэдэлгэр и Номинсэсэг, мать и дочь, а не сестры-близняшки. Про родство сказала Мухэдэлгэр, когда дед Коля пожелал ей хорошего жениха и детей побольше. Как выяснилось, её вполне устраивало отсутствие мужа и одна дочь, на которую и так уходила куча денег.

Насчет подарка для Димы женщины высказались одинаково:

– Такой большой мальчик сам должен дарить дедушке подарки.

И для убедительности, не сговариваясь, обе добавили одну и туже фразу по-бурятски. Бурятского Коля не знал, а по статичному выражению лиц о смысле сказанного догадаться не мог.

– Что, что?.. – попросил он перевода.

– Ну, по-русски, хорошо, когда старший бывает как старший, а младший как младший.

Дед Коля подумал и резюмировал для себя вслух:

– Для внука дедушка – ум, а бабушка – душа.

Мухэдэлгэр согласилась. Номинсэсэг сидела как каменная и свои мысли держала при себе.

 

– Мне железную дорогу в детстве очень хотелось. Знаете, такую, где вагоны, поезд и рельсы как настоящие, только маленькие.

– Есть у него железная дорога, – ответил дед Кариму, дворнику, после небольшого раздумья.

– Тогда не знаю… Уважаемый, дел много, пойду.

– Конечно, конечно, – согласился Николай Васильевич, – вы у меня под окнами снег не убирайте – я сам.

– Хорошо, – дворник никогда не спорил. – Нога у вас.

Он намекал на недавнее приключение с поясницей.

– Уже не болит. Видите, даже не хромаю.

В подтверждение своих слов дед Коля бодро прошелся вперед-назад. Карим улыбнулся, похлопал старика по плечу и вернулся к лопате.

«Участкового беспокоить неудобно – занятой человек, при должности. С другой стороны, он тоже отец, почему бы не спросить?».

Сотрудник последнюю неделю декабря во дворе не появлялся, поэтому узнать его мнение о подарке не удалось.

На этом список знакомых интеллигентов закончился.

Дед Коля загрустил. Прав Гюго: «Есть отцы, которые не любят своих детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука». Димку очень хотелось обрадовать, а фантазия кроме шахмат ничего не предлагала. Помощь пришла откуда не ждали.

Утром тридцатого декабря после ночного снегопада Николай Васильевич вышел из дома с лопатой. Он хотел убрать снег под окнами, где его намело слишком много, и добавить туда, где не хватало, то есть  присыпать яблоню и сирень. Подмораживало, ветер поднялся, значит, опять жди метель.

– Зря стараетесь. К Новому году обещают месячную норму осадков. – Паша-алкоголик помнил прошлое, разбирался в настоящем и предвидел будущее. – В руку стреляет и в глаз. Правый. Который на войне. Гранатой.

Во дворе историю ранения знал и стар и млад. В 90-е годы прошлого века Пашку призвали. Служил в Чечне. Боевики пытались прорвать оборону. Что обороняли – история умалчивает. Павел и еще двадцать два бойца сутки отстреливались. Товарищи погибли. Его самого зацепило гранатой. Пострадал только глаз, остальные части тела спас бронежилет. Была медаль «За мужество». Награду сожительница обменяла на бутылку, за что была избита и вытурена из дома. Мать…

– Паш, хватит, слышал. Тебе денег?

– Васильич. Новый год. Как тебе совесть подсказывает.

– Совесть… Внук без подарка остается, а я снег убираю.

– Ой, горе какое. Пацану сколько?

– Девять.

– Чё ему надо: мяч и книгу. Будет умным и сильным. В институт поступит, а не как я в армейку.

Дед как будто услышал гром и увидел молнию. От кого, от кого, но от Пашки он точно не ожидал такого блестящего полета мысли.

– Пойдем. Деньги дома.

По случаю невероятно мощного озарения Павлу перепал стольник и задубевший кабачок с балкона.

 – Шкуру срежешь, потушишь. Соседка с дачи привезла.

Павлик принял дары, пожал Коле руку, кивнул на манер дворянина, дескать, разрешите откланяться, и с благородным достоинством удалился.

 

С книгой проблем не возникло: какой отрок не обрадуется «Острову сокровищ» Стивенсона? С мячом было не в пример сложнее. Димка не играл в футбол и к волейболу не проявлял интереса, а про баскетбол только слышал, сам даже не пробовал. Мальчику нравились шахматы, рисование, математика и яркий мультик про человека-паука.

 

– Сейчас термальное соединение швов, – так начал продавец разговор о мячах.

Фраза прозвучала солидно, деду понравилось.

– Смотрю, они у вас цветные, а мне нужен классический, такой, знаете, черно-белый.

Продавец недовольно поморщился. Его можно было понять: в большой сетчатой корзине было несколько десятков мячей. Получается, их надо все перебрать, чтобы найти нужный. Николай Васильевич мысленно согласился: задача непростая. Мужчины задумались. Молодой соображал, как быстро и без хамства отделаться от пожилого, а пожилой неожиданно вспомнил про увлечение внука анимацией и поинтересовался:

– Тут вот разные эмблемы, фигурки, а есть человек-паук?

– У нас товары для профессионалов. Вам надо в «Детский мир».

Мимо проходила девушка в форме таких же цветов, как на логотипе магазина: красный верх, синий низ, на голове темная бейсболка.

– Слушайте… эй!

Девушка обернулась и подошла:

– Что случилось?

На бейджике большими буквами значилось: «Грачева Елена Викторовна. Старший менеджер».

– Елена Викторовна, у нас есть мячи с анимацией?

– Какие?

– Я хочу внуку подарить мяч. Ему очень нравится человек-паук, – дед уже начал уставать от духоты и поисков. – Можете помочь?

– Конечно.

Девушка-менеджер ушла и через несколько минут принесла мяч с нужной картинкой.

– Пожалуйста.

От радости у Николая Васильевича скрипнула поясница и кольнуло в ноге. Елена Викторовна спокойно дослушала все остальные благодарности и предложила купить кроссовки с таким же рисунком. Дед купил бы с большим удовольствием, если бы позволяла пенсия.

Продавец, вдохновленный начальством, на прощанье сообщил:

– Все мячи проходят тесты на отскок, потерю давления и поглощение влаги.

– Вижу, вижу. Марадона таким же забивал, и Пеле.

Молодой человек не понял иронии, пожал плечами и предложил отнести товар на кассу.

 – Спасибо, я сам, – отмахнулся старик и встал в очередь.

 Он вспомнил себя в Димкином возрасте и загрустил: сколько еще радоваться ему успехам внука? Ответом было страшное слово «недолго».

 

4.

Дед Коля обычно вставал в девять. А тут елка не наряжена, есть нечего, пыль, поэтому будильник прозвенел в восемь и времени на потягивания и грустные размышления по поводу скулящей ноги не оставалось.

С угощением решалось традиционно просто: бутерброды с красной икрой, бисквитный торт, чай. Пыль сметалась с ковров веником, таким же образом извлекалась из углов, а на коричневой мебели она лежала незаметным, то есть необязательным для удаления слоем. Главное, решить вопрос с ёлкой. Катя всегда наряжала искусственную, оставшуюся с советских времен. Это бледно-зелёное чудо из пластика дожидалось своего часа в картонной коробке, склеенной-переклеенной скотчем, а сама коробка лежала в тёмных недрах глубокой коридорной антресоли. Собрать дерево – минутное дело, если все детали на месте, но через полчаса выяснилось: не хватает двух стволовых втулок, нескольких ярусов (лап) и макушки. Таким образом, первый вариант отпал сам собой.

Была ещё маленькая серебристая елочка сантиметров тридцать в высоту. «Это несерьёзно, – решил дед, – такой праздник, а ёлку в микроскоп не увидишь. Эх, что же делать? Эврика: возле метро круглосуточно работает елочный базар, покупай что хочешь! Да, верно, но что будет потом? По всему дому иголки, даже на книгах! С другой стороны – запах, антураж, воспоминания о детстве. Опять-таки, не обязательно брать ель, можно и сосну. Она стоит меньше, зато не так сыпется. Если наряжать аккуратно, аккуратно разбирать, то беспорядок легко устраняется веником за две, максимум три уборки.

И на Димку настоящее дерево произведет куда большее впечатление, чем имитация». Аргумент с внуком быстро решил дело.

 

Человек предполагает, бог располагает – на ёлочном базаре остались только большие сосны от трех метров и выше. Елки были любые, хоть метр, хоть пять, даже в горшках торчали какие-то колючие недомерки.

Продавец, спотыкаясь от предпраздничного томления, подошёл к Коле и с воодушевлением начал рассказывать о своём товаре:

– Елки у меня зеленые, голубые, датские. Датские более пушистые и ровные. Если в горшках – там корни, то есть хранятся долго, можно весной на даче посадить. Есть дача?

Дачи не было.

– Иголки короткие, жесткие. Пахнет лесом. Ещё могу предложить пихты. Пожалуйста, вот каталог.

Продавец сделал ударение на втором слове, отчего Николай Васильевич по интеллигентной привычке вздрогнул.

– Тут мелко, плохо видно, я прочитаю. Значит, пихты Фразера, Нордмана, Нобилис. У меня только такая. Нобилис, наверное. Угу. Кстати, правильно говорить не «ёлка», а «ель». Ну, вы в очках, вы знаете.

Продавец закурил и продолжил:

– Очень рекомендую сосну. Не осыпается. Иголки мягкие, длинные. Пахнет смолой. Елки, сосны ставьте в воду. Добавьте аспирин, можно соль для свежести. К батарее не ставьте, форточку лучше открытой держать, и балкон можно открыть. Они от теплого воздуха быстро портятся, поэтому нужен холод. Правда, сейчас плюс два, но это лучше, чем двадцать пять. У вас нормально топят?

Дед внутренне заерзал: полдня прошло, а дело с места не сдвинулось; и не сдвинется, если по часу слушать всякие там россказни.

– Молодой человек, у меня потолки два двадцать, поэтому сосна целиком не влезет.

– Укоротим.

 – Не надо. И дорого мне такое дерево. Я ветками обойдусь. Есть?

– Выбрасываем.

– Ну ладно, в парке наломаю.

Вот бы ответить старику: «Если ты такой умный и находчивый, то зачем сюда пришёл? С другой стороны, праздники впереди, каникулы – двести рублей точно лишними не будут».

– А-а, слушайте, утром товар подвозили. Еще не разбирал. Пойду, посмотрю.

Через пять минут ёлочник принес целую охапку роскошных сосновых веток.

– Итальянская. Возьмёте? Конечно, подороже, чем наша, зато итальянская.

Николай Васильевич кивнул: догматизм, когда хочешь сделать людям приятное, неуместен. «В конце концов, – убедил он сам себя, – двести рублей не деньги, а мои обрадуются!».

Мужик взял деньги, пожелал счастливого нового года, замотал Колино приобретение в специальную сетку и занялся другими, уже порядком замёрзшими покупателями. Таким образом, большое дело, ради которого дед встал на час раньше, наполовину было закончено.

 

В трехлитровую банку сосна не поместилась: ветки оказались действительно большими и тяжелыми. Катя, наверное, сразу бы сообразила, что да как, и сунула бы их в пятилитровое пластиковое ведро, а дед, нет, не сообразил: как пришел с базара, так не переодеваясь, целый час пытался обернуть банку обычной папиросной бумагой, при этом страшно нервничая и ругаясь на нитки, соскальзывающие всякий раз, когда узел уже готов был затянуться. С ведром он поступил хитрее: сначала закрепил бумагу тонкими полосками прозрачного скотча, а потом уже в ход пошли толстые шерстяные нитки незаметного серого цвета.

Красиво стояли ветки на журнальном столике, Николай Васильевич даже сфотографировал их. Получилась новогодняя открытка: зеленая сосна на фоне светлых обоев. Чтобы открытка стала ярче, интереснее нужны были акценты, краски, то есть новогодние игрушки. Первым и главным украшением елки всегда оставались гирлянды. Покойница жена любила экспериментировать и каждый год покупала новую гирлянду. Огоньки светились хорошо, по-разному бегали и мигали: то пульсировали, пульс частый, быстрый; то медленно разгорались, как маленький костер, и также медленно, таинственно гасли; иногда они вспыхивали через один разными цветами, иногда цвета менялись на манер светофора – красный, желтый, зеленый, синий. Гирлянды делали в Китае, хватало их на один сезон: с диодами проблем не было, а вот релейки надежностью не отличались и починить их было нельзя.

Дед с Китаем решил не связываться и достал старую гирлянду с настоящими лампочками, где-то обмотанную изолентой, где-то целую, крепкую. Была бы жива Катя, они обязательно бы переругались из-за этого. Сейчас понятно: мелкие ссоры показывают крепость семьи. В такие моменты люди разрешают себя быть настоящими, но в то же время сильно не распаляются, они постоянно пробуют друг друга на зуб, изучают, проверяют. Легкое покусывание – выражение любви у многих живых существ. Человек кусает не зубами, а словами – суть та же.

Глядя на коробку с игрушками, дед загрустил, ведь раньше это была целая симфония – достать их, повесить, снять, разбить несколько штук, пораниться осколком, обвинить в своих бедах другого. Теперь пусто, тихо: бей, вешай рядом шары одинакового цвета, самые красивые оставляй у стены, с облупленной краской показывай всем – никто ничего не скажет. Казалось, Катя никуда не денется, казалось, вот она, рядом, может быть, в соседней комнате, может быть, в магазине. Вот сейчас зазвенят её ключи, потом прозвучит коронная фраза: «Сумки неподъемные, хоть бы помог». После пожалуется на погоду, расскажет какую-нибудь дворовую сплетню. Только ничего этого больше нет. Хорошо, если какой-нибудь сосед закричит на жену, другой включит новости на всю катушку, у третьего заиграет пианино. Увы, в старом доме такое бывает редко, потому что в старом доме живут старые люди, которых почти уже нет. Лишь весной, летом, когда откроются форточки, балконы, окна, появятся живые звуки, из которых начнут складываться городские прелюдии и фуги. Залает собака и тут же завизжит; вздрогнет полдень от пронзительного воя сигнализации; зашумят дети, возвращаясь из школы; узбеки, таджики заговорят все сразу на своем резком языке; вороны поругаются из-за гнезд, вороны слетятся на обед, вороны проснутся, вороны соберутся спать и будут перед сном наматывать круги вокруг спального дерева и кричать друг на друга почём зря; голуби затопают по карнизу так, как будто у них не лапки, а копыта; коты соберутся на свадьбу, собаки разгонят котов; первый дождь, первая гроза, ураган, буря, град; соловьи вечером перед свиданием, соловьи на рассвете после того, как свидание состоялось или не состоялось. Да чего уж там говорить: весной, летом даже солнце шумное и луна не молчит.

Сидит старик возле окна, проходишь мимо, думаешь: «Хорошо ему, на работу не надо». Проходишь вечером – опять сидит: «Хорошо ему – не надо детей кормить, ремонт делать». А у старика из всех радостей, может быть, только это окно с видом на соседний дом. Кажется, нет у него мыслей, чувств, привязанностей, только очки, морщины и недовольное выражение лица. А куда же, спрашивается, все подевалось? Дайте старику возможность путешествовать и окажется, что ему земли будет мало, всей солнечной системы не хватит, чтобы унять его интерес к новому. Купите ему абонемент в театр – и он посмотрит все спектакли. Сходите с ним в парк, музей, на концерт – вы, молодые, устанете, скисните, а ему мало впечатлений, мало ветра, дождя, снега. Старик надеется, мыслит, мечтает, ждет, любит, ненавидит. Только он не говорит о своих чувствах, потому что это никому не интересно, если, конечно, старикан не нобелевский лауреат и не знаменитый писатель, на чьих книгах выросло не одно поколение.

Когда малыш болтает о чем-то, кроме игрушек, мультиков, друзей, его слова называют детским лепетом. У ребенка, по мнению взрослых, не существует никаких потребностей, кроме тех, о которых всем известно: есть, спать, играть. Ребенок не сочиняет, а фантазирует, не интересуется, а пристает, не изучает новое, а нарушает технику безопасности. Не так ли относятся к пожилым людям? «Вот тебе телевизор, валенки, продукты. Ешь, смотри, грейся. Ты больше не участвуешь в жизни, твое время прошло, поэтому мы не расскажем тебя о своей работе, о новом фильме, о последних моделях внедорожников; о том, какие вещи сейчас носят, что готовят в ресторанах молекулярной кухни и сколько теперь стоит поездка на море». Взрослые, что детям, что старикам разрешают говорить только о тех вещах, которые им самим важны, интересны. Ушибся? Это важно, так как надо ехать к врачу и смотреть нет ли перелома. Высокое давление? Это важно, потому что нужно договориться о больнице, найти сиделку, купить дорогие таблетки. Ребенка еще стараются научить, ему часто показывают новое: всё-таки, чем больше впечатлений, тем быстрее и лучше малыш развивается. Старику многое известно, многое смертельно наскучило и новое ему нужно, чтобы не засохнуть, не зачахнуть раньше времени. Если ребенка однообразие отупляет, то старика оно просто убивает… Впрочем, увлеклись.

 

Напоследок Коля обмотал сосну красной мишурой, похожей на хвост какого-нибудь сказочного пушистого зверя. Дождик вешать не стал, дождик однозначно портил композицию.

Что же, ёлка наряжена, гирлянды светятся, остается разложить подарки и поставить рядом с ними настоящего Деда Мороза из папье-маше с посохом-веточкой, в белой шубе, расшитой синими звездами, в такой же шапке и с густой, густой бородой насыщенного пломбирного цвета. Глядя на свое творчество, а Николай Васильевич первый раз в жизни сам наряжал елку, дед задумался: сколько в его жизни будет таких праздников? А сколько ещё раз он подрежет сирень и побелит яблоню? Хорошо, что оставил в земле луковичку гладиолуса. Она, как чай на дне кружки, означает бессмертие длиной в один сезон. Только еще одна весна, только еще одно лето, а там будет видно, главное, пережить зиму. Надо разбить её на части, так будет легче, быстрее. Новый год, Рождество, Крещение – всё, январь закончился. Двадцать третье февраля, восьмое марта – зима позади. Великий пост, великая Пасха – и вот она, бесконечная майская свобода!

Человек кажется себе вечным, если у него ничего не болит, на улице тепло, а ночи короткие. В декабре не верится, что май существует. Когда метели, снег – еще терпимо, но декабрь в городе серый, лысый, неживой, пейзаж похож на черно-белые фотографии с поверхности Луны. Хотя там хуже – там же нет звуков, цветов, запахов. Только здесь, на земле Бог все раскрасил, озвучил, надушил сиренью, ландышами, розами, октябрьскими листьями. Летом пахнет всё, зимой пахнет только кофе.

 

Спасибо, есть Димка, была Катя. Без них лучше умереть, нет, заснуть медведем и не просыпаться до апреля. Или проснуться в Новый год, на зимние каникулы, когда приближающийся праздник чувствуется в каждом человеке и в каждом доме.

А Димка точно обрадуется мячу или хотя бы картинке с человеком-пауком. «Остров сокровищ» он перечитает много раз. Он услышит море, как скрипят мачты, уключины, увидит Сильвера, Джима Хокинса, доктора Ливси. Он будет мечтать о двухсотлетнем попугае, чтобы слушать его ругань и просыпаться от диких криков: «Пиастры, пиастры, пиастры».

 

Для верности, чтобы внук понял, как его любит дед, Николай Васильевич положил рядом с мячом и книгой свои кисти для масла: настоящие, из щетинок, профессиональные. Они были куплены когда-то для написания шедевра и пролежали не один десяток лет, дожидаясь яркого момента вдохновения и свободного от всякой бытовой суеты времени. Давным-давно Коля тоже учился в художке, рисовал дома, на природе, брал уроки у мастеров. Всю жизнь он мечтал повторить какую-нибудь из картин Мане, Ренуара или нашего Коровина, а ещё лучше Врубеля, например, его великую «Царевну-Лебедь». Будучи человеком практичным, с четким ясным умом инженера, он очень любил импрессионизм. На этих картинах вроде бы все нелогично: четкого рисунка нет, мазки лежат друг на друге, как листья после листопада, цветовые гармонии далеко не в духе голландской школы XVII века. Николай Васильевич в каждом таком пейзаже, в каждом портрете видел настоящее проявление жизни: пестрой, яркой, разнообразной. Импрессионизм, по его мнению, в отличие от классики не был статичным, потому что все действительно живое постоянно меняется. Нет ничего такого в мире, чтобы оно оставалось неизменным. Сам человек от рождения до смерти то увеличивается, то уменьшается, то становится темным, то светлеет, то появляется, то исчезает и снова появляется уже в виде идеального образа. Жизнь, любил повторять дед Коля, есть впечатление: можно увидеть каждую отдельную деталь, а можно увидеть все сразу, главное, расстояние до объекта и тишина.

С годами стало понятно: замысел так и останется замыслом, поэтому кисти лежали в шкафу на самой верхней полке в упаковке с еле различимой ценой и датой изготовления.

Детям и внукам от отцов и дедов передаются по наследству не только вещи, но и замыслы. Коля не стал художником, сын не отличал акварель от гуаши, зато Дима с детства больше всего любил раскраски – покупные, готовые или чтобы для него рисовали контуры предметов, а он их раскрашивал фломастерами, карандашами или красками для рисования пальцем. Прошло всего несколько мгновений с того момента, когда Дима сидел в детском кресле и елозил разноцветными руками по бумаге и по всему, до чего дотягивался, до этого лета с треногой, ящиком красок, походным рюкзаком, термосом и большим зонтом на случай дождя. Если бы Николаю Васильевичу показать прошлое в виде кино или фотографий, то он конечно бы вспомнил каждый момент, а так детские годы внука остались в памяти одной вытянутой картинкой, наподобие панорамы, залитой солнцем. На душе радостно, ум занят самыми приятными в мире хлопотами, самыми невероятными в мире событиями: малыш сел, встал, произнес первое слово, научился плавать, освоил велосипед, начал читать, пошел в школу.

Когда-то Димка говорил смешно и непонятно, плакал, боялся оставаться с дедом и бабушкой без матери. Сложно было его занять, развлечь, успокоить. Отвернешься – он на плите, возле окна, роняет книги, открывает воду, лезет пальцами в щель между дверью и стеной, включает микроволновку, выключает свет; или сидит на диване, собирает конструктор, вдруг вскакивает, бежит, падает, плачет. Нальешь суп – отворачивается, разломаешь котлету или сосиску – он играет частями, строит из них дом или пушку. На улице сложнее: топает по лужам, валяется в снегу, бросается камнями, пугает птиц, кошек, важничает, когда с ним хотят познакомиться другие дети, обижается, если взяли его игрушку, а сам тоже не прочь попинать чей-нибудь мяч или покатать чью-нибудь машинку.

С годами начал проявляться характер. Утром мальчик вставал не раньше десяти-одиннадцати, вечером в полночь пил чай. Стал задавать серьёзные вопросы и ждал настоящего убедительного ответа. У него появились страхи темноты, открытых шкафов, визга тормозов. Он больше не показывал рисунки и не рассказывал про некоторые свои занятия, например, обследование балкона, забитого хозяйственным инвентарем, путешествие по старым фотоальбомам, копание в домашней библиотеке, перешептывания с мамой о секретах влюблённого мальчишеского сердца, разбитую чашку, согнутые дужки дедовых очков и потом окончательно доломанные при попытке исправить кривизну.

У Димы появились тайны, сказочные миры, он начал стесняться девочек и верховодить мальчиками. Отчетливо стала проявляться детская тоска: легкая, но заметная; ревность к деду, если тот слишком много разговаривал с отцом; нетерпение, когда старик долго читал газету. Зоопарк уже надоел, в цирке стало неинтересно, книги читать лень. Мальчик с удовольствием бездельничал и был не в восторге, когда его просили пропылесосить или вытереть пыль. С ним стало сложно играть в шахматы, приходилось сосредотачиваться, продумывать ходы. Таблицей умножения и дробями его уже было не удивить: ребенок время от времени листал арифметику Магницкого, оставалось только сидеть рядом с ним и ломать голову над задачками Петровских времен. Парень больше не интересовался разукрашками, он уже понимал качество бумаги; на краски из газетного киоска не смотрел – ему подавай дорогой ватман и краски из магазина для художников.

С музеями стало сложнее. Например, раньше отведешь Диму в Третьяковку, быстренько перечислишь фамилии, эпохи, направления – и ему больше не надо. Теперь нет, бери экскурсию и слушай три часа всякие учёные байки, дескать, известно ли вам, что на картине «Явление Христа народу» есть человек, списанный с Гоголя, а Брюллов любил работать, когда ему читали вслух; Верещагин со своей первой женой чуть было не погиб в Гималаях, а в Америке ему предлагали почётное гражданство; «Мокрый луг» написал не Левитан и не Шишкин, а молодой художник Фёдор Васильев, умерший от туберкулёза в двадцать три года, и так далее. Миллион других, сугубо технических подробностей, Николай Васильевич забывал, пока они произносились экскурсоводом. В общем, факт налицо: Димка рос, дед старел, и год за годом разница в росте между ними уменьшалась, а разница в возрасте увеличивалась.

 

После смерти жены дед Коля отказался от своей жизни, он стал думать о ней в прошлом и жил, то есть планировал, не больше, чем на один день вперед. И этот день надо было выпросить у Бога, и преодолеть его, как длинную дорогу, иногда холм, иногда гору. Николай Васильевич всерьез размышлял на тему, когда лучше умереть, то есть в какой сезон. Зимой он ждал весну, поэтому зима не подходила. Встретить май и не посидеть летом на солнышке – одно естественным образом вытекает из другого. Убрал листья, выкопал луковки гладиолуса, побелил яблоню, значит, зиму как-нибудь удастся пережить. А зимы после Нового года всего два месяца, тем более, февраль не в счет, в феврале солнце греет и начинается сокодвижение. Выходит, декабрь – самый опасный месяц: слишком пусто, холодно, темно. Особенно убивали темнота и серость. Сугробы – пожалуйста, метели – хорошо, мороз – так и должно быть зимой, но город живёт по своим законам, только издали похожим на вечные законы природы. Можно злиться, можно мечтать, а можно уехать куда-нибудь далеко-далеко, где всё будет как в детстве, то есть по-настоящему.

«И как это умереть? Как можно не проснуться? Как перестать быть? Что скажут люди? Где буду я сам?» – думал Николай Васильевич до острой боли в голове и сердце. Такие размышления сводили с ума, а тут еще зима, негнущаяся поясница, полупарализованная нога.

 «Бог как бы напоминает о себе через болезнь и следующее за ней отчаяние. Опереться не на кого, волей-неволей посмотришь в потолок, то есть в небо, и произнесешь хотя бы два заученных слова: «Отче наш», а дальше сам наговоришь, как умеешь, как понимаешь свои чувства и способность Создателя к разговору с обычным неверующим человеком.

Эх, Димка, Димка, увидеть бы тебя на выпускном в школе. Но тогда захочется увидеть студентом. А разве не интересно, на ком внук женится? Правнуки: кто же не мечтает встретиться с собой в третьем поколении? Тут как с временами года – нет такого, чтобы со спокойной душой умереть. Проходит одно, ждешь другого, цикл никогда не заканчивается, всегда есть ожидание. Умереть можно спокойно, если впереди ничего нет, если мир исчезнет вместе с тобой, тогда смерть вполне логична и похожа на сон: день закончился, наступила ночь, что же еще делать, как не спать? Не выспишься и следующий день пойдет насмарку. Зачем Бог дает человеку отдохнуть? Неужели без такого отдыха вечную жизнь не потянуть?».

 

Семь вечера. В квартире темно. Только горят огоньки на гирлянде. Вдруг один гаснет. Дед, до этого скрюченный, оцепеневший, сразу выпрямляется, зажигает электричество, ищет инструменты, спешит, торопится, ведь до праздника осталось всего ничего, а кроме гирлянды есть ещё пыль, которая сама не уберётся, и праздничная рубашка, которая только от одного вида утюга вряд ли станет гладкой. Печальные мысли бесследно исчезают в потоке суеты. После уборки надо помыться. Гости завтра придут к двенадцати, значит, заварку лучше засыпать сегодня, а то забегаешься и поставишь на стол чайник с трёхдневным мотылем.

Зашла соседка, вернула долг. «Хочу, – сказала, – следующий год прожить, не занимая».

Позвонил сын. «Отец, – спросил он, – что тебе подарить? Пока решили спортивные штаны и валенки, ну, мёрзнешь ведь, первый этаж. Тем более, я обещал».

Димка потребовал трубку себе. «Дед, я картину нарисовал. Тебе понравится, ты мне такие в музее показывал».

Невестка тоже молчать не стала. «Николай Васильевич, так, значит, Дима поживет у вас неделю? Да? Мы в пансионат хотим. Он отказывается с нами ехать».

Дед от восторга и волнения на несколько секунд перестал слышать. «Целую неделю внук будет с ним! Вот это подарок! Вот это чудо так чудо!».

Еще раз забежала соседка, принесла кусок рыбного пирога. «Коль, сама испекла. На здоровье!».

На всех каналах с придыханием заговорили про светлое будущее России в Новом году.

За окном стало очень тихо. Такого, чтобы разом исчезли все машины, быть не могло, значит, снег. Точно, он: крупный, пушистый, влажный. Вот уже не видно черной земли, яблоню и сирень не узнать, на подоконнике белеет широкий длинный шарф.

«Нет, – подумал дед, – Бог очень любит людей и знает, как сделать их счастливыми».

За полчаса до курантов Николай Васильевич уснул. Он хотел было дочитать вчерашнюю газету, да уже на первом развороте его сморило. Что ж, пусть отдохнет: ёлка наряжена, подарки готовы, на рубашке ни одной складки, ни одной морщинки, Дед Мороз из папье-маше крепко держит посох-веточку, в кружке на дне темнеет озерцо чая, а в земле под снегом ждет своего часа заветная луковка гладиолуса.