Сергей ЩЕРБАКОВ. ИСТОРИИ ЛЮБВИ. Повесть

 

Сергей ЩЕРБАКОВ

ИСТОРИИ ЛЮБВИ

Повесть

 

Двадцать второго февраля 2023 года моей Марише исполнилось семьдесят лет. Я сказал: «В такую круглую дату подарки дарят весь год». Заказал билеты в Большой театр на оперу «Кармен». В Большом мы ни разу в жизни не были… Стал думать о других подарках. Ничего сразу придумать не смог – сама жизнь потом подсказала…

В день рождения, как обычно, Маришу поздравило несколько десятков человек. Позвонил игумен Иоанн, наместник нашего Борисоглебского монастыря. Я рассказал ему, что собираюсь поздравлять жену весь год, ведь семьдесят лет – это самая круглая дата в жизни человека. Он, как это нередко у нас с ним бывает, поправил, что круглые даты – это 55, 65, 75 лет, с пятерками, а не с нулями на конце. Я обычно покорно с ним соглашаюсь, но тут возразил: у нас в России до семидесяти пяти редко кто доживает, потому у нас самая круглая дата семьдесят лет. Думаю, о. Иоанн вспомнил, что в Евангелии сказано, что человеческий век – семьдесят лет. Он смиренно промолчал. А мне просто хотелось дарить жене подарки весь год! Но что еще? Тут Мариша сама невольно подсказала: поздравила свою любимую подругу из Абхазии Венеру с днем рождения кого-то из близких родственников. У Мариши все памятные даты записаны, и она всем о них напоминает. Поэтому, когда Мариша звонит Венере, та иногда испуганно восклицает: «Ой, кого я сегодня забыла поздравить?». Конечно, Венера, как обычно, пригласила в гости. Мариша, как всегда, пообещала как-нибудь по теплу приехать. Пообещала и замоталась. Работы у нее всегда через край. Потом в разговоре с Венериной дочерью Фатой спросила: куда на этот раз они поедут отдыхать весной. А Фата: «Тетя Марина, никуда не поедем, мама вас в гости ждет». Жена поняла, на этот раз одними обещаниями не отделаться. Придумала провести в Абхазии конференцию с коллегами филологами. Раньше все в зуме проводили, а так хотелось обнять близких по духу людей, посмотреть им в глаза. Начала собираться и вдруг предложила мне поехать вместе. Я сначала отказался. Последние лет двадцать не люблю никуда уезжать из нашей родной деревни Старово-Смолино. Даже знакомым кошкам и собакам внушаю, чтобы они далеко от дома не убегали, а то пропадут. Тут-то Мариша и напомнила, что я обещал дарить ей подарки весь год. Делать нечего, назвался груздем – полезай в кузов. Правда, я сразу понял, что это будет для жены мой самый дорогой подарок: съездить вместе на её Родину! Мариша родилась в Сухуме, а в паспорте, кажется, по ошибке, а на самом деле – промыслительно, написали, что в Новом Афоне. Найти место для Ново-Афонского монастыря на Кавказе подсказал иеромонаху Арсению (Минину) святитель Феофан, Затворник Вышенский, наследием которого жена занимается много лет…

Но подарки-то подарками, а нам уже немало лет, и здоровье оставляет желать лучшего. Удастся ли еще когда съездить на Родину? Думаю, мне уже в мой Мухоршибирь бурятский навряд ли. Теперь все, как в последний раз. Раньше, когда кто-то умирал, я это как бы со стороны наблюдал. Горевал, но меня лично это как бы не касалось. А теперь чувствую: эта смерть и ко мне относится, я могу быть следующим. Теперь не спрашиваю, по ком звонит колокол; он звонит и по мне. Дожил я до «колокольного звона». В общем, дал я согласие. Мариша обрадовалась и, не откладывая дело в долгий ящик, начала искать в интернете удобный поезд. Нашла. Из Архангельска в Адлер. Даже без заезда в Москву. И сесть мы могли здесь, у нас, в Ростове Великом. Поезд ходит раз в неделю. Единственное неудобство – стоит в Ростове всего две минуты, а Мариша ходит теперь очень медленно, и у нас несколько огромных чемоданов. Начинает жена их собирать задолго до отъезда. Недели две стоят чемоданы открытыми на полу, на диване, и потихоньку в них укладывается то одно, то другое. Мариша страсть как любит дарить подарки, а уж своей любимой Венерочке – и подавно. И никогда ничего жена не забывает, в отличие от меня, собирающегося в дорогу в день отъезда. Моя Мариша поразительно умная во всем женщина. Глядя на нее, я переменил свое ещё со школы впитанное представление, что русские купцы и предприниматели были сплошь бездушные кровососы, любящие ездить на чужом горбу… У Мариши бабушка Нина Гавриловна из рода купцов Мазаевых. Это они вывели знаменитую Мазаевскую породу овец. И прадедушка – известный на Кавказе предприниматель Тит Алексеевич Фефелов. У него сам Тифлисский губернатор деньги взаймы брал. Однажды отдал ему Тит Алексеевич все сбережения. Но стал сомневаться: ведь ни расписки, ни другого какого документа не взял, под честное слово. И сильно запереживал, хорошо зная Священное писание: взаймы не давать стоящим выше тебя по положению – они могут долг не отдать. Не мог уснуть. Поделился с женой. Мудрая Аграфена Петровна тут же, среди ночи, велела поставить самовар, усадила за стол все многочисленное семейство, позвала мужа во главу и сказала: «Вот твое главное богатство». Муж улыбнулся, успокоился, вспомнил наверняка пророческое: когда к тебе течет богатство – не прилагай к нему сердца. И он перестал прилагать. На следующий день от губернатора прибыл человек и вернул долг. У Бога все так связано: деньги были возвращены и потому, что Аграфена Петровна устроила это судьбоносное чаепитие, напомнила мужу, в чем его главное богатство. Прекрасно Фефеловы тогда почаевничали. Сами этот день на всю жизнь запомнили и потомкам про него передали. Мол, главное богатство не в деньгах, а в любви. Стало оно, это чаепитие, семейным преданием…

Поэтому у моей Мариши в крови, в генах – делать все основательно, крепко. В этот раз придумала жена съездить на вокзал за неделю до нашего отъезда. Посмотреть, в каком месте остановится наш вагон, чтобы не метаться по платформе. И, главное, чтобы провожающие успели втащить в вагон наши огромные чемоданы и расставить их по местам за две минуты стоянки. Так начала жена выстраивать наш «маршрут с одним поворотом». Что это такое? Я водитель никудышный, по Москве вообще не люблю ездить за рулем, и жена выстраивает мне маршрут попроще – «с одним поворотом». Я могу ездить только прямо, как майский жук. Мариша же называет меня точнее «апрельским жуком» – все-таки один поворот я делаю… и родился в апреле.

На платформе, жена, потомок Фефеловых и Мазаевых, встала тютелька в тютельку там, где остановился наш седьмой вагон. Провожая нас, зять Антон успел не только втащить чемоданы в купе, но и расставить их, как теща велела.

А в тот разведочный раз, хотя поезд остановился, проводница как-то не торопилась открывать дверь. Стоянка всего две минуты, а нам хотелось с ней поговорить. Я постучал в стекло. Она открыла и удивленно: «Вроде бы в Ростове к нам никто не садится?». Мы объяснили, зачем встречали поезд. Проводница сразу огорошила: «Ресторана в поезде нет. Надо запастись своими продуктами». Услышав о желании взглянуть, как мы поедем, открыла шторы в нашем эсвэшном купе. Оно нам понравилось. Мариша убедилась, что наши чемоданы есть куда поставить и нам будет удобно.

Когда мы, глядя вслед уходившему поезду, крестили его, то даже испытали некое волнение, словно кого-то близкого проводили. Марина умеет не только выстраивать «маршруты с одним поворотом», не только творить праздники, но и продлевать их. Наша поездка в Абхазию началась на неделю раньше…

 

***

И вот едем в Адлер, конечно, смотрим в окно и не раз восклицаем гениальными строками моего друга Жени Юшина:

Рыбак на лодке. Притаились ивы.

Трясется, громыхает наш вагон.

И другу я кричу: «Ну как, красиво?».

«Да-да, Россия», – отвечает он.

И постепенно из нашей ранней весны (первое апреля) средней полосы России, въезжали мы в лето. И в войну! На станциях ходят казачьи патрули. На одной остановке на соседнем пути на открытых платформах поезда – танки. Такие они грозные, огромные, что как-то все вокруг притихло. Мне показалось, что это наш новейший танк «Армата». Обрадовался: скоро они будут громить фашистов. Горячим дыханием войны на нас пахнуло…

Уже на Кубани часто стали попадаться ветряные электростанции. С Запада опять мы, как мартышки, притащили. Насколько же наши люди доверчивы к прогрессу, насколько безответственны, легкомысленны. Конечно, человеку перед прогрессом трудно устоять. Нас со всех сторон убеждают, что благодаря «цифре», искусственному интеллекту упростится потребление услуг. По-моему, это и есть простота, которая хуже воровства. Моя бабушка Нина, привыкшая всю жизнь работать, когда я ее, тяжело заболевшую, освободил от всех домашних забот, ночью села на пол и заплакала: «Сдвинулось, все сдвинулось». Скоро все за человека будут делать машины. Даже зубы чистить. Машины, цифра, искусственный интеллект заменят человека. Они жизнь у нас отнимут. И самого человека поменяют. Это хорошо видно на молодежи. Все у них про эмоции, а о чувствах как-то забыли. Чувства происходят в глубине, в душе; а эмоции – наружное проявление чувств; чаще – это имитация чувств. Громко кричат, прыгают от радости, а в глубине – мелочь, пустота. Гол футболисты забили, кэшбек получил, кредит дали… Неразвитые люди, неглубокие. На поверхности – мелкие эмоции. А чувства – это глубина сердечная, душевная. Любовь к Богу, к ближним, к Родине и своему призванию. У глубоких, настоящих людей – все от полноты сердца, а не от плотских удовольствий. Чувство – слово русское, а эмоция – иностранное. Любовь – это чувство, а не эмоции. Глубже, сильнее любви чувств нет. Жизнь у людей молодых нынче мелкая, потому у них все про эмоции, а слово «чувство» они вообще скоро забудут, потому что в нем нет нужды, так как чувств настоящих нет – ни к Богу, ни к близким, ни к чему. Зато какие глубокие чувства у наших защитников Родины, у людей, помогающих фронту. Все у них – от полноты чувств, от глубины сердца. Счастливые это люди. Они живут чувствами, а не эмоциями. Слезы их радости или горя – это не эмоции, это чувства любви, сострадания.

Но вернемся к ветряным электростанциям и … кротам. Наша помощница Наташа, борясь в деревне с этими зверьками, перерывшими сад и огород, воткнула везде, на грядках, под деревьями, металлические штыри, а на них – жестяные банки из-под пива. От ветра они легонько позвякивают, и кротов стало поменьше. Во всяком случае, на грядках и под деревьями они уже ямы свои не роют. А тут, на ветряных электростанциях, огромные лопасти шумят! Что случится с животными, с птицами, с насекомыми? Куда они денутся? Или просто с ума сойдут? У моего друга Юры Доброскокина есть прекрасный рассказ-притча «Мотор». Случилась в небольшом городке авария на водопроводе, и несколько дней громко стучал мотор, откачивавший воду. И люди вдруг стали хмурыми, унылыми, перестали разговаривать друг с другом; куры же во главе с петухом и вовсе ушли со двора на гору и вернулись, только когда мотор выключили. Люди, когда мотор выключили, снова услышали шелест листьев, голоса птиц, и снова заговорили друг с другом, заулыбались. Только и всего-то! Нынче молодежь почти не разговаривает друг с другом. Все какими-то знаками, мордочками, лайками, сердечками… Они больше с айфонами общаются и становятся, как глухонемые: не слышат шелест листьев и голоса птиц, и друг друга не слышат. Эсэмэсками теперь, в лучшем случае, говорят. А в них нет места для полета фантазии, для нежности. Все это эрзац. Даже эмоции не очень выразишь… Какие уж тут чувства!

Как-то в мае поехали из деревни в Москву. Повсюду свежая, юная зелень листвы, которая даже старым сединам силы обновляет. Радовались, что почти три часа будем любоваться на эту красоту. Зашли в вагон – и словно в пещере оказались. Все шторы опущены. Большая часть пассажиров уткнулась в свои смартфоны, айфоны, а некоторые просто спали. Увидев мой печальный взгляд, Мариша произнесла то, что было у меня на уме: «Да, Сережа, здесь никто нам не ответит: “Да, да, Россия”». Никто не слышит шелеста листьев, голосов птиц. Россию не слышат, не видят. Из таких рождаются молчаливые «цифровики», айтишники, финансисты, похожие на глухонемых. Это они придумали установить в Москве в общественном транспорте турникеты. Я всегда чувствую себя в автобусах, троллейбусах запертым, как в тюрьме. Нынешние люди как-то стали все превращать в тюрьму. В лучшем случае – в «функционал». Везде теперь в городах турникеты, камеры, охранники. Весь мир – большая тюрьма. Посмотрите на среду обитания молодых людей: голо, пусто, лежбище посреди комнаты, как на юру, нет душевных уголков. Уже по-другому, с умилением, вспоминаешь якобы мещанских слоников, огромные подушки под ажурными тюлевыми накидками, величавые книжные шкафы. Ничего этого, якобы мещанского, а на самом деле человеческого, душевного, теперь в квартирах нет. В квартирах, в домах теперь пребывают, а живут в экранах смартфонов, компьютеров. Кажется, дай бы им волю – они и еду, и одежду в экран бы затащили и там заперли. Гляжу я, как маленькие дети, которые еще бесплатно ездят, пригнувшись, почти на коленях, пролезают под турникетами. Бабушки проходят, как люди, а дети – как зверьки. Мне становится печально; что из этих детей вырастет? Из таких – с детства пригнутых? Какие неизвестные зверьки? А детей постарше тоже всячески «пригибают». На всех этих поганых «ЕГЭ» и «ОГЭ» предварительно «обшаривают», как зэков, пультами… а в классах за ними наблюдают камеры.

Правда в один прекрасный день, для нас с женой действительно прекрасный, все турникеты в общественном транспорте Москвы вдруг убрали. Мы были потрясены: есть, оказывается, в правительстве столицы живые люди, которые слышат шелест листьев и голоса птиц. На одной конференции по технологиям модератор (по-русски – ведущий) спросил мэра Москвы Сергея Собянина и главу сбербанка Германа Грефа: может ли искусственный интеллект управлять государством? Финансист, цифровик, айтишник Греф без раздумий ответил, что может; а Собянин возразил, мол, человека заменить невозможно, да и не нужно. Он привел очень удачный пример: если искусственный интеллект спросить, нужно ли пенсионерам прибавлять пенсию, то он ответит, что им вообще платить не нужно. Ясно: турникеты в автобусах и троллейбусах убрали не без участия Собянина. Я его всегда уважал, а после этого ответа Грефу особенно. Вскоре на одном из заседаний Путин вдруг спросил Грефа: «А вас искусственный интеллект может заменить?». От неожиданности глава Сбербанка покраснел, растерялся: «…Не при моей жизни». Путину, видимо, доложили о возникшем споре, и он счел своим долгом поддержать Собянина. Но почему президент не отрешил главу Сбербанка от должности? А кого на его место поставить? В этой финансовой, айтишной сфере все такие – не слышат шелеста листьев. Так зачем, как говорится, шило на мыло менять. Как ни странно, такой продвинутый прогрессист, цифровик Греф не понимает, что нынче время сжалось, что оно летит с дьявольской скоростью, что все теперь наступает не завтра и даже не сегодня, а в следующий час… Время нынче летит не днями, а целыми неделями… И Грефа искусственный интеллект, если мы его не обуздаем, сможет заменить при жизни… И многих-многих людей он сможет заменить. Человека заменить. И человеческое исчезнет из отношений между людьми. А человек, чтобы стать человеком, а не скотиной бессловесной (самое главное отличие человека от скота – его способность говорить), и, хуже того, чтобы не стать бездушной машиной, должен жить по-Божьи, должен обладать Божественной культурой. Без Бога, без Божественного художества сегодня никак не обойтись. Трагедия западного человечества в том и состоит, что оно, отделившись от православия в католичество, а потом еще и в протестантство, потихоньку отодвигало Бога и Веру на второй, на задний план. Отходило от Бога все дальше. Приспосабливало Бога к человеческим прихотям. Стали католики сидеть в храмах на удобных диванах, хлопать, как в театре, в ладоши, за грехи расплачиваться деньгами – индульгенциями. Кажется, мелочь, ерунда… Как видим, ерундой все и закончилось… Это отхождение от Бога очень хорошо показал Иван Александрович Гончаров в гениальной книге «Фрегат “Паллада”». Он привел список дел обычного англичанина XIX века. И в этом списке посещение храма оказалось после закупки угля, стирки белья… Чуть не на последнем месте!.. И вот мы видим сегодня, куда докатился Запад. Хаос во всем, полное безобразие. Бог – это образ. Убрали Бога, и все у них стало безобразным. Везде тупик, везде сатанинское, содомское разноцветное безобразие. Потому они, слуги дьявола, так нас ненавидят, хотят уничтожить.

Путин однажды сказал: «А зачем нам такой мир, где не будет русских, России?!». И мы можем по-путински воскликнуть: «А зачем нам такая жизнь, где машины людей заменят, где сами люди станут машинами?». Конечно, не нужна нам такая жизнь. Грефу, может, и нужна, а нам не нужна. И потом на конференции по искусственному интеллекту Владимир Владимирович, стоя рядом с Грефом, спросил IT-специалиста: «Ваша работа не приведет к увольнению Германа Оскаровича?». Она ответила: «Это наша цель». Путин кинул Грефу: «Сам себе яму копаешь». Вроде бы пошутил, но эта тема явно президенту очень важна. Какие шутки! Не до шуток человечеству. Прогресс не остановить – это верно, но надо нам, хотя бы у нас в России, поставить во главу жизни не плотское, не материальное, а духовное, нравственное. Тогда и прогресс нам не страшен, тогда не он нами будет манипулировать, а мы им будем управлять.

На Западе уже почти прямо отказались от Бога. Один шаг остался. Даже шажок. Мы, еще не до конца осознали, что мы не просто воюем, чтобы нас не трогали, чтобы дали жить, как мы желаем, но мы воюем за человека, за человеческое, за Божье в человеке, за образ Божий в человеке. Без Бога в душе, без образа Бога, человек становится безобразным. Если мы будем воевать, чтобы нас не трогали, то мы проиграем. Тогда война бессмысленна. Тогда мы, даже если выиграем на поле боя, проиграем прогрессу – как Запад, отказавшись от Бога, ему проиграл.

 

***

Глядя на ветряные электростанции, я еще вспомнил: последние годы в нашем Борисоглебском раю совсем исчезли жарки́е бабочки. Такие они красивые! На их бархатных жарких крыльях с обеих сторон по одному большому и по одному маленькому синему кружочку. Синему-пресинему. Правда, вместо жарки́х бабочек появилось много пестреньких, невзрачных, почти бесцветных. Наш Борисоглебский рай потускнел на жарку́ю бабочку! Кончилось время прекрасных жарки́х бабочек? Наступило время невзрачных? И много еще красоты исчезло от нашего шума людского… А мы продолжаем строить ветряные электростанции!..

Мариша догадалась, о чем я думаю, глядя на ветряные электростанции: «Смотри, Сережа, у многих полустанков здесь нет названий, а называются они километрами. Триста сорок первый километр, четыреста двадцать седьмой километр…». Я завершил ее мысль: «Не хватило названий на родные места. Значит, они уже не родные…». Конечно, полустанков в нашей необъятной России бессчетное множество, замучаешься придумывать им названия, но все же… Любви на них не хватило. Любимых называют не просто человеками, но по имени отчеству; и еще как-то ласкательно, кого любят. Правда, почти все молодые нынче называют любимых «зайками» и «солнышками», и уж очень часто и не по делу признаются в любви: «Зайка, как я тебя люблю». А что случись, и сразу «зайку» мордой в унитаз. Об этом почти все современные «кино-клюквы»: как «зайку» мордой в унитаз.

Настоящая любовь – она из глубины сердца. Сердце все в себя вмещает, даже Невместимого Бога. У головы есть свои пределы, свои берега. Бога голова никогда не вместит, не поймет. А сердце безбрежно, у него есть очи сердца.

 

***

На перроне в Адлере нас ожидала Венера с сыном Басятом. В руке держала бело-зеленый полосатый флажок Абхазии. После горячих объятий Мариша пошутила: «А почему ты встречаешь нас с таким маленьким флажком?». Мариша пошутила, а Венера потом, в сентябре, встретила ее с огромным абхазским флагом, обернула в него Маришу, а потом и себя, как бы связав Россию и Абхазию. Венера и Бася, да, наверное, и все абхазы – большие патриоты. Но Венера – выдающаяся личность. По ее словам, родная Гудаута – самый красивый город не только в Абхазии, но на всей земле. По ее словам как-то так выходило, что все знаменитые абхазы – из Гудауты. Если же кто-то из них оказывался из других мест, тогда она находила у этих людей кого-то из дедушек или бабушек, родившихся или живших в Гудауте… Конечно, Хибла Герзмава у Венеры – лучшая в мире классическая певица. Честно скажу, для меня тоже. Потом, уже на берегу моря, Венера, совсем не пафосный человек, воскликнула: «Дышите воздухом нашей Родины!..».

Мы ехали на Басином «минивэне» берегом Черного моря. Бася – удивительно спокойный человек, невозмутимый философ. Ему тридцать лет, а ведет он себя, как убеленный сединами старец. Всю дорогу рассказывал о своей Родине. Он очень много о ней знает. Вдоль дороги паслись бурые коровы. Бася пояснил: «Вечером они сами возвращаются домой». Сказал с какой-то гордостью, мол, и коровы у нас необыкновенные. Домой здесь приводит море. Одна дорога: от Адлера до Сухума. От Абхазии до России. Однажды я немножко покритиковал Путина за излишнее «включение юриста», мол, надо жить не по закону, как ветхозаветные иудеи, а по любви, как христиане; мы и воюем за то, чтобы вся Земля жила по любви, или хотя бы нам не мешали так жить. Мои собеседники взялись горячо защищать президента России. Мне даже стыдно стало. Сам же всем объясняю, что Путину досталась самая огромная чаша. Никто из людей такую чашу не пил: решать не только судьбу России, но всей планеты. Поэтому надо его не осуждать, не критиковать, а надо всем народом молиться за него, чтобы Бог дал ему силы испить эту непомерную чашу до дна. Сам Господь Иисус Христос, Спаситель наш, просил Отца пронести чашу сию мимо него. А Владимир Владимирович – человек. Ему, конечно, хочется, чтобы Бог пронес эту чашу мимо. Наверное, отсюда его желание договориться с Западом, отсюда некоторые уступки нашим либералам, даже ЛГБТ-сообществу. Отсюда иногда он говорит «непривычные слова»… Наше дело молиться за Путина всем народом, как молятся за него абхазы. Нам надо понимать и всегда помнить, что не только наш президент должен испить «чашу сию», но и мы, народ русский, должны вместе с ним испить «чашу сию». Одному человеку невозможно ее испить, только всем народом. Это наша общая русская чаша! Тогда мы победим. Из нее пьют не только русские по крови, но по духу. Из нее пьют Рамзан Кадыров, Апти Алаудинов. Пьют чеченцы и буряты, и якуты, пьют все, сражающиеся за Россию на Украине…

Бася очень внимательный человек. Сказал я вскользь, что мы с Маришей любим фильм «Зимний вечер в Гаграх». Этот плач Шахназарова о человеческих душевных отношениях, о прогрессе, который их убивает. И Бася в Гаграх показал нам гостиницу, где снимали этот фильм. Он тоже его смотрел. Это о родной Абхазии…

По дороге заехали пообедать в апацху – маленький уютный ресторанчик при дороге. Все в Абхазии при дороге. Конечно, угощали нас знаменитой абхазской мамалыгой, абхазским сыром, форелью, выловленной в речке неподалеку. Конечно, пили прекрасное абхазское вино. И сыр, и вина абхазские – для меня самые лучшие. Я даже иногда позволяю себе наглость просить Маришину ученицу, абхазку Регину, привезти нам сыр и вино. Уверяю вас, они лучшие на свете. А может и меня Венера заразила своей любовью к Абхазии?!

Во время нашего пиршества в апацхе подошел молодой мужчина, приложил руку к сердцу и поклонился. Со времен пандемии я тоже здороваюсь со всеми, приложив руку к груди: «обнимаю сердцем». Худа без добра не бывает. Теперь я заканчиваю все свои повестушечки словами «обнимаю сердцем». И многие мои читатели теперь обнимают всех сердцем. Вскоре официантка принесла нам две бутылки вина: «От того стола вам», – кивнула на столик, где сидел со спутниками тот молодой мужчина. Потом подошел другой знакомый, тоже обнял нас сердцем прикладыванием руки к груди. Когда Бася попытался расплатиться за наше застолье, официантка ответила: «За вас уже расплатились». Мы поняли, что это знак уважения второго мужчины. И в другие дни, когда мы прогуливались к синему морю, нередко останавливались машины и водители спрашивали: «Тетя Венера, что случилось? Вас подвезти?». Она степенно, хрипловатым голосом объясняла, что ведет своих гостей к морю. И одного ее достоинства было достаточно, чтобы водитель понял, какие почтенные у нее гости. С уважение кивал нам.

В Гудауте по улице две собаки гнали третью. Венера проводила их взглядом: «Наши это». Оказалось, при их пятиэтажном доме живут три собаки, которых жильцы подкармливают. В Абхазии на улице много собак, но я не видел ни одной тощей, грязной; мне всегда казалось, что просто хозяин их немножко отстал и вскоре выйдет из-за поворота. Здесь все люди – хозяева уличных собак. В Абхазии нет бездомных собак, здесь все собаки придомные. Здесь никогда не было попрошаек. Это позор для абхазов. Они все друг друга поддерживают, и собак не забывают. В квартирах или домах собакам жить нет никакой нужды – круглый год лето. Здесь все собаки «наши, абхазские». Здесь люди живут одним миром, по-родному.

Бася остановился во дворе пятиэтажного дома. Перед подъездом большущая удобная лавка, человек на десять. У нас в России я таких уже и не припомню. Только возле храма Бориса и Глеба есть похожая, между двумя кленами. Мы не сразу стали подниматься, а сначала посидели на лавочке. Все останавливались, здоровались, разговаривали. И три собаки легли у Венериных ног. Она – главная их опекунша. Несколько окон, где на веревках сушилось белье, распахивались, и Венера перекликалась с хозяйками. И потом мы наблюдали, как из своего окна на пятом этаже она не раз перекликалась с соседями, и не раз опускала на веревке корзину с какой-нибудь снедью, и в ответ корзина приходила с вкуснейшими пирожками, пахлавой, вином. Соседи знают: у Венеры дорогие гости. Но думаю, и без гостей Венерина корзинка часто летает между этажами.

 

***

Не поворачивается язык назвать жилище Венеры квартирой. Это дом. Квартира – что-то временное, что-то оторванное от земли, а дом – это традиции, это уклад, это уют… В доме Венеры главное – стол. Большой. Если надо, десять человек свободно усядутся. За ним не только едят, но подолгу степенно разговаривают, принимают гостей. Хотя слово «гость» здесь опять не подходит – все, садящиеся за стол, становятся родными, близкими. Но, конечно, есть у хозяев и самые близкие. У Венеры – это Рая, Сильвана и Хцыз (по-русски – золотая птица). Хцыз – редчайшей душевной красоты человек. И сыновья у нее тоже золотые птицы, как их мама: Адамука и Аста, скромные и безотказные. Думаю, на улице их первый встречный попросит о помощи, и они, не задумываясь, кинутся помогать.

Ну и телевизор, как ни крути, стоит в углу за столом. Куда нынче без него… Правда, Венера смотрит в основном абхазские программы. Любит турецкие сериалы. Я, конечно, этому опечалился. Исторические фильмы о Турции через судьбы нескольких семей. Турки и сюда проникли. Но, уверен, если бы мы, русские, снимали сериалы о нашей богатейшей истории, то Венера смотрела бы их еще с большим интересом. История России – это ведь и их история. История Турции интересна, но она все-таки чужая. Но у нас исторические многосерийные сериалы почти не снимают, у нас «клюкву» в основном о «новых русских», которые «тоже плачут»; или детективы о женщинах-следователях, которые умнее мужчин. Просто помешались на них. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что стали их наполнять нравственным содержанием. Нельзя переоценить роль кино в воспитании наших людей. Наше поколение сформировалось на гениальных «Александре Невском», «Чапаеве», «Летят журавли», «Баллада о солдате»… Государству просто необходимо заказывать киношникам глобальные исторические проекты. Думаю, это наша большая промашка, что такие проекты у нас не снимают. Турки, выходит, умнее нас. Как бы дорога берегом моря не увела абхазов в другую сторону – к туркам. Некоторые народы Кавказа и Средней Азии Турция уже увела от нас. И даже «укропы» нас опередили. Вербуют в Абхазии пропагандистов. Похоже, с одной такой мы столкнулись в медпункте, когда лежали под капельницей. Она, простая медсестра, не заканчивавшая университетов, а обыкновенное медучилище, была подготовлена политически так капитально, что даже мне трудно было с ней спорить. Так она умело критиковала Путина, нашу войну с Западом, что я, не понимая, к чему она клонит, слушал ее молча. А медсестра, подумав, что нашла единомышленников, шепнула мне: «С абхазами трудно». Мне с абхазами было легко, и вскоре я раскусил медсестру и понял, что ей трудно было отбить абхазов от любви к России.

Однажды на Сухумской набережной, небрежно развалившись на парапете, два молодых человека славянской внешности нагло спросили директора Абхазского института гуманитарных исследований Арду Енверовича Ашуба, в кого абхазы верят. Он ответил, что во Христа. Они озадачились, но отстали от нас. И медсестра, и эти двое – по всем признакам, завербованные или же засланные в Абхазию пропагандисты. Русские в Абхазии так нагло, так развязно себя не ведут. Нам с абхазами легко…

Сама Венера христианка, но муж ее, Чичико, был мусульманин, потому она и к мусульманству с уважением. И языческие обряды далеких предков не забывает. Каждый четверг в доме открывались все окна и двери, на стол ставилась большая свеча. Это для оберега Баси, нынешнего главы семейства. Мы с Маришей уходили в свою комнату – в чужой монастырь со своим уставом не лезут; я давно понял: чужие обычаи надо уважать. Конечно, лучше бы все люди пришли ко Христу Спасителю, но навязывать свою веру, даже если она единственно истинная, никому не надо. К любви принудить невозможно. Ко всему человека можно принудить, кроме любви. Даже сам Всемогущий Бог не может принудить к любви. Единственное, что даже Он не может. Бог вообще ни к чему не принуждает. Разве только, защищая своих добрых сынов, помогая им, вмешивается. Вообще, в мире только и происходит, что люди своей жизнью, своими словами, своими деяниями либо утверждают, либо отменяют Любовь. Только это и происходит на Земле. Больше ничего. Западный прогресс, западная цивилизация нынче отменяет Любовь. Уже напрямую, не скрываясь больше под овечьей шкурой, сбросив ее. А мы, воюя с ними, Любовь утверждаем.

Так что в доме Венеры христианство мирно уживается с мусульманством, с язычеством. Венера очень любит людей. Все абхазские мужчины до сорока лет для нее «хорошие мальчики». Плохих людей у нее – кроме врагов Абхазии и России – вообще нет. У нее – все хорошие. Не слышал, чтобы Венера хоть о ком-то отзывалась дурно. Иногда просто красноречиво молчала при чьем-то имени или же отрезала: «Не хочу о нем говорить».

О нынешнем христианстве абхазов очень глубоко сказал Василий Шамониевич Авидзба – прекрасный филолог, мыслитель старшего поколения, нашего поколения, родившегося в середине прошлого века. Однажды мы сидели в ресторане. Абхазы потрясающе хлебосольны – каждая наша встреча с ними заканчивалась в ресторане. Честно сказать, я, живущий четвертый десяток лет в своем укромном деревенском домике (у меня в изголовье кровати висит молитва: «Слава Тебе Господи, приютившему меня в этой уединенной и совершенно безмятежной обители»), очень устал от многочисленных каждодневных встреч, от сидения в ресторанах. И все, может быть, я бы вытерпел, но, общаясь со многими людьми, мы с женой подхватили какой-то вирус. Мариша через три дня выздоровела – Родина ее вылечила, а я болел потом целый месяц. Сначала залег в кровать, но через два дня понял, что это немыслимо: проваляться в кровати, когда рядом Черное море, рядом белоснежные горы, рядом вечнозеленые пальмы… Но, главное, возможность встречаться с учеными, с деятелями культуры. Я видел: они жаждут общения с нами. Академик Владимир Константинович Зантария, один из зубров абхазской науки и культуры, после моего выступления в Университете подошел: «Я боялся одно ваше слово пропустить». Академик так сказал! Так говорят люди молодой души. Сохранил детскую душу. Настоящий академик…

Я не имел права проваляться в постели. Но иногда болезнь накрывала меня, как говорит молодежь, «плющила». Так она меня «плющила», так я устал от бесконечных встреч, от постоянной ритуальности, значимости, торжественности, от множества людей перед глазами, от постоянного превозмогания болезни, что вдруг вспомнил фильм «Крестный отец». В фильме почти все происходит на каких-то торжествах по случаю рождения, свадеб, крестин… Не фильм, а сплошные съемки карнавала, где люди только пьют, едят, танцуют, веселятся, а в это время по их приказу убивают людей. И, рассказав Василию Шамониевичу об этом фильме, я заключил: «Где карнавал, там Бога нет. На Западе теперь везде карнавал. Всё там пьют, веселятся, проводят гей-парады, смотрят на стадионах спортивные зрелища, а по их приказу убивают тысячи, миллионы людей. У них там карнавал». Говорил я о Западе, а Василий Шамониевич, очень тонкий и глубокий человек, почувствовал, что я и в Абхазии увидел какую-то карнавальность. Наверное, еще потому почувствовал, что я зачем-то сказал: «У вас лягушки в луже рядом с морем кричат так страстно. Не сравнить с нашими русскими. Юг у вас – страсти много, все горячее, все жарче». Василий Шамониевич, видимо, запомнил мои слова про лягушек, про карнавальность и через несколько месяцев на конференции в зуме, проводимой моей Маришей совместно с абхазскими филологами, рассказал о своем понимании веры абхазского народа. У него не язычество, не карнавальность безбожная; у абхазов не только Бог есть, но и «доли Бога». Почитание священной для абхазов многовековой липы в Лыхнах, почитание урожая, почитание выбоин от грузинских снарядов на стенах домов… Это все не язычество, это – «доли Бога». Я понял его так: дело не в заблуждениях абхазов, не в карнавальности их жизни, а в их детскости. Липа в Лыхнах – это воспоминание о Мамврийском дубе, под которым Аврааму впервые в истории человечества явилась Пресвятая Троица. Откуда у них взялись эти «доли Бога»? У нас, русских, сонм святых, а с новомучениками – многие тысячи. Много у нас ходатаев пред Богом, у абхазов же канонических святых раз-два и обчелся, а им так хочется быть ближе к Богу, чтобы хоть слегка дотронуться до подольца Его риз. Для них, как для детей, все, что вокруг, – это Бог. Все вокруг – «доли Бога». Вместо святых у них «доли Бога». Мало святых, значит будут хотя бы «доли Бога». В музее Дмитрия Гулиа, этом престоле абхазской культуры, сотрудники сказали нам: «Гулиа для нас, как для вас Ломоносов. И даже больше. У вас-то не один Ломоносов, а у нас Гулиа один». Для абхазов все вокруг дорого, все вокруг Божье. Однажды я рассказал Венере о преподобном Герасиме Иорданском. Как лев, у которого он вынул занозу из лапы, так полюбил святого, что после его смерти умер на его могиле. Она вспомнила, как ее старший сын Саид подкармливал в Бамборе собаку, которую русские, во время войны уехавшие в Россию, вынуждены были оставить, хорошо зная, что абхазы не дадут ей умереть с голоду. Когда Саид погиб на охоте, эта собака пришла на его могилу и умерла на ней… Венера не сравнивала сына с великим святым, но сказала о том же: у абхазов нет преподобного Герасима, но у них есть «доли Бога»…

Потому у абхазов «доли Бога», что они жаждут быть ближе к Отцу Небесному. Они – из детскости, а не из языческой плотскости, похоти, своеволия, как ветхозаветные иудеи.

Однажды в ресторане перед трапезой и после нее я прочитал вслух молитвы. Владимир Константинович Зантария и Василий Шамониевич Авидзба, великие филологи и мыслители, так этому возрадовались, что при прощании трижды подходили обнять меня… Очень хочется абхазам быть ближе к Отцу Небесному. Дай Бог всем Его так жаждать!..

 

***

Уже после возвращения из Абхазии я понял, насколько меня измучил вирус – не «карнавальность» нашей жизни там, но боязнь надолго залечь в больницу и пропустить в моей деревне прилет гусей, журавлей, цветение черемухи, вишни, яблони… И что болезнь моя называется не вирус, а тоска по Родине. Лет пятнадцать я никуда не выезжал из своей деревеньки Старово-Смолино дальше Москвы. В общем, затосковал я по солнцеликим одуванчикам, которые вот-вот расцветут у нашего крыльца… Если бы не великая любовь абхазов к русским и России, то я бы, наверное, умер от тоски по Родине. Их любовь дала мне силы превозмочь обе болезни…

Еле дожил я до отъезда. В поезде перестал крепиться, силы меня оставили. Почти все двое суток я проспал. Может, и не все время спал, но ничего не помню, что видел из окна. Единственное, что врезалось в память: на подъезде к нашему Ростову Великому проводница вытащила наши чемоданы, набитые абхазскими подарками, в тамбур. Сюда же вышел молодой мужчина в камуфляже, в полосатой тельняшке под гимнастеркой. Достал сигарету, чтобы быстренько (поезд стоит две минуты) покурить на платформе. Но, увидев наши чемоданы, спрятал сигарету: «Я помогу вынести». Я пожал ему руку: «Ты оттуда?». Он: «Сейчас нет. Ездил в Рязань друга хоронить. Оттуда привезли». Я еще раз пожал ему руку, мол, спасибо, что защищаете нас. Десантник глянул синими есенинскими «брызгами». Невольно вспомнились великие слова поэта:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»,

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте Родину мою».

В сердце было ощущение, что мы с десантником давно друг друга знаем. Мы понимали друг друга без слов. Уже с платформы я вскинул руку, мол, «но пасаран» – враг не пройдет. Он ответил тоже вскидыванием руки: «Нет, не пройдет».

Дома залег я в родную кроватку. Во мне бултыхалась какая-то отрава. Дома совсем я перестал крепиться, сдерживаться. Даже ворчал, что совершил ради жены подвиг – съездил в Абхазию. Унываю я очень редко. Я бодрый человек. Обычно все ко мне за утешением обращаются, а тут я заговорил о смерти. Дескать, хватит, пожил на белом свете; что все уже написал, что Бог на меня возложил; что пришла старость. Старость – это когда устаешь не от трудов, а просто от течения жизни, от прожитого дня устаешь… В общем, напугал жену, друзей. Слышать от бодрого человека о смерти, о старости было им очень тяжело. Никто не знал, как меня вытащить из уныния, как поднять на крыло. Только верная жена знала. В очередной приступ моей хандры, когда я ворчал про подвиг, она весело предложила: «Давай посмотрим нашу “Историю любви”». Я не ответил, как обычно в кино отвечают: «А давай». Как правило, это означает согласие на какое-то отступление от добрых правил. Я задумался. «История любви» – это наш семейный фильм. Когда нам хочется праздника, мы достаем абхазское вино, нарезанный тонкими ломтиками, пахнущий дымом костра абхазский сыр, абхазские орехи и смотрим. Впервые Мариша посмотрела «Историю любви» с Венерой, опять же, в Абхазии. Очень мы любим этот фильм. Но на этот раз я засомневался: надо ли его смотреть в таком больном, унылом состоянии? Ведь все мне сейчас не мило, ни на что бы глаза не глядели. Вдруг он меня не поднимет, и я разочаруюсь в нем? Что тогда нам в праздники смотреть? Сильно я сомневался, боялся наш семейный праздник потерять. Мариша возразила: «В “Истории любви” разочароваться невозможно». Не дожидаясь моего согласия, поставила на стол абхазское вино, абхазский сыр и абхазские орехи. Пахнуло дымом костра, и я махнул рукой: «Включай».

Чтобы вы хоть немножко представили, какой это чудесный фильм, вкратце перескажу его.

Он начинается с улыбки. С ошибки он начинается. Согласитесь, зрителям смешно, когда героиня в туалете уронила мобильник в унитаз, и его смыло водой. Во всяком случае это вызывает улыбку. Все началось с ошибки: неловко дернула плечом, которым прижимала аппарат к уху, и началась ее история любви… Неслучайно герой потом сказал, что пенициллин открыли в результате ошибки. Забыли убрать пробирку с бактериями стафилококка, потом забыли закрыть окно в лабораторию, и ветром надуло в пробирку споры грибка, и бактерии погибли. Благодаря этим «ошибкам» мудрый Флеминг открыл пенициллин, сотворивший в медицине настоящую революцию. За это открытие ученый получил Нобелевскую премию. Я бы про это сказал так: «Нобелевская премия, надутая ветром». Про глупых людей говорят: ошибка природы. Неверно говорят. Все люди – это ошибка природы. Из тысяч мужских семян только одно-два попадают в цель, оплодотворяют женское семя. Разве это не ошибка природы. Каждый человек родился по ошибке. Каждый человек – это чудо. Ведь ошибка – это нарушение правил, то есть чудо. Чудо – это что-то из ряда вон выходящее. Чудо – это ошибка.

Авторы фильма подсказывают нам, что их «история любви» вышла потому, что они «забыли закрыть окно» и ветер надул ее. История любви, надутая ветром в распахнутое окно двухэтажного дома с синей крышей, сплошь увитого виноградом. Об этом мы узнаем после просмотра. Авторы знали, начав съемки, что делают чудесный фильм. Откуда-то они знали. Как я в двенадцать лет уже знал, что буду писателем. Теперь понимаю, дал мне это знание Бог. Уже в шесть лет во время тихого часа я придумывал и рассказывал ребятам в детском саду истории про шпионов и всякие сказки. Всем было интересно. Только толстенькие мальчики и девочки спали. И кинокартина «История любви» не для толстеньких. Так что им не надо ее смотреть, и мои повестушечки читать не надо…

Начинается картина с темноты! В первый раз мы даже подумали, что интернет, как всегда, дурит. Да, нынче техника и чудеса творит, и бывает поразительно ненадежной, как сам нынешний мир технологий… Потом камера медленно отъезжает, и оказывается, что это маска для сна на лице человека, сидящего в самолете. Тут стюардесса будит героя: самолет не взлетел – компьютеры отказали. Помните, героиня мобильник в унитазе утопила. Этот шедевр цивилизации, это «колесо» цивилизации, на котором едет весь мир, катится куда-то в тартарары, к черту катится… А тут компьютеры сломались. Хваленый прогресс отказал. Самолеты не взлетели. Герой, передвигаясь по зданию аэровокзала, ведет переговоры по мобильнику о каких-то замороженных продуктах. Оставшаяся без своего мобильника героиня видит человека с телефоном, ей до зарезу надо проинструктировать свою подругу Сабину, как вести себя с Серджио – сожителем, от которого героиня убежала. Она просит мобильник, мол, ей надо срочно позвонить. Просить у незнакомого человека мобильник – для Запада это ненормально. Конечно, героиня ненормальная. Правда, в Советском Союзе почти все были такими ненормальными: запросто просили закурить у первого встречного, делились едой. Помню меня очень удивил оператор чилиец Кристен, работавший на нашем телевизионном отделении в МГУ, где я учился. Когда, по простоте душевной, советской, попросил у него закурить (курил он «Мальборо»), он очень озадачился, даже как-то неловко ему стало – за меня неловко; я сделал то, что у них не делают. Потом я понял: вот это и есть капитализм, и больше не просил у него сигарету. Наш герой, Феликс, тоже немного озадачился (тем более тут попросили не сигарету, а мобильник), но великодушно протянул свой телефон. И не потому, что увидел, какая наша героиня, Роза, красивая; да и в макияже она не могла ему понравиться – он не любил, как мы потом узнаем, накрашенных. Просто Феликс – тоже ненормальный, как и Роза. Увидев ее, свернувшуюся калачиком на вокзальной металлической скамейке, чтобы переночевать, Феликс без всякой задней мысли предложил: «Мне дали номер в “Хилтоне”. Там наверняка две кровати…». Роза на секунду озадачилась, чтобы это значило. Феликс, поняв это, извинился, мол, простите меня… И Роза, видя его искренность, согласилась: «Нет, нет, конечно, кровать в гостинице лучше, чем лавка в аэропорту».

Но все же, хотя Феликс и Роза, видимо, оба ненормальные, он не осмелился бы предложить ей переночевать в одном гостиничном номере. Первые человеческие поступки совершила Роза: она подхватила Феликса, когда он терял сознание, ждала его около медпункта и сразу озабоченно спросила: «Что вам сказали?». А сказали ему, собственно, что он здоров и нечего ему притворяться, что у него «быстро тут (в сердце) и сильно тут (в голове)». Именно Роза проявила заботу о первом встречном. Феликс по-прежнему ее не замечал; желая отвязаться, буркнул что-то… Они, казалось, расстались в этой человеческой толпе аэропорта навсегда, но вдруг позвонила Сабина (подруга Розы, которая сыграла важную роль, но которую зрители так и не увидели, и даже не услышали – мастерство авторов показать не показав) и попросила что-то передать Розе. Тут уж Феликс рассердился: «Я не знаю, где Роза», – и вообще, дескать, что вы ко мне пристали. Сабина все же успела досказать свою просьбу – тоже ненормальная… И Феликс, добрая душа, все же пошел в огромном здании аэровокзала, с тысячами людей, искать Розу. Нашел ее в кафе с Серджио. Простодушно передал Розе: «Вам звонила Сабина. Она сказала, что Серджио вышел из себя и поехал в аэропорт. Так что будьте осторожны, он вроде бы вам угрожал». Серджио, услышав эту тираду Феликса, устроил скандал, наговорил Розе оскорблений, поранил руку о разбитую им тарелку. Роза, уже уходя, кинулась: «Ой, ты поранился». Феликс остановил ее: «Не унижайтесь». Когда же Серджио бросился за ней, он встал на его пути; дал носовой платок: «У вас кровь». Инцидент был исчерпан.

Потом, уже в самолете, Феликс снова надел поскорее маску для сна, но его опять разбудили. Самолет не взлетел, и пассажирам пришлось вернуться в здание аэровокзала. Присев на скамейку, услышал за спиной: «Будете?», – увидел руку с бутылкой лимонада и машинально отказался. И тут узнал голос Розы. Да и как было не узнать – кто еще предложит лимонад первому встречному. Только Роза. Тут-то, уходя с пассажирами своего рейса в гостиницу, увидев, как Роза свернулась калачиком, он пожалел ее и предложил кровать в номере.

В ванной комнате Феликсу опять стало плохо, и он, вспомнив совет врача, лег на пол… и заснул. От нечего делать Роза быстренько достала из его сумки паспорт и посмотрела. Он, в свою очередь, когда ее не было, тоже посмотрел ее паспорт; неловко сел на ее сумку и сломал зеркало; как нашкодивший ребенок спрятал осколки под кровать. Оба – как дети!

Феликс заказал в номер ужин. Попробовав ветчину, сердито буркнул: «Свинья умерла напрасно». Роза, желая завязать разговор, сказала какую-то глупость, что не ест говядину, а только телятину, хотя теленок – это сын коровы… Глупость-то глупостью, а разговор завязался. Феликс сообщил, что начинал поваром, а теперь владелец фирмы, торгующей замороженными продуктами; похвалился, что рекламу его продуктов даже в интернете размещают. Сказал об интернете, как говорят, с придыханием. Роза грустно ответила: «А я люблю запахи. Запах пота, газет, табачного дыма. А интернет не пахнет». Феликс, уже зная, что родители Розы были коммунистами, что она плачет при звуках «Марсельезы», съязвил: «Мир изменился со времен Народного фронта». Потом предложил поговорить совершенно откровенно, по пословице: у кого что болит, тот о том и говорит. Спросил, как она сбежала от Серджио, о щелчке в голове. Как это, дескать, происходит, что женщина вдруг ни с того ни с сего сбегает. Неужели так важно, что он не может завтракать вдвоем после совместной ночи, что утром ему неприятно видеть смятую постель, многозначительные взгляды. Все это смущает его. Роза неожиданно брякнула: «В общем, от чего встает вечером, утром раздражает». Феликс совсем рассердился: «Что вы делаете?». Она, помешивая ложкой, растерянно: «Соус». Он: «Вы набухали туда тьму масла. В десять раз больше нормы. Вы что не знаете?». Тут уж и Роза вышла из себя: «Я попала в номер с чокнутым, который подыхает от одиночества, но вымещает свою злобу на человеке, который оказался с ним вместе, и еще задает какие-то дурацкие вопросы». Стала собираться, чтобы уйти. Феликс, желая как-то погасить ссору, взял ее чашку с соусом и вдруг, совершенно случайно (в фильме, рассказывающем о случайном, об «ошибках», нет ничего случайного), чашка выскользнула, и весь соус оказался на Розе – на лице, на волосах, на кофточке… Она в растерянности, раскинув руки, как мокрая курица, просто опешила, ожидая от него какой-то помощи или хотя бы извинения. Но тут раздался звонок; это была Надья, сбежавшая от Феликса, потому что он не способен был завтракать вдвоем. И он, словно ничего не случилось, и разговор по мобильнику был гораздо важнее, по-мальчишески подмигнул Розе, приставил палец к губам, мол, простите, но у меня важный разговор, прошу не мешать. Она ушла в ванную. Тут-то Феликс порылся в ее сумке: посмотрел паспорт, кисточку, врученную вместе с Нобелевской премией по макияжу, и разбил ее зеркало… Когда она вышла, вытирая полотенцем голову, Феликс просто остолбенел, увидев ее чистое, без макияжа лицо, и сразу влюбился. Он тоже, оказывается, любил не интернет, а все живое, настоящее. До этого в их разговоре он по-хамски обронил: «Вам надо абразивный порошок, чтобы смыть эту штукатурку с лица». Роза не обиделась, а печально произнесла: «Это мой макияж. Я к нему привыкла. Без него я чувствую себя голой. Наверное, это профессиональная деформация». Позднее она отплатила ему за его хамство, сказала, что у него тоже профессиональная деформация, что он – «замороженная утка с апельсинами в пластикой упаковке».

Вдруг влюбившись, Феликс ласково сказал: «Я попробовал ваш соус. Он вкусный». Как Феликс по ошибке «возвысил лягушку», потому что вместо трех ящиков петрушки привезли двадцать, так и соус у Розы получился гениальным случайно, по ошибке – она тоже бухнула масла в десять раз больше нормы. Получился по ошибке, как пенициллин у Флеминга, как лягушки у Феликса. И Феликс, и Роза – мастера делать гениальные ошибки. Из лягушки, из соуса образовалась «История любви»…

Услышав, что соус вкусный, Роза, плачущая при звуках «Марсельезы», и здесь благодарно заплакала; но, пообещав уйти, собралась уходить. После второго или десятого просмотра фильма становится понятна цепочка событий, выстроенных авторами. Если бы Феликс не облил Розу соусом, она бы не умылась, он бы не влюбился в нее, не сказал бы нежно, что соус вкусный, не побежал бы вслед за ней, не вытащил ее силой из такси. Сначала она упиралась, и он, казалось, сказал ерунду: «Если вы уедете, ваш багаж без вас улетит в Мексику». У нее было такое состояние, что плевать на багаж. Но она пошла с ним. Феликс подсказал ей нормальную причину для ненормального поступка: пойти с первым встречным.

В гостинице Феликс попросил разрешения пройти на кухню. Тут-то и началась красота. Он мастерски готовил телячьи котлеты и рассказывал о себе. Как много лет назад ушел из дома. У отца был ресторан в небольшом французском городке. Феликсу шел восемнадцатый год. Однажды каким-то чудом, в результате ошибки, привезли много лишней петрушки; он приготовил лягушачьи лапки совсем по-новому, как никто до него не готовил. С гордостью сообщил об этом отцу: «Папа, я сотворил чудо». Феликс опять было скатился в прежнюю колею, спросил, почему Роза все же сбежала от Серджио, но она вернула его на начавшуюся дорогу их любви: «А что лягушки?». Про лягушек, про любовь ей было гораздо интереснее. Феликс продолжил: «Итак я на кухне. Отец сел, я подаю. Он попробовал: “Слишком мало чесноку”. Дурак, чеснока там совсем не было. Он не понял». Феликс настолько обиделся, что ушел из дома. С Розой он чуть не повторил ошибку отца, не понявшего, что лягушки вышли гениально; мог бы ничего не сказать про соус, и Роза бы ушла…

Роза слушала его не просто внимательно, она впитывала в душу каждое его слово. Когда же он еще раз скатился в прежнюю колею о ее расставании с Серджио, спокойно вернула его на дорогу любви: «Итак, вы на кухне». Вдохновленный ее сердечным вниманием, Феликс рассказал, как ходил поваром на торговых судах, потом открыл свой ресторан в Америке. «В Американских журналах на Среднем Западе писали: Феликс возвысил лягушку». Роза тоже вспомнила свое детство. Однажды, посмотрев «Римские каникулы», Роза, переполненная впечатлениями, поделилась с родителями о доме своей мечты, за что получила пощечину. А когда ей вручали Нобелевскую премию по макияжу, родители даже не пришли на церемонию. Неожиданно Феликс прервал Розу: «Расскажите, каким был дом вашей мечты». Потом мы поймем, почему это стало ему так интересно, поймем, что этот момент – кульминация фильма, его ключик… Но Роза не успела ответить: сообщили, что самолет Феликса вскоре вылетает, и надо поторопиться. В номере, уже как близкий человек, Роза помогла Феликсу собрать чемодан. На прощанье он оставил ключ, мол, все оплачено. Но на прощанье не смог ее даже обнять – еще малый путь любви был пройден. Так было и у нас с Маришей во вторую нашу встречу: в метро, издалека увидав друг друга, кинулись друг к другу, но, оказавшись рядом, не смогли обняться. Еще мало пути любви было пройдено. Чувства опередили этот путь.

Как же в первый раз нам с женой было печально: только любовь началась и уже расстаются. Непонятно было, куда он улетает? На похороны почти чужого человека, которого видел три раза в жизни. А тут Роза, тут любовь. Как же так?! Мы уже поняли, что Роза сбежала от нормального Серджио, а Надья от ненормального Феликса, не умеющего завтракать вдвоем. Они оба ненормальные. Они не от мира сего. Господи, какая прекрасная у них могла быть любовь! Так мы думали, чувствовали. А Феликс в это время ехал в автобусе, устраивался в самолете, снова надевал маску для сна, чтобы ничего не видеть. А Роза, подав голосовой сигнал Сабине, так и не смогла уснуть и отправилась в бассейн. Поплавав, обнаружила рядом косметический кабинет. Здесь она оказалась в своей стихии: фантазировала лосьонами, кремами… Было видно, что оба героя – поэты своего дела: Феликс возвысил лягушку, а Роза получила Нобелевскую премию по макияжу. В «Хилтоне» он нашел кухню, а она – косметический кабинет… Нам с женой, писателю и филологу, было очень интересно слушать про лягушку, про макияж, про искусство кулинарии и косметологии. Нет, конечно, не про лягушку, а про любовь. Когда Роза в кабинете подошла к зеркалу, вдруг двери отворились и вбежал Феликс. Не знаю, кто был больше счастлив в этот момент, мы с Маришей или Роза. Она упала ему на грудь: «Молчите, молчите…». Роза сердцем чувствовала: любовь только начинается. Она не могла поверить, что все закончилось. Слова не нужны. В порыве нежности, что снова вместе, они как-то незаметно оказались лежащими на массажном столе. Вдруг у Феликса зазвонил телефон и все сбилось. Опять Надья. Видимо, она спросила, почему он до сих пор не прилетел. Феликс рассказал, что из-за тумана самолет опять не взлетел. Розу словно ушатом холодной воды окатили. Какой стыд! Она к нему на грудь, она ему «молчите, молчите», а он, оказывается, не сам вернулся, не по любви, а из-за тумана…

Я всегда повторяю: все глупости, несчастья случаются потому, что люди не хотят слушать друг друга. Моя мама не раз говорила: «Всегда выслушай виноватого. И может, он окажется совсем невиновным. Или же, после его рассказа, ты уже найдешь душевные силы простить его. Никогда не делай поспешных выводов, не принимай скоропалительных решений, прежде чем не выслушаешь самого человека». Посмотрите современные наши «кино-клюквы». Все они строят свою интригу на том, что никто друг друга не слушает. А Роза, доверчиво прижавшись к груди Феликса, сказав «молчите, молчите», не от кото-то, а своими ушами услышала, что он вернулся «из-за тумана».

Договорив с Надьей, Феликс побежал к их номеру. Постучал: «Роза, у меня нет ключа, откройте». Она открыла, выпалила ему свое презрение и ушла в ванную. Мудрые авторы фильма нашли самый удобный способ устроить их разговор. Конечно, она хочет его услышать, но, после его «тумана» это вроде бы невозможно. За дверью она убивает двух зайцев: и обиду показывает, и может слушать, вроде бы не слушая. Конечно, она слушает, а услышав его слова: «Да, я действительно, вернулся не по своей воле, но знали бы вы, как я был рад этому туману, что снова увижу вас, вдохну запах ваших духов. Знали бы вы, как я был рад. Мы можем провести два часа вместе. Я давно ни с кем не хотел провести вместе два часа. А вообще-то…». Конечно, дверь распахнулась, и Роза произнесла: «А вообще-то?». Он устало, как-то по-детски: «А вообще-то я смертельно хочу спать». Она счастливо разулыбалась: «Я тоже». В этом «тоже» было счастье, была любовь, была близость душевная. Они спали, обнявшись, прямо в одежде. Была ли у них физическая близость, непонятно. Только когда утром Роза пошла в кафе, а Феликс вроде бы за газетой, становится ясно, что ему все еще трудно завтракать вдвоем после любовной ночи. Роза сидела наверху, за столиком, смотрела вниз, как он бесконечно долго рассматривает газеты, словно забыв, что у нее скоро вылет. Вспомнила, что у него проблемы с завтраком вдвоем и поняла: завтрака не будет, она ждет напрасно. Тут объявили посадку на ее рейс в Акапулько, и Роза, кинув прощальный взгляд, решительно направилась на посадку. Но, чуть раньше, когда Феликс шел, смущаясь, впереди, он вдруг переборол свое смущение, вернулся и спросил во второй раз: «Я все спрашиваю себя: каким был ваш дом?». Роза тоже смущенно: «Ничего особенного. Домик с розовой крышей, с синими ставнями. Тополь, ива во дворе. Дикий виноград повсюду. Мелкобуржуазно, да?». Феликс же улыбнулся радостно и немножко удивленно. Это одна из самых нежных минут в фильме. Потом, когда увидим его дом, поймем его улыбку. В фильме все время присутствует загадка. Почувствовав детскую душу Розы, Феликс предугадал (потому и спросил дважды), что дом ее мечты – это дом его детства. Ему хотелось, чтобы это было так. Если бы он не узнал, каков дом ее мечты, он улетел бы в Мюнхен на похороны бабушки Надьи. К Надье бы улетел. Ведь это она сообщила о смерти бабушки, она его ждала. Наговорив Розе, что Феликс сломал ей жизнь, пыталась ее отбить от него. А сама ждала.

Когда Феликс, наконец, собрался с духом и поднялся в кафе, столик был пуст. Официант, видя его расстроенное лицо, спросил: «Могу я чем-то помочь вам?» Феликс печально: «У меня проблемы с завтраком». Официант, конечно, ничего не понял. Зато мы все поняли…

Проход героев утром к кафе сопровождался за кадром прекрасной, то тревожной, то нежной музыкой Эрика Сера. Огромная удача авторов. Именно она должна звучать в фильме. Своего грустного апогея мелодия достигла в тот момент, когда Роза поняла, что Феликс не придет завтракать, что он не газеты смотрит, а не может себя пересилить. И совсем печально звучит мелодия, когда Феликс бежит к стойке регистрация Розиного рейса. Не успевает. Впервые он переживает горе: так все прекрасно шло… и на тебе. Не в первый раз просматривая эти кадры, зная содержание фильма, понимаешь, о чем Феликс думал, почему неожиданно сел в такси и поехал к отцу, на Родину. Теперь он знал, что дом его детства – это дом Розиной мечты; что этот дом – единственное, что у него осталось от Розы; ни номера телефона, ни адреса… только имя. Он не только к отцу на Родину поехал, он к Розе поехал. Авторы сумели показать мысли, чувства. Сумели показать невидимое.

Стоит Феликс в горькой растерянности. Любовь его улетела, и сохранился ли дом ее мечты, его дом? Прошло много-много лет. Может, и отца уже нет… Значит, и дома нет… Надо побыстрее ехать домой. Слава Богу, и отец жив, и дом на месте – с синими ставнями, с диким виноградом повсюду, ива во дворе жива. Родной дом подсказал ему, что надо делать: звонить в аэропорт Акапулько.

Когда Феликс поехал на Родину, появилась смутная надежда на счастливый конец фильма. В звучащей мелодии яснее стали нежные оттенки, приближающие героев друг к другу. Но все же надежда пока смутная: мы еще не видели дом Феликса, еще не знаем, что он почти точь-в-точь дом Розиной мечты. Интрига с домом мечты великолепна, гениальна! Она сохраняется почти до конца фильма. В ней есть надежда. Она чувствуется не только в музыке Эрика Сера. В этом чудесном фильме так все устроено, что невозможно вычерпать до конца всю глубину нюансов даже после тридцатого просмотра. Этот фильм надо смотреть много раз!

Всего лишь простой, древний прием кино – параллельный монтаж. Его еще режиссеры Васильевы в «Чапаеве» применяли. А в «Истории любви» он не про то, что кого-то убьют или спасут; но он о чувствах, мыслях, он о любви. Простой параллельный монтаж! В кадре Феликс едет в такси по улице родного городка; в следующем – Роза достает из сумки свою любимую косметичку, привычно (профессиональная деформация) наносит косметику. В следующем кадре Феликс говорит шоферу: «Остановите, я пойду дальше пешком». И здесь все психологически точно у авторов фильма! На Родину надо пешком, как в детстве. На Родину на такси не вернешься! А Роза в это время (параллельный монтаж), внимательно вглядевшись в зеркало, начала стирать платком свежую косметику: вспомнила слова Феликса об абразивном порошке, как он влюбился в ее умытое, ее настоящее лицо. Для Розы убрать макияж – то же самое, что для Феликса вернуться в родной дом пешком, как в детстве. Как Роза любит запах пота, газет, табачного дыма, так Феликс любит все настоящее, естественное, неподдельное. Оба они не от мира сего. Но прежде, чем произошла их чудесная встреча, прогресс и цивилизация успели превратить Феликса в «замороженную утку с апельсинами в пластиковой упаковке», а Розу, по словам Серджио, в накрашенную куколку. Встретившись, они «разморозились» и стали настоящими.

Какое непередаваемое лицо было у отца Феликса, когда он издалека узнал сына, не чая уже увидеть его; для него он с того света явился. Отец даже как-то пошатнулся. Саму встречу (объятия, поцелуи, слезы, слова) авторы отнесли за кадр: это банально; сыграть столь долгожданную встречу по-настоящему не в человеческих силах. Сын с того света вернулся! И создатели фильма просто показали лицо Феликса и лицо отца, которого гениально сыграл Рауль Бийре. Всего лишь узнал сына, всего лишь пошатнулся, а это врезается в сердце. Здесь то же блестящее умение «показать, не показывая»…

Параллельный монтаж продолжается – монтаж чувств. Феликс из телефонной будки наговаривает Розе голосовое сообщение на свой мобильник, который, конечно же промыслительно (по воле сценаристов), чтоб история любви закончилась счастливо, остался у нее. Он рассказывает, что вернулся к отцу, в родной дом; признается в любви к Розе, что уже снял номер в «Хилтоне»: «Я буду встречать каждый рейс из Акапулько. Я уже привык к этой гостинице. Приезжайте, наш дом вам понравится». И Роза, когда увидела в аэропорту в Акапулько сотрудницу с табличкой «Роза Люксембург» (она рассказывала Феликсу, что родители-коммунисты назвали ее Розой в честь Розы Люксембург), смутилась, не веря своим глазам, хотя сердцем все поняла. В записке, которую сотрудница передала Розе, был код доступа в мобильник Феликса. Все это настолько необыкновенно, настолько трогает, что не возникает сомнений: именно для этих минут им надо было расстаться в аэропорту Парижа, чтобы Роза стерла с лица макияж, чтобы Феликс вернулся к отцу, чтобы она увидела эту чудесную табличку «Роза Люксембург». Это чудное признание в любви! Ни у кого такого не было! Это великолепная шутка Феликса, пошутившего так от полноты счастья. Но по-другому он и не мог: он ничего не знал о Розе, но знал, что мимо таблички «Роза Люксембург» она не пройдет. Знал, что, увидев табличку, Роза будет счастлива. А он так хотел, чтобы она была счастлива!.. Без этой таблички, без стертого макияжа, без дома ее мечты… история любви была бы не полной, даже банальной. А тут все случилось, как чудо. Как пенициллин у Флеминга, как лягушки у Феликса, как соус у Розы. Чудесно получилось!

Феликс начал одаривать Розу счастьем. Она ехала в такси берегом Тихого океана, слушала по мобильнику его признания: «Я по уши влюблен в вас. Я ничего вам не обещаю. Нет, я обещаю вам все. Приезжайте, наш дом вам понравится». Как же он может ей не понравиться, если это дом ее мечты! Взглянув из окна такси на Тихий океан, на пальмы, Роза сказала: «Синьор, разворачивайтесь, мы едем обратно в аэропорт». В этот момент мы с Маришей были счастливы не меньше Розы!

Но фильм на этом, на этой, опять же не показанной, встрече не заканчивается, нет общепринятого «поцелуя в диафрагму»; но этот не показанный поцелуй намного прекраснее. Очень долго и медленно плывут последние титры, за кадром голос Феликса рассказывает рецепт приготовления телячьих котлет. Вроде бы это опять шутка, улыбка авторов; на самом же деле – рецепт любви. В фильме даже за титрами живет любовь. Далеко не в первый просмотр вдруг услышишь: «Помешивая и рассказывая при этом свою жизнь…». Ларчик просто открывается: чтобы случилось чудо, нужно не только много петрушки для лягушачьих лапок, много масла для соуса, но надо, помешивая, рассказать свою жизнь. Тогда и случится «История любви».

Когда я рассказал поэту Геннадию Иванову, что пишу повесть «История любви», он воскликнул: «Сережа, все твои книги – это история любви!». Он прав; в моей непридуманной прозе – «рецепт приготовления» любви… наша с Маришей жизнь.

Так в чем же секрет этого рецепта? Плюнуть на прогресс, разморозиться, смыть макияж, стать детьми и тогда вдруг запахи, вдруг Родина, вдруг любовь… Почему у нас с Маришей «История любви» получилась? Я всю жизнь, «помешивая варево», рассказываю нашу семейную жизнь… Как советуют в фильме «История любви».

Очарование фильма еще и в том, что авторы сумели снять ожидание любви, предвкушение ее. Сняли мысли и чувства, сняли невидимое. Когда смотришь, все время ждешь чего-то необычного, чудесного. Ждешь историю любви. Любовь – это чудо. Чудо – это ошибка. Ошибся Флеминг – и пенициллин, ошибся Феликс – и лягушки, ошиблась Роза – и соус… А чтобы полюбить навсегда фильм «История любви», надо поставить на стол бутылку абхазского вина, лучшего в мире, нарезать тонкими ломтиками копченый, пахнущий дымом костра абхазский сыр, опять же лучший в мире, поставить вазу с орехами из Абхазии и наслаждаться всем этим богатством, откровенно рассказывая друг другу свою жизнь. Может, такой чудесной истории любви как у Розы с Феликсом, как у нас с Маришей, у вас не выйдет, но что-то красивое все равно получится. Только надо сначала смыть с души всю дрянь, как Роза смыла в унитаз свой мобильник, как потом смыла с лица макияж. И, может, чудесная «ошибка» случится…

Как же они могли расстаться? Это Роза своей детскостью не просто разморозила Феликса, но его – «замороженную утку с апельсинами в пластиковой упаковке» – вернула в родной дом к родному отцу. Этот фильм – рецепт приготовления любви. И, думаю, все человечество, если обретет, наконец-то, любовь к настоящему, живому, с запахами, если оно разморозится, смоет с лица макияж, перестанет прикладывать душу к удобствам и богатству, тогда и прогресс, цивилизация начнут служить человеку, а не порабощать его, как сегодня. Верно сказала Роза: «Люди уже настолько заработались, что уже не понимают, что они делают». Я бы добавил к ее словам, что они даже не столько заработались, сколько запотреблялись, стали потребителями материальных благ. Почти все человечество так запотреблялось, что уже не понимает, что оно делает…

«История любви» не просто чудесная новелла о любви, но это философская притча. Хотели этого авторы или не хотели, но так получилось. С улыбкой скажем: «Все у них вышло случайно. Как пенициллин у Флеминга, как лягушки у Феликса, как соус у Розы». Говорят: все гениальное просто. Можно продолжить: все гениальное точно. В фильме все действия, все слова настолько точны, что ведут к любви. Слова и дела, ведущие к любви. Авторы фильма, скорее в результате гениальной точности, может, и не думая об этом, а просто показывая чудную историю любви, как бы говорят зрителям, что и прогресс, и цивилизация могут приносить пользу, если служат любви. Тогда и самолеты летят не на похороны бабушки Надьи, а к Розе; тогда компьютеры служат добрым людям, а не мошенникам. Прогресс, если он объединен с любовью, приносит пользу душевную, а не только материальную, плотскую… Во всем так: есть любовь – все будет прекрасно; нет любви – все будет безобразно, все пропадет…

 

***

Конечно, Мариша, как всегда, оказалась права – «История любви» меня вылечила, подняла не только на ноги, но на крыло. Я вдруг почувствовал такую тоску по Абхазии, такую любовь к ней почувствовал. Она стала для меня еще одним родным местом на земле. Как Старово-Смолино, как мой родной Мухоршибирь, как Москва. В Абхазию теперь меня тянет.

Мариша, увидев, что я выздоровел от своей русской хандры, зная, как меня умиротворяет дорога, предложила махнуть на все наши обязанности рукой и покататься по пяти чудесным дорогам нашего Борисоглебского рая. Мы это нередко делаем, когда тоска обуяет, когда работа вдруг не двигается.

 

***

Наши дороги Борисоглебского рая окончательно меня вылечили. Я, наконец, прозрел: нынче потрясающая весна. Очень редко бывает, чтобы все цвело разом: и черемуха, и груша, и вишня, и яблоня. Обычно, заканчивается белое цветение черемухи и плавно зацветают розовым цветом груши, заканчивают цвести груши и плавно зацветают белые вишни. Потом вишня плавно передает белое цветение яблоне. Последней сиренево зацветает сирень. Деревья передают друг другу чудесную эстафету цветения… Майский парад невест в белых и розовых платьях, и в сиреневых… А чтобы сразу все вместе цвело, такого я не припомню. Даже черемуха, цветущая первой, почти не облетела. Очень сильная нынче весна. Очень цветущая. И гусиных косяков мы увидели под пятьдесят. В одном летело гусей двести! Косяк в полнеба! Вот какие мы нынче богатые! Цветами и гусями богатые! И Галкина яблоня у нашего крылечка, под которой я написал не одну повестушечку, в эту весну зацвела в полную силу. До конца цветочки белые распустились, а в прошлые годы были похожи на помятые со сна девичьи губы. Осенью Анна Христофоровна Олонцева – главный вертоградарь Борисоглеба (по-нынешнему садовник) – собственноручно обрезала ее, а наша помощница Наташа обкопала. Галкина яблоня сразу отозвалась на ласку и заботу – расцвела роскошно. От любви расцвела…

Все-таки Бог очень любит нас с Маришей. Перед отъездом в Абхазию я очень переживал, что впервые за много-много лет не увижу, как прилетят наши скворцы. У нас на дубу и на березе возле калитки – пять скворечников. Уже много поколений скворцов в них родилось и выросло. Обычно я встречаю их одними и теми же словами: «Здравствуйте, дорогие мои, скворушки мои родные, герои мои. Сколько вы морей перелетели, сколько бурь пережили». Очень я переживал, что никто не встретит их на Родине, и им станет грустно-грустно. Обычно скворушки прилетают в начале апреля, а мы уезжали первого числа. Но случилось чудо – они прилетели тридцатого марта. Я встретил их радостно, как никогда. Устроил Господь нашу встречу! А потом, в Абхазии, я переживал, что загремлю в больницу и не встречу гусей, не увижу весеннее цветение, а Господь так все устроил, что весну мы застали в полном цветении, и гусей встретили немало. Где-то я писал, что гуси, пролетая надо мной, всегда кричат, словно знают, что я их покрещу и помолюсь, чтобы они до Родины долетели. Они не кричат – они меня просят помолиться. Потому я всегда их сначала слышу, а потом уже ищу глазами в небе.

Но Марише моей, никогда не видавшей меня в таком унылом состоянии, все казалось, что я пока не совсем тот бодрый Сергей Щербаков. Все она что-то придумывала, чтобы взбодрить меня по-настоящему, в полную силу нынешней чудесной весны. Однажды прибежала ко мне в светелку, где я пишу свои повестушечки: «Послушай Апти». Знает, как я уважаю этого чеченца генерала, философа, да просто прекрасного человека. Знает она, как меня поднять на крыло. Апти Алаудинов опять потряс своей мудростью, своей любовью – выложил в интернете свое обращение к русскому народу, в котором напомнил, что мы в России – государствообразующий народ, а нас с каждым годом все меньше. Если, мол, и дальше так пойдет, то лет через тридцать русских останется маленькая горстка. А если русские исчезнут, тогда и все другие народы, населяющие Россию, исчезнут. Апти прямо призвал нас, русских, рожать побольше детей. Напомнил, что слово «семья» – это «семь я». Двое родителей и пятеро деток!

Однажды, еще в 80-х годах, на Красной площади мой старший друг писатель Станислав Тимофеевич Романовский, глядя на собор Василия Блаженного, изрек: «Это образ России. Центральный, самый высокий столп – это мы, русские, а другие столпы, поменьше, к нему, к нам, русским, жмутся, как детки к мамке. Мы – столп, мы – ствол, а остальные народы России – это ветки. Которые из них от ствола отпадают, те засыхают, как ветки, оторвавшиеся от дерева». Сегодня я часто вспоминаю слова Станислава Романовского. Украина, Грузия оторвались и… засыхают. На очереди Молдавия, Армения…

Великие слова сказал русский писатель Станислав Романовский. А то, что это до глубины души, до самой своей сердцевины, до крика – призыва к русскому народу рожать побольше детей, осознал чеченец Апти Алаудинов, ставший русским генералом, русским солдатом – это замечательно. Это наша огромная победа! Если все народы России это осознают, как осознал это Апти Алаудинов, тогда никто нам не страшен. Тогда «ветки» не отпадут. Дерево без «веток» тоже засыхает. Обращение Апти Алаудинова к русским, чтобы они рожали побольше детей, – это великое явление. Это не обращение, это не призыв, это крик души человека, понимающего, что происходит и что надо делать. Это наша надежда на победу. Это победа Владимира Путина.

Крик души Апти Алаудинова удивительным образом отозвался во многих сердцах. Один воин с Донбасса сказал: «Я пуштун по национальности, но я – русский солдат». Другой воин подхватил: «Я бурят, я буддист, но я – русский солдат. Все мы на войне русские солдаты». На войне не только чеченцы, пуштуны, буряты поняли, что все мы – русские солдаты. Иначе нам «кирдык». Владимир Владимирович Путин сказал однажды по поводу героизма одного бойца, лакца по национальности: «Я русский человек, у меня в роду, как говорится, одни Иваны да Марьи, но, когда я слышу о таких подвигах, мне хочется сказать: я – лакец, я – чеченец, я – бурят». Очень глубокие, очень точные и своевременные слова. Это – наша идеология! Идеология братской любви. Президент понимает, что ствол без веток тоже засыхает. Дерево засыхает… Наш путевождь знает самое главное, и первый говорит об этом. А ошибки? Конечно, у него они есть; он – живой человек. Иногда он даже говорит, выражаясь его языком, «непривычные слова». Непривычные для русского православного ума. Конечно, «непривычные слова» лучше бы не говорить (Владимир Владимирович знает, о чем это я), но, как говорила моя бабушка Анисья, обладавшая богатейшим запасом слов, знавшая тысячи пословиц и поговорок: «Жизнь прожить – не поле перейти. Да пока поле-то перейдешь, сколько раз споткнешься». Первую-то часть пословицы, наверное, все русские знают, а вторую, думаю, редко кто. Может, вторую часть моя бабушка и сама придумала, она умела говорить и умом обладала большим. У нас в селе Мухоршибирь люди ее уважали.

А у Владимира Владимировича Путина такое поле бескрайнее, непаханое… не только чепыжами, но уже и деревьями заросшее… Сколько всего надо перепахать, выкорчевать и новое вырастить!.. Уму непостижимо. Его поле не только Россия, но вся Земля. «Россия нигде не кончается», – так он сказал. Я не говорю о культуре, о воспитании, образовании. Здесь столько наворочали за тридцать лет, что разгребать и разгребать завалы. За это, может, самое главное, мы пока еще и не брались. И косметикой – «Сириусами» и олимпиадами – дело не исправить. Здесь промедление смерти подобно. И это самое сложное, самое трудное – воспитать настоящих русских людей, обладающих Божественной культурой.

 

***

Вдоволь мы поездили по дорогам нашего Борисоглебского рая. Какие они красивые и какие разные, я уже не раз писал. После Кондаково отправились к нашему синему дому в деревне Стрелка. Это по дороге в Неверково. Сначала проезжаешь деревню Варусово, потом село Вощажниково. Здесь тщанием отца Бориса Украинцева оба храма восстановлены. На больших вратах высятся шесть огромных портретов воинов, сложивших свои головы на Донбассе. Пример отца Бориса, чтущего память защитников Отечества, достоин уважения и подражания. Очень эти портреты греют сердце. Они напоминают нам не о смерти, а о жизни, что мы живы, пока помним своих героев. И они тоже живы, пока мы их помним. Пока будем помнить – никто нас не победит. Это наш Бессмертный полк. Прибывает воинов в нашем Бессмертном полку…

Еще я мог бы сказать немало добрых слов о селах и деревнях по этой дороге, но я о них уже не раз рассказывал в моих повестушечках. Просто назову их: Архипово, Уславцево, Веска. Нет, о Веске все же скажу несколько добрых слов. Здесь еще в 90-х годах прошлого столетия поселилась семья Олонцевых. Они вертоградари, оба закончили Тимирязевку. Благодаря их трудам и их любви умиравшее село ожило.

Олонцевы вырастили пятерых замечательных детей. Юрий стал отцом Георгием, священником Вескинского храма; Алена – прихожанка нашего Яковцевского храма, о ней я еще расскажу в своем месте; Дмитрий – ныне известный на Ярославщине пчеловод. Однажды, еще молодым парнем, сейчас это мужчина после тридцати, возвращаясь из Москвы на поезде, уставший от московских хлопот, да просто от шума и суеты большого города, Дмитрий чуть не проспал свою остановку в Ростове. Еле успел выскочить из вагона и забыл рюкзак. У него все там осталось. Будучи, как все Олонцевы, очень скромным, увидав меня, знакомого, постеснялся спросить денег на билет до Ярославля, чтобы догнать рюкзак. Хорошо, что я догадался, что у Мити что-то случилось… Теперь при встрече с ним всегда спрашиваю: «Митя, больше рюкзак в поезде не забываешь?». Он улыбается: «Нет, больше не забываю. Спасибо вам». Кузьма у Олонцевых – фермер, а жена Маруся – племяшка моего друга монаха Борисоглебского монастыря брата Глеба, всегда идущего в Иринарховском крестном ходе впереди всех, с фонарем в руках. И младшая дочь Света. Веснушчатая радость. Скромная до того, что ее мать, Анна Христофоровна, никак не могла поверить, что ее дочь сделала мне, старшему, замечание. Однажды в Борисоглебском монастыре я от усталости, а может и от лени, присел на лавку во время Херувимской песни. Света, тогда девочка лет десяти, подошла ко мне и виновато напомнила: «Херувимская…». Я, конечно, устыдился и сразу встал. Только когда Анна Христофоровна услышала, что лицо у Светы было при этом виноватое, и что пели Херувимскую, она поверила, что дочь действительно сделала замечание старшему человеку.

Отец, Иван Юрьевич, не смотря на возраст, несколько раз ездил добровольцем на Донбасс. С Анной Христофоровной они не могли не воспитать замечательных детей. Вслед за Олонцевыми потянулись на Веску родственники и друзья. Теперь все они живут вместе, и все у них свое: земля, лес, даже храм свой. Они его возродили. Целый свой мир создали. Живут в Весках одной большой семьей. Даже в Иринарховском крестном ходе, где все вроде бы свои, православные, вескинцы не растворяются, а держатся вместе вокруг батюшки Георгия.

В деревне Стрелка я включаю аварийку и еду со скоростью десять километров в час – пешком еду. Дома тут загляденье. Особенно зеленый и голубой – прямо как пряничные они. Даже стены в узорочье, а не только, как обычно, наличники и полотенца. Несколько лет назад голубой дом покрасили синей краской, но одну стену не успели. То ли краски хозяевам не хватило, то ли времени. Но прошло несколько месяцев, прошел год, прошло три года… а стена так и стоит не покрашенная. Невольно вспомнились щемящие строчки Николая Некрасова, нашего земляка ярославского:

Только не сжата полоска одна,

Грустную думу наводит она…

Как и поэт, мы запечалились с женой. Что с хозяевами случилось? Заболели, умерли? Каждый раз, въезжая в Стрелку, надеемся, что увидим стену покрашенной и, наконец, успокоимся: живы-здоровы хозяева, или же дети их живы-здоровы. Ждем этого праздника праздников! А если застанем хозяев за покраской стены – обязательно подойдем, расскажем про «несжатую полоску»…

 

***

А уж как обрадовались нам с Маришей после месячного отсутствия в нашем храме Воскресения Господня в Яковцево. Там и всегда светло – окна огромные, высокие, но, главное, люди всех встречают с улыбкой. Невольно вспомнишь батюшку Серафима Саровского, обнимавшего всех без разбора со словами: «Радость моя». Имеют наши прихожане эту «радость серафимовскую» – радоваться всем встречным. Отец Виктор скромный, без претензий, когда разговаривает с людьми или проповедь говорит, улыбается виновато, словно прощение просит за свои немощи человеческие. Никогда не мудрит, не стесняется совета спросить, прислушивается к прихожанам. Седьмого мая после службы предложил Девятого мая утром отслужить панихиду не только по погибшим в Великую Отечественную войну, но и о павших на полях сегодняшних сражений на Донбассе. Я предложил перенести панихиду на 8 мая. Дескать, Девятого мая – Парад Победы на Красной площади, Девятого мая – шествие Бессмертного полка. Девятого мая – праздничный концерт, наши любимые военные песни. Объяснил я тем, что раньше, при Советской власти, православным приходилось обособляться, а сейчас в этом не только нет нужды, но даже делать этого никак нельзя. Сегодня у нас последняя война с сатанинским, содомским Западом. Нам, православным, нужно жить вместе со всем народом. Сегодня у нас православный Президент, Бог у нас в Конституции записан. Нам нужно стать одним народом. Тем более в День Победы! Отец Виктор как всегда чуть виновато улыбнулся: «Все верно. Давайте отслужим панихиду восьмого мая в пять часов вечера». Я невольно вспомнил замечательный фильм «В пять часов вечера после войны».

В одной из своих проповедей Евангельскую притчу о добром самарянине отец Виктор растолковал по-житейски доступно: надо не просто отделываться деньгами, но глубоко входить в заботу о человеке… Потому слова отца Виктора западают в душу. Правда, Мариша моя и сама всегда глубоко входит в заботу… В ночь с восьмого на девятое мая ей приснился прекрасный фруктовый сад вокруг нашего храма. Утром она восторженно пересказала мне этот сон. Хорошо зная жену, я, конечно, понял, что вскоре нас ожидает поездка в Ростов на рынок за саженцами. Купили шесть саженцев яблони, три груши и немного кустов роз. Конечно, Мариша, потомок Фефеловых и Мазаевых, сразу утром сообразила, что закладку сада возле храма совершит наша дочь Нина со своим многочисленным семейством. Но дочь не поняла, что ее не просто просят выкопать ямы и посадить в них саженцы, но предлагают образовать возле храма сад, чтобы потом ее дети всю жизнь закладывали бы своей жизнедеятельностью другие сады. Нина не осознала. Ей оказалось некогда. Невольно вспомнилась Евангельская притча, как один Господин (конечно же, сам Бог) пригласил своих близких (народ иудейский) на пир, а они отказались. Один – потому что женился, второй – потому что купил волов, третий… В общем, отказались пировать со своим Господином… Духовному пиру с Богом иудеи предпочли материальное, плотское. Потом и Запад повторил путь иудейский… Жена, конечно, расстроилась. Я же ее успокоил: «Закладку сада возле храма должны осуществить люди достойные. Наши, видимо, пока не достойны».

Конечно, достойные нашлись. Даже и задумываться не пришлось. На закладку вертограда пришла матушка Юля со своими детьми, певчая Татьяна Львовна, но главными вертоградарями стала семья Швыдких. Они явились в полном составе: Илья, Алена, шестеро детей и седьмая Саша, годовалый младенчик в коляске. В моей жизни, в моем творчестве как-то так выходит, что тот, кто попал хоть раз на кончик моего пера, тот, как правило, попадет еще не один раз. Алена Швыдкая – в девичестве Олонцева, дочь той прекрасной семьи из Вески. Отроковицей она ходила на службы в монастырский храм Бориса и Глеба. Я всегда любовался ею: скромная синеглазая русская красавица. Не нравилось только, что она зачем-то обшила свою длинную до пят юбку черной широкой лентой. Однажды даже решился подойти к ней и сказать, что лента портит красоту. Подошел и ахнул: это не лента – это юбка внизу мокрая. Представил, как Аленка ранним утром шла по высокой траве через лес и луга. Конечно, край юбки впитал в себя всю росу полевую, лесную. Шла она и слушала пение птиц, которые рано утром поют намного нежнее, чем днем. Так я и описал все в книге «Иринарховский крестный ход». Мама Алены, Анна Христофоровна, прочитала и вскользь заметила, что я зря так расхваливаю дочь: «Я тут в воскресенье не пустила ее на литургию, так она так орала, так орала». Я смутился, почувствовал себя человеком, который ради красного словца не пожалеет мать-отца. Главная, на мой взгляд, опасность, подстерегающая пишущих. Но Господь мне подсказал: «Она ведь орала не потому, что ее работать заставляют, а потому, что в церковь не пустили?». Тут уже Анна Христофоровна смутилась: «Нет, нет, она не лентяйка». Лентяев в семье Олонцевых нет. И муж Алены – Илья Швыдкой – тоже не чужой для нас человек; он младший брат нашего друга, прекрасного регента, иеромонаха Сергия.

В храме Воскресения Господня в Яковцево семья Швыдких – главное ядро. Их девять человек; остальных прихожан – столько же. Когда в храме у амвона стоят цветы, можно не спрашивать, кто их принес. Конечно, Алена. Она всегда стоит в храме у стеклянной двери, наблюдает за детьми, играющими неподалеку. Мудрая не по летам женщина: детям в таком возрасте тяжело стоять на одном месте долго. Чтобы не отбить их от церковной службы и чтобы они другим не мешали молиться, они играют возле крыльца. Когда наиграются, сами заходят на службу. Ведут себя тихо – наигрались на улице. Илья, отец, ходит по храму на цыпочках, словно боится побеспокоить кого-то близкого. Наблюдать Швыдких в храме – одно удовольствие. Подходя друг к другу, они непременно приобнимутся, поцелуют друг друга, погладят по плечу, по спине. Родители – друг друга и детей, дети – друг друга и родителей. Никогда они не раздражаются, не сердятся. Такая у них ласка, нежность, что диву даешься. Семеро детей! Столько с ними хлопот. Кажется, невольно должна усталость появиться, а с ней сердитость, раздражение. А у Швыдких все с лаской, с любовью.

Однажды наблюдал за самой младшей, годовалой Сашей. Она ползала на коленках по храму, как по родному дому. Незаметно подползла к амвону, вдруг оперлась руками на нижнюю ступеньку и встала. Может, впервые в жизни встала в полный рост. Я был потрясен. Что выйдет из этого ребенка, если он впервые в жизни встал в полный рост, опершись на ступеньку амвона, перед золотыми царскими вратами, перед алтарем, перед святая святых?! Большой человек выйдет. Не может не выйти – она опирается на ступеньку амвона. Живо я представил, как остальные шестеро Швыдчат вот так же, впервые в жизни, вставали в человеческий рост, опершись на ступеньку амвона. Разве они могут вырасти плохими? Нет. Еще, глядя на Сашу, я подумал: это наша Россия, наш русский народ, опершись руками на ступеньку амвона (на Веру православную) пытается встать с колен в полный рост… У Саши, у всех Швыдчат, это получилось. Верю: и у нас получится встать с колен, если мы будем опираться на ступеньку амвона. Без Бога не до порога, – напомнил мне этот ребенок.

Швыдчата – маленькие дети. Конечно, они ходят по храму, даже немножко играют, даже иногда бумажные самолетики пускают. Глядя на этих детей, просто умиляешься. Только Саша иногда кричит так пронзительно, что я шепнул Алене на ухо: «Наверное, певицей будет?!». Она улыбнулась, а сама, наверное, подумала (я ее с детских лет знаю): «Да, будет певицей. Только петь она будет не на сцене для славы, а в храме на клиросе во славу Божью, как ее отец и дядя поют». А еще я подумал, что и эти мои слова Алена с Ильей сложили в своем сердце. Как Богородица складывала в своем сердце все слова о своем Божественном Сыне. Однажды Алена поделилась со мной радостью: во время службы Саша не сомкнула глаз, а когда вышли из храма – сразу заснула… И после нашей закладки вертограда Алена отметила, что Саша ни разу не заплакала – дала закончить посадку саженцев и роз. Швыдкие берут пример с Богородицы: главные клады в сердце складывают. Собирают! Закладка сада у них произошла не только возле храма, но и в сердце. Вот потому именно Швыдкие оказались достойны заложить вертоград возле храма!.. И восьмого мая на панихиду по убиенным на полях брани они пришли с древками, на которых были прибиты большие портреты их славных предков. Никто их не просил, просто они сами все главное в жизни знают. Пришли они Бессмертным полком! Это тоже закладка сада. Сада памяти. Сада благодарения. Благодарность – это главное проявление любви. Любви к Богу и ближним.

А Мариша моя все глубже входила в заботу о храме. Как-то вскоре после закладки вертограда слышу, жена разговаривает с кем-то по телефону. Разговаривает о цветах. Догадался: с Наташей, ухаживающей за цветами возле храма. В конце разговора Мариша попросила: «Вы оставьте место вокруг роз». Я удивился: «Разве розы сами распространяются?» Жена засмеялась: «Нет, конечно, но мы еще купим». Как я сразу не догадался – я ведь хорошо знаю свою жену.

 

***

Двадцать второго июня, в день нападения на нас фашистского Запада, поехали мы «поглядеть на лето» по дороге к Ляхово. Повидать «ляховскую» сосну, похожую своей шарообразностью на дуб. На настоящее дерево. Конечно, настоящие деревья, лиственные, а не игольчатые. Зато зимой сосна – самое красивое дерево. Иголки у нее длинные – снег хорошо держится. Всегда мы ее приветствуем: «Здравствуй, подруженька наша», «До свиданья, подруженька наша. Надеемся до скорого». Жена, думая о своем, иногда крестит ее машинально, и я стал просить: «Ты кинь еще ласковый взгляд». Мол, машинально крестить – это просто махать рукой, без ласки даже крестить нельзя. Мой мудрый друг отец Иоанн-джан, о котором я писал в повестях «Собрат по блаженству» и «Собрат по художеству», частенько повторял: «Бог тоже ласку любит». Мариша стала меня успокаивать: «Да кинула я взгляд, кинула. Даже наиласковейший кинула, а не просто ласковый».

С нашей «ляховской» сосной повидались, кинули на нее наиласковейший взгляд, а вот Пеструху, корову, пасущуюся обычно за околицей Инальцино и всегда приветствующую нас мычанием, не повидали. Возле Андреевского на Лиге, как всегда, помолился об усопших: настоятеле здешнего храма о. Игоре и Андрюше, резчике по дереву, плотнике (Христос тоже был плотником). Сказал Марише: «Почему-то очень мне хочется и в молитве называть его Андрюшей? Приласкать его хоть после смерти, при жизни он мало ласки видел». Жена: «Ну и называй. Думаю, греха в этом нет». Я тут же помолился: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Андрюши и в селениях с праведными вчини». Опять обратился к своей мудрой половине: «Хоть убей, не помню, почему именно здесь, в Андреевском на Лиге, я стал его поминать. Отец Игорь лежит здесь возле храма, а Андрюша вроде бы никакого отношения к этим местам не имеет». Мариша тотчас вспомнила: «Ты, когда отца Игоря в первый раз здесь поминал, то удивился, мол, обычно о новопреставленном что-нибудь нехорошее всплывает, а про отца Игоря не всплыло. И тут же ты вспомнил, что про Андрюшу тоже ничего плохого после его смерти не всплыло. Вот они и связались у тебя на этом месте». Я снова поразился памяти жены: «Конечно. Как ты всегда все помнишь!». После публикации «Иринарховского крестного хода» подошел ко мне Андрюша: «Спасибо вам большое. Вы про меня написали». Я видел его иногда в монастыре, но даже не знал тогда, как его зовут. Удивился: «Где я про тебя написал? Ты, дружок, что-то путаешь». Он: «Нет, не путаю. Вы написали, что кровлю на храме в Георгиевском обновили. Это ведь я обновил». Сразил он меня своей детской радостью. И потом еще не раз сражал. Жена его мне рассказала, что после прочтения моей повести Андрюша три месяца не пил водку. Водился за ним этот русский грешок.

Однажды после Литургии в храме Бориса и Глеба Андрюша вручил мне большой образ блаженной Матроны Московской, вырезанный им из дерева. Из повести он еще запомнил, что я почитаю Матронушку. Деньги брать отказался. Я предложил отдать жене и детям. Тут Андрюша согласился. Такого ласкового образа Матроны я не видел. Много лет он висит на стене в кабинете. Когда же начал писать «Истории любви» позвонил игумену Иоанну, наместнику нашего Борисоглебского монастыря, рассказал, как моя мудрая жена вспомнила, почему я стал поминать Андрюшу именно возле Андреевского на Лиге. Отец Иоанн, как всегда, внес свою лепту: «Сергей Антонович, там ведь храм мученика Андрея Стратилата!». Как всегда, он оказался прав: конечно, может и не понимая, но я стал поминать Андрюшу возле его тезки. Честно признаюсь, я, хоть и часто бывал в Андреевском на Лиге у отца Игоря, но как-то не удосужился узнать в честь кого храм, где он служит. Но все же и Мариша моя молодец: я, действительно, ничего плохого про Андрюшу не вспомнил…

А про Маришу и оправдываться нечего. Что поделаешь, если она такая мудрая да хорошая?! Я в этом не виноват. Даже обижая меня, жена приносит мне пользу, помогает осознать что-то очень важное. Приведу всего лишь один пример. Лет десять назад в крестном ходе Иринарховском подошел ко мне высокий голубоглазый мужчина: «Можно я вас обниму?». Я понял: хочет поблагодарить за мою прозу. Такое бывало много раз. И не ошибся. Он: «Мы с вами на один храм в лугах молимся, только с разных берегов нашей реки Устье…». Почти наизусть рассказал несколько отрывков из моих повестей. Летом он живет неподалеку от этого Савинского храма. Гуляя в лугах, и я с печалью глядел на этот брошенный людьми храм и молился, чтобы его возродили. А Андрюша с другого берега нашего Устья тоже молился об этом. И нашими молитвами храм возродили! Конечно, мы не могли не подружиться. Тем более, Андрюша – это редкий тип русского человека, восторженная, искренняя душа нараспашку. Он так и говорил: «Мы же родные души – мы на один храм с разных берегов Устья молились». У нас дружба настоящая. Андрюша всегда делится со мной своими радостями и горестями. Его жена вдруг, кажется ни с того ни с сего, решила с ним разойтись, а он не пьет, не курит, ради заработка ушел с любимой работы (Андрюша – инженер-физик). Прожили они вместе больше двадцати лет, двух детей подняли на ноги. С чего бы им расходиться? Почему жене задурила? Андрюша любит ее без памяти. Со слезами поведал мне свое горе. Ему пришлось из подмосковной квартиры переехать в родной Ярославль к стареньким немощным родителям. Он себе голову сломал: что же произошло с женой. А я объяснил ему так: «Детей вы вырастили, вот Бог и послал тебе новый крест – ухаживать за родителями до их смерти. Это не жена задурила, но это Божий промысел. Это твой крест. А жена, если хорошая, вернется. А если не вернется, тогда зачем такая нужна? Но, думаю, она вернется, ведь дело не только в ней, а в Божьем промысле о твоих родителях и о тебе. Так что спокойно ухаживай за своими стариками, и все будет ладно». Так потом и вышло. Жена вернулась, и зажили они лучше прежнего. И родители теперь счастливы – сын рядом, есть не только кому накормить, напоить, но и глаза закрыть…

В прошлом году, в мае, на страстотерпцев Бориса и Глеба, привез я после Литургии Андрюшу домой, чтобы празднично потрапезничать. За едой он, как всегда, восхищался, как Мариша вкусно готовит; говорил добрые слова о моей новой книжечке, восторженно пересказал особенно близкие ему отрывки. Когда Андрюша уехал, жена вдруг сказала: «Все-таки Андрюша какой-то чудно́й». Меня это как-то задело: «Не чудно́й, а чу́дный». И вдруг вспомнил, что у меня в детстве уже был такой чу́дный друг. Совсем я его забыл. Не назвала бы жена Андрюшу чудны́м, и я бы, может, никогда не вспомнил его. В пионерском лагере «Дружба», где моя старшая сестра Галя два лета работала пионервожатой, со мной подружился один мальчишка. Он так меня любил, что не побоялся вступить в схватку с одним маленьким «фашистом», похожим на немца: очень белым, веснушчатым, с маленькими свиными глазками. Обладал этот «немец» какой-то сверхъестественной силой и любил издеваться над теми, кто слабее его. Если он брал за руку, то вырваться было невозможно. Меня он невзлюбил за то, что я придумывал и рассказывал ребятам всякие истории. За это все меня любили, а «немец» возненавидел. Однажды, когда в нашем отряде никого не было, он привязал меня к столбу на веранде. Я был очень ловким, умел хорошо драться, но с ним справиться не мог. «Немец» взял прут и этим прутом, словно ножом, чертил у меня на груди линии. Одну вдоль, другую поперек. Крест чертил. Это было не так больно физически, сколько морально. Тут пришел мой друг. Он был гораздо слабее меня, но сразу бросился на «немца». Тот презрительно улыбнулся и отбросил его, как котенка, но мой друг вскочил и снова бросился на врага. Снова был отброшен, но снова вскочил и бросился. Он падал, но снова вставал, и снова бросался. И «немец» сдался, махнул бессильно рукой и ушел, побежденный такой дружбой. На другое лето, встретив Галю в Улан-Удэ на улице авиазавода, мой друг спросил, в какую смену я приеду в пионерлагерь. Услышав, что не в его, так расстроился, аж слезы на глазах выступили… И как я мог забыть его?! Если бы Мариша не назвала Андрюшу чудны́м, то и навсегда бы забыл. Поблагодарил жену: «Спасибо, что ты оговорилась. Иначе бы я забыл его». Правда, имя вспомнить так и не смог. Все-таки, как Бог любит меня, грешника великого. Послал мне на старости лет такого же верного друга, такого же «чу́дного мальчика». Мариша согласно кивнула.

 

***

На обратном пути, после поворота на Опальнево, я увидал на асфальте написанные белым спреем метровые буквы: «Жди м…». Больше на ходу увидеть не удалось. Притормозил. Говорю Марише: «Хоть разворачивайся. На асфальте написано “Жди м…”, а больше не успел рассмотреть». Моя мудрая жена, понимающая меня, не то что с полуслова, но и совсем без слов, досказала: «Жди меня и я вернусь». Великие слова Константина Симонова, написанные в Великую Отечественную войну. «Ну и развернись. В чем же дело?». Я развернулся, вышел, посмотрел. Конечно: «Жди меня. Я вернусь». Так мы возрадовались! Написал это, конечно, воин, уходивший воевать на Украину с фашистами. С этими Симоновскими строками мы тогда победили, дошли до Берлина… Самое отрадное, что сейчас написал их на асфальте нынешний молодой парень. И написал не только для своей девушки, а для всех девушек и жен, проводивших мужчин на фронт. Для своей девушки пишут на листочке, чаще всего – на своей фотографии. В старых семейных альбомах нашей родни немало таких карточек с надписями ушедших на Великую Отечественную. Вот наша победная дорога – на ней мы пишем строки Симонова. Эта дорога, эти строчки довели нас до Берлина, до Вены. Правда, союз «и» парень забыл написать. А без него нельзя: будешь меня ждать, тогда я вернусь. И возвращаются только с победой. Побежденные не возвращаются… Хорошо об этом написал немецкий писатель Вольфганг Борхерт в рассказе «В мае, в мае куковала кукушка». Как пришли по домам в мае сорок пятого побежденные немецкие солдаты. Пришли, а никто им не обрадовался, никто их не встретил хлебом-солью.

Снова великие Симоновские слова ведут нас к Победе. А забытый союз «и» парень вспомнит уже на войне. Обязательно вспомнит. Если сам не вспомнит, то седовласые бойцы ему напомнят. Эта строчка не только про то, чтобы девушка ждала, но она и про победу. Будешь ждать, тогда я вернусь. Победа, подруга, и от тебя зависит…

Каждый раз возле поворота на Опальнево я притормаживал, чтобы прочитать победоносные Симоновские слова, чтобы еще раз возрадоваться – мы победим, как 80 лет назад… Месяца через два их почти стерло колесами, смыло дождями. Решил было обновить их, а потом понял: это уже не мое дело. Свое я сделал: рассказал об этих словах на асфальте в видеоролике в моем паблике «Писатель Сергей Щербаков» в «ВК», и написал вот здесь, в «Историях любви». А написанное пером, как говорится, не вырубишь топором. Мои строчки не смоет даже жестокое время. Пока люди будут читать мои повестушечки, до тех пор не забудутся слова на асфальте около поворота на Опальнево. Читатели не раз говорили: «Вашу непридуманную прозу будут читать, пока не переведутся русские люди». Я знаю: русские люди никогда не переведутся. Они будут стоять пока стоит Земля! Я не фантазирую, я не превозношусь, я просто знаю: меня читают и будут читать до конца Земли! Просто нужно время, чтобы и все это узнали… Время жестоко, безжалостно, но оно справедливо. Оно уничтожает слабое, посредственное, а талантливое, большое, наоборот, проявляет, увековечивает. Даже кого мало знали при жизни, того все равно узнают. Время хранит все настоящее, оберегает от забвения…

 

***

Опять едем из Ляхово. Обгоняет нас легковая. На прогулках я езжу сорок километров в час. Благо машин у нас мало. Но некоторые нетерпеливые водители все же проявляют свое недовольство. Обгоняют слишком резко, подрезают опасно. Думаю, если бы кто-то остановился сделать мне замечание, что я мешаю другим, я бы ему ответил: «Я не езжу – я “гляжу на лето”, “гляжу на осень”…» Рассказал бы, как глядел, глядел и углядел: березовые листочки махонькие, потому березками не просто любуешься, но к ним в сердце нежность, как к детям… Углядел я: чибис летает, как бабочка. Полет у него рассыпчатый. Рассыпчатый полет бабочек углядел поэт Андрей Нитченко. Чибис летает, как бабочка, – словно ветром его сносит, хотя ветра нет. Чибис и похож на бабочку. Крылья у него округлые на концах, а не острые, как у большинства птиц. Надеюсь, меня бы поняли. Может кто-то и покрутил бы пальцем у виска, дескать, во чудак на букву м, но после и он наверняка бы подумал: «А, может, это я на букву м. Мчусь куда-то сломя голову, а вокруг такая красота». Такая вокруг красота, что однажды Мариша попросила меня спеть. Когда-то я очень хорошо пел. Правда, было это лет двадцать пять назад. Я тогда жил в деревне с Малышом, песиком нашим любимым, а Мариша – больше в Москве. Наместник нашего монастыря игумен Иоанн, жалея меня, благословил трапезничать с братией. До трапезы и после мы пели молитвы и, конечно, величание страстотерпцам Борису и Глебу. Его я почему-то пел особенно хорошо. Так я хорошо пел, что мой друг, скромный брат Глеб, однажды после величания подошел ко мне и поклонился. А монастырский регент иеромонах Сергий, после того как я перестал трапезничать с братией, при встрече, вместо здравствуй, всегда справлялся: «Голос не пропал?». Я отвечал: «Нет». Он крестился: «Слава Богу, это главное». Конечно, он еще спрашивал о моем писательском голосе. Но прошло два с лишним десятка лет, и когда я попытался исполнить просьбу Мариши, получилось так плохо. Голос мой пропал. Как ни странно, и слух тоже. Сказал невесело: «Все, отпелся я». Вспомнил, какое это было счастье петь вместе с монастырской братией: «Теперь понимаю: лучше всего в жизни я пел величание нашим страстотерпцам Борису и Глебу. Больше с братией трапезничать не буду – ты теперь со мной в деревне живешь. Так что все – отпелся я». Но я ошибся. Теперь на «России – 1» нередко транслируют концерты военных песен из Сталинграда, Курска. Однажды запели «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой темною, с проклятою ордой…». Весь зал встал и начал подпевать артистам. И я дома встал и запел, и почувствовал, что голос и слух вернулись, не пропали. Есть мне еще с кем петь!..

Так вот, обгоняет нас легковая машина. Спокойно обгоняет. Как положено, показывает поворотниками, что обгоняет. Но обычно два-три раза помигают и все, а эта раз пять. Чтобы развеселить жену, загрустившую по поводу моего пропавшего голоса, решил пошутить: «Он не просто помигал поворотниками, он показал, что знает меня – целых пять раз помигал». Мариша рассмеялась, а я в который раз пояснил, что я не из гордыни мол, вот я какой знаменитый, все меня знают, даже поворотниками приветствуют, но я из тоски по всеобщей любви. Что у меня жажда, тоска по всеобщей любви. Хочется, чтобы любовь была даже в обгоне машины, чтобы она во всем была…

 

***

Призываю всех жить в моей сказке, а сам, как говорится, нередко опускаюсь с небес на землю. Недавно сделал больно моему другу поэту Евгению Юшину. Летом звонит он мне: «Сережа, я побывал на своей Родине в Озерах (городок в Коломенском районе Московской области). Не поверишь, просто чудеса со мной произошли». Давай пересказывать. Надо заметить, друг мой не любит длинные разговоры по телефону. Только для меня делает исключение. И то потом не выдерживает: «Сережа, это уже перебор. Давай заканчивать». А тут я шутливо напомнил ему: «Женя, это уже перебор». Но он решительно: «Нет, Сережа, я тебе все доскажу до конца». Поездка и в самом деле вышла у него чудесная. Я лишь изредка вставлял свое слово. На озере, где Женя в детстве купался, к нему подплыла утка, неожиданно привстала над водой и похлопала крыльями. Женя, в отличие от меня, поразительно скромный человек, тут вдруг сказал, что утка не просто похлопала крыльями, но она именно его поприветствовала. Сам я даже сигналы поворотника принимаю за дань уважения ко мне, а тут с улыбкой возразил, дескать, утки частенько хлопают крыльями, чтобы размяться. Думал, Женя согласится, а он вдруг уперся: «Нет, Сережа, утка именно меня поприветствовала». Я не стал его переубеждать, а вскоре устыдился. Если даже утка просто размялась, я все равно должен был с ним согласиться, что она именно Женю, замечательного русского поэта, ее земляка дорогого, встретила так радостно. Я-то прекрасно знаю, друг мой своими стихами заслужил, чтобы даже утки в родном городке ему крыльями хлопали. Правда не в том, что уткам надо разминаться, а в том, что Женя заслужил. Про разминку – это правда обыденная, а про приветствие поэта утками в родном городке – это высокая правда. Сказочная правда. Это правда любви. Любовь всегда права. А я про какую-то разминку. Дернул меня лукаша за язык. Женя много великолепных стихов написал. Вот хотя бы одно:

Мне холодно в мире. Тепла бы немного.

Немного реки и немного дороги,

Лесов говорливых, плескучих озер,

И бабушкин на полотенце узор.

Немного бы песен, немного бы луга,

Да чтобы со мной говорила пичуга,

Еще бы – калина и вишня в саду,

Кузнечик-травинка, карасик в пруду.

Но холодно в мире, а надо немного:

Любимая чтобы ждала у порога.

В позапрошлом году друг мой проводил в последний путь свою Танюшу, которая больше сорока лет ждала его у порога… Утка подарила Жене свое тепло, а я чуть его не отнял… Зато Женя так обогрел меня любовью. Закончил он рассказ о бывании на Родине, а я ему: «У тебя, наверное, стих уже родился?». Женя: «Нет, Сережа, это не для стихов». – «Ну, рассказ тогда напиши». – «Нет, Сережа, и рассказ я писать не буду. Такое лучше тебя никто не напишет». Меня озарило: «Так ты специально мне рассказывал так подробно, чтобы я написал?» – «Ну, да. Я, как ты, не напишу, а не хочется, чтобы эта улыбка детства пропала». И вот, что я написал.

В Озерах Женя первым делом зашел во двор дома, где жили бабушка и дедушка, куда мальчишкой приезжал на все лето из Улан-Удэ. Во дворе увидел старую знакомую сосну. В детстве их было две. Одну, видимо, спилили в страшные девяностые годы на дрова. А почему же другую не тронули? Приблизился Женя к ней, чтобы погладить родной ствол, детство свое погладить. И вдруг, прямо перед глазами, увидел шляпку кованого костыля. Однажды дедушка вбил в сосны по кованому костылю, которыми шпалы забивают, и подвесил на них гамак, чтобы ребятишки качались. Костыль почти весь врос в ствол за многие десятки лет, только шляпка снаружи осталась. Если бы еще несколько лет не приехал – она совсем бы вросла в ствол, и, может, не вспомнил бы, как дедушка подвешивал гамак, и как весело качались в нем… Грустно подумалось: скоро шляпка скроется от глаз, и никто уже не вспомнит дедушку, гамак, тех счастливых мальчишек и девчонок. Жизнь Женина и его сверстников врастет в ствол беспамятства, будто ее и не было.

Когда друг мой рассказал про шляпку кованого костыля, я вставил свое слово, не согласился, что его жизнь тоже врастет в ствол, что его-то кованые костыли – стихи – не забудутся. Это Женя написал великие строки про русских крестьян:

Василий мерит синим взглядом

По стенам на исходе дня,

Где чинно, со святыми рядом,

Расселась вся его родня.

Многие наши поэты писали про желтые снимки на Руси, но никто не сказал, что русские крестьяне, эти вечные труженики и страдальцы, сидят рядом со святыми. По чину сидят! Что их заслуженное место рядом со святыми. Их пожелтевшие фотографии рядом с образами святых в красном углу.

Я сказал: «Твои кованые костыли никогда не скроются с глаз человеческих. Ведь вторую сосну не спилили, чтобы шляпка явилась твоим глазам, чтобы ты мне рассказал про нее. Это еще одно доказательство, что твои стихи никогда не зарастут в стволе беспамятства». Женя не стал возражать и продолжил свой рассказ. Постоял он возле сосны, погладил рукой шляпку костыля и вспомнил своего друга детства, с которым качались в гамаке, гоняли футбол. Решил зайти к нему в дом, где тот жил шестьдесят лет назад. Может, и дома уже нет, и друга нет? Но чудо свершилось. Друг встретил его на пороге, словно и не было прожито шестьдесят лет. Правда, как костыль врос в ствол по самую шляпку, так и друг из мальчишки превратился в седого старика, но сразу Женю узнал.

На кладбище, на могилах дедушки и бабушки стало стыдно до слез. Возле оградки так все заросло орешником, что пробраться внутрь было невозможно. Невольно опять вспомнилась шляпка кованого костыля: не приехал бы еще несколько лет, и могилы бы заросли орешником, ушли бы под землю, как костыль в ствол сосны. Взял у служителей лопату и вступил в сражение с кустами. На этот раз победил. Весь взмокший встал, опершись на лопату, возле дорогих холмиков. Вдруг резанула слух современная музыка, в которой нет мелодии, нет души, а есть только стук, колотьба. Через два ряда обихаживает могилы парнишка лет семнадцати, в наушниках, из них этот стук. Женя, человек очень смиренный, очень терпеливый, тут послушал-послушал и не выдержал – решил сделать замечание. Подошел сзади, глянул и просто восхитился: у этого парнишки две его могилки, в отличие от Жениных, в идеальном состоянии, а он еще чего-то там пропалывает, какие-то отдельные травинки вырывает. И цветы свежие стоят в банке с водой у изголовья. Понял мой друг, что не может такому парнишке делать замечание. Не имеет права. Потихоньку ретировался. Женя умолк, явно ожидая, что я одобрю его терпение и мудрость, но я увидел по-своему: «Женя, а я бы подошел к нему спереди, поздоровался. Он снял бы наушники. Я бы спросил: “Кто у тебя здесь похоронен?” Он, парнишка семнадцати лет, наверняка бы ответил: “Бабушка и дедушка”. Я бы похвалил его: “Хорошо ты их помнишь”. Он бы: “Они меня очень любили”. Может, и рассказал бы о них немного. На прощанье я бы ему сказал: “Ты молодец, а вот музыка эта на кладбище все же неуместна. Если уж ты не можешь минуту прожить без музыки, то включил бы песни, которые бабушка с дедушкой любили. Скорее всего "Белой акации гроздья душистые", "Журавли", "То не ветер ветку клонит…". Поверь, за эту музыку никто бы не сделал тебе замечание”. Уверен, парнишка, так помнящий бабушку с дедушкой, меня бы понял – в следующий свой приход поставил бы “Белой акации гроздья…”, “Журавлей”, “То не ветер…” И наверняка бы почувствовал, что бабушка с дедушкой слушают песни вместе с ним, что они живы и благодарят его за такое чудесное поминание. Воспоминание. Вос – это восстать. Пом – это помощь. Помочь восстать. Когда кого-то вспоминаем, то помогаем ему восстать из мертвых, оживляем его. Умершие – это те, кого забыли, а кого помнят – живые. Потому погибших за Родину мы называем Бессмертным полком…

И еще, Женя, твой парнишка на Озерковском кладбище понял бы, что современная музыка-стук не только на кладбище неуместна, но везде. Она никого никогда не оживит. Еще ты бы мог рассказать ему про шляпку кованого костыля. Этот парнишка тебя бы понял. Может, и не сразу, но в старости – несомненно».

Женя просто в восторг пришел: «Сережа, до этого я не дорос, но дорасту обязательно».

Думаю, я искупил свою вину перед Женей за утку, подтвердил: она не просто размялась, она поприветствовала поэта Евгения Юшина, своего доброго земляка Озерковского…

 

***

Накануне нашего крестного хода Иринарховского в день памяти преподобного Сергия Радонежского было немного грустно. Раньше обычно мне поручали идти с образом преподобного в крестном ходе к надвратному храму в честь святого, а тут шел позади всех. И в храме во время молебна стоял с краю. Закончился молебен. Я решил опять идти сзади. Схимонах Афанасий, проходя возле меня, приподнял черный капюшон своей мантии и с улыбкой поклонился мне. Мы с ним и здороваемся-то редко. Он в Николо-Бое подвизается. Я засомневался: может, он кому-то другому поклонился? Афанасий, словно прозрев эту мою мысль, высунул из необъятного черного рукава свою огромную ручищу, обхватил мою ниже локтя и пожал. Я догадался: видимо, что-то прочитал из моей прозы. Опять он слегка кивнул и пошел дальше. На сердце сразу потеплело. И на крестном ходе Иринарховском Афанасий подошел и подтвердил: «Я тебя с днем ангела поздравил». Раньше никогда не поздравлял. С этого начался у меня крестный ход Иринарховский.

В первый день во дворе Борисоглебского монастыря я обычно хожу, здороваюсь со знакомыми крестоходцами, приехавшими со всех концов нашей необъятной Родины, и даже из-за рубежа. Но в этот раз возле ступенек храма Бориса и Глеба попал я сразу в объятия Нины Ган из Краснодара. Она уже многолетняя крестоходка. Очень любит мои книги, меня и мою Марину Ивановну. Первый вопрос у нее всегда: «Как Марина Ивановна?». Она – волонтерка, уже не раз ездила на Донбасс. Зная, что я живу войной, принялась рассказывать, как они возят на фронт для солдат собранные станичниками продукты, одежду; как плетут сети, как шьют подушечки для танкистов, чтобы они попу не отбивали. От нее я узнал, что, оказывается, ковры здорово осколки задерживают, и многие станичники сняли со стен ковры и отослали на передовую. Я подумал: раньше ковры говорили о богатстве хозяев, а теперь – голые стены. Эти люди душой богаты. Спросил у Нины: «Как у солдат настроение?». Нина: «Боевое. Все говорят: Украинцы хотели в Европу, вот мы их и проводим». Она увлеклась своими рассказами о фронте, а я, честно сказать, немножко запереживал; скоро выход, а я почти никого из знакомых не повидал. Зря, конечно, переживал; Нина благодатный человек. Пока мы с ней беседовали, ко мне подошли все, кого я хотел повидать. И искать никого не пришлось. И Саша-генерал, и Саша-полковник, и много других подошло. Но, главное, подошел один близкий монах. Года два назад он, как говорится, на ровном месте, нахамил мне. Это-то ладно, со всеми оплошности случаются, но он начал старательно меня избегать. Я не обиделся на него, хорошо запомнил, как наместник Борисоглебского монастыря о. Иоанн не раз говорил: «На обиженных бесы воду возят». Правда, про бесов я не с первого раза запомнил, но о. Иоанн поправил меня, что не просто кто-то воду возит, а именно бесы. Я не обиделся на знакомого монаха, я просто недоумевал: почему он не просит прощения. Ведь он хороший человек. Правда, в первую же минуту я понял, почему он нахамил. Вернее, из-за кого нахамил. Разговариваем мы с Ниной; вдруг кто-то осторожно взял меня за рукав. Поворачиваюсь – этот монах нахамивший: «Сергей Антонович, простите меня». Какая это была радость! Все же я не ошибся: он хороший человек… Как обычно, многие благодарили за мои книги, за мои передачи на радио «Радонеж». По слабости здоровья я не хожу пешком весь крестный ход, а только на некоторых участках. Вот уже три года я провожаю крестный ход из монастыря до реки Устье, а еще иду от деревни Звягино по асфальту до деревни Емельянниково. Нынче прошел аж до села Георгиевское. Обычно у Звягина жду крестный ход в машине. Иногда по два часа жду. Мимо промчалась лихая машина. Поглядел в зеркало заднего вида: что-то после нее на асфальте крутится, как детский серенький волчок. Вышел. Птичка. Видимо, тот лихач сбил. Покрутилась и упала. Крылышки уронила, распласталась. Перекрестил ее, осторожно перенес на обочину. Птичка чуть пошевелилась. Помолился: «Все святые, любящие животных, попросите Бога об этой пташке».

Крестный ход никак не показывался и через час я пошел поглядеть на мою подопечную. Слава Богу, она уже не лежала, а сидела. Опять перекрестил, опять так же помолился. Слышу: крестный ход поет. Побежал, присоединился к нему. Сразу обнял меня старый знакомый крестоходец серб Петр. Много лет назад в селе Георгиевское он купил мне хлеба. Народу в магазине было как сельдей в бочке, а я просто оголодал. Петр стоял в очереди почти первый, увидал мой отчаянный взгляд и сам купил мне буханку. С того дня мы подружились и я написал о нем в повести «Иринарховский крестный ход». На этот раз мой друг рассказал, как воевал на Донбассе. Хотел еще поехать, но жена не отпустила, мол, хватит, старичок, дай молодым повоевать. Петру шестьдесят два года. Однажды они окружили до сотни грузин. Призывали их сдаться, а те ни в какую – давай жестоко отстреливаться. Сдаваться грузины боялись. Над нашими пленными они всячески издевались: колени простреливали, горло перерезали, потом добивали. Видимо, думали, что их ждет такая же страшная участь. Долг-то платежом красен. А мы не как иудеи живем: око за око, мы по-христиански. Никто бы их пальцем не тронул. Мы же люди, а не звери. Еще раз призвали их сдаться – они ответили автоматным огнем. Тогда отошли мы подальше и накрыли их «Солнцепеком». Сами себя грузины обрекли на страшную смерть. Все в огне сгорели.

Обратно из Георгиевского до Звягина я возвращался уже один. Конечно, не забыл про свою подопечную. Решил: если там же сидит, то придется ее взять домой. Точно: сидит на том же месте. Снова перекрестил ее, помолился. Наклонился, погладил тихонько два раза по голове. Поднял руку, она вдруг взлетела и совсем здоровым летом пролетела метров десять и села в траву на лугу. Значит, оживет. Да как не ожить – я о ней молился, в тридцати шагах от нее прошел крестный ход. Столько народу вместе молилось. Такая это соборная молитва – она кого хочешь на крыло поднимет. Крестоходцы ведь обо всем сущем молились. Не могла птичка не ожить!

 

***

Как я могу не писать про войну?! Я везде почему-то встречаю сегодня людей войны. Они не только мне машину выталкивают и пять тысяч платят за мою книгу о войне… они меня вылечивают и физически, и душевно.

Заболел мой позвоночник, и наш дорогой Сан Саныч Костливцев, собственно, ставший нашим семейным врачом (он держит нас на ногах уже лет тридцать, мою Маришу не однажды от смерти уберег), тут говорит: «В Ярославль ко мне в центр ездить вам тяжело. За дорогу все лечение растрясете. Позвоните моей знакомой массажистке».

Массажистка запретила называть себя, поэтому в моем рассказе будет без имени. Когда раздевался, снял с себя «живый в помощи» (ленту с 90-м псалмом Давидовым). Заметил, что Массажистка смотрит на них как-то пристально: за годы они здорово обветшали. Сказал: «Да, здорово истрепались. Надо новые купить». Но дело было в другом. Оказывается, она забыла надеть «живый в помощи» на сына, ушедшего на войну. Очень переживала. Он позвонил, а она: «Прости, сынок, забыла надеть на тебя “живый в помощи”». Сын успокоил, мол, это не она забыла, а так Бог о нем промыслил: «Мама, помощи у меня есть. Когда мы приехали в Луганск, сразу пошли в магазин, накупили конфет, мороженого. Вышли на крыльцо, молодые, веселые, бесшабашные, а перед нами старуха. Упала вдруг на колени: “Сыночки родненькие, как же мы вас ждали. Защитите нас от этих фашистов. Кроме вас некому”. Вынула из кармана “живый в помощи” и подарила нам. Нас было пятеро, и всем пятерым она подарила. В эту минуту мы поняли, что прибыли сюда не конфеты есть». Меня осенило: «Конечно, это какая-то русская святая. Ровно пять помощей у нее оказалось!.. А если и не святая, то, говоря слогом владыки Тихона (Шевкунова), “несвятая святая”; она купила “живый в помощи”, чтобы дарить их воинам русским». Может, она не только этим пятерым подарила, а многим? Может, еще многих защитят от пуль и осколков ее “живый в помощи”. Скольким бойцам она подарила этот псалом Давидов, никто не знает.

Конечно, после рассказа о “живый в помощи” мы с Массажисткой подружились. Стали с женой называть ее нашей Голубкой. Прочитав мою «Перекличку», где я пишу об СВО, Голубка, как-то проходя возле моей машины, сказала: «У вас СВО даже на номере машины». Кроме моей мудрой глазастой жены никто не заметил, эти три буквы на номере рядом с цифрами. У нашей Голубки трое мужчин воюют за Родину: муж, сын и зять. Сама она тоже на фронте: занимается сбором вещей, продуктов для отправки на войну. На таких Россия наша тысячу лет стоит! Тоже – несвятая святая. Осталась в доме с младшим сыном одиннадцати лет. Однажды ветром разбило окно. Голубка посетовала, что некому стекло вставить – все мужики на войне. Сын просто изумился: «Мама, ты не можешь вставить стекло?!». Он видел, как мама сама копала, пилила, сама ремонтировала электрику, газовый котел. В общем, она-то в самом прямом смысле из тех женщин, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…».

Однажды, еще летом, приехал на массаж. Стою у дверей павильона, где Голубка принимает болящих. Гляжу, она вышла из дома и идет ко мне по зеленой лужайке в голубом платье ниже колен. В бальном платье. Обычно работает в спортивном костюме, а тут в бальном платье. Оказывается, сегодня пришел в отпуск ее муж. Я был потрясен до слез. Такой это для Голубки праздник праздников, что она надела и весь день не снимала голубое бальное платье, даже во время работы. Как прекрасная бабочка! Я подсмотрел: во время массажа Голубка наша не просто передвигается возле стола, но она пританцовывает. А в этот день она порхала, как бабочка. У нее праздник праздников – муж в отпуск с войны пришел. Думаю, редко кто из женщин имел в жизни такой праздник праздников, кроме тех, кто проводил мужей, сыновей на СВО. Конечно, у них и страдания, и боль невыносимая, но зато у них и праздники, счастье Божественное, чудесное! Настоящая у них, большая жизнь.

С начала СВО, когда вижу молодых мужчин, мне становится как-то неловко. Хочется спросить: «А ты почему не на фронте?». Конечно, сдерживаю себя – мало ли какая причина у человека. Дошло у меня до болезненного. Однажды в магазине у продавщицы было такое несчастное лицо, что я не выдержал: «Что у вас случилось?» – «Мама умерла». «Давно?» – «Три месяца назад». «Давно. А муж у вас есть?» – «Есть». «А дети?» – «Три сына». Я искренне обрадовался: «Вон вы какая богатая. Нет вам пути унывать». Она улыбнулась, может, впервые после смерти мамы. С тех пор в магазине всегда спрашиваю ее: «Как твои мужики? Радуют тебя». Она счастливо улыбается: «Радуют, радуют». А когда пришла в наш дом война, я вдруг почувствовал, что мне стало тяжело спрашивать про ее мужиков. Вдруг они, здоровые лбы, сидят под юбкой у матери. Как-то набрался душевных сил, спросил, какого возраста ее мужики. Оказалось, сыновья еще школьники, а сама она тяжело болящая. Вздохнул облегченно. Муж троих детей кормит и за болящей женой ухаживает. С тех пор искренне спрашиваю: «Как твои мужики? Радуют?». Иногда даже и не спрашиваю, просто взглядываю на нее, и она отвечает: «Радуют, радуют». – Но видеть молодых мужчин не на фронте мне все же тяжело… Ничего не могу тут с собой поделать.

Муж Голубки пожал мне руку осторожно, но я почувствовал, какая у него рука крепкая, надежная. Обычно слабодушные мужчины стараются посильнее сдавить твою руку, стараются показать свою силу. По-мужски пожал. Оказалось, он заряжающий в танке. Я спросил: сколько весит снаряд? Целых тридцать два килограмма, два пуда! Думаю, тут надо мужскую силу иметь… Моя же Мариша подошла к нему, наклонилась к его протянутой руке, словно хотела, как у священника, благословения взять или же десницу поцеловать. Сказала, по-моему, то, что все мы должны говорить нашим бойцам: «Спасибо, что вы нас защищаете». Он немножко смутился, но был благодарен. На все вопросы о войне отвечал одним словом: «Нормально». На мои рассуждения о нашей русской жизни никак не откликнулся. Только один раз одобрительно кивнул, когда я произнес: «Не важно, сколько человек прожил, важно – как прожил». Так я ничего и не узнал от него о войне, кроме того, что все нормально и на телевидении много вранья. Но Голубка кое-что все же вытянула из мужа. Сначала они были в Белоруссии, потом их перебросили под Воронеж. Высадили прямо на железнодорожные рельсы. «Загрустили мы. Жара, вокруг степь голая. Глядим, из соседней деревни мужик на лошади к нам едет. Привез арбузов, дынь, флягу с водой. Потом еще две женщины подъехали с двумя большими сумками продуктов. Так это сердце тронуло. Поняли – мы в России…».

Весь отпуск муж нашей Голубки проходил в своей военной форме. Я даже обронил: «Как ты к форме привык». Он: «Все теперь на мне висит». Я сразу вспомнил, что он заряжающий в танке, и устыдился своих глупых слов. Да, на войне не разжиреешь.

Пересказала мне Голубка, как утром, проснувшись в блиндаже, муж видит сидящих на его груди на спальнике мышей, внимательно глядящих на него. Воды в землянке по косточку – вот они и спасаются на нем. И как он переживает, что много наших ребят гибнет. Почувствовав в голосе Голубки печаль, я вставил свое словечко. Мол, две правды о войне: солдатская и генеральская. И обе правды – правда. Солдаты в окопе видят смерть товарищей, мышей на своей груди, тоже с надеждой глядящих на тебя. Видят они все близко, рядом. А генералы видят всю картину издали, с высоты. Видят они, что ребята молодцы, что хорошо фронт держат, что скоро можно будет пойти в наступление. Как говорится: «…большое видится на расстоянии». Наверное, поэтому солдаты и не хотят рассказывать близким свою солдатскую правду... Сын Голубки так и сказал: «Мама, не нужно вам знать всю правду. Если моя жена ее узнает, то будет целыми днями белугой реветь». В июне он приходил в отпуск и женился на любимой девушке. Торопится жить!.. И какая у него сила жизни! Какая сила победного духа! Но я думаю, насчет правды о войне, что нам в тылу ее не надо знать, сын Голубки неправ. Надо нам всем жить на войне. Пусть жена поревет белугой. Иначе, живя, будто никакой войны нет, а если и есть, то она так далеко и нас она не достанет, от тоски и скуки жена пойдет на танцы, а то и в ночные клубы. Некому тогда ждать будет. «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло», – написал поэт-фронтовик Константин Симонов. Женские ожидания – это их война! Неслучайно говорят: нет ничего тяжелее, чем ждать и догонять. Но тяжелее всего – ждать. У каждого свой фронт, своя война. Поревет жена белугой, а днем сядет вязать носки, плести сети для воинов на фронте. И слезы высохнут. Как они высохли у Голубки. Думаю, она немало их ночами пролила. У нее трое самых родных, самых любимых каждый день перед смертью ходят! Не одну она наволочку от слез отстирывала. Моя Мариша сказала нашей дочери: «Если бы отец ушел на войну, я бы поплакала в подушку, а больше никто бы моих слез не увидел». Голубка из таких русских женщин!..

Но наши защитники не теряют присутствие духа. Они еще любят пошутить, любят меткое слово отпустить. Я, к сожалению, в окопах с ними не сидел, но из репортажей наших славных военкоров знаю, что бойцы пишут на своих шевронах на рукаве: «Нам нужен мир – лучше весь»; «Где цветет тюльпан (миномет) – там укроп не растет» (укропами наши называют украинских нацистов); «Загранпаспорт мне не нужен – везде будет Россия»; сверху на шевроне «внуки деда мороза, а снизу «отморозки» (добровольцы, пришедшие из заключения). Окопная мудрость из документального фильма большого труженика войны Владимира Соловьева: «Если во время разговора ты за пять минут не нашел общих знакомых, значит, перед тобой шпион».

Все военкоры молодцы, все герои, но Сергей Зенин, пожалуй, самый художественно одаренный. От его репортажей с передовой веет победой. Это у него я услышал, что наших артиллеристов называют «ландшафтными дизайнерами», что замполитов называют «специалистами по решению нерешаемых вопросов»; «у нас, у пехоты так: либо наступаем, либо копаем». Мол, пехота – это великие труженики войны. Их работа всегда до крови. И окопы они копают до кровавых мозолей. Сколько уже тысяч километров нарыли на Украине!.. Сейчас не помню: то ли у Зенина, то ли у Саши Сладкова я услышал про пехоту. Саша Сладков, на мой взгляд, превосходнейший военкор. Он не просто о войне рассказывает, он рассказывает о своей жизни на войне, где все люди ему родные. Многих он, действительно знает не один десяток лет, еще с Афгана, с Чечни, с Осетии и Сирии. Саша не вопросы задает – он встречается с друзьями, с братьями по оружию. Его интонацию русского, всем родного человека, ни с кем не спутаешь. Выше этого художества нет…

Особенно запала мне в душу надпись на шевроне: «Каждое утро мы рождаемся вновь». Каждое утро, открыв глаза, бойцы крестятся: «Слава Богу – я жив».

Наши воины, наши военкоры не только за нашу свободу сражаются, не только за нашу жизнь, но они сражаются за русский язык, они не дают ему исчезнуть под нашествием технического прогресса, западной бесовской «культуры». Все эти «супер», «тренды», «бренды» очень агрессивны, прилипчивы. Даже Владимир Владимирович, прекрасно владеющий всем богатством русской речи, умеющий сказать меткое русское словцо, частенько употребляет всякие «супер», «тренды», «трэки». Что уж о других людях говорить. Сорняки всегда вытесняют добрые растения. Просто у них природа такова.

Мой товарищ, замечательный борисоглебский плотник Валера Лебедев, когда я попросил его подремонтировать старую лестницу на чердак, мол, новую не надо, подытожил: «В общем, треньди-бреньди сделать». Дескать, что-то таксебешное. Я потом много раз слышал от него это насмешливое «треньди-бреньди». Валера, хоть и обозвал мой заказ «тренди-бренди», но так лестницу подновил, что она уже лет двадцать служит и еще столько же простоит. Не тренди-бренди сработал! Один современный «супер-мастер» пренебрежительно сказал про Валеру: «Это который все с топориком да ножовочкой?» У него самого всяких иностранных инструментов, всяких новых строительных технологий полно, но он отказался подрубать мой старенький незавидный домик с тремя окошками по фасаду. Правда, постеснялся сказать, что мне услуги его не по карману. А Валера ни одной нищей старухе не отказал. Да, он все с топориком да ножовочкой. Я его уважаю – настоящий мастер, настоящий русский человек.

Как и мой товарищ Валера Лебедев, тоже не люблю всякие «треньди-бреньди». Язык, а значит, и душа человека, скукоживается, умирает. Перейдя на экранный, машинный, который, как сорняк, вытесняет живую русскую речь, чем мы будем отличаться от других наций? Ничем. Станем такими же серыми, бесцветными, безликими.

Каков язык – таков и человек. У Валеры Лебедева язык богатейший. Разговаривать с ним одно удовольствие. Хотя ему уже седьмой десяток, он очень живой. Объехал на своем стареньком велосипеде весь наш район, многим старушкам подновил двери, окна, а еще, между делом, составил карту Борисоглебского района со всеми умирающими деревнями. Недавно выучился играть на трубе «Прощание славянки». Очень ему вдруг захотелось… Живой, настоящий человек.

Наши на фронте и за язык воюют, они тоже не любят всякие «треньди-бреньди». Там снова встал в строй Василий Теркин, герой великого Александра Трифоновича Твардовского. Какой у него необъятный русский язык! Сегодня на передовой рождаются новые певцы русского воинства, новые Твардовские, новые Константины Симоновы… Мы ждем нашу Победу не только на поле боя, но и в тылу. Верим, русский язык не угаснет, не победят нас всякие «тренди-бренди».

И не только мы, русские, ждем нашу победу. Недавно в интервью Сергею Брилеву один из латиноамериканцев просто взмолился, чтобы Россия подарила миру вторую Победу. Первую, победив Гитлера и весь фашистский Запад, подарил Советский Союз. Теперь весь мир ждет вторую нашу Победу над фашистским Западом, окончательную Победу. Закончил он так: «Россия всегда дарит миру главные Победы». Здорово, очень точно сказал. Мы, русские, разбили всех, претендовавших на мировое господство: монголов, шведов, Наполеона, турок, фашистов немецких! Видимо, это наша миссия – разбивать претендующих на мировое господство! Это наш нелегкий крест. Несем мы его достойно.

Не могу не сказать несколько добрых слов о журналисте Сергее Брилеве. Невероятно талантлив. Пожалуй, нет у нас телевизионщика, так любящего свою профессию, настолько растворенного в своем призвании. Он просто заражает любовью к материалу своих съемок. Благодаря его репортажам и очеркам многие полюбили Латинскую Америку, познакомились с нашей разведкой. Его страстная любовь к своему телевизионному служению даже покрывает проступающий временами легкий либеральный душок. Так ему все интересно, так он все любит! После передач Сергея Брилева сразу очень жить хочется, сразу как-то молодеешь. Оказалось, что предки Сергея Брилева – мои ярославские земляки. С 1988 года мы с женой большую часть времени живем в Ярославской губернии, в деревеньке Старово-Смолино. А корни Брилева – в селе Красново нашего Борисоглебского района. Возле Красново бьет из земли святой источник преподобного Иринарха, куда я каждую неделю езжу за водой. В Красново уже много лет восстанавливает храм мой друг иеромонах Игнатий, богатырь двухметрового роста, по-моему, похожий на монаха Александра Пересвета, в свое время подвизавшегося в нашем Борисоглебском монастыре, сразившегося на Куликовом поле с Челубеем.

Моя жена тоже научилась у меня такому родственному отношению к людям. Заразилась моим землячеством. Недавно Алексей Денисов (тоже очень уважаемый мною тележурналист – он много пользы приносит стране, создавая на основе архивных материалов великолепные исторические телефильмы) показал документальную картину о битве наших бойцов на Малой земле возле Новороссийска. Увидев замечательные кадры кинохроники, услышав, что герой Куников родом из Ростова-на-Дону, моя жена радостно воскликнула: «И моя бабушка, Нина Гавриловна, тоже из Ростова-на-Дону». Услышав, что другой герой Малой земли Голимбиевский родился в Тифлисе, опять обрадовалась: «Моя мама тоже родилась в Тифлисе». Мы – все земляки! Мы все – родня. Мы из России. И Рамзан Кадыров, и Апти Алаудинов, и все, любящие свою родную Россию.

Потом я точно так же, как моя Мариша, радовался за моих земляков. Не помню точно, то ли летом, то ли в начале осени прошлого года Президент принял в Кремле героев СВО, моих земляков из Бурятии. Я родился и вырос в Бурятии. Мое родное село Мухоршибирь основал мой предок по матери казак Жираков. Когда услышал, что один из героев – Иван Калашников – из Загана, то даже вскочил от радости. Будто это мне присвоили звание героя России. Заган – соседнее большое село с Мухоршибирью. По вечерам мы ходили в Заган воровать ранетки (маленькие яблочки) в колхозном саду. Моя бабушка Анисья Прокопьевна Жиракова (в девичестве Хохлова) родом из Загана. Моя мама, Мария Георгиевна Жиракова перед Великой Отечественной войной работала учителем в Заганской школе. Может, учила бабушку и дедушку Ивана Калашникова?.. В детстве я мечтал, чтобы Мухоршибирь соединилась с Заганом и стала городом. Мы, глупые, стеснялись тогда, что мы деревенщина. Городские иногда говорили про нас «Эй, дяревня». Сегодня Мухоршибирь и Заган соединились. Улицу Ленина застроили по степи до самого Загана. Наша Мухоршибирь – районный центр. Так что Иван Калашников – мухоршибирец.

Владимир Владимирович Путин и позднее не раз вспоминал моих земляков из Бурятии. Они его потрясли. В передаче «Москва. Кремль. Путин» президент восхищенно рассказал Павлу Зарубину, – я его называю милейшим Пашей, – что когда он похвалил их, дескать, вы молодцы, не побежали, то они даже сначала не поняли: куда побежали? Когда Путин растолковал, они гордо ответили: «Буряты не убегают». Президента больше потрясло не то, что они «не убегают», но что они, чисто русские люди, назвали себя бурятами, потому что из Бурятии родом. Не раз Путин потом этим восхищался. У меня в старом паспорте, где еще указывали национальность, было написано: «ород». Это по-бурятски русский. Жена иногда подтрунивала надо мной, мол, какой ты русский, ты – ород. Да, Владимир Владимирович понимает, что это не мелочь, это наше победное закольцевание! Что чеченцы, буряты, воюющие на Украине, называют себя русскими солдатами, а русские называют себя бурятами. Такой народ победить невозможно!..

 

***

Простите, отвлекся от рассказа о нашей Голубке. Недавно она рассказала. Младший сын Сеня (Арсений) ударил соседа по парте. Ее вызвали в школу. Учителя спрашивали Сеню: почему он хулиганит? Он молчал, а маме сразу ответил: «Он тебя сукой назвал». Она: «Так прямо и назвал?» – «Он сказал: ты – сукин сын». Меня потрясло: за себя Сеня не оскорбился, а за маму – очень. Честь мамы защитил! Уверен: Арсений будет защищать честь Родины-Матери, как сегодня защищают его отец и старший брат…

У нас в России сегодня не все дети такие правильные, душевно развитые. Поколения, родившиеся в середине 80-х годов и позднее, не в обиду им будь сказано, почти сплошь душевно неразвитые. Чему и как тогда учили?! И до сих пор учат! Недавно зашел в одну сельскую библиотеку. Там всегда какая-то удивительная тишина. Тишина гениальных людей. Они, как Бог, никому не навязываются, но открой книгу, и запросто заговорят с тобой. В библиотеке ты имеешь уникальную возможность поговорить с гениальными людьми. Я с детства испытываю здесь душевный трепет, словно попал в чудесное царство. Хожу здесь почти на цыпочках, благоговейно…

За столиком возле входа в читальный зал сидит сотрудница, девушка лет двадцати. Тычет своим изящным пальчиком в экран смартфона. С досадой подумал: «Здесь надо не в смартфоне кнопки тыкать, а надо разговаривать с гениальными людьми». Все же спросил: «Ты книги читать любишь?». Девушка, не отрываясь от экрана: «Нет, не люблю». В наше время даже самые неразвитые люди постыдились бы в этом признаться. И я не выдержал: «Ты сидишь на сундуке с несметными богатствами, а ищешь чего-то во всемирной паутине, как побирушка просишь милостыню в интернете. Конечно, и в нем есть хорошее, доброе, но его надо уметь найти. А для этого, опять же, надо открыть сундук со своими богатствами, тогда и в интернете сумеешь найти, что надо для ума и души».

Еще подумалось: вся наша Россия больше тридцати лет сидела, как эта глупая девочка, на сундуке с несметными богатствами и, как нищенка, просила у Запада подаяния. Сегодня мы, наконец-то, открыли наш сундук, начали доставать оттуда наши несметные богатства: Православие, нашу великую историю, народные традиции. Кто своим богатством дорожит, тот и чужим сумеет распорядиться как надо. А кто своим не дорожит, тому все будет не в прок…

И, конечно, начали доставать из сундука нашу Божественную культуру. Почему Божественную? Ведь на Западе тоже немало художественных шедевров создано? Рафаэль, Микеланджело, Леонардо, Ван Гог, Бетховен, Бах, Моцарт, Шекспир, Данте, Томас Манн, Хемингуэй… Имя им – легион и больше. И все же, смею сказать, что западная культура, западное художество не Божественны. Они – не песнь с Неба воспетая. У них от земли песнь. Гениальная, может быть, но от земли, а не с Неба. Есть, конечно, и Божественные песни, но как исключение, а не правило. Когда-то в XIV веке (границы трудно определить) западная культура стала отходить от Христианства. В эпоху Возрождения даже в язычество ударились. Хотя писали и на библейские, христианские сюжеты. Позднее вообще западная культура отдалилась от Христианской Церкви не только тематически, но и содержательно, мировоззренчески. Безбожность ее, а порой и прямое бесовство, стали проявляться все отчетливее. Рыба гниет с головы: в самой Католической Церкви стали приспосабливать веру к немощам человеческим, слабостям и прихотям. Даже за грехи можно было расплатиться деньгами – купить индульгенцию.

К XIX-XX векам западная культура, западное искусство и литература развились невероятно. В художестве достигли высочайшего мастерства. У нас же, у русских, с X века до XVIII, кажется, вообще не было такого явления, как художественная культура. Кажется, не было у нас живописи, литературы, музыки. На первый взгляд, все вроде бы и так, но и не так. С момента обращения в Христианство русские настолько всей душой и телом пошли путем Христовым, что у нас, на Святой Руси, не было никакой нужды в светской культуре, в светском художестве. Русские, как никто в мире, с молоком матери впитывали в себя главное: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Вот оно, главное закольцевание всего белого света: Слово – Бог, и Бог – Слово.

Вся культура, все искусство, все художество у русских с X по XVIII век были в Церкви, в храме. И душа русского народа была в храме. Живопись – иконы, фрески. Музыка – пение молитв в храме и на крестных ходах. Литература – чтение вслух Евангелия, Апостола, житий святых. Все наше искусство, художество было в храме. И душа народа была в храме. Люди старались жить по-христиански. Нам и не нужно было иное, светское искусство. Тем более такое, где Бога забыли. Мы, русские, пели молитвы, псалмы; лицезрели иконы, слушали величайшие не только по смыслу и содержанию, но и по художественной образности глаголы апостола Павла, самого великого богослова и художника всех времен и народов, равного Соломону Премудрому и Давиду Псалмопевцу. Наш, русский художник – иконописец Андрей Рублев – превзошел всех западных живописцев. В конце XIV века он писал не плотское, не материальное, не тварь написал, а самого Создателя, саму Пресвятую Троицу, все и вся создавшую. Написал Рублев невидимое. Бога написал! Это же чудо! Западные художники, изображая Бога, писали Его в тварном, плотском виде, им не дано было Его видеть, как Рублеву, а когда ушли от Бога, то стали изображать безобразное. Знаменитый художник Запада Сальвадор Дали ставил на ночь возле кровати сгнившие продукты, чтобы ему приснилось что-нибудь страшное, безобразное. Конечно, оно и снилось. И это свое безобразие он переносил на холсты. А преподобный Андрей Рублев сугубо постился, жил чисто и увидел Бога. Сама Пресвятая Троица ему явилась. Его краски, его образы Божественны в самом прямом смысле. Больше никто в мире такого и так не написал. Только русский иконописец Дионисий смог приблизиться к Андрею Рублеву… Уже в XII веке русский писатель, оставшийся неизвестным, создал поэму «Слово о полку Игореве», этот шедевр шедевров. В XIX веке русское искусство, русская литература, возникшие, кажется, на пустом месте (на самом деле возникшие из недр церковной христианской культуры), превзошли западное художество. И советская культура, советское искусство и литература продолжили славные традиции русской Божественной культуры. Не произнося слово Бог, они сумели сказать о душе человеческой. А души без Бога нет. Есть душа – значит, есть и Бог.

Кому интересны мои размышления о советских писателях, послушайте мои передачи на радио «Радонеж» о Федоре Абрамове, о Василии Белове, о Василии Шукшине, о Николае Рубцове, о Евгении Носове…

 

***

Недавно наша Голубка сказала: «Коля хочет свозить меня на Байкал». Я уточнил: «Когда в отпуск приедет?». Голубка: «Нет, после Победы». Господи, дай нам всем такой веры в нашу Победу! Дай нам сил жить по-настоящему.

 

***

Уже поставил точку, по традиции хотел закончить словами «Обнимаю сердцем», но тут как-то я чересчур занялся шлифовкой текста и дотянул до выборов президента. Как об этом не рассказать! Никак нельзя.

Поздравляю всех граждан, всех патриотов России с великой Победой! Кланяюсь до земли за мудрость и мужество. Мы не президента выбрали – мы выбрали Путина. Выбрали путный путь!..

Но обо всем по порядку. Накануне выборов, за ужином, я рассказал жене, как моя мама всегда ходила на выборы одной из первых в нашем селе Мухоршибирь. А меня стыдила, что я долго сплю и голосую чуть ли не в обед. Мол, я такой несознательный. Я тогда не понимал, даже обижался. Дескать, какая разница, когда человек проголосовал. Однажды все же решил сделать маме приятное (допекла она меня), пошел на выборы вместе с ней рано утром. Этот день я запомнил на всю жизнь. Члены избирательной комиссии встретили нас, словно родных. Потом мама устроила праздник – сын вместе с ней проголосовал – приготовила мои любимые бурятские позы и даже налила нам по рюмочке водки. Мы долго разговаривали о жизни, об уважении, о трепете, что без них настоящего праздника не бывает… Я тогда редко с мамой разговаривал – все мне некогда было, все я спешил к друзьям и подругам. А в этот день я узнал: какое это счастье – побыть с мамой долго. И потом старался хоть изредка снова пережить это счастье…

Этот день выборов и сегодня вижу своими душевными очами, а другие совсем не помню, словно их и не было.

Моя мудрая половина, понимающая меня с полуслова, согласилась, что надо завтра встать пораньше и проголосовать в первых рядах, как моя мама… и будет праздник.

Утром я почистил наши туфли, что, честно сказать, делаю не часто; надели мы лучшую одежду. Весело оглядев нас со всех сторон, я вспомнил Евангельское, как с пиршества изгнали человека в небрачной одежде: «…А нас теперь встретят, как дорогих, как званых гостей, как мою маму встречали».

По дороге на избирательный участок любовались солнечной весной. Звонкая капель. Вспомнилась строчка стиха моего ушедшего друга Кости Васильева: «Весна, и каплей малой заполнит мир она…». Звонкие голоса птиц, звонкий мартовский день. На асфальте синее небо в лужах отражается. Я вслух прочитал строчку другого моего друга поэта Жени Юшина: «И лужа в небо влюблена». Как здорово сказал! Все вокруг сегодня, не только лужи, в синее небо влюбилось. В повести «Старшая сестра» я написал: «Такое синее небо только в марте-апреле бывает. Или это кажется после долгой зимы? Все дело в долгой зиме?». Женя восхитился этими строчками и даже написал стихотворение «Читая Сергея Щербакова»:

Когда над крыльями осин

Стоит особенная синь,

Синее сини синь стоит,

И синь несметную таит.

Когда оттает вкруг сосны,

Гнездо проснувшейся весны,

Когда оттает дух лесной,

Весна становится весной.

В Андреевском, центральной усадьбе нашего колхоза «Новый путь», на тополях, на обочине дороги – черные, блестящие, милые наши грачи. Вспомнилась картина Саврасова «Грачи прилетели». Вспомнился наш ярославский старец о. Павел (Груздев). Когда грачи прилетали, он варил чугун картошки, выносил его во двор и кричал: «ГрАчи, грАчи, грАчи». С ударением на первом слоге. Очень душевно и художественно одаренный человек был. Многие люди его «грАчи» на всю жизнь запомнили…

На избирательном участке в колхозном клубе никого не было, кроме милиционера, девушки с лотерейными билетами и двух женщин – членов избирательной комиссии. Я подарил им мою книгу «Перекличка». Ее положили в центре стола рядом с бюллетенями. На обложке у меня – та харьковская старушка с красным знаменем, которая обозналась, вышла встречать наших воинов, а это оказались украинские фашисты. Они топтали знамя ногами, а она безбоязненно совестила их: «Наши деды и отцы с этим знаменем Гитлера победили, а вы его топчете…». Старушка отказалась от их продуктов…

Конечно, я надеялся, что, увидя эту «Родину-Мать», многие усовестятся, прозреют и проголосуют за Путина. Я же, сделав серьезное лицо, взял бюллетень и спросил: «Подскажите, пожалуйста, где мне поставить галочку, чтобы проголосовать за путный путь?». Женщины оценили мою шутку – улыбнулись и показали…

В фойе на стенде моя любознательная жена посмотрела список членов избиркома и вдруг радостно воскликнула: «Сережа, смотри: Разживалов В.В. Это ведь наш Володя!». Я громко, чтобы все услышали, рассказал. Когда мы вселились в нашу деревеньку Старово-Смолино, то первым делом пошли на колодец за водой. Мы тогда еще не знали, что на Ярославщине говорят: «Пошел по воду». Дескать, за водой далеко уйдешь. Теперь, когда говорю: «пошел по воду», – всегда вспоминаю чудесные строки Александра Сергеевича:

Спой мне песню, как синица

Тихо за морем жила.

Спой мне песню, как девица

За водой поутру шла.

Величайший из великих, самый наш родной Пушкин и здесь точен. Девица не по воду, а именно за водой идет. Летит за своей девичьей мечтой, туда, где «синица тихо за морем живет», она не по воду идет, она мечтает. Объяснить, понять, всю прелесть этих строк невозможно, как невозможно объяснить чудо. Эти строчки – это русское чудо.

Мы с женой тоже не по воду шли, а за водой – мечтали, как сказочно заживем в Старово-Смолино. Возле одного из домов, на нашем светлом посаде, где солнышко светит в окна весь день, сидел на лавочке мальчишка лет пятнадцати. Увидав нас, вскочил: «Меня зовут Володя». Словно поздравил нас со вселением… Его бабушка стала для нас очень близким человеком. Я написал про нее рассказ «Христова заутреня». Тетя Лида вырастила Володю, как родного сына – мама у него умерла рано. Однажды, придя к бабушке, он обнял ее ноги: «Баба Лида, можно я буду у тебя жить?». Конечно, она со слезами разрешила. После армии Володя немного сбился с пути, частенько погуливал. Тетя Лида очень переживала и однажды в сердцах послала его к лукавому. Я испугался, объяснил ей, что никогда нельзя человека к лукавому посылать – это самое страшное место; куда пошлешь, туда человек и пойдет. Предложил тете Лиде вместе молиться, чтобы внук на добрую дорогу выбрался. Наверное, по нашим молитвам Володя преобразился в хорошего мужа, хорошего отца, хорошего работника. А уж как он бабушку любил: каждый вечер после работы заезжал к ней на своем синем грузовике: дрова наколоть, траву возле дома скосить… Вся деревня, видя вечером синий грузовик, радовалась за тетю Лиду. А уж как она радовалась! Володя стал самой большой радостью ее жизни.

Закончил я свой рассказ так: «И сейчас тетя Лида радуется на небе. Внук – уважаемый в селе человек, его даже в члены избиркома выбрали». Мои слушатели согласно закивали, дескать, В.В. Разживалов очень уважаемый в Андреевском человек.

 

***

На обратном пути я не раз останавливал машину, спрашивал встречавшихся знакомых: «Вы за путный путь проголосовали?». Все единодушно отвечали: «А за какой же еще!». Когда кто-то начинал про коней, которых на переправе не меняют, то я поправлял: «Дело не в конях, а в том, что Путин нам Богом послан». Все сразу соглашались, что Путин – это путный путь, и этим все сказано. Путный он.

 

***

Все три дня мы смотрели по «России-1», как страна голосовала. Переживали: а вдруг дураков и сволочей окажется больше. Нет, слава Богу, народ выбрал путный путь. И здесь, на тыловом фронте, опять отличились наши дорогие чеченцы. У них явка самая высокая – больше 90%. К тому же, видя их мужество и героизм на войне, я ни капельки не сомневаюсь: все они проголосовали за путный путь. Остались верны своему путевождю, первому президенту Чечни Ахмату Кадырову. Он ведь, мудрейший из мудрейших, в свое время тоже выбрал для своей родной Чечни путный путь. Он за этот путный путь жизнь свою отдал. Принес себя в жертву за свой народ!

Поэтому чеченскому народу я кланяюсь ниже всех.

Поздним вечером 17 марта у нас с Маришей случился праздник праздников. Мы даже налили по рюмочке и, по нашей семейной традиции, выпили: «За Россию! За Победу! За нашу Победу!». Так, подняв рюмочку, заканчивает свой блистательный «Бесогон» наш многоуважаемый Никита Сергеевич Михалков: «За Победу! За нашу Победу!». Видимо, в детстве он тоже любил фильм «Подвиг разведчика», где советский разведчик в форме немецкого офицера предложил немцам тост «За Победу!». Дождался, когда фашисты выпили, и закончил: «За нашу Победу!». Весь зал Мухоршибирского клуба приходил в восторг: как наш разведчик здорово поганых фашистов обдурил!..

 

***

Правда, немного мы опечалились. И Путин, и Мишустин проголосовали по компьютеру. Оба отметили: «Очень удобно – одним кликом». Это, по-моему, не нужно было говорить… Их в стране очень уважают. Выборы это еще раз подтвердили. И мы с Маришей запереживали: как бы вслед за ними весь народ не стал голосовать «одним кликом». Конечно, главным руководителям страны, загруженным до предела человеческих возможностей, можно голосовать «одним кликом»; и людям, прикованным болезнью к кровати; людям, живущим в глухой тайге или в северной тундре. Хорошо, что они, хоть и «одним кликом», могут отдать свой голос за путный путь. Но всех других граждан России я призываю голосовать только «своими ножками». Представьте, я бы проголосовал «одним кликом»? мне бы просто нечего было вам рассказать про эти великие, судьбоносные дни; про Саврасова, про о. Павла, про Володю Разживалова. Мы бы с Маришей не увидели влюбленные в небо лужи, не услышали бы звонкую капель, не поговорили бы с людьми про путный путь. Скорее всего, мы бы не стали праздновать поздно вечером. Я бы не вспомнил наши вкуснейшие бурятские позы, приготовленные мамой. Мы бы с Маришей «одним кликом» лишили бы себя жизни.

Да, конечно, это удобно и просто, не сходя со стула, не выходя из дома, голосовать «одним кликом». Но это-то и есть простота, которая хуже воровства. Она ворует у нас жизнь! Голосуя «своими ножками», столько мы всего прожили, столько вспомнили. Мы проголосовали душой. Это великое действо мы не в одиночку прожили, а вместе с нашими людьми из колхоза «Новый путь»; мы прожили со всем народом. Соборно! Это великое дело.

Новые технологии, «цифра», искусственный интеллект сегодня в науке, на производстве, в военной сфере чудеса творят. И это, конечно, замечательно. А вот в нашем личном, душевном, духовном бытии они «одним кликом» жизнь у нас воруют!.. В нашей личной жизни им не должно быть места! Надо помнить: к Богу идут тесным, узким путем, а просторный, удобный, простой путь, который нам прогресс навязывает, ведет нас к болезням телесным и душевным. В гибель ведет. Прогресс уже привел западные страны к гибели. И они хотят еще нас с собой прихватить в эту пропасть, в эти тартарары… И все же я верю в нашу Победу. Верю, что мы будем жить не «одним кликом», а по-настоящему – своим сердцем, своей душой, своими ножками. Будем жить со своим народом. Соборно!

 

***

Пересказал заключительную главку «Истории любви» про день выборов нашим друзьям Щукиным: отцу Валентину и матушке Фотинье. Матушка – тоже писатель, тоже умеет красные слова сказать: «Сергей Антонович, вы много чего увидели – вы художник, а у нас просто была весна!». Я в долгу не остался, радостно воскликнул: «Какие же мы с вами родные люди. Родней не бывает. У нас тоже просто была весна. Очень точно вы, матушка, сказали: у всех, проголосовавших за путный путь, сегодня весна!..».

Обнимаю сердцем –
       ваш Сергей Щербаков