Игорь КОРНИЕНКО. ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ. Рассказы

 

Игорь КОРНИЕНКО

ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Рассказы

 

РАЗВИЛКА

 

С каждым новым днем отец все яростней ненавидит поселок. Его улицы, выметенные с раннего утра оранжевыми человечками, пахнущими потом и перегаром. Лицемеров-притворщиков, обитателей двухэтажных домов, половина которых нуждается в капитальном ремонте. Ненавидит деревья с корявыми, торчащими, словно пальцы больных артритом, ветками. Ненавидит собак, их здесь все больше. Птиц, особенно сорок. Он уверен: сороки всё видели. Те, что живут в лесочке у развилки. Их гнездо наблюдательным пунктом возвышается над поселком.

После случившегося отец следил за птицами: в окрестностях гнезда постоянно орали птенцы и две взрослые сороки хозяйничали в ареале своего царства. Отгоняли кошек – тех, что наведывались из общежитий по соседству, наглых, прожорливых ворон, не брезгующих полакомиться птенцами сородичей.

– Сороки знают, – бубнил.

Он бубнил с детства, тихо, под нос, недовольный всем на свете, возмущался и скрипел зубами. Над ним подшучивали, называли ворчуном, запугивали: «Все зубы съешь, беззубым ходить будешь». Ругали. Отучить не смогла и жена. Сумела – дочка. Заявив как-то по дороге в детсад, что он похож на Гришку Буку-бубуку из их группы, который всегда ноет и плачет, и что она не любит Гришку.

Отец сделал соответствующие выводы и с того дня позволял себе поворчать под шум воды в ванной, принимая душ после работы. А если начинал, забываясь, при домашних – мастерски импровизировал, превращал привычку в милую беседу с шутками и смехом.

В их семье любили смех. Подкалывать друг друга и даже обзываться невинными, безобидными обзывалками, которые придумывали на ходу. Кто только не обитал в семье Крапивиных: Мата-батата, Кукуня-засуня, Горлодёрик, Не-смею-не-тревожу, Хрюньделеподобный, Хохотун... Еще были замечены: Брыси, Тапочкины Ножки, Обрыдалки, всяческие Улыбаки, Скоропобежалки и другие им подобные...

Теперь привычка вернулась: отец бубнил снова. Громко разговаривал сам с собой, спорил, ругался, кричал. Плакал. Ненавидел.

Не сразу пришло это чувство. Мизантропия, презрение, жажда мести. Отец желал смерти всем. Начиная с сорок, трещащих без конца под окном, и плешивых собак. Он и не думал, что возможно так ненавидеть. До дрожи в пальцах изводиться мыслью придушить любого, кто скажет, что он не должен так изводиться. Что жизнь продолжается.

Окно бывшей спальни – его наблюдательный пункт в квартире на втором этаже кирпичного дома рядом со школой. Напротив – железная дорога, по которой мотаются составы с грузами для заработавшего цементного завода; дальше лесок с гнездом сорок. Направо развилка. Дорога раздваивается куриной дужкой, отрезая островок – горсть старых деревянных стаек и гаражей, отдельную от поселка республику, прозванную поселковыми Аляской. Всё как на ладони. Летом не спрятаться от любопытных глаз, глядящих из настежь распахнутых окон, с забитых стариками и хохочущей молодежью скамеек...

Дни растворились в том дне. Его он помнит до секунды, до черточки, до капли, до вздоха. Зато не может вспомнить, что ел вчера и ел ли вообще. Перечитывает страничку в паспорте, ту, что с графой «дети». Снова и снова – про себя и вслух. Как молитву.

Мать слезно уговаривала его сходить в церковь, начать молиться и этим спасаться.

– Надо приходить в норму, – говорила. – В себя.

Он сжимал кулаки до кровавых отметин на ладонях.

– Я услышал, мама, – отвечал. – Достаточно уже одной молящейся сумасшедшей.

– Ты так о Люде? О жене? Мать твоего ребёнка, между прочим...

Всхлипывания переходят в плач. Сейчас все заканчивается так. Слезами.

Первые дни после последнего дня Павел пытался не отдаляться от жены. Вместе переживать трагедию. Людмила же решила отходить от беды сама – повязав голову косынкой и пропадая с рассвета до заката в церкви Святой Троицы на другом конце города.

– Молитвами отмолим доченьку, – шептала она и крестилась.

И больше не делила с ним постель, начала соблюдать посты и все церковные праздники и даже порывалась дать обет молчания.

– Это моя жертва (она перестала называть его по имени, заметил Павел), я отдам свой голос и буду молиться о спасении души дочки.

Она повторяла и повторяла про спасение души, а он с трудом сдерживался, чтобы не ударить.

– Наша дочь жива, – твердо сжимая зубы. – Свою душу спасай!

– Если бы и ты к Богу обратился, было бы намного быстрее...

– Быстрее – что?

Она складывала ладони в молитвенном жесте:

– Упокоение души доченьки нашей Светочки.

Павел еле сдержался, ногтями впиваясь в собственную плоть. Он представил, как кулак врезается в лицо жены, прямо между глаз, увидел, как кровь брызжет из разбитого носа и она опрокидывается назад...

– Ненавижу, – скрипит зубами. – Иди к своему Богу, и пусть он уже делает свою работу! Помогает нуждающимся и верующим в него!

– Отец Савватий говорит, что если пропавшего не находят в течение нескольких дней, то уже не найдут никогда.

Он замахивается:

– Клал я на твоего отца Савватия!

Людмила падает на колени и кричит, мотая головой. Волосы прилипли к вспотевшему лицу, рот перекошен, в глазах пустота. Муж не узнает женщину у него в ногах: это не его жена.

Она кричит:

– Давай уже уверуем, и истина сделает нас свободными!

«Раз, два, три, четыре...» – отсчитал про себя до десяти Павел и тихо сказал:

– Это твоя жертва, Люда, так иди и молись. Моя жертва в другом.

– В другом? В чем же?! – Визг и слезы. – Ждать? Ждать у моря погоды и надеяться? Надеяться, что её найдут?.. Не най-дут!

Жена странным образом меняется: она больше не плачет, смотрит отрешенно сквозь него. Не моргнет, лишь губы шепчут:

– Богородица, Господь с тобой...

– Вот иди и молись! – заканчивает разговор Павел. – Иди и молись.

 

– Людмила пошла дорогой Бога, выбрала свое спасение в служении Ему, – говорит по-женски мягко мужской голос в наушнике сотового. – Я готов помочь и вам, Павел Дмитриевич. В нашей церкви есть место всем заблудшим и страждущим душам. Я гарантирую: вы начнете новую жизнь...

Павел Дмитриевич брезгливо смотрит на телефон в руках, словно тот ожил и обратился в нечто противное:

– Ты кто вообще?! Бог, что ли? Христос, может? Себе помоги!

 

Сороки прознали его страх. Страх мужчины. Отца. Они трещали смело над ним, хохотали по-человечьи, гавкали по-собачьи. Прогоняли со своей территории. Павел пригибался, уворачивался от черно-белых вспышек, мелькающих перед глазами.

Он искал в высокой траве ответы. Но в лесочке хозяйничали сороки. Вооруженный бесполезной палкой человек капитулировал.

– Что вы прячете? – закричал однажды и швырнул палку в сторону гнезда.

Сороки завыли пожарными сиренами.

– Что скрываете?!

Раз приснилось: сороки заговорили. Прострекотали, что помогут найти дочь. Для этого нужно лишь принести им самое ценное, самое дорогое.

– Отдам все, что есть, – говорит отец. – Вам нравится золото? Будет золото. Принесу. У жены этого барахла...

– Самое ценное! – кричала сорока.

– Самое дорогое! – вопила вторая.

– Бесценное! Дороже золота! Дороже собственной жизни! – перебивая друг друга.

– Дороже жизни?.. – У отца был один ответ: – Дочка.

– Неси дочь, неси дочь, неси дочь!

Сотней голосов разверзлось небо, сороки взорвались на клочья и перья, и тысячи тысяч сорок своей чернотой скрыли небо и солнце.

– Неси дочь!..

Сон повторялся. Он боялся этого сна. Боялся сорок.

 

В детской Людмила сделала молельню. Сняла фотографии дочери. Павел не спорил, молча забрал снимки в радужных винтажных рамках со стразами, бабочками, приютив их в спальне, своем наблюдательном пункте.

Вместо фотографий жена повесила иконы. Если бы Павел подсчитал, он удивился бы их количеству. Икон разве что на полу не было.

 

«На поиски пропавшего ребенка вышли взрослые, подростки и даже дети поселка Кирпичный, – сообщала диктор местного телевидения в программе новостей. – Поисковые работы велись до позднего вечера вплоть до наступления темноты. С утра водолазы проверили дно карьера. Пока, к сожалению, никаких следов девочки не обнаружено...».

Сосед Крапивиных, известный в поселке под прозвищем Бухарин из-за болезненного пристрастия к выпивке, тоже отправился на поиски, прихватив с собой пару флаконов с настойкой боярышника.

– Без дизеля никак, – делился он со всеми, кто соглашался слушать. – Я всю жизнь на этом топливе – и никаких болячек, живее всех живых.

Когда на дне второго «фанфурика» осталось на полпальца, Бухарин решил отдохнуть под забором Аляски.

– Прилег, значит, обмозговать дальнейший ход событий… – рассказывал он тем же вечером собутыльникам на скамейке возле печально известного теперь дома.

Иногда он любил ввернуть заковыристое выражение, называя это замашками бывшего работника культуры. Бухарин два месяца проработал в поселковом клубе «Дружба» сторожем.

– Прилег в тенечке, но так, чтоб дорогу видно было, мало ли. И вдруг, откуда ни возьмись, женщина. Не простая, а вся в сияние окутанная: и одежды и нимб над головой светятся, как солнце, а сама босая и идет по траве высокой, а трава не гнется под ней. Копия точь-в-точь Богородицы, с иконы сошедшей.

Слушатели разинули рты, верующие креститься стали, а Бухарин продолжил:

– А за руку эта Дева Мария девочку ведет с сумочкой в форме сердца через плечо. И тоже точно копия девочки из седьмой квартиры. Те же волосы рыжие кругляшами, веснушки, и одета как по описанию. – Тут рассказчик показал пальцем в сторону развилки: – Вон там, за рельсами, левее Аляски. И запахло вокруг сразу не по-земному как-то – чистотой, свежестью. Дева Мария девочку по головке гладит, а под девочкой трава тоже не гнется. Я так и замер, шевельнуться не могу. А они вдруг огнем вспыхнули и пропали, лишь голос остался, как всхлип, и завоняло, будто болотом или канализацией. И меня как прошибло током, и сразу на ноги кто поставил, а голос в голове женский говорит: «Ищи нас в колодце».

Отец услышал эту историю вторым. Первым же человеком, с кем вестью о чудесной встрече поделился Бухарин, была Люда. Как чувствовал, что женщина даст ему на бутылку дорогой водки.

Павел на водку не дал, дал пинка и вышвырнул за дверь:

– Протрезвей хоть раз в жизни, а то сдохнешь и не узнаешь, что сдох!

Возмущению обиженного соседа не было предела.

– А ведь тихий был, мухи не обидит, – жаловался на скамейке. – Не матерился, добрейшей души человек. А смотрите, что стало. В зверюгу бессердечного превратился. Будто я, что его дочь пропала, виноват...

Людмила позже попросит Бухарина показать то место, и её не раз будут видеть стоящей на коленях по горло в высокой траве.

 

«Ищи в колодце» – единственное, что зацепило отца в бреднях старого алкоголика, и Павел облазил все канализационные люки в поселке до центральной железной дороги.

Полиция, по словам все той же дикторши, делала все от нее зависящее. На поиски были брошены и отделения ГИБДД, задействованы военнослужащие двух воинских частей и сотрудники МЧС.

А через неделю поиски прекратят, и местная газета «Вечерняя среда» окрестит ЧП так: «Исчезновение в Международный день защиты детей». Первополосный материал с фотографией семилетней Светы Крапивиной еще какое-то время будет мелькать перед глазами поселковцев, но на третью неделю триста пятьдесят гектаров горящего леса займут новостную ленту.

И только отец будет продолжать искать. С первыми лучами солнца и до темноты. Сначала Павел напишет заявление об отпуске без содержания, а месяц спустя уволится.

 

Отец искал и во сне. Бродил по знакомым до желудочных спазмов, до сердечных схваток и зубной боли местам: по развилке, вокруг Аляски, в овраге под железнодорожным виадуком. Искал под ликование сорок. Искал и всегда находил красную резинку для волос с двумя ягодками-малинками, а иногда сумочку в форме сердечка: они купили её в тот самый день.

Сердце отца где-то на дне затаило, зарубцевало ощущение потери.

– Дочь жива, – от двери к окну. – Жива. И я найду её!

 

До конца лета оставалась неделя. Первого сентября Света должна была пойти в первый класс.

– Должна. – Павел в тысячный раз брел мимо железнодорожного полотна и бубнил. – Должна – и пойдет!

Глаза его всегда опущены, высматривают следы, а тут словно что окликнуло. Взглянул вверх отец и на насыпи из камней увидел красное пятнышко. Остановило бой сердце отца. На карачках, царапая ладони об острые камни, забрался на насыпь и не поверил глазам: сумочка дочери, будто только что купленная! Схватил находку, прижал к груди. Оглядываясь, позвал дочь по имени. Сперва тихо позвал, потом громче и, наконец, закричал.

Крик разорвал пузырь реальности. Он увидел, как из знойного, вибрирующего от испарений эфира прямо по железнодорожным путям бежит его девочка, смеется и подпрыгивает. В том же белоснежном сарафане в цветочек, с сумочкой в форме сердечка...

Открыл сумочку Павел – пусто. Да и цвет вблизи не таким красным кажется. Не красный, а бордовый какой-то, и не помнит отец, чтобы снаружи на сумочке был кармашек.

Положил назад – как сердце оторвал – на камни. Спустился и не удержал слез. Здесь, в лесопосадке, почти в трех километрах от поселка, он часто себе это позволял. Заходил в гущу деревьев, прислонялся к стволу, тихо плакал, вгрызаясь ногтями в кору дерева до крови, до стона.

 

– Похитители бы давно объявились, – строили предположения в поселке. – Выкуп запросили или еще чего...

– На органы сейчас детей продают за границу, – пугали своих непослушных отпрысков родители. – Особенно тех, которые допоздна шляются, в лапту играют...

– Аляска утащила бедняжку. Проснулась, видать, проголодалась – и съела, – шептались старухи.

Только всех пропавших в Аляске рано или поздно находили. Один упал в погреб, сломал ключицу – тело нашли через неделю по запаху; другая скрывалась от мужа в заброшенной стайке два месяца; а третий по пьяни не смог выбраться из картофельной ямы.

 

– Аляска, Аляска, отдай что забрала, – шептала бабка-знахарка.

Её привела в квартиру мать Павла, строго-настрого велела сыну слушать, не перебивать. Знахарка баба Римма таращилась слепо в карты, потом в тарелку с водой. Держала отца за руки.

– В твоем сердце стучит и её сердце. Сердце дочери, – говорила.

Смотрела фотографию Светланы, жгла над ней спички.

– Не вижу её среди мертвых. Тепло от снимка идет. Живая, значит. И в колодце не вижу, не в плену она. Но и нет в ней ощущения свободы. Слышу, как шумит ветер, но не чувствую его дыхание на себе. Так деревья на ветру колышутся и трещат. Всё раскачивается, как на качелях, и много разных голосов странных: птичьих, животных...

Павел вцепился в край кухонного стола, и стол затрясся, когда он услышал:

– Вера творит чудеса, молитва.

– Пятьсот икон! Пятьсот, если не больше, – это разве не молитва?!

Людмила в комнату дочери принесла не все иконы. Некоторые так и лежали в разноцветных пакетах под кроватью. И в прихожей, в «тещиной», в шкафу с обувью, между зимней одеждой – везде освященные иконы.

– А что остается, если не молитва? – продолжала настойчиво баба Римма, а Павел скрипел зубами:

– Ненавижу.

– Смирение, а не гордыня – вот что поможет обрести душевный покой.

Отец перевернул бы стол на голову гостье, если бы не подоспела мать.

На прощание, стоя в дверях, знахарка вдруг сказала:

– Ненавидь больше, сынок! Если не молитва, то ненависть поможет выжить и найти ответы. Ненавидь, дорогой. Ненавидь сильней, крепче. Всех!

Мать посмотрела на старушку, потом на Павла. Развела обессиленно руками:

– Да что вы такое говорите? Его же злоба эта погубит...

Баба Римма продолжала:

– И в следующий раз, как над тобой пролетит сорока, сынок, не поленись, брось в неё что под руку попадется, камень брось и скажи: «Несчастье птице, что летит против хода солнца».

Павел кивнул: старуха знала о сороках.

– А икона без веры, без молитвы – так, картинка, украшение... – закрыла она дверь за собой.

– Совсем сдурела бабка, – возмущенно хлопнула в ладоши мать. – Сороку еще зачем-то приплела. А я ей риса отборного и гречки – думала, дельное что скажет, поможет.

Сын поцеловал мать в голову:

– Жива.

 

Жена почти держала обет молчания, говорила только по делу, коротко. Перед первым сентября сказала, что уйдет в монастырь.

Павел ответил:

– Угу, и иконы с собой прихвати. Я Светину комнату в прежний вид завтра приведу.

Людмила захотела что-то спросить, может, возразить, но остановилась среди зала и молча хлопала глазами.

– Желательно прямо сейчас начать собирать их, чтобы я с утра все в порядок у неё привел. Ей не понравится такое... – он не мог подобрать нужного слова, – такое... такой бардак. Я фотографии еще новые напечатал – они ей точно понравятся, Светотусе-болтусе.

Закрыв лицо руками, жена пропищала что-то, пошла послушно собирать иконы.

 

Настало первое сентября. Пасмурно. Из тревожного сна – в такое же неспокойное утро с моросящим дождем и страхом неуверенности.

Ненавистные сороки кричат в ненавистных деревьях, празднуют.

К девяти часам нарядные школьники потянулись мимо его наблюдательного пункта к школе. Замелькала школьная форма черно-белой пестротой, завертелись в первом вихре осени банты, шары, листья...

Дождавшись, когда жена уйдет в церковь к заутрене, вымыл полы в квартире, расставил в комнате дочери фотографии и плюшевые игрушки, развесил по стенам Светины рисунки.

Акварелью расплылось по альбомному листу счастливое, тогда еще улыбающееся семейство. На карандашных рисунках всяческие придуманные существа. Добрые и веселые стражники семейного счастья: Сердценожка, Барабашик, Солнцепрыг, Ночнушка-хохотушка, Звончепух и королева королев Помадка – все из семейства «улыбак», с широкими, в форме рогатого месяца, улыбками и звездами вместо глаз.

Закончил Павел под доносящуюся со школьного двора песню «Первоклашка». И на удивление самому себе начал подпевать:

Первоклашка, первоклассник,

У тебя сегодня праздник!

Он серьезный и веселый –

Встреча первая со школой!

Вышел из подъезда с бумажным свертком под последние аккорды песни, знакомой с детства, прошел мимо школы и – через рельсы, твердым, уверенным шагом к месту из сегодняшнего сна. Пророческого сна.

Жертва у каждого своя. И сами мы тоже жертвы.

Бухарин вышел следом, а вечером на скамейке будет клясться всеми святыми и мамой, что Павел шел, как та Дева Мария с девочкой, по верхушкам травы и трава под ним не гнулась.

 

Людмила купила последнюю иконку в киоске при храме. В тот самый момент Павел подошел к березе под истошный крик сорок. Птицы вели себя агрессивно. На макушке дерева – шарообразной формы гнездо. Птенцы давно встали на крыло, но далеко не улетали от родительского дома. Павел все эти месяцы наблюдал и все больше их ненавидел, мечтая растоптать в кровавую кашу.

– Сорока-белобока кашу варила (развернул сверток), деток кормила (газета упала под ноги), этому дала (поднял топор над головой), этому дала (птенцы присоединились к атакам родителей, смело наскакивали) и этому дала (лезвие, занесенное над стволом, отбросило солнечный зайчик в тень травы), этому тоже дала (отмахиваясь левой рукой от пернатых), а этому не дала!

Жертвы бывают разные. Но жертва необходима. Чтобы вернуть потерянное, нужно жертвовать. И чем крупнее жертва, тем больше шансов обрести утраченное...

Удар.

Он увидел жену, постриженную в монахини, молящуюся на коленях перед пылающим в свете тысяч свечей алтарем.

Топор легко пронзил мягкую, податливую плоть березы.

Отец замахнулся во второй раз. Сороки над головой взорвались небесным громом.

Удар.

Увидел себя под виадуком у железной дороги. Он знает, что надо делать, и нагибается над рельсом... Увидел поезд Улан-Удэ – Москва, как он на всей скорости сходит с рельс в том самом месте, где нашлась сумочка, похожая на дочуркину. Кровь окрасила черные камни красным, под цвет его боли. Крики и стоны людей из перевернутых, искореженных вагонов перебили гвалт сорок.

Береза покосилась, затрещала, подраненная, осыпала человека листвой.

В третий раз лезвие сверкнуло молнией и ударило в дерево, в свежую рану. Со стоном и треском завалилась срубленная береза. Сорочье гнездо рассыпалось на веточки и щепки.

Отец оглянулся, посмотрел на развилку: по ней сейчас должна идти, прискакивая, его дочь в белоснежном сарафане, с сумочкой в форме сердца. Они, правда, опоздали на школьную линейку, но это не беда. Зато успеют переодеться и прийти как раз к классному часу и чаепитию для первоклашек. Его решили устроить родители – сбросились, купили сладостей, сделали торт на заказ...

Но развилка пуста. В точности как в тот день, последний день семьи Крапивиных.

 

В тот день втроем сходили до магазина, решили побаловать себя тортом-мороженым и купили Светлане сумочку-сердце: очень уж приглянулась ей безделушка.

На обратном пути дочка у развилки предложила:

– Давайте кто быстрей? Вы с мамой по одной стороне развилки, я по другой дороге. Кто придет первый – тот и победитель. Тому самый большой кусок!

Разошлись. Девочка долго махала родителям, пока не скрылась за забором Аляски.

Больше они её не видели.

Первые пять минут ждали её появления, всматривались в пустынную дорогу. Потом отец сбегал проверил квартиру. Повторил путь дочери, обежал на сто кругов Аляску.

Ни следа. Одни сороки тарахтят над ухом, смеются.

Людмила начала плакать. Торт-мороженое таял в её руках и смешивался со слезами, капал на землю...

 

Со стороны Аляски подул пронизывающий, холодный ветер, запахло словно перцем и кровью. Снова заморосило.

Павел уронил топор. Сорок не видно и не слышно, будто не было никогда, а гнездо всего лишь кучка веток, скорлупы и...

Сначала увидела душа, потянулась... Отец нагнулся и поднял под тарабание сердца красную резинку для волос с ягодками-малинками. Сжал в ладони, поднес к губам.

Света любила, когда папа кормил её: он протягивал ей самую крупную малину, и дочь ловила её губами, а вместе с ягодой кусала его за пальцы. Они смеялись до колик, до слез...

Не чувствуя, не видя, не дыша, вернулся в квартиру. Без мыслей, без чувств, без воспоминаний. То, что столько месяцев утаивал от самого себя, прорезалось, вытекло черной кровью. Потекло по разбитым об стены кулакам, побежало из глаз по щекам за ворот, хлынуло из сердца, перелилось через край, через горло...

Он спал и вот проснулся, кромсая в зале, круша в спальне, в ванной и на кухне все, что стало теперь ненужным, лишним.

Не тронул детскую. Комнату дочки. Место, куда он не может не вернуться.

И он вернулся.

Сел на кровать в окружении её любимых игрушек, фотографий в ажурных рамочках и стразах. Сел, снова и снова прикладывал к губам пластмассовые красные ягоды, словно целуя, словно пробуя на вкус, и тихо, вполголоса позвал на помощь:

– Звончепух, Помадка, Горлодёрик, Сердценожка, Барабашик, Солнцепрыг...

 

 

ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Несколько часов из жизни Человека

 

Маме. Любови Ивановне Корниенко.
Подарившей мне чудо!

 

Обычное – уже само по себе чудо!
Ф.Кафка

Четверг, 2 сентября, Ангарск

7-00 – встать.

7-05 – найти зубную щетку.

Вчера Шах забрался в ванную комнату, он часто так делает, когда хочет меня проучить, и съел полтюбика мятной пасты. Потом вытащил мою щетку и по всей видимости играл с ней. Может, загнал её под шкаф? Или под холодильник? Не мог ведь он её съесть?!

7-20 – если на поиски щетки хватит 15 минут, то водные процедуры и завтрак. Если Шах щетку и правда съел, чищу зубы пальцем – и завтрак.

2 яйца всмятку, белый хлеб 2 куска, кофе без сахара. Деньги кончались, оставил только на дорогу до галереи. Если не продали ни одну работу, повешусь на хрен. Сестра пьет чай с карамелью, одну конфету на кружку. И мне советует – как сахар кончится, и деньги будут только на дорогу. А у меня и карамелек нет. Откуда? Уже какой месяц без работы. Не до конфет тут. Да и не люблю я сладкое.

7-25 – яйца, чтобы были всмятку, необходимо варить осторожно. Это если вкрутую, пускай болтаются до посинения. 3 минуты после закипания воды – и готово. Теперь под холодную воду.

7-50 – послушать радио. На 107,4 УКВ – по будням в это время передают новости культуры. А по «Маяку» идет какая-то лабудень или же гороскоп на день. Я не слушаю гороскопы. Не верю. Не в звезды не верю. Звезды не врут. Зачем им это? Врут гороскопы. Астрологи врут. «Скорпиону звезды пророчат высокую работоспособность. Прекрасное самочувствие и хорошее настроение станут гарантией успешности во многих сферах деятельности. Следует продумать свои цели на ближайший месяц. Карьерный рост в дальнейшем будет зависеть от вашей кропотливости сегодня».

8-00 – выключаю радио. Принципиально не слушаю новости. Боюсь. Слышать одно и то же каждый день страшно. В Дагестане кого-то расстреляли прямо в машине. В Бобруйске взорвалась котельная, в Москве террористка-смертница … сифилис мутирует, школьница убивает родителей, русский хоккей больше не русский и не хоккей… Прогноз погоды всё равно не точен. Гидрометцентр работает по принципу, как все: как платят, так и работает. А платят сейчас… уж лучше б совсем не платили.

8-01 – посмотреть, что там на улице.

8-02 – говорят, должен быть дождь. Если это так, надеть плащ. Если дождем и не пахнет, подойдет куртка.

8-03 – если дворник дядя Гриша еще не успел подмести под окном, можно вылезти в форточку и поглядеть на землю под окном. Шах мог запрыгнуть на форточку и выбросить щетку на улицу. Однажды он так вышвырнул мое старое порванное портмоне. Хорошо, там ни копейки не было.

8-05 – закурить у окна. Осталось 6 сигарет. Плюс полпачки папирос. Но это уже на крайний случай. От дыма сигареты режет глаза и видно, как пейзаж за стеклом растекается подтеками серо-голубого цвета. В такие моменты всегда хочется взяться за кисть. И быстрыми штрихами запечатлеть этот миг на холсте, подойдет ДВП или картон. Но слёз нет. И сигарета почти докурена до бычка. Что ж, до новой сигаретки. Да и красок таких нет, и денег на краски. Остались ранние работы. Только почему-то их никто не берет. И мне с каждым днем всё больней и больней наблюдать, как они стареют. Стареют. Стареют. Потом картины умрут. Умрут, как и всё, и мне придётся устроить им похороны. Самые всамделишные похороны. С поминками и водкой. А деньги откуда? Не воровать же?..

8-10 – и снова не забыть покормить Шаха. Для него у меня в хорошие дни всегда есть кошачья еда или мороженая рыба. В такие дни, как сейчас, в дни безденежья и невыносимости бытия, – вчерашняя уха с покрошенным хлебом.

 8-15 – прочесть парочку мыслей из круга чтения Льва Толстого.

«Чем ближе люди к истине, тем они терпимее к чужим заблуждениям. И наоборот».

«Есть несомненное правило, которое мы должны всегда помнить: если доброе дело не может быть совершено без отступления от добра, то или это дело не доброе, или время этого дела ещё не наступило».

8-20 – зачеркнуть в календаре сегодняшнее число. Не потому, что день кончался. Потому что начался.

8-22 – собираюсь. Рубашка, галстук, свитер, брюки.

с 8-23 до 8-30 – погладить брюки. Жуть как не люблю это дело. Особенно проглаживать стрелки. Одеваюсь.

8-35 – ботинки. На правом отклеилась подошва. Тоже кушать хочет. Я-то, понятно, набью желудок, чем придется, и в путь. Башмакам нужно другое. Как-нибудь доковыляю. Поставлю крест на большой палец – не забыть спросить у Феди клей. Хоть какой. Но лучше «Момент». Или до сестры сводной дойти? Далеко, правда, а если дождь?..

8-40 – закрыть дверь ванной на щеколду. Проверить, есть ли у Шахусика вода в блюдце. А он наглец – к ухе даже не притронулся. Закапывает её, противно царапая линолеум. Шипит. Ничего, голод не тетка.

8-42 – проверить газ и форточки. Все закрыто?

8-43 ­– где ключи от двери?

8-45 – посмотри на тумбе в прихожей.

8-46 – тогда в кармане куртки. Так, вчера никуда не выходил. Значит, или в замке, или опять потерял. Если верно второе предположение, то это у меня пятый за этот год потерянный ключ.

8-47 – ключ в брюках. Еще раз осмотреть квартиру. Кран на кухне капает. Нужно менять вентиль. Уже второй месяц закрываю холодную воду с помощью плоскогубцев.

8-50 – на улицу.

По дороге на остановку обязательно проведать сухое дерево. Оно растет сразу за домом, у забора детского сада. Дети, я часто замечал, копошились возле зеленого дерева. Играли с ним, ковыряли кору лопатками, вырезали что-то… Спустя год, может, меньше дерево погибло. Засохло и стало похоже на крест. Дети, оставив умершее дерево, взялись за рябину рядом с качелями. Сначала они ободрали горькие ягоды…

Мёртвое дерево привлекло меня странностью формы. Невооруженным и даже нехудожественным глазом можно увидеть крест и будто свисающие с креста распятые руки. Этим летом я сделал набросок дерева карандашом. Страшный получился рисунок. Тогда ещё было пасмурно, как сейчас, и дети собрались у забора и смотрели на меня молча, прижавшись к железным прутьям забора. Смотрели до победного – пока воспитательница не загнала их на полдник. Теперь посещение дерева-креста вошло в распорядок дня. Стало неким ритуалом. Эдакое паломничество к памятнику человеческой жестокости. Невинность в наше время мертва. Все в чём-то виноваты. Даже дети.

Каждый день, каждый час где-то кого-то распинают. Кто-то добровольно, кто-то насильно входит на крест. Приносит себя в жертву. В жертву будущему. Без жертв не бывать будущему. Будущее – жестоко. И чем оно ближе, тем страшнее. Сосуществование сегодня вообще один огромный полигон. И часто в ход идут бескомпромиссные приемы уничтожения. Вплоть до применения запрещенных ударов и оружия…

9-02 – порой до автобусной остановки мне удаётся дойти за пять минут. Порой за пятнадцать. На остановке всё те же лица, что и позавчера, и запозапозавчера. Мне иногда хочется со всеми с ними поздороваться. Столько лет мы уже вместе ездим на одном и том же автобусе. Когда кого-нибудь не бывает, даже чувствуешь напряжение всех тайно «окрещённых». Вот полная женщина с большущей родинкой на носу. Она, мне кажется, работает поварихой в какой-то захудалой столовой. А вон тот молодой человек – ему лет 20, с серьгой в левом ухе. Как-то в автобусе я случайно подслушал его разговор по телефону. Он слёзно просил кого-то о встрече, просил прощения, просил разрешить ему вернуться…

Люди не могут жить полноценно без второго человека. Двое – вот целое. Для того, чтобы жить полной жизнью, нужны двое. Ещё на остановке порой бывает она – девушка с печальными глазами. У неё всегда в руках цветы – полевые, комнатные, нежные, колючие… Она стоит спиной ко всем, лицом к парку, и, кажется, разговаривает с бутонами. Я весь этот год собирался заговорить с ней, но так и не решился. И не потому, что струсил или испугался отказа – мне не хотелось втягивать её в свою медленно текущую, постепенно загнивающую жизнь. Жизнь, в которой вместо живых цветов – мёртвое дерево-распятье. Молча любуясь ею, я какое-то время просто так ходил до остановки и смотрел на неё. Сажал в автобус, провожал, долго смотрел вслед удаляющемуся в утро маршруту №5. Потом уходил назад, в свой мир.

Это у других мир и всё к нему прилагающееся – впереди. У меня – всё позади. Сзади.

И не потому, что я пессимист. А потому что родился не в то время. Не приспособился, как многие, к так быстро сменяющей маски жизни. А маски срываются и изменяются каждый день, да что там – каждый час. Только привык, смирившись с одним положением вещей, ба-бах – наутро всё по-другому, и нужно перестраиваться. Нужно учиться жить заново. А мне уже не 20 и не 25…

9-07 – её опять нет. Всё и все на месте, а её нет. Её нет уже давно. Я и на календаре делал пометки, сколько её не видел. Её нет уже три месяца. Последний раз она была на остановке с искусственными цветами. Осмелившись, я заглянул в её глаза и увидел в них слёзы. Слёзы заставляют земной шар крутиться быстрей. Настоящие слёзы. Смотреть на всё через слёзы – видеть другой Свет. Слёзы способны пробивать границу между мирами. Между этим миром и тем… Она, наверное, ушла в тот мир. И ей, должно быть, теперь там хорошо. Там лучше, чем здесь – всегда так. Всегда лучше там, а не здесь. Это закон. Это жизнь.

А в жизни не должно быть места искусственным – мёртвым – цветам. Необходимо избавляться от искусственного. Неживого. Чтобы жить.

9-10 – маршрут «пятёрка» ходит согласно расписанию.

Я стал планировать свою жизнь вплоть до минуты, начал жить по расписанию после смерти матери. Так получилось, что в один день я потерял всё – и маму, и работу, и... Сводной сестре я тоже не был шибко нужен. Сейчас никто никому не нужен. Разве только в целях самосохранения, да когда есть хоть какая-то выгода… Друзей я не имел никогда – они не хотели называть меня другом. Я всегда один. Один на один с красками и картинами, с вдохновением и природой…

Рисую я с детства. У меня за плечами три персональные выставки. Две мои картины висят в Амстердаме и ещё одна у частного коллекционера в Чикаго. Те времена – времена взлёта – давно прошли. Деньги кончались. Работа… Конечно, если не найду ничего подходящего, пойду работать дворником в бригаду дяди Гриши, но рисовать не брошу. Никогда. Даже когда не будет красок. Буду рисовать в сердце. В душе. Деньги дворники получают небольшие, но на краски и еду для Шаха должно хватать. С квартиры, правда, придется съехать. Дворникам, пока ты работаешь, выделяют какой-то угол. Выживу. Если не перестану рисовать…

9-15 – в дороге.

Автобус полупустой. Обычно сажусь у окна в левом ряду. Слева по дороге поля. Всегда, глядя на поля, сливающиеся на горизонте с небом, думаю о Ван Гоге. Вот ведь тоже жизнь прожил. Может, все несчастные после смерти обретают счастье? Покой – не то ли это счастье, к которому все стремятся и которого все жаждут?!

9-17 – посчитать мелочь. Нужно набрать пять рублей за проезд.

9-18 – отдавать предпоследние деньги кондуктору жестоко. Ненавижу жестокость ни в каких её проявлениях. Пускай даже в таких безобидных. Зачастую самое из самых безобидных и бывает опасным.

9-20 – только не думать о плохом. Плохие мысли могут притянуть неприятности. Беду. Проблемы, а мне они ну никак не нужны. Ни сегодня. Ни-ког-да.

9-23 – осмотреться. Всегда и везде можно найти что-нибудь интересное. Забавное. Красивое. Достойное того, чтобы быть нарисованным хотя бы ручкой в блокноте. Блокнот всегда при мне. Маленький – специально, чтоб влезал в карман рубашки. У сердца. Возьмёшь его в руки, откроешь на чистом листе, а лист тёплый, порой горячий. Это тепло тела обменялось теплом с бумагой. Всё живое. И ручка карманная тоже. Мне её в художественном центре подарили на выставке местных модернистов, она тоже оживает, когда прикасается к телу. К листку. К сердцу.

9-25 – есть! Прямо напротив. Старушка в серой, как утро, беретке, отражается в треснувшем стекле. Лицо застряло в многочисленных трещинках и разбилось на миллион клочков. Вот оно истинное лицо старости – раздробленное, но и в то же время целое. Отражение меняется, будучи во власти пролетающего за окном пейзажа. Солнца скупые лучи позолотили паутину трещинок, и они заблестели – лицо старости стало похоже на лик какой-нибудь там святой великомученицы. Старость – священна. Всем, дожившим до глубокой старости и сохранившим себя и свой ум более или менее в целостности, а главное, в согласии друг с другом и с природой, следует поставить памятник. А лучше написать икону. И вознести в лик святых. Скажем: «Аминь».

Странная штука получается – молодость спешит умереть. Старость спешит жить.

9-30 – достать блокнот и сделать быстрый набросок. Желательно остаться незамеченным. К чему лишние вопросы и взгляды? Взгляды – отвлекают. Вопросы – ждут ответов. А ответов нет и быть не может, потому что зачем отвечать, когда самому ничего не ясно.

Я не из тех людей, кто учит, не зная сам, чему. По мне так лучше молчать, чем болтать попусту. Все беды земные от пустой болтовни. Все войны и прочее… Лучше жевать…

9-45 – паста в ручке имеет особенность заканчиваться в самый ненужный момент. Стержень стоит около трех рублей. Не хватит на обратную дорогу. А если продали хоть одну картину? Можно купить краски. И пасту. И кошачью еду.

с 9-46 до 10-00 – не думать ни о чем. Даже о крохотном простом карандаше, который остался на подоконнике дома, и о порванном ботинке.

10-01 – не забыть спросить про клей у Федьки.

10-04 – моя остановка. Отсюда до галереи пешком минут двадцать. Переулками по сокращёнке минут 13-15, смотря как идти. Я хожу быстро. Привычка такая. По жизни ползу, а походка у меня такая, как будто куда опаздываю, – бегу.

10-05 – в дождь никогда не брал зонт. Не было его у меня никогда. Всю жизнь мокну. Никак не промокну. В молодости мечтал промокнуть, заболеть, скажем так, перед экзаменом по алгебре. В детстве думал, что промокнуть, значит, растаять, как снег. Значит, умереть. Боялся кислотных дождей, начитавшись рассказов Брэдбери. Сейчас, наоборот, люблю дождь, какой бы он ни был. Экология оставляет желать лучшего, и тем ни менее люблю всё от природы. Дождь больше всего. Это слёзы неба. Земля и небо во время дождя сближаются. Становятся ближе. Любовниками. Ну разве не прекрасное это время. А когда поливает, как из ведра?.. 

10-10 – в юности в такое время загадывал желание. Теперь не осталось желаний. Теперь не верю в желания, в их исполнение не верю тем более. И страшно жить без мечты, и с мечтой жить страшно. Вдруг исполнится, а ты не готов. Ты не справишься, не удержишь… Вдруг ты не создан для своей мечты? Слаб? Что тогда? Убивать мечту всей жизни своими руками? Делать нечего, придётся убивать. Только делать это нужно будет с закрытыми глазами. Чтоб не видеть, как она умирает.

10-15 – пройти мимо газетного киоска, стараясь не взглянуть, кто там сегодня работает. Там может быть на смене бывшая подружка, прозвавшая меня неудачником. Расстались шесть лет назад, а она все ещё нет-нет, да выглянет в окошко киоска и закричит громко вслед: «Неудачник! Слышишь, неудачник, ты бы пластинки мои занёс!».

Я ей давно уже всё отдал, и про какие такие пластинки она говорит, не знаю даже. Зашёл как-то к ней. Она в слёзы, говорит, никак любовь забыть не удаётся. Я спросил, что за пластинки? Она не знает. Ушёл быстро. «Даже чай не попьёшь?» – спрашивает. «Некогда, работа», – соврал я. «Ага, как же, две работы», – вредничает она. «Как-нибудь в другой раз», – пытаюсь сгладить ситуацию. «Другого раза не будет, – отвечает она, – неудачник ты. Каким был, таким остался». И захлопнула перед носом дверь.

Только мы расстались бы с ней, будь я хоть трижды удачлив. Она считает, что секс и любовь – это одно и то же. Верит, что всего можно добиться с помощью денег, а Айвазовский – «это какой-то зажравшийся олигарх, который заворовался дальше некуда, и его тоже не мешало бы посадить».

10-30 – городская художественная галерея. Не забыть про клей. И…

10-31 – на двери галереи, в которой висят шесть моих работ, объявление: «Закрыто на ремонт!». Обхожу серое одноэтажное здание. Во дворе есть служебный вход. Там в окне тоже объявление: «Закрыты на ремонт! Через месяц художники смогут забрать свои картины. Справки по телефону…».

10-38 – и что теперь?

10-40 – куда делось солнце?

10-43 – неприятность ходит в паре. Только по двое или по трое и никогда в одиночку. Мало того, что галерея вот так вот неожиданно закрылась, так ещё из соседней общаги заорало позорище российской попсы. Король ремейков, правда, какой из него может быть король – петух разве что. Затошнило от его голоса, правдивый, значит, анекдот сочинили. Настроение упало ниже нуля. Я за хорошую музыку, за сильные тексты. Нам песня строить и жить помогает. Так было и так будет. Я часто напеваю про себя, а порой и вслух. Люблю всё настоящее…

10-45 – подальше отсюда, пока совсем не поплохело.

10-50 – за углом висит телефон-автомат. Номер телефона художника-примитивиста Феди Захарова должен быть записан на задней стороне блокнота. Федя может занять до лучших времен. Он всегда меня выручал.

11-00 – позвонить Федьке.

11-05 – длинные гудки вызова. Внутри перед неизвестностью всегда все замирает. Притаивается. Ту-у-у… Ту-у-у…

11-06 – Алло, Фёдор?

11-15 – Фёдор. До него пешком далековато. Сам бы он с удовольствием подъехал к галерее, только болеет с похмелья, подняться с кровати не может. «Сына за пивом послал. Раньше как после обеда не оклемаюсь». Понятно. Опять я в проигрыше. Сколько уже на счету не в мою пользу – 99:0? «Давай до завтра, – предлагает Федор, – завтра я сам к тебе приеду. С бутылкой, если хочешь. Тебе много занять-то нужно? Немного, тогда тем более. Договорились, давай держи хвост пистолетом. Я сейчас за тебя выпью, кажись, сын пришел. До завтра». И я повесил трубку.

11-20 – прямо перпендикулярно галерее через переулок и два дома находится дом для душевнобольных. Там у меня одногруппница по институту работает. Нянечкой. Катя Стриж. Это она мне подала идею серии картин с использованием рисунков шизофреников. Она подарила мне полную папку рисунков душевнобольных. На папке, как сейчас помню, было написано:

Пытаться совместить любовь и тишь да гладь –

Как веру правую и ложную равнять.

Преступна даже мысль лечить лекарством душу

И снадобьями скорбь из сердца изгонять.

Я спросил у неё, чьи это слова. Она ответила: Хайяма. Мы все не в своем уме. Кто-то больше, кто-то меньше. Все мы нуждаемся в лечении. Только лекарства у всех разные. Кому-то помогают таблетки и уколы, кому-то – объятия любимого человека и доброе слово соседа. Каждому своё.

11-30 – идти или не идти? Вот в чём вопрос. Прийти к Кате только для того, чтобы занять денег, не дело. Я чувствую, что у неё ко мне что-то есть. Но я не могу портить ещё чью-то жизнь. Одного меня достаточно. Разве нет? Поблагодарить её за поддержку и помощь – значит, дать надежду. А я не хочу. Катя оставила живопись, бросила ради мужа и ребёнка. А муж оставил её ради бутылки и шлюх. Я спросил её, когда мою картину купил коллекционер из Амстердама: «Вернёшься, может, в славные ряды художников?». Она посмотрела на меня, улыбнулась: «Я нужней здесь. Тут тоже есть свои холсты и краски. Я и здесь рисую. Рисую новых людей. Помогаю им поверить в себя, найти себя. Я несу ответственность за них. За каждым штрихом, за каждой линией – человеческая жизнь. Судьба. Счастье. Люди – они, правда, не картины, но их тоже можно испортить. Так же можно не заметить, не оценить, порвать, выбросить… Поэтому я всё тот же художник, а значит, я вместе с вами, и мы идём в ногу».

11-40 – сегодня не мой день. Кати скорей всего в больнице не будет. Не её смена или ещё что-нибудь. Да и в общем-то пешком ходить не привыкать. А деньги завтра мне займёт Федя.

11-42 – в кармане последняя монетка. Если вытащу орлом – пойду до Кати, если решкой – пойду до дома. День-то только начался.

11-43 – орёл.

11-45 – перейти дорогу. Потом в переулок. В нём полно мусора – коробок из-под обуви и пустых бутылок. Любимое пристанище бичей и пьяниц. Все мы – неприспособленцы – в одном шаге от «гордого» звания «бич». Сейчас быть бичом модно: не работаешь, налоги не платишь, целыми днями знай себе пей и бутылки собирай. А если еще в Центре занятости на учете стоишь и получаешь каждый месяц пособие – ваще красота.

12-10 – дом, где зарезали друга детства Пашку. Убили случайно не того. Перепутали. А Павлу было 16 лет. Уродам за непреднамеренное убийство дали условно. Папочка одного из нападавших кому-то хорошо позолотил лапу. Родители Паши писали Горбачеву – без толку. Потом они уехали из города.

12-25 – городская психиатрическая больница.

12-30 – Катя. Я буквально налетел на неё в дверях. Она приклеивала информацию для посетителей на дверь, когда я собрался с духом и вошёл.

– Ты?! Каким ветром?

– Попутным, заходил в галерею, там ремонт. Не могли предупредить, я бы в магазине при Худфонде картины выставил.

– Деньги нужны?

– А кому они не нужны? Знаешь такого? Пускай поделится.

– У нас скоро обед. Ты голоден?

Я соврал, что нет.

– Всё равно накормлю. Пойдём.

– Что, к психам?

– Новые чувства, новые переживания – разве не интересно? Не бойся, мы поедим в моей комнатушке. У меня там спрятано домашнее вино, сама ставила. Пошли.

13-00 – 14-02 – обед.

Рис с рыбной котлетой, рассольник, компот, 3 куска хлеба, пирожное «картошка».

– Ты похудел.

– Это от нервов.

– Все мы потенциальные клиенты этого заведения. Все без исключения. И чем больше я здесь работаю, тем больше в этом убеждаюсь.

– Тебе здесь нравится.

– Ты спросил или сам за меня ответил?

– Так по тебе видно. Сияешь вся.

– Это дневной крем. Я всегда им лицо мажу.

– Не про то я.

– Ты про сияние изнутри?

– Оно чувствуется. Ты вроде и не улыбаешься совсем – а само счастье. Кого-то нашла?

– Разве что только себя.

– Да, это самое главное. Найти себя.

– А ты разве не нашёл?

– Не-а…

– Жениться тебе надо. А уж жена тебя настроит на нужный лад.

– Думаешь?

– Уверена.

– Я подумаю.

– Сколько можно думать? Действовать надо.

– У меня ни работы, ни денег… кто за такого пойдет. И жить со мной – бурлакам только под силу. Кроме картин и мыслей, ничего нет. Кот ещё по кличке Шах и ботинок, который нужно заклеить.

– У тебя клея нет?

– Мы вроде только говорили о моей женитьбе?

– Этому у шизофреников не надо учиться, чтобы прыгать с мысли на мысль. Так клей у тебя есть?

– Я-а, я это, как его…

– Всё понятно. Доедай, а я сейчас.

Катя была простой женщиной, худенькой с редкими жиденькими волосами, чувственным ртом и тускло-голубыми глазами. Я бы использовал её как натуру, если бы когда-нибудь рисовал фею или девушку-эльфа. Хрупкая, почти воздушная… Как облачко… И как она сможет справиться, если огромный детина-психопат решит поразвлечься? Страшно представить… и тем не менее Катя здесь работает уже больше десяти лет. И счастлива.

Она вернулась с тюбиком клея «Момент». Мне стало неудобно.

– Вернешь, когда сможешь, – сказала она и положила клей передо мной на стол. – Ты всё еще не разучился краснеть, когда стесняешься. Брось – мы уже взрослые. А взрослые – значит сильные. Нужно уметь бороться. Везде и всегда. В конце концов, и проигрыш порой победа.

Я молча слушал, дожевывал пирожное и слушал.

– Я никого не виню в своей жизни. Все кого-то ругают. Кто правительство и президента, кто родителей и общество, кто строй и политику партии, кто Бога… Я никого не ругаю. Даже себя не обвиняю в такой жизни. А какая у меня жизнь? Нормальная человеческая жизнь. Чего-то хотела, пускай не добилась всего, но ведь шла, стремилась, хотела. Да и ещё не вечер, как говорится. И ты не сдавайся. Может, тебя в медбратья пристроить, а? Ты как?

– Не понял, что?

– Пойдешь к нам работать, спрашиваю?

– Ой.

– Чё ой? Платят неплохо, общения предостаточно. Всё ж лучше, чем ничего, и времени  для творчества и вдохновения куча. Те картинки тебе вон как пригодились…

– Я подумаю, Кать.

– Говорю тебе, нечего думать, всё б ему думать – действовать надо. В общем, я сегодня поговорю с главврачом. А ты завтра приходи часам к восьми. Деньги на дорогу есть?

– Есть.

– Точно?

– Зуб даю.

– Слушай, может, ты зайдешь ко мне, заберёшь, какие приглянутся, вещи моего бывшего. Они мне только полку в шкафу занимают. Столько лет прошло, а все выбросить жалко. Там ни разу не ношенные сапоги есть. Куртка с подкладом, как новая. Зайдешь?

– Неудобно так, Кать.

– А что неудобно? Друзья всё-таки, какие ни есть, а друзья. Учились вместе… да и так…

– Зайду.

– Годика через три?

– Ну почему, на днях зайду, а сын как?

– Он уже не живёт со мной. Подженился.

– Вот как. Вот время летит.

– Потому и надо торопиться жить.

Я сказал:

– Да. Надо.

14-05 – на крыльце мы были одни. Сейчас у больных сончас. Посещения начнутся после четырёх. Катя напомнила о завтрашнем дне и: «Побрейся. Тебе не идёт недельная щетина, или сколько она у тебя там?».

14-10 – попрощались. Я спустился с крыльца и пошёл той же дорогой. Обернувшись у самого поворота, увидел Катю. Она всё ещё стояла на крыльце и смотрела мне вслед. Увидев, что я обернулся, она помахала. От неё действительно исходило сияние. Его нельзя не заметить. Оно ощутимо даже физически. Я помахал в ответ. Катя улыбнулась. Мне захотелось послать ей воздушный поцелуй, но сдержался. Улыбнувшись, зашел за дом и остановился. И, поцеловав ладонь, послал свой воздушный поцелуй по направлению к больнице. По направлению к Кате…

14-23 – долго стою за углом. Полный сил и опустошённый напрочь. Хочется бежать, лететь, пронзая синеву неба, к звёздам, и в то же время хочется медленно брести по тропинкам, любуясь огненно-рыжей палой листвой… Такого со мной ещё не было. Ни разу. Вот оно – Альфа и Омега. Конец и начало.

14-40 – так тихо я ещё никогда не ходил.

15-10 – а я ещё только у галереи. Рабочие заклеивают окна выставочного зала газетами и слушают орущий на всю катушку магнитофон. Поёт любимая Жанна Агузарова. Что-то в жизни переменилось. Похоже, что её новая маска мне к лицу. И не надо подстраиваться, не надо прогибаться. И, может быть, там, за новым поворотом, за тем углом меня снова подкарауливает пара неприятностей – я готов. Не знаю, почему я так уверен, но готов. Потому что не один, потому что в моей жизни появился Человек. Мой человек.

15-25 – за новым углом меня ждала монетка – 5 рублей. Я поднял её и пошел к автобусной остановке, на которой нашел еще одну пятирублевую монету.

Около половины четвертого – за сегодня я выкурил только одну сигарету. Явно, что-то изменилось в мире. Достаю замятую пачку сигарет и вдруг вижу её – девушку с цветами. Она бежит навстречу юноше, в руках у него букет роз, и я знаю, что они – счастливы.

Что-то в жизни изменилось. Не только в моей. Что-то изменилось и вокруг.

Стоит только одному человеку почувствовать счастье – всё изменяется. Должно быть, так.

15-40 (если верить расписанию маршрута №5) – в автобусе стою. По правую сторону – за окном знакомые поля. Слышу, как женщина говорит мужчине, что «датчики зафиксировали какое-то колебание в воздухе. Что-то вроде воздушной волны. Как бы дыхание Всевышнего. (Поцелуй?) Оно обрушилось из космоса, и состав воздуха изменился. Воздух стал чище. Даже не чище – прозрачнее. Мы связались с центром, и нам подтвердили показания приборов. Волна была. Что это, правда, такое было, непонятно. Может, со временем узнаем. Во сколько? Приблизительно в 14-00 по-местному. Ты тоже почувствовал? Землетрясение? Ну, скажешь тоже. Хотя, не знаю…».

Приблизительно полпятого – один человек плюс ещё один человек – уже сила. Уже Бог. Внутри меня будто произошёл сбой. В хорошем смысле слова. Сбой со знаком плюс.

Сбой (если так можно сказать) произошёл не только со мной.

У садика я остановился специально, хотя уже был уверен, что меня ждёт очередное подтверждение. Чудо случилось и здесь.

Дерево-распятье зацвело. Детишки собрались вокруг него с открытыми ртами. Некоторые из ребятишек плакали. Мёртвое ещё утром дерево за несколько часов ожило. Зелёные молодые листочки шумели на ветру и сверкали в лучах готовящегося ко сну солнца.

Я стоял и смотрел на зелёное чудо до вечера. Может, часов до семи – не могу сказать точно. Но когда стемнело, и на небе зажглись первые звёзды, я пошёл домой.

На пороге меня встретил Шах с растрёпанной зубной щеткой и пустой миской.

Покормил кошака остатками ухи. Уже за полночь достал старые полусухие краски и на оборотной стороне рисунка с чёрным деревом осторожными штришками начал рисовать сегодняшнее чудо. Приготавливаясь к завтрашнему дню. Завтрашнему чуду.

И послезавтрашнему. И послепослезавтрашнему…