Павел ТАМАЕВ. «В ПЯТИДЕСЯТЫХ РОЖДЕНЫ…», или Несколько слов о поэзии Николая Дмитриева

 

Павел ТАМАЕВ

«В ПЯТИДЕСЯТЫХ РОЖДЕНЫ…», или

Несколько слов о поэзии Николая Дмитриева

 

Несколько небольших по объему поэтических книг, вышедших в 1970-1980-е годы, одна – более солидная по листажу «Оклик» (1990), а также постоянные подборки стихотворений в толстых журналах («Наш современник», «Москва», альманахе «День поэзии»), три посмертных сборника: «Очарованный навек» (2007), «Зимний Никола» (М., 2008), «Чтоб воссияло Слово» (М., 2013), несколько критических отзывов (также посмертных) об особенности дара поэта – вот пока и все, что может современная библиография занести в свой синодик о Николае Федоровиче Дмитриеве, человеке и поэте.

Памятный список о нем невелик: имя малознаемое в массе читающей и даже среди филологически образованной публики. А между тем стихотворения Дмитриева были замечены современниками, о чем засвидетельствовал Юрий Поляков, известный прозаик, редактор на то время «Литературной газеты». Полякова поразила первая книжка поэта «Я – от мира сего» (1975): «Прошло без малого тридцать лет, а во мне до сих пор живёт светлая, почти счастливая оторопь от первого прочтения стихов Николая Дмитриева. Я вдруг понял, что столкнулся с одним из тех редких случаев (известных мне в основном по классике), когда слова не сбива­ются в стихи усилием филологической воли, а таинственным образом превращаются в поэ­зию, как вода – в вино. Возникало даже странное, брезжащее откуда-то из потёмок родовой памяти ощущение, будто когда-то очень давно люди вообще свободно разгова­ривали и мыслили стихами, потом этот дар был утрачен и совершенно неожиданно вновь обрёлся у этого молодого учителя словесно­сти из подмосковного города Руза». Статья Юрия Полякова начиналась выражением неподдельного восхищения поэтической искренностью Дмитриева, его словом, а заканчивалась суждением типологического плана: «Но главной темой Дмитриевских стихов, с которой он пришёл в литературу, была, конечно, тема деревни». Критик Борис Лукин также называет Дмитриева «последним поэтом деревни». Действительно, у Дмитриева почти нет «городских» стихотворений, однако в приведенных мнениях есть некоторый момент суживающий масштаба поэтического виденья Дмитриева.

В произведениях первого сборника «Я от мира сего» (1975) поэт оглядывается вокруг себя, открывает мир по-детски, отсюда радостное переживание чуда радуги, которая непостижимо «как сумела понять / Все земные цвета – и над грязью поднять?». Она воспринимается лирическим героем, вставшим на время «звонким мостом / Между пашнями и высоты торжеством?». Восхищение/недоумение рождает метафорические вопросы человека не взрослого, ребенка, который спешит выразить «все, что накопилось» и одному не донести. В этой книжке перед читателем предстает «мальчик-поэт», отсюда обилие зарисовок, мгновенных снимков, запечатленных ребенком. Но светлые летние восторги на миг могут омрачиться переживанием смерти деда, словно летнее небо затянуло тучей: «Умер дед, без болезней и муки, / Помню, теплые лили дожди…». Переживание горя – опять же детское: «Вытер слезы, опомнился дом. / Ничего не нарушилось в мире, / Все проходит своим чередом».

В первом сборнике начинается отцовская тема, которая станет сквозной в других книгах. И, может быть, самое замечательное здесь то, что в этой теме нет рубцовской оставленности: Дмитриев – «не бездомник, / И когда-нибудь время придет – / Я вернусь в ту долину, где донник / Каждый год по-иному цветет». Его детство и юность согреты любовью и заботой отца и матери. Полнота мироощущения поэтом будет им восприниматься как дар Божий:

Мне было все дано Творцом

Без всяких проволочек:

И дом с крыльцом, и мать с отцом,

И складывание строчек…

Эти чувства высказались в стихах уже в пору взрослую, когда «не за горами старость». Нежданное счастье «привалило» вдруг как низкому герою волшебной сказке дураку («все дураку досталось», которому, как известно, обрести все и сразу помогают таинственные силы: волшебные предметы или благодетели. Свою счастливую и одновременно нерадивую судьбу Дмитриев будет постоянно сердечно обдумывать и переживать в своих произведениях, радуясь при этом или сокрушаясь.

Николай Старшинов, наставник вступающих в мир большой литературы поэтов, выделил группу стихотворцев, которые в «пятидесятых рождены…». Эта словесная формула взята из стихотворения Николая Дмитриева «В пятидесятых рождены…», вошедшего в состав второй книжки «О самом-самом» (1978). В поэтах нового поколения Старшинов увидел «сыновей и дочерей фронтовиков, вернувшихся с Победой», а в программном стихотворении Дмитриева он, наставник, «чувствует кровную связь с отцами», и поэтами, писавшими о войне (А.Т. Твардовским, например):

В пятидесятых рождены,

Войны не знали мы, и все же

В какой-то мере все мы тоже

Вернувшиеся с той войны.

В поэтическом строе приведенного отрывка вполне ощутима связь с стихотворением Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…».

Люди, пережившие войну, свидетельствовали, что «война долго их не отпускала», то есть, живя уже мирной жизнью, мирными заботами, они чувствовали, что боль потерь, постоянная тревога за себя и близких не дает им свободно и полно вздохнуть, улыбнуться полною улыбкой, быть по-детски счастливым. Лирический герой Дмитриева ощущает душевно-телесную, кровную связь с фронтовиками, с вернувшимся бойцами с «той войны»: «С отцом я вместе выполз, выжил / А то в каких бы жил мирах». Эту связь со временем войны, временем утрат, поэт выразил во второй строфе этого небольшого стихотворения, выполненной в форме образной картины-метафоры, в основе которой антитеза смерти и жизни, которую поддерживает особый звуковой строй:

Летела пуля, знала дело,

Летела тридцать лет назад

Вот в этот день, вот в это тело,

Вот в это солнце, в этот сад.

Война-пуля «догоняет» вернувшегося бойца каждый прожитый им день и, наконец, достигает своей цели. Лирический герой не только констатирует эту неотвратимую закономерность бытия, но и выражает свою боль осиротевшего сына. Названное стихотворение, как и некоторые другие, посвященные отцу, могут восприниматься как своеобразный отклик на надрывный стих-возглас Юрия Кузнецова: «Отец, ты не принес нам счастья…». У Дмитриева, в отличие от Кузнецова, есть счастье: («я ли не задуман был счастливым?»), оно им прожито и прочувствовано. Поэт удивительно искренен в выражении этого дара судьбы: воздух в его стихотворениях пропитан запахами стружки нового дома, построенного отцом, яблоками и всем тем, что доносится «из глубин развесистого сада», к чему также добавляют в воздух «грибы «струйку горьковатую свою». Одним словом, запахи разрастаются, создавая некий особый мир: тогда, в детстве – это были запахи неповторимой радости и счастья, теперь же – «запахи грусти».

В более поздней поэтической вещи «Вся в росе моя рубашка…», вошедшей в третью книгу «С тобой» (1982), вновь возникает цветущий, медовый сад, где поэт Дмитриев слышит гудение шмелей, а главное, видит то, что не видят другие: шмеля и пчелу «с обножкой щедрой». Поэтические зрение, обоняние, осязание Дмитриева удивляют особой памятливостью, так как они воскрешают то, что уже прошло: «Пахнет детством и прощением, / И волнуется трава». Своеобразным продолжением данной поэтической картины представляется стихотворение «Детство», в котором рисуется неповторимая пора человеческого жизни:

Ты к земле припади – все воскреснет,

По-отцовски уколет жнивье,

Если все-таки жизнь – это песня,

Значит, детство – припев у неё.

Памятливость, пожалуй, представляется феноменальной чертой поэта Дмитриева. Может быть, затем и сохранила поэта судьба для творчества и жизни, чтобы спеть эту сердечную песню о родной земле, матери-земле.

Это определение «припева-детства», думается, вполне применимо к обозначению начала поэтического пути Николая Дмитриева, к осмыслению его литературного дебюта. Своего сверстника Юрия Полякова он поразил особым даром и «органикой поэтического языка», литературного учителя Николая Старшинова талантом и «нерасторжимой связью поколений», Владимира Бондаренко «элегическим простодушием». Все сказанное – вполне справедливо, однако, сам поэт объясняет самого себя более точно. Примечательно то, как Дмитриев выбирает название каждой поэтической книжки. Первый сборник стихотворений поэта был озаглавлен «Я – от мира сего». В этом названии нет, на наш взгляд, намерения дистанцироваться от апостольского поучения: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» (I. Ин, 2, 15) и утвердить вполне земной взгляд на мир. Николай Дмитриев, только-только обретающий поэтическое зрение, начинает оглядываться вокруг, подобно героине сказки Мамина-Сибиряка, которая, едва появившись на свет, посмотрела кругом и сказала: «Как хорошо!.. Какое солнышко теплое, какое небо синее, какая травка зеленая, – хорошо, хорошо!.. И все мое!..». Как и сказочная героиня, он замечает то, что может увидеть лишь ребенок или простодушный человек из сказки:

Не топчите мухоморы

За неделю до пороши.

Потому что мухоморы

Носят платьица в горошек…

Звуковой строй приведенного отрывка соотносим со стихотворной ритмикой детских стихов, что «сделано» поэтом не намеренно, а вполне естественно. Николай Старшинов пережива­л о милом, но тесноватом круге интересов своего ученика. По свидетельству поэта-фронтовика, такое восприятие жизни Дмитриевым вызвало недоумение и некий менторский тон в писательской среде, о чем Старшинов свидетельствовал: «когда Дмитриева в числе других упрекнули, что он в стихах далек от жизни, он сам признался: “А я её плохо знаю. О чем же писать?”. На что ему заметили не без иронии: “Ну, если ты не знаешь жизни, пиши еще о чем-нибудь”». Ответ Дмитриева своим оппонентам был более чем убедительным:

«Пиши о главном», – говорят.

Пишу о главном.

Пишу который год подряд

О снеге плавном.

О желтых окнах наших сёл,

О следе санном,

Считая так, что это всё –

О самом-самом.

Пишу о близких, дорогих

Вечерней темью,

Не почитая судьбы их

За мелкотемье.

Стихотворение удивляет читателя прямодушием и искренностью, которые рождены с оглядкой на поведение и жесты сказочного дурака. Произведение поражает читателя прямотой и открытостью поэтического выражения. Здесь нет искусства, нет желания подделываться под чье-то дарование. Стихи можно принять скорее не столько за поэтическую речь, сколько за бормотание деревенского простака. Умные, знающие, здравомыслящие люди говорят: «Дело («Пиши о главном»), а низкий герой, простофиля – в ответ: «Собака бела» («Пишу который год подряд / О снеге плавном»). «Дурацкий» тип поведения Дмитриева вполне можно принять за маску, однако – это своеобразная защита, а главное, его ответ едва ли не более разумный, чем признанное за норму. В пятой поэтической книжке «Три миллиарда секунд» (1989) в стихотворении «Здравый смысл», «воздух подвала которого был труден», поэтом преодолевался благодаря живой жизни созданий писателей русской литературы: «То Шукшин, то Белов, то Распутин / Подышать выводили меня». Слово «бормотание» взято из лексикона самого поэта, который словно бы продолжал свой ответ на упреки – писать о главном:

Напомню я – зимний Никола,

Полжизни стихи бормочу

Толкаю судьбы своей коло,

По замяти коло качу.

Не шибко счастливое коло,

Да разве другое найти!

Ну вот и старайся, Никола,

Стихи бормочи и – кати!

Оба стихотворения Дмитриева вполне укладывается в эстетический канон, который можно сформулировать так: «Я как живу, так и пишу – просто и свободно». Проникая в суть этих вещей, думается, неуместно оперировать понятиями лирическое «я», лирический герой, так как необходимо учитывать биографическую личность безусловного «я», самого поэта Дмитриева, который признавался: «Мои стихи в большинстве своем – от биографии. Когда пишу стихотворение (неважно какого характер), всегда держу перед глазами знакомый луг, речку. Это незаметно помогает, не позволяет сбиться с тропы, как ночью не давали заблудиться заросли пижмы, указывая запахом дорогу».

Стихотворения «Пиши о главном…» и «Напомню я – зимний Никола» характерны обращением к лично значимой теме (зимней поре рождения), однако второе произведение усиливает биографическое начало творчества Дмитриева: здесь заявлена тема зимнего Николы, небесного покровителя поэта. Имя Николы занимает особое место в религиозно-поэтических воззрениях русских. Он удовлетворял основному чувству народа: его жалости к невинным страдальцам. Чудотворец Никола в сознании русского человека велик как Бог: «Святитель Микола, силен Бог наш», «Он же Богом силен», и в то же время он прост и доступен. Никола в молитве назван скорым помощником и заступником человека в разных жизненных обстоятельствах, поэтому-то в стихотворении Дмитриева его имя находится в окружении таких слов, как жизнь, судьба, коло. Слова близкие по своему значению и в то же время расширяющие смысловое поле всего произведения. «Замятня», например, по Далю, – возмущенье или смута, замешательство; метель, вьюга», то есть своеобразный аналог жизни, море житейское, путешествие по которому сопряжено с опасностями, поэтому святой Никола и есть тот «скорый помощниче», спасающий человека, удерживающий от страстей. Так в этом произведении биографическая личность явлена и в её конкретно-историческом, и вневременном богатстве, наполнении, что определяет не узость содержания поэзии Дмитриева: лично значимое становится и национально-общественно значимым.

Первые две книги Дмитриева 1975 и 1978 годов – повторим, это – желание оглянуться, посмотреть, что и кто тебя окружает:

Так память со стараньем

Являет все ясней

В воздушной синей раме

Картинку детских дней.

В этой «синей раме», конечно же, и мать, ровняющая грядки, и ссорящие грачи, и алеющий закат, и чудо радуги, объясненное просто кем-то: «А всего-то то и было, что дождик грибной», и речонка Таруса, которая для поэта станет радостью и светом и судьбой. В это же пространство попадают любимые Дмитриевым тропинки, ведущие к родникам, колодцам с живой водой, луга с цветами и разнотравьем. Пока это пространство невелико:

За окном проселок хмурый

Да кротами взрытый луг.

Я – полпред литературы

На пятнадцать верст вокруг.

Однако – мир Дмитриева – его мир, и он находит свой слог, чтобы выразить характерные этого мира приметы:

Я ушел, когда – не сосчитаю,

И почти не веруя в успех,

В мир хрустящих словосочетаний,

Незнакомых, словно первый снег.

Поэт, не теряя себя, своего Предмета, расширяет свой кругозор. Николай Старшинов, прочитав и вторую и третью книги («О самом-самом»,1978, «С тобой», 1982) Дмитриева, отметил, что поэт вышел «в большой мир». Этот шаг в большой мир был сделан не только произведениями, вошедшими в раздел «Лица», но уже в первой части книги, в разделе «О самом-самом», где задают тон раздумья о судьбах русских людей: «Меня окружают хорошие люди, / Мне светят родные, знакомые лица…». «Родные, знакомые лица» встречаются поэту повсюду, и в селе, и в столице. Они источают свет. Поэт – органическая часть этого людского сообщества, он хочет отразиться в их глазах, «если удастся, добавить в них света». Обращение к читателю-потомку, «другу далекому», пронизано чувством грусти об ушедшей маме, вечной для всех поколений. Это сыновняя любовь и должна сблизить людей, родить их понимание, ибо и будущем «ослепительном веке / Будет роща грустить, / Будет мама стареть». Дмитриев в стихотворении «Если чудом наткнутся…», думается, откликается на некрасовский мотив: «святых, искренних слез наших матерей».

Такое предположение родилось в ходе прочтения и других произведений этого сборника, в которых то мелькнет «Костерок тургеневский вдали» (надо понимать из «Бежина луга»), то рубцовский «русский огонек». Удивительно то, как органично эти мотивы, образы вплетены в стихотворения Дмитриева: они часть его биографии, вехи, которые определены так: дом, разжененная от лучины печь, накрытый стол, как некое виденье, после исчезновения коего в реальности переживается сиротство и одиночество лирического героя. За вспыхнувшим огнем лучины случается метафорическое чудо поэтического преображения героя в еще один русский огонь, о судьбе которого какой-нибудь путник запоздалый станет гадать. Вот так и осуществляется прорыв из мелкотемья в большой мир. Свет его любимых снегов в стихотворениях начинает обретать иные краски: голубая весна сменяет зиму, свет небесный разгоняет тьму, дает миру привлекательный вид. Свет небесный, как свет преображения, заструился и осветил его душу, открыл новое зрение, духовное зрение, которым он увидел путь к Христу: «Есть церковь на станции Колокша, / Ты, церковь, зачем светом колешься?». Вопрос поставлен недоумевающим человеком, вопрошающим о том, как он оказался в этом месте? Ответ прозвучал спонтанно и вполне по-земному: «контролер меня высадил», однако содержание второй строфы обнажает внутренний, духовный смысл произошедшего:

Невестой стоять тебе велено,

Я шел к тебе медленно-медленно,

Восток розовел у виска,

А ты голубела, навечная,

Невечна, как все подвенечное,

И прочь уходила тоска.

Вот так по-дмитриевски соединились небесное и земное, связала эти миры церковь, Богородица, Невеста Неневестная. Удивительно то, как поэт точно обозначил свой путь к свету, в чем убеждает глагольный ряд, в котором наиболее значимы вехи этого движения-восхождения: «восток розовел», «ты (церковь. – П.Т.) голубела».

Конечно, такие прозрения случались не вдруг, одномоментно, как чудо. Жизнь, история расширяли поэтическое виденье Дмитриева, выводя его за пределы милого круга. Утраты, которые переживает в жизни каждый человек, в поэзии Дмитриева высказались как-то по-особому, лирически-образно, без надрыва, сохраняя его удивительную сыновнюю нежность к матери-земле, которая выразилась во всем строе стихотворения, а особенно во вступлении и заключительных строках:

Ты, земля, вот так меня держала,

Как младенца, около лица,

Но зачем ты вдруг подорожала

Сразу и на мать, и на отца?

Я ли не задуман был счастливым?

Или хочешь, чтоб любил сильней

В этом небе гулко-сиротливом

Всех твоих бездомных журавлей?

Или поняла свою промашку

И подаришь в свой весенний срок

Вместо мамы – белую ромашку,

Вместо папы – синий василек?

...Не подумай так, что мы в раздоре,

И за слабость ты меня прости,

Потому – и в радости, и в горе

Слаще нет припасть к твоей груди.

Завершим наши раздумья о художественном мире поэзии Дмитриева суждением Владимира Бондаренко, который так определил суть земной доли и творческой судьбы поэта: «Он своими произведениями вносит лепту на собирание Руси. Его жизнь и поэзия и есть собирание Руси. Силы у поэта кончились, смерть пришла, но стихи остались».

---------------------------------
       СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
       1. Дмитриев Н.Ф. Тьма живая: Стихотворения. М.: Мол. гвардия, 1983. 143с.
       2. Дмитриев Н.Ф. О самом-самом: Стихотворения. М.: Мол. гвардия, 1978. 128с.
       3. Дмитриев Н.Ф. С тобой: Книга стихотворений. М.: Современник, 1982. 79с.
       4. Дмитриев Н.Ф. «Три миллиарда секунд»: Стихотворения. М.: Мол. гвардия 1989. 159с.
       5. Кузнецов Ю.П. Золотая гора. Стихотворения и поэмы разных лет. М.: Сов. Россия, 1989. 320с.
       6. Лукин Б. Последний поэт деревни. Москва, 2013. №3.
       7. Мамин-Сибиряк Д.Н. Аленушкины сказки. Собр. соч.: в 10т. М.: Правда, 1958. Т.10. 436с.
       8. Поляков Ю.М. Зимний Никола. О Поэтической судьбе Николая Дмитриева. Литература в школе. 2011. №2.
       9. Старшинов Н.К. Внимание: молодые. «В пятидесятых рождены…». Заметки о стихах молодых поэтов. М.: Современник, 1985. 224с.
      10. Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М.: изд-во Моск. ун-та,1982. 248с.
      11. Бондаренко В.Г. Элегическое простодушие Николая Дмитриева. Литература в школе. 2006. №6.