Иосиф КУРАЛОВ 
Иосиф КУРАЛОВ
ПО ВОЛЕ БОЖЬЕЙ СТАВ ПИИТОМ…
ИОСИФ, или Трамвайный народ
Маленькая трагедия
Пела песню женщина в трамвае
Голосом Вахтанга Кикабидзе:
– Па аырадрому, па аырадрому
Лайныр прабэжал, как па судьбэ...
Милая, нетрезвая, родная.
Коренная наша сибирячка.
Продавщица? Штукатур? Доярка?
Из души и сердца состояла.
Запахом духов шибала шибко.
Бижутерией сверкала ярко.
Как она, бедняжка, надсаждалась,
Чтоб изобразить акцент грузинский,
Бархатный душевный баритон
Славного красивого Вахтанга!
Я не выдержал! Я ей ответил!
Я ответил голосом Кобзона:
«Артиллеристы, Сталин дал приказ!».
Спел державным голосом всю песню.
Громко спел. И тихо замолчал.
Замерли в трамвае пассажиры.
Стало слышно, как летают мухи
Сквозь пространство тихого трамвая
И штурмуют стекла понапрасну.
Тут моя явилась остановка.
Распахнулись двери на свободу.
Я спокойно вышел из трамвая.
И пошел туда, куда мне надо.
И в пространстве мира растворился.
А народ трамвая вдруг взорвался
Криком небывало громким, страстным:
– О, вернись любимый наш Иосиф!
На кого ты бедных нас покинул?!
Наш великий, мудрый, гениальный,
Дальновидный, скромный и родной!
Я, конечно, слышал эти крики.
Но решил на них не откликаться.
Потому что я предполагал,
Что стоящий плотными рядами
Крепкий как металл народ трамвая
Вызывает из пространства страстно
Не меня. Иосифа другого.
(Звать в трамвай меня или Кобзона
У народа не было резона.)
А трамвай поехал по маршруту.
Бесконечно долго – круг за кругом.
Бесконечно долго – год за годом.
И все время в нем звучала песня.
Пела песню женщина в трамвае
Голосом Вахтанга Кикабидзе.
Ей никто уже не отвечал.
И народ трамвая не взрывался
Криком небывало громким, страстным.
Весь народ трамвая тихо-тихо
Ехал-ехал и молчал-молчал…
Я в трамвай тот больше не садился.
Я пешком ходить предпочитаю.
А красивый белоснежный лайнер
В небесах летит, неся во чреве
Не трамвайный, а другой народ.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЛИСТОПАДА
Последние дни листопада.
А я по квартире брожу,
Угрюмого города чадо.
И выхода не нахожу.
Из окон открытых доносит:
Пространство пронзая насквозь,
Во всю неоглядную осень
Поют про «мороз, не морозь».
Там юные духом верзилы
С гитарой сидят на скамье.
И звуки, рыдая вполсилы,
Летают в воздушной струе.
А листья спокойно кружатся
Под этот простецкий мотив.
И медленно наземь ложатся,
Собою весь взор затопив.
ВОСХВАЛЕНИЕ «ХВАНЧКАРЫ»
Давай вдвоем пройдем по сентябрю.
Я о любви с тобой поговорю.
На ушки накрошу цветной лапши.
Не просто так, а ото всей души.
И будет эта яркая лапша,
Как ты в осенних красках – хороша.
Давай по сентябрю пройдем вдвоем.
И «Хванчкары» бутылку разопьем.
В аллейке, на сентябрьском ветерке.
Пускай твоя рука – в моей руке.
Я обращу внимание твое
На то, что все прозрачно бытие,
Что дождь оставил капельки в траве,
А тополь топит листья в синеве.
В пластмассовых стаканах звона нет.
Зато вино имеет красный цвет.
Воспламенюсь. Ладонь сожму в кулак.
И выпью про себя за красный флаг.
Тому назад лет восемь или семь
Я был еще молоденький совсем.
Красней вина был красный мой пиджак.
И я не сочинял про красный флаг.
А в красном пиджаке, горячий сам,
Ходил по всем горячим адресам.
А вот теперь мне полных пятьдесят.
Руины СССР на мне висят.
Ношу повсюду драгоценный груз –
Поскольку был прекрасен наш Союз
А пиджачок давненько не ношу.
Куда ходил в нем – больше не хожу.
Но ежегодно в каждом сентябре
Вновь воскресает бес в моем ребре.
И в результате действий на ребро
Из моего героя прёт нутро.
И я себя на том уже ловлю,
Что я тебя, красивую, люблю.
И время есть до окончанья дня,
Чтоб ты влюбилась к вечеру в меня.
Но чтобы увидать финал игры,
Не хватит нам бутылки «Хванчкары».
А значит, будет их и две, и три,
Цыпленок-табака, картофель-фри,
Дыханье листьев белоствольных рощ,
И вечер, превращающийся в ночь,
Четыре круглосуточных кафе,
И множество влюбленных подшофе.
Кавказец-продавец живых цветов
Средь ночи мир в цветы одеть готов.
И я всегда готов, как пионер,
Чтоб ты являла в мире всем пример.
А за цветами очередь стоит
Таких, как я. Но я-то хоть пиит...
В хвосте орут: зачем даешь по семь?
А продавец орет: хыватыт всэм!
Живые розы – страстные цветы!
И украшеньем мира будешь ты!
И поцелуи будут на миру,
И все, за что люблю я «Хванчкару»!
Люблю. При этом чувствую вину,
Что посвятил свои стихи вину.
И пиджаку. И флагу. И стране.
Еще тому, что истина в вине.
Еще себе. И собственной судьбе.
А должен был – единственной тебе.
А чтоб одной тебе всё посвятить,
Должно мне фактов жизненных хватить.
На этом основанье говорю:
Давай вдвоем пройдем по сентябрю!
2003
ТЕБЯ ЗАКИНУТЬ В НЕБЕСА
Позвольте вам подать пальто.
И подарить цветную кепку.
И перейти на ты. А то
Не поведу тебя в разведку.
Зову на ты. Иду на вы.
А это что-нибудь да значит.
И кепка с глупой головы
Тебя ничуть не одурачит.
А будет все наоборот
И белым днем, и ночью лунной.
Мы хорошо пойдем вперед,
Поскольку я не глупый – умный.
И вообще, моя Краса,
Необходима только сила:
Тебя закинуть в небеса,
Чтоб высоко себя ценила!
ПОЗВОНИ МНЕ…
Давно ты упала на землю с высот
Прозрачного небосвода.
Позвони мне из тысяча девятьсот
Семидесятого года.
Тогда нам было по семнадцать лет.
У каждого за спиной – пара крыл.
И в будущее трамвайный билет
Кондуктор нам подарил.
Рядом со мной прекрасная ты
Состояла из света и огня.
И страшную силу своей красоты
Сознавала, улыбкой дразня.
А я сознавал, что мне все по плечу –
Не в копии, а в оригинале.
Но не сознавал, кого больше хочу –
Тебя или Клаудию Кардинале.
Из твоего имени сиял свет,
От тела твоего шел жар.
Но в тот год я был не Донжуан, а поэт.
Мне дороже тебя был мой дар.
Чтоб не чувствовать рядом твоих красот,
Обжигающих душу в вечерней мгле,
Закинул тебя на небесный свод
И ушел один по земле.
Ты в небе сияла вместо звезды.
Меня по планете везли поезда.
Пока я скитался, сгорела ты.
Невечная, как любая звезда.
Не встретил и Клавочку Кардинале.
Даже среди самых ослепительных звезд.
Они мне быстро надоедали.
Я новых ловил за хвост.
Сгорели все! Сгорела ты!
Я разучился вдохновенно лгать.
И страшная сила твоей красоты
Уже не может меня пугать.
Упал твой пепел на землю с высот
Прозрачного небосвода.
Позвони мне из тысяча девятьсот
Семидесятого года.
ЭЛИТАРНЫЙ ТАТАРИН
Сказали мне: ты элитарен,
стихи твои не всем понятны.
А я всего-то лишь татарин,
хотя сомненья вероятны.
То примут аж за иудея,
поскольку позволяет имя.
А я им говорю, балдея:
какая смелая идея –
жить в наше время в Третьем Риме.
Могу работать и японцем,
светя щекой, облитой солнцем.
Надену кепку – армянин,
почти советский гражданин!
Не нравлюсь папам, нравлюсь мамам
и даже незамужним дамам,
когда, красив, как лимузин,
в сиянье собственных ботинок
иду в толпе друзей-грузин.
Или иду на крытый рынок,
а он – Медина или Мекка.
Я там стою с лицом узбека,
как персонаж своих картинок.
И вовсе в прятки не играя,
а толщу времени стирая,
могу в земле, от соли душной,
отрыть подземный свет Сарая*
и выстроить Дворец Воздушный!
По воле Божьей став пиитом,
погибну я, когда солгу:
я все могу!
И не могу
освобождать забитых бытом,
склоненных рылом над корытом,
от эстетической нагрузки.
В Пространстве, Господом забытом,
я – каждый день в бою открытом,
поэтому пишу по-русски!
--------------------------------------
* Сарай: с тюркского – Дворец, город, столица Золотой Орды
СИБИРСКАЯ РУСЬ
Если песню поют на Сибирской Руси,
Не знаток, не ценитель словесности устной,
Я веселую не отличаю от грустной,
Лишь неси меня, воля, на крыльях, неси!
И навзрыд управляюсь с душевной нагрузкой.
Ух, как грозно мужские гудят голоса!
Ай, как горестно бабоньки заголосили!
Как помочь вам, родные? В законченной силе
Лоб кладу на кулак. Закрываю глаза.
Чтоб мне век не видать Европейской России.
ОТВЕТ
Я сам поэт и русский патриот.
Не ржавый, а надежный винт державы.
Негоже мне отказываться от
Самойлова и Окуджавы.
Да, я однообразен и убог
В пристрастиях. Иным быть не пытался.
А Межиров в Америку убег.
Но он в душе моей остался.
Перед фронтовиками я в долгу.
Воспитан так. И фразочкой крылатой
Я их вину измерить не могу.
Живу во всем сам виноватый.
Рубцов, Куняев, Юрий Кузнецов –
Мне ближе вышеназванных. И все же
Отцы пусть предадут. А нам негоже.
Негоже предавать отцов.
* * *
Я – ветеран
Куликовской битвы.
Вот мои шрамы –
Узкие глаза,
Широкие скулы
И воспоминание о слове «татарин»
В советском паспорте.