Екатерина ГРУШИХИНА 
Екатерина ГРУШИХИНА
И ЗЕМЛИ ЗАВЕРТИТСЯ ШАР
РУСЬ МОЯ
Малахитовых елей макушки
Окунулись в небесную твердь –
Отчего в деревенских избушках
Сердцу русскому хочется петь?
Покатилась луна на салазках,
Разрумянилась, как каравай, –
Русь моя, сердобольная сказка,
Песнопеньями предков жива!
Славься, общество верных пиитов, –
Охраняй красоту языка.
Ой ты, Русь моя, – в небо калитка,
Маков цвет да студёна река.
ЛИРЕ
В тихом облаке ты, в сиром облаке,
Голубица моя печальная.
То окутаешь стан мягким войлоком,
То небесной ладьей закачаешься.
Заунывная лира сердешная
Расплескалась, что рожь высокая,
Омываема водами вешними,
То шелко́вица, то осока ты.
Не заслуженная, не народная,
Знамо, ради Христа, юродива,
С коромыслом стоишь и вёдрами,
Из колодцев черпа́я Родину.
В богадельнях, где души нищие
Поминальной кутьёй насытятся,
Ты себя на полатях сыщешь ли,
Страстотерпицу и провидицу?
Млечным облаком, тучкой рваною
У чужого окна поёжишься,
И отправишься вслед за туманами,
Захмелевшими и окаянными,
От которых сосёт под ложечкой.
* * *
Умчу на электричке с Павелецкого,
Умчу в деревню, в ласковую глушь,
Туда, где спят воспоминанья детские
В тени сливово-яблоневых кущ.
Туда, где цветом ароматным липовым
Бабуля бережно заваривает чай.
Калитка покосившаяся скрипнула –
И я бегу родителей встречать.
Бегу, бегу махровыми лужайками –
Порхают семицветики у ног.
Так изобильно счастье, что не жалко мне
Вплетать его в ромашковый венок.
Умчу на электричке с Павелецкого
В смородинно-крыжовниковый рай,
Туда, где жизнь божественно простецкая,
Как дедов накренившийся сарай.
А электричка полотнищем стелется,
Горчит судьбины вересковый мёд.
И бабушка вздохнула: «Перемелется...».
И буркнул дед: «До свадьбы заживёт».
* * *
В том, что живу, ни есть моя вина.
Поругана? А вдруг отомщена?
Как страшно в трепетании предсердий!
Спит тихий дом, а в доме ручеёк
Струится он небесным мумиё,
Злобле́ние сердец умилосердив.
Брюзжат ветра, терзая окоём,
В оконный забиваются проём,
Хозяйничают в старомодном тюле.
Ветшает дом, а в доме бродит кот –
Как уголь чёрен, мрачен точно гот.
Погладь кота, сидящего на стуле.
И сразу дом покажется теплей –
Домов таких мильоны на земле,
Усатый кот довольно выгнет спину.
Ах, как приятно временем журчать,
Но памяти сургучная печать
Скрепляет быль и небыль воедино –
А милый кот давно почил в люпинах.
Не плачется, а выплакаться бы,
Покачиваясь в люлечке судьбы.
Меж сосен трёх утеряна дорога.
Всё кануло – и дом, и старый кот,
Мы брошены за шиворот ворот,
Чтоб вымолить прощение у Бога.
* * *
Ты вроде бы живой, но ты один.
Алтарник-май стенает меж гардин
О том, что Господа не поминают всуе.
Тасует время, боль твою тасует,
Стараясь от греха отгородить.
В надежде, что усо́вестишься ты,
Приходят похоронные приветы.
Мол, тот усоп вчера, сегодня – этот.
Кладбищенские множатся цветы.
Друг обилечен, и твоим билетом
Кондуктор машет с горней высоты.
Ты вроде бы согласен заплатить,
Достал кошель, монетку вверх подбросил –
Но жизнь сладка́, черешня плодоносит.
Лошадушку спешишь поворотить,
Пришпориваешь, тело прочь уносишь.
За маловерье, Господи, прости.
Из русла вышла времени река,
На ось Земли накручены столетья,
Но не стареет резвый мальчуган
С рогаткой, из квартиры сорок третьей.
Бежит среди таких же сорванцов,
Сандалии о лестницу сбивая.
А с фотографий мамино лицо –
Смеётся и глазами обнимает.
* * *
Мне нравится писать о янтаре –
Его смолистой солнечной природе,
В нём рыжие веснушки колобродят,
Балтийских сосен хвойное амбре, –
И мы с тобой хмельны не по погоде.
И мы с тобой. И мы, и мы, и мы
Ступаем в завихренчатые дюны,
По щиколотку аж. Momento uno –
От вожделенья плавятся умы,
От радости мгновенья семиструнны.
Взмыл над Палангой неба палантин,
Раскинулся в барашках беспризорных.
На звуковых дорожках плачет Стинг,
А нам с тобой смеяться не зазорно –
Как скоротечен молодости миг!
Судёнышко качается ли, бриг
В лазурной блюмариновой нирване?
И всякий, кто любовью оболванен,
Хватает с неба звёзды-янтари,
Не ведая смертей и расставаний,
Не ощущая времени вериг.
С воздушностью лебяжьего пера
Порхают над балтийским побережьем
Былая юность, трепетность и нежность.
И кофе свежесваренный с утра
Из рук любимых также неизбежен,
Как неизбежны завтра и вчера.
СЛОВО
А я ни петь, ни рисовать
В своих намереньях лубочных…
Садовой стала голова,
Почти Садовой-Самотёчной.
Пустила жизнь на самотёк,
Течёт она, не зная меры,
Порог, еще один порог.
Веслом шарашат гондольеры.
Венеция? О, если бы! –
Мечты, разбитые о быт.
А я ни петь... Зато стихи
Отбелены черёмух цветом,
Воссоздаются из трухи,
Отмолены и обогреты.
Из тех стихов, неровен час,
Венки рождаются сонетов.
А я предупреждала вас,
Что у меня таланта нету
К маханью кистью по холсту.
Но рифму чую за версту.
Хоть голова моя трещит,
От соловьиных песнотрелей,
О, Муза, строго не взыщи
С меня, лобзающей апрели, –
Построчно впрыгиваю в май.
Как хочешь, так и понимай
Телодвижений рифмопляски.
Сижу в прогулочной коляске
Младенчиком с беззубым ртом,
Из звуков складывая слово.
А не́кто, Богом поцелован,
Проходит мимо. И потом,
Под стать Коровину с Брюлловым,
Рисует дерево и дом,
Красотку в теле налитом,
И канделябр у изголовья.
Но нет. Сначала было слово.
СКАЗ О ЖЕНСКИХ РУКАХ
Мой старый друг, забытый друг,
Ты повидал немало рук –
Прекрасных женских, без перстней,
В перстнях, в изяществе камней.
Браслетами обрамлены
Запястья преданной жены.
Её руками ты согрет,
Накормлен, выглажен, одет.
Но сколько волка не корми –
Он смотрит в лес, а там жасмин
Невинной девою расцвёл.
Блудливый волк, как тот козел,
Своей косматой бородой
Уткнётся в девичью ладонь.
И из её нежнейших рук
Вкусит чурчхелу и урюк.
При тусклом свете ночника
Заснут они – в руке рука.
Луна забрызжет янтарём,
Прольётся утренней зарёй;
Кряхтит скрипучая тахта –
Её механика проста.
Вмещает литр вина кувшин,
Но вот, каков объем души,
В себя вмещающий любовь?
Смешать репей, болиголов,
Чертополох и прочью сныть,
Кореньями приправить сны –
И вновь в твоей руке – рука,
Паучьей хитростью цепка.
Кричи, бессовестный, кричи,
Спелёнут сонмом паучих.
Есть женщины – их рук цветы
Увили тропку в монастырь.
Вьюн стелется, бежит тропа,
А на устах твоих – тропарь,
Псалмы возносишь в небеса,
Ступаешь робко в райский сад.
Ты голоден, как зверь с утра, –
И Ева есть, и нет ребра, –
Фертильна, чувственна, нага,
Змий ластится к её ногам,
Щекочет голые ступни,
О, как же яблочко манит!
Звенит будильник-сатана,
Ныряет в тапочки жена,
Просторы спальни бороздит,
Кота накормленного бдит,
Поёт, заваривает чай.
Вдруг, понимаешь, невзначай,
Что рвётся сердце пополам –
Жена пять лет как умерла...
Что из её заветных рук
Ты принял сына, дочь. И внук
Звонит в неделю пару раз.
Всё хрупче день, короче час.
Молчит дремучая тахта –
Её механика проста.
ФЕВРАЛЬ. ЧЕРНИЛ НЕ ДОСТАЮ
Февраль. Достать чернил и плакать.
Борис Пастернак
Февраль. Чернил не достаю.
Не причитаю и не плачу.
В душе – согласье и уют,
А милостыня – на удачу.
Поэзы старая тетрадь,
Страниц застираны лохмотья.
Не собираюсь умирать,
Однако на́ сердце дремотно.
И что? Отдаться февралю,
Негоднику в овечьей шкуре?
Он градус устремил к нулю,
Порошей лёд заштукатурив.
Февраль готовит снегопад,
А может жижу или падаль?
И от такого снегопада
Ложатся строки невпопад.
Февраль. А классик был неправ,
Хоть и люблю я Пастернака.
Рядком сажаю буквы на́ кол,
Портняжкой засучив рукав.
Измерив в миллимоль на литр
Своё блошиное искусство,
Февраль вытравливаю дустом.
А он – чернилами разлит.
КАК ЗДОРОВО БЫТЬ ЛЮДЬМИ
– Здравствуй, здравствуй,
hello, it's me.
Вспомни, мы были с тобой людьми,
Мы очень хорошими были людьми,
Вобравшими дух свободы.
На той свободе взросла трава,
Хищна, кровожадна, как пасть у льва,
Она стекала ручьем лаванд
И вереска горьким медом.
Взлетает латунной калимбы звон,
В горнилах плавится саксофон,
Ныряю во времени таксофон,
Словно в пещерную келью.
Протяжным криком: «Hello, it's me» –
К тебе взываю – трубу возьми!
О том, как здорово быть людьми,
Кровавит мой крест нательный.
Отвиснув, разверзся небесный чат,
И ангелов сонмы строчат, строчат
Посланья, что был непорочно зачат
Вознесшийся лидер мнений.
А люди? Что люди? Осатанев,
Как будто забыли о Судном дне.
Купаются в море, шелках, вине,
Блуждают по Вене, Парижу.
Взбираются в горы – Эльбрус, Памир,
И катится к чёрту – то шар, то мир.
Мы очень хорошими были людьми...
А голос в пустыне – Hello, it's me –
Он всё-таки будет услышан.
БУМАЖНЫЙ САМОЛЁТИК
Никто не поспорит, что солнце встаёт на востоке,
Взъерошив лучами изнеженный сакурой быт,
Ожи́л самолетик бумажный, и вздрогнула Йоко*
От голоса, что прошептал в волосах "Let it be".
Как тонко, как странно любимые наши приходят,
То музыкой ветра, то легким касанием рук,
И всяк, утопающий в бездне небесных рапсодий,
Однажды получит надежды спасательный круг.
Бумагу чернилами денно и нощно марая,
В извечных метаньях – что плохо, а что хорошо, –
Пройти поэтический путь, словно путь самурая,
И выстелить строчками розовой сакуры шёлк.
----------------------------------
*Йоко Оно – вдова Джона Леннона
ЛАДА МОЯ, ЛАДА…
(Из цикла «От мужского лица»)
Закупорят облака
Небо, точно пробка,
Разольётся по лугам
Божия роса.
Белокура и легка,
Как соцветье хлопка,
Улыбнёшься – и вспорхнёт
Лучик в волосах.
Прилетай в мои края
Лебедью крылатой,
Васильковым полотном
Заструится шаль,
Сапожко́в сверкнёт сафьян –
Лада моя, Лада,
До чего ж из уст твоих
Песня хороша.
Кличу Ладушку свою,
Белую лебёдку,
Будь невестой мне, и стань
Верною женой.
Дух Святой несёт ладью
По небесным водам,
И звенит любви хрусталь
С храм величиной.
* * *
Любовь, я уезжаю, до свиданья.
Моих иллюзий жухлая листва,
В муку перемололась в жерновах
На мельнице, где звуки и слова
Просеялись сквозь сито мирозданья.
Отчаливаю, город крепко спит.
Окаменели сомкнутые веки.
Скамейки скверов, фонари, аптеки
Скорбят, и закрутились человеки
В Сансаре искупительных планид.
Мой чемодан сегодня без колёс,
И опоздал на ярд веков возничий –
Безбожно стар, угрюм и безъязычен,
Он мчит без разделительных полос,
Исполнясь неотвратности величьем, –
Как инфернален лик его античный.
О, Хронос! О незыблемый колосс!
А в голове пустотности провал,
Как будто бы Господь поцеловал
В уста синюшные, и затянул на шее
Оттикавшего времени петлю.
И вот вишу в петле, не разумея –
Я умираю или же люблю?
* * *
Звенел апрель, и мы звенели в нём
Бокалами с игристым безрассудным.
Был каждый день непокаянно судным –
Вернём ли ночь? Ужели не вернём?
Ты говорил, ты много говорил –
Бахвалился своим эпикурейством.
Апрель безбожно головы дурил,
На алтаре судеб священнодействуя.
Две тыщи пятый – сумасброд, нахал,
Он падал навзничь то орлом, то решкой.
А на рассвете века громыхал
Вагон любви и радости тележка.
Бурлила жизнь, и мы бурлили в ней –
Актеры погорелого бурлеска.
И не было прекрасней ахиней
Чем те, что приходили в эсэмесках.
– Люблю тебя!
– И я тебя люблю!
От Пятницкой катилось до Ордынки.
Одну вставляли голову в петлю
– Люблю тебя!
– И я тебя люблю!
Мы – две неразделимых половинки.
Утихла поцелуев кутерьма,
Рассыпанная в залах Третьяковки,
Где две фигуры сгинули впотьмах,
Где снегом нахлобучены дома,
И пейзажист не пожалел грунтовки.
Апрель звенит. Вот только я – нема.
ФОНАРЩИК ШАЛВА
(Из цикла «Фонарщики мира»)
Золотом расшитый Тифлис –
Страждущих пиитов приют,
Жизни обретается смысл
В этом благодатном краю.
Только лишь небесный овал
Стянет предзакатная мгла –
Старенький фонарщик Шалва
Приступает к важным делам.
За день, умерев от тоски, –
Облачась в штаны и жилет,
Утлые надев башмаки,
Мотыльком взмывает на свет.
Родственников нет у Шалвы,
Одинок на свете, как перст,
Он уже как будто привык
Волочить предсмертия крест.
Но когда нисходит закат,
Улочки топя в темноте, –
В сердце у Шалвы – виноград,
Золота волхвов золотей!
Нет его светлей и мудрей –
Бедного того старика,
Сотни фитильков-фонарей
Оживают в добрых руках.
А в ночи́, вернувшись в альков,
Где его и кров и душа, –
Юную узрит Сулико,
И Земли завертится шар.