Андрей ПУЧКОВ. РАЗОРВАННОЕ ВРЕМЯ. Фантастика

 

Андрей ПУЧКОВ

РАЗОРВАННОЕ ВРЕМЯ  

Фантастика

 

1943 год. 18 июля…

Семёныч сосредоточенно работал рычагами управления танком, выбирая наиболее удобную для машины дорогу. Вести танк сейчас было сплошным удовольствием, так как он мог высунуться через открытый люк механика и видеть дорогу. Когда дойдёт до дела, люк придётся закрыть и обзор значительно уменьшится. Придётся полагаться на сына – командира танка.

– Ну что, батя! Как ты тут?.. – раздался над ухом крик, и Семёныч вздрогнул от неожиданности. Мельком глянул на улыбающуюся физиономию сына, который выбрался из башни и ехал на броне, ухватившись за ствол танка, чтобы не свалиться.

– Да чтоб тебя!.. Чёрт ты окаянный! – выругался Семёныч и, зажав правый рычаг, выровнял машину по центру просёлка. Машинально отметил, что надо отрегулировать бортовые фрикционы, а то постоянно ведёт влево.

Ехали быстро, и танк успел уйти в сторону, пока он, отвлёкшись от дороги, ругался на Стёпку. Сын засмеялся и, постучав пальцами по шлему отца, полез обратно в башню…

– Вишь ты, весело ему, – беззлобно проворчал Семёныч и подумал о том, что повода для веселья у них нет. Они остались втроём: он, Стёпка да Гриша-заряжающий, а их наводчика снайпер подстрелил! Вылез тот под пулю сдуру-то!

– Батя! Давай жми вон к тому бугру, – услышал Семёныч в шлемофоне и, налегая на рычаг фрикциона, с гордостью за сына подумал: «Ничего страшного, Стёпка и сам наводчик, как говорится, от Бога! Не многие с ним в этом деле сравниться могут!».

Им, можно сказать, крупно повезло! Холм, на котором они заняли позицию, зарос березняком и кустами, из-за которых танк был практически не виден. Кроме того, на холме нашлось несколько заросших травой ям, поработав над которыми лопатами, экипаж получил неплохие укрытия для машины.

Семёныч сидел на земле, привалившись спиной к берёзе, и, закрыв глаза, слушал стрёкот кузнечиков. Ныли натруженные от быстрой работы лопатой руки и плечи. Торопились углубить ямы, в которые будет прятаться танк.

Усталость привычная – он всю жизнь, с детских лет, работал. Сначала помогал отцу как мог. Когда подрос, выучился на тракториста и пропадал на колхозных полях, зачастую оставаясь ночевать в поле. Сил возвращаться домой в деревню уже не было…

– Устал, батя? Держи, я тебе водички принёс, – услышал он голос сына и улыбнулся.

Хороший у него сын вырос, умный, недаром командиром танка стал! Работящий, заботливый, воды вот отцу принёс. Он открыл глаза и принял из рук сына флягу.

– Спасибо, сынок! Это хорошо, что ты водички добыл, в такую жару без неё совсем плохо было бы. Где взял-то?..

– Да здесь… недалеко, – ответил, присаживаясь рядом с отцом, Степан, – с другой стороны холма в овражке родничок образовался…

Он помолчал немного, а потом с сожалением посмотрел на отца:

– Надо готовиться, батя… В бинокль их уже видно… Скоро здесь будут!..

– Ты иди, сынок… Иди, – вздохнув, пробормотал Семёныч. – Я сейчас тоже подойду, водички вот напьюсь и подойду.

Когда сын ушёл, он несколько секунд сидел, глядя под ноги на поникшую под жарким солнцем траву. Потом тяжело поднялся и, запрокинув голову, посмотрел вверх.

Небо было чистым, чистым и голубым. У его младшей дочери Оксанки глаза были точно такие же!.. Чистые и голубые... Он ненавидел небо за этот цвет. Он вообще перестал любить хорошую погоду. Понимал, что это глупо, но ничего поделать с этим не мог.

Полгода назад он случайно встретился с земляком, который рассказал, что фашисты, занявшие их деревню, сожгли заживо всех жителей. Загнали в колхозный сеновал и сожгли. Его жена и дочь тоже сгорели... Его голубоглазой девочки не стало. Но сейчас этот цвет был ему нужен.

Семёныч крепко зажмурился, вызывая в памяти образ улыбающейся дочери, и, заскрипев зубами от захлестнувшей душу ненависти, пошёл к танку.

Подмяв бронированным брюхом кустарник, танк замер напротив перешейка, который им надо во что бы то ни стало перекрыть. Перекрыть и не пускать танковую колонну немцев дальше, сдерживать их столько, сколько смогут.

Позиция была проходная, Семёныч знал это. Степан сказал, что отсюда удобнее всего расстреливать первые танки, чтобы они перегородили узкий перешеек между изгибом реки и их холмом.

Семёныч высунулся в открытый люк и, прищурившись, смотрел на приближающееся пыльное облако. Оно было похоже на гигантского змея, растянувшегося вдоль дороги на несколько километров. Вот голова пыльного чудовища нырнула в лесок. Проскочила его, и с нарастающим лязгом стала накатывать на перешеек, стремясь быстрее проскочить опасное место.

– Давайте!.. Давайте, сволочи… – бормотал Семёныч, не замечая того, что поглаживает пальцами шершавые ручки рычагов. – Давайте, мы вас ужо тут встретим. Мы вам всё припомним, суки! Всё!.. И доченьку мою припомним!.. А сынок мне поможет… Умеет он вас бить… Будете вы тоже гореть...

Семёныч ждал выстрела, но от грохота танковой пушки вздрогнул и машинально втянул голову в плечи.

Головной танк, почти проскочивший перешеек, резко встал и, теряя размотавшуюся гусеницу, начал медленно разворачиваться вокруг своей оси.

Семёныч удивился: не мог Стёпка с такого расстояния промахнуться, уж он-то знает! Знает, как его сын может стрелять!

Опять громыхнула над головой пушка, и немецкий танк замер, развернувшись поперёк дороги. Семёныч улыбнулся. Он понял, что сын первый раз специально по гусенице стрелял, чтобы танк именно так и развернуло. Попробуй-ка его теперь выдерни… поперёк гусениц-то!..

Пушка грохнула ещё раз, и ещё… А потом Семёныч услышал в шлемофоне голос сына:

– Всё, батя! Давай вывози нас отсюда!..

Семёныч, с лязгом включив заднюю передачу и довольно ощерившись, подал машину назад, с удовольствием глядя, как из подбитых танков вырывается пламя. Оно жадно пожирало не только металл, но и мечущиеся возле подбитых машин тёмные фигурки людей.

– Молодец, сынок!.. Молодец! Так их, тварей!.. – прошептал Семёныч, резко развернул машину и, стараясь не валить берёзы, направил танк на вершину холма.

 

2267 год. 17 августа…

Здание внешне было ничем не примечательным. Прямоугольный куб из пластали, возвышающийся над землёй на десять этажей и поблёскивающий во все стороны огромными окнами. Но это сооружение было уникальным. И не потому, что в нём располагался один из корпусов университета по изучению полей и энергий. В этом грандиозном строении на глубине в добрую сотню метров размещалась установка, которая бросит вызов самому времени! С её помощью можно будет обуздать его. Остановить, и позволить человеку увидеть прошлое!

На крыше здания стоял седой человек и наблюдал, как на аэроплощадку опускается транспортный модуль. Когда вытянутый, похожий на гигантскую сигару, правительственный транспортник опустился на магнитные захваты, человек решительно направился к нему. Не стал дожидаться, пока двери транспорта откроются.

– Профессор Литвинов Геннадий Сергеевич?! – то ли спрашивая, то ли утверждая, обратился к нему выбравшийся из затемнённого нутра машины её пассажир.

Не этого человека ожидал увидеть профессор. Прибывший был невысокого роста, полный и лысый. Он постоянно улыбался, щуря маленькие глазки.

– Да-да, это именно я, – растерявшись, проговорил учёный. – Вот только, по правде говоря, я рассчитывал увидеть более многочисленную делегацию от правительства. Всё-таки такое событие!..

– Геннадий Сергеевич! Голубчик! – всплеснул пухлыми ручками лысый человек. – Ну что вы такое говорите? Какая делегация? Ну сами подумайте... Если, кроме меня, здесь будут топтаться ещё полтора десятка таких же дилетантов? Кому от этого будет лучше? Правильно! Никому! Вам, друг мой, точно будет хуже. Поэтому принимайте меня одного... Ах да! Простите великодушно, – спохватился прибывший, – я не представился, – и он по-светски наклонил голову. – Николаев Дмитрий Владимирович.

И только теперь профессор узнал этого человека – заместителя председателя правительства! Да-а-а, представительства у этой делегации, невзирая на отсутствие свиты, хоть отбавляй. А то, что он прибыл один, это да! Это очень даже хорошо!

– Простите, Дмитрий Владимирович! – смутился профессор. – Я, вас, знаете ли, сразу и не узнал! Вы внешне несколько, так сказать, изменились!..

– Да полноте вам, Геннадий Сергеевич! Несколько изменился!.. Я неприлично растолстел и окончательно потерял свою шевелюру. До сих пор ещё в зеркале себя не узнаю! Да бог с ним, с моим внешним видом! – Он взмахнул рукой, словно отгонял мух, и, улыбнувшись профессору, попросил: – Покажите, пожалуйста, где будет происходить сие знаменательное событие. Я, конечно, далёк от физики и прочих точных наук, но любопытен. Это один из моих существенных недостатков, бороться с которым выше моих сил.

– Да-да! Конечно, – смутился профессор, – прошу вас, следуйте за мной, – и он, сделав приглашающий жест, пошёл к прозрачной капсуле пневмолифта, часто оглядываясь, словно опасался, что гость отстанет и потеряется на пустой посадочной площадке.

– Мы сейчас находимся в самом низу? На последнем этаже? – спросил высокопоставленный гость. Он почти уткнулся носом в прозрачную стену, отгораживающую операционный зал, в котором произойдёт переход, от мест для зрителей.

– Нет, Дмитрий Владимирович, – снисходительно улыбнулся профессор, с удовольствием наблюдая за непосредственным поведением визитёра, – под нами ещё два уровня, в которых находятся энергопроводящие и охлаждающие коммуникации.

– Охлаждающие? – удивился гость. – Простите, конечно, за глупый вопрос, но что же вы там собираетесь охлаждать?

– Да нет, что вы! Вопрос для человека, далёкого от физики, совершенно нормальный, – пожал плечами профессор и, сложив на груди руки, задумчиво проговорил: – Видите ли, Дмитрий Владимирович, в километре отсюда находится станция, от которой до этого зала проложены два кабеля диаметром полтора метра каждый.

Он посмотрел на гостя и, не дождавшись вопросов, продолжил:

– Даже не кабели, а стержни, выполненные из тугоплавких материалов, по которым подадут энергию мощностью в пятьдесят процентов от того, сколько вырабатывает гигантская страна…

– И-и-и!.. – поторопили задумавшегося профессора.

– …при прохождении такого колоссального потока энергии стрежни раскалятся добела. Чтобы они не расплавились, их уложили в каналы из ферробетона, заполненные охлаждающей жидкостью.

– Ясненько, – покачал головой гость, и взглянув на профессора, спросил: – насколько я понимаю, вон то кольцо, – он кивнул головой в сторону операционного зала, – и есть то место, где будет совершён переход?

– Совершенно, верно, Дмитрий Владимирович! Именно это кольцо и раздвинет границы времени!.. – ответил профессор и, словно оправдываясь за свою самоуверенность, поспешно добавил: – По крайней мере, мне очень хочется в это верить.

 

1943 год. 19 июля. 18 часов 36 минут

Семёныч, откинувшись на неудобную спинку сиденья, вывернул назад голову и смотрел в мёртвые глаза сына. Он понимал, что сын мёртв, видел, как умирают! И не раз!.. Такие глаза… Разум уже осознал смерть сына, но сердце с этим не соглашалось. Оно, сердце, измученное несправедливостью всего случившегося, заставило его всхлипнуть и по-детски вытереть нос рукавом чёрного комбинезона.

– Сейчас, сынок, сейчас… – пробормотал Семёныч и, открыв люк горящего танка, с трудом вылез на броню.

От двигателя полыхнуло жаром. Семёныч даже не посмотрел в ту сторону: он знал, что танк мёртв, и ему уже не помочь. Но сына он должен вытащить. Чувствуя онемение в левой половине туловища, Семёныч перегнулся через башенный люк, подхватил сына под мышки и, застонав от пронзившей тело боли, потащил вверх…

Перед глазами, качаясь из стороны в сторону, маячила какая-то травина. Она мешала и раздражала мельтешением. Семёныч попробовал убрать её, но с удивлением понял, что не может пошевелить рукой. Тогда он отвернулся от надоедавшего мельтешения и опять увидел глаза сына… И Семёныч заплакал. Он сначала даже не понял, что плачет. Понял только тогда, когда почувствовал, как слёзы катятся по лицу.

– Прости меня, сынок, не уберёг я тебя!.. – прошептал Семёныч и, взяв сына за портупею, потащил его подальше от горящего танка, упираясь в почерневшую траву стоптанными каблуками сапог.

Он тянул тяжёлое тело сына, всхлипывал и, глотая слёзы, повторял и повторял, как мантру: «Прости меня, сынок… Прости меня, сынок… Прости меня…». Тянул до тех пор, пока не обессилел и не лёг рядом с сыном, сжав его руку в ладони.

Он не знал, сколько прошло времени. Лежал и смотрел в небо. Смотрел и видел, как в перечёркнутой чёрными дымами вышине, зародилась яркая точка. Она быстро разрасталась, и вскоре заполнила слепящим светом всё, что мог видеть умирающий человек.

 

2267 год. 17 августа. 15 часов

Профессор стоял в смотровой комнате и, засунув руки в карманы синего халата, наблюдал за последними приготовлениями к временному переходу. Он не вмешивался в работу команды: его люди профессионалы, и знают, что и как делать. А в его присутствии будут невольно на него оглядываться и отвлекаться.

Он это знал не понаслышке. Не всегда был профессором и руководителем проекта, который растянулся на тридцать лет и наконец-то приблизился к завершению.

Всё готово! Он это знал, но медлил, пока не увидел, как на него удивлённо поглядывают сотрудники. Машинально посмотрев на ручные часы, профессор отметил время и тихонько скомандовал: «Всё. Поехали…».

– Прямо как при первом полёте в космос! – улыбнулся стоявший рядом высокопоставленный гость.

– Да, Дмитрий Владимирович, – согласился профессор, – слова те же. Вот только этот временной космос для нас более недоступен. И неизвестно ещё, когда мы с ним будем общаться так же, как сейчас обращаемся с звёздной бесконечностью!..

– Я так понимаю, сейчас начнётся? – спросил гость и кивнул в сторону операционного зала.  Там три человека, затянутые в серебристые комбинезоны, поднялись по приставной лестнице и встали на небольшой площадке в центре кольца.

– Да, они сейчас начнут, – подтвердил профессор, и опять посмотрел на часы: 15 часов 9 минут…

Кольцо быстро раскручивалось вокруг своей оси до тех пор, пока не превратилось в один сплошной сверкающий шар. Как только поверхность своеобразной сферы скрыла стоящие внутри неё фигуры людей, слепящий шар стал вытягиваться вверх, превращаясь в овал.

– Верхняя часть кольца удаляется от нижней, – ответил профессор на незаданный гостем вопрос. – Сейчас всё и должно произойти… – он снова посмотрел на часы: 15 часов 13 минут 48 секунд…

Словно подтверждая слова профессора, посредине сверкающего кокона появилась темная полоса. Она быстро раздалась в стороны, отодвинув свет к краям овального контура.

Выглядело так, будто смотришь на объёмную гало-картину! Здесь у тебя в комнате стены, покрытые обоями, цветы, стоящие на подоконнике. Всё знакомое и привычное. А там, за пределами картины, – совсем другой мир!.. Профессор с трудом вытолкнул из лёгких ставший вязким воздух и опять задержал дыхание.

В очерченной чёткими границами овала картине царило другое время и место: на пожухлой от жары траве неподвижно лежали два человека, одетые в чёрные комбинезоны танкистов. Над ними, словно пытаясь спрятать от опасности, нависала выкорчеванная с корнем берёза. Ствол умирающего дерева покрывали рваные раны, будто его драл гигантский хищный зверь. Всё видимое пространство усеяно чёрными оспинами ям от разрывов снарядов и скелетами мертвых, лишённых ветвей деревьев.    

Три серебристые фигуры, следуя инструкции, какое-то время выжидали, всматриваясь в портал, а затем по очереди вошли в эту реальную картину. И сразу же на них наползла чёрная волна дыма, скрыв от глаз наблюдателей.

– Запах гари можно почувствовать только там, – охрипшим голосом сказал профессор, заметив, что Николаев принюхивается, почти прижавшись лицом к барьеру. – Дмитрий Владимирович, мы отделены от зала герметичной стеной, но если хотите, вас потом туда проводят.

– Нет!.. Благодарю… – почему-то шёпотом ответил гость, отшатнулся от прозрачной преграды, и опять устремил взгляд на невероятную картину.

Когда дым рассеялся, серебристые фигуры подошли к лежащим на траве танкистам, подняли одного из них на руки, и вместе с ним вернулись в свой мир.

– Вы говорили, что туда подаётся огромное напряжение, а почему с этими ребятами ничего не случилось? – спросил через несколько минут пришедший в себя от увиденного Дмитрий Владимирович, с интересом наблюдая, как доставленного из прошлого человека укладывают в прозрачную капсулу.

– Видите ли, время и пространство – это монстр, способный поглощать неимоверное количество энергии. Вся энергия, которую мы доставляем к месту перехода, поглощается этим прожорливым чудовищем. Так что для людей в этом плане угрозы нет, – улыбнулся профессор и облегчённо вздохнул, глядя, как увозят капсулу с танкистом, а потом посмотрел в глаза гостю и спросил:

– Но вас ведь больше интересует то, как мы решились доставить из прошлого человека, зная, что нельзя вмешиваться в события минувших дней?

– Да! Это правда! Это, пожалуй, беспокоит меня больше всего. Должность, так сказать, обязывает.

– Давайте пройдём ко мне в кабинет, – предложил профессор. – Там нам будет удобнее. Да и мне проще сдержаться, чтобы не убежать к своим людям и не начать раздавать указания.

Вы совершенно правы, Дмитрий Владимирович, когда беспокоитесь о том, что наша история может измениться, если мы вмешаемся в уже свершившийся ход событий, – профессор мерял шагами кабинет, сложив перед собой ладони и прижав кончики пальцев друг к другу. – Но, друг мой, не в нашем случае! Не в нашем...

Николаев не отреагировал на фамильярность, понимая, что профессор сейчас в последнюю очередь думает о соблюдении правил этикета.

– Всё вот это здание, – развёл руками профессор, – занимает искусственный биологический разум. Невероятно мощный, способный совершать триллионы операций в секунду. Этот разум в состоянии просчитать вероятность событий, которые могут последовать после того, как мы заберём человека из прошлого и доставим его сюда, к нам.

Он подошёл к окну и задумался, глядя, как над зеленью леса собираются облака.

– И к какому же выводу пришёл ваш искусственный биоразум? – поторопил профессора собеседник, побуждая продолжить рассказ.

– Ах да!.. Прошу прощения! Задумался, знаете ли, – смущённо засмеялся профессор, оторвавшись от созерцания леса, затихшего перед надвигающимся дождём. – Так вот, вероятность изменения событий, связанных с перемещением этого человека из прошлого, равна нулю! Если коротко, то там, у себя, он погиб. Если ему не оказать помощь, то он умрёт и здесь! И ничего не изменится!

Учёный сел в кресло напротив гостя и после недолгого молчания негромко проговорил:

– Но этого воина забрали не для того, чтобы дать умереть. Он будет жить здесь, у нас. И его история начнётся сегодня, когда его сердце начнёт биться самостоятельно. Ну а отсутствие его тела там объясняется просто: при прямом попадании крупнокалиберного снаряда тело человека перестаёт существовать.

Профессор опять задумался и начал постукивать пальцами по журнальному столику, стоявшему рядом с его креслом. Потом, спохватившись, перестал барабанить пальцами и продолжил:

– То, что структура времени по плотности не постоянна, стало известно недавно. Относительно, конечно, – улыбнулся профессор. – Уже семьдесят лет, как мы это знаем.

– Простите, что? Вы сказали, что время имеет плотность! Я не ослышался? Получается, что я могу взять время и, например, разорвать его как какой-нибудь материал, имеющий структуру и, как вы говорите, плотность?

– Вы не ослышались! – с явным удовольствием подтвердил профессор. – Именно плотность! И именно разорвать! Я ничего не имею против выражения «разорвать время».

Профессор помолчал несколько секунд, разглядывая выражающее сомнение лицо собеседника, а потом, привычно соединив перед собой кончики пальцев, покачал головой:

– Истины ради стоит признать, что это явление было открыто совершенно случайно. В одном из институтов группа, занимающаяся изучением молний, снимала на высокоскоростную камеру разряд этой самой молнии. И случайно рядом с местом, куда ударил разряд, оказалась обычная мышь. О том, что в съёмку вмешался хвостатый зверёк, узнали только после того, как просмотрели запись. На ней чётко было видно, как мышь во время прохождения разряда исчезла и появилась в трёх метрах от места удара молнии. Сначала, разумеется, это посчитали дефектом записи. Перепроверили раз, два, и выяснили, что запись тут ни при чём. После этого плёнка попала в наш исследовательский центр, и была создана группа по изучению данного феномена.

– А как же тогда люди, которые погибали от удара молнии? Или же получали тяжкие увечья? Как с ними быть? Почему они не переместились во времени, как эта пресловутая мышь? Не сместились в сторону, туда, где находились до того момента, как в них попала молния?

– А как быть с теми людьми, в которых попадала молния, но они оставались целы и невредимы?! На них не было ни одной царапинки! Единственное, что они испытывали, – это ошеломление и потрясение от случившегося. Таких случаев едва ли не половина из всех попаданий молнии в людей.

– И что же это значит? Что значат все эти молнии и мыши?

– А это значит, что до сегодняшнего дня разрывание, как вы говорите, времени было процессом неуправляемым, как неуправляема и сама молния.

– А вы, значит, научились управлять временем?

– Нет, мы пока только научились управлять энергией, при помощи которой можем раздвигать границы времени, расходуя неимоверное её количество.

Учёный помолчал, а потом негромко сказал: «Свет!». Под потолком ярко вспыхнула лампами выполненная в старинном стиле люстра. Профессор ткнул пальцем в люстру:

– Как только энергия высвободилась, то есть начала работать, излучая свет, плотность времени в комнате изменилась, точнее – уменьшилась. Измерить это изменение мы пока что не можем, оно слишком незначительно. А вот в местах, где этой энергии много, к примеру, на территории высоковольтной подстанции, уже можем! Есть у нас уже такие приборы, Дмитрий Владимирович! Есть!

– Скажите, Геннадий Сергеевич, а если бы мы забрали сейчас не этого солдата, а того, второго?

– Это невозможно, – грустно улыбнулся профессор. – Видите ли, через несколько дней после боя на место гибели экипажа танка со своим дедом приехала девушка. Она была близка со Степаном, вторым воином. И они похоронили погибших прямо там, на этом холме. А позже у неё родился сын!.. Их со Степаном сын!.. И неизвестно, как бы повернулась история, если бы эта девушка не обнаружила тела Степана. Принимая во внимание фактор существования этой девушки, история с крупнокалиберным снарядом уже не сработает!.. Или сработает не так, как должно!.. Мы на такой риск пойти не могли.

– Скажите, а почему выбор пал именно на этого человека?

– Я не знаю. Почему из десятков миллионов погибших в той войне людей искусственный разум предпочёл конкретно этого человека? Это нам ещё предстоит узнать. Но я знаю, почему было выбрано именно это время. Это страшное, безжалостное время.

Профессор, задумавшись, опять начал постукивать пальцами по столешнице, но спохватившись, перестал и, заметно сконфузившись, поправился:

– Это я погорячился насчёт того, что «знаю». Нет, конечно, стопроцентной уверенности у меня в этом нет. Но теория есть, и в ней я уверен процентов на восемьдесят!

– Надеюсь, вы меня ознакомите с ней, – улыбнулся гость и прищурился, явно получая удовольствие от разговора.

– Да-да, разумеется, разумеется… – пробормотал профессор, встал и, по привычке соединив перед собой кончики пальцев, начал ходить по кабинету.

– Итак, Дмитрий Владимирович, вы ведь знаете, или слышали о том, что человек, если хотите, тело человека, является носителем довольно значительного количества энергии? – как на лекции, хорошо поставленным голосом спросил профессор и посмотрел на гостя.

Однако дожидаться ответа не стал и продолжил:

– Если отбросить все условности, то чисто с физической точки зрения человека можно сравнить с батарейкой. С мощной живой батареей…

Профессор помолчал, а потом тихо проговорил:

– А теперь представьте, друг мой, что одновременно разрядились десятки и десятки миллионов этих батарей!.. Видите ли, несколько лет этой безумной войны в масштабе времени не являются какой-то величиной. Все эти неимоверно долгие годы для человека – ничтожно малый промежуток времени. Это даже не миг. Это значительно меньше!.. И вот в этот миг выплеснулась энергия миллионов погибших людей!.. Цинично выражаясь, батареи разрядились... Энергия разом высвободилась!..

Профессор сел в кресло и, тяжело вздохнув, закончил:

– Вспоминаем нашу лампочку, вокруг которой при включении уменьшается плотность времени. Вектор поиска идёт по пути наименьшего сопротивления. Миллионы умерли, их энергия высвободилась… Плотность времени уменьшилась… Вектор уткнулся в это место…

– Это страшно, профессор!.. Раз, и батарея разрядилась, и человека не стало! Потом ещё одна, и ещё одна, и ещё... Это жуткое сравнение, профессор!

– Да, я знаю. Жуткое… Но это самое простое объяснение моей теории, и если вы сможете объяснить её другими словами, я буду чрезвычайно признателен.

 

2267 год. 23 августа. 12 часов 35 минут…

Открыв глаза, Семёныч долго смотрел в белый потолок и не мог понять, где находится. Слишком уж чисто и опрятно. Он сначала подумал, что это палата для офицеров, но отбросил эту мысль. Раненых офицеров доставляли в прифронтовой госпиталь на общих основаниях. Что творилось в таких госпиталях, он знал не понаслышке - пришлось побывать!

Выбиралось помещение, подходящее по размеру, и размещались десятки кроватей, на которых ожидали помощи раненые. На них же умирали те, кто не дождался!.. Умерших выносили и на их место укладывали других раненых, частенько даже не поменяв бельё. И ещё Семёныч запомнил запах госпиталя! Тяжёлый, наполненный духом крови и грязных тел воздух, казалось, висел над кроватями и давил, давил на лёгкие, мешая дышать.

Раздался стук в дверь, и Семёныч, вздрогнув от неожиданности, с трудом выдавил из пересохшего горла:

– Войдите.

Странно скользнув в сторону, открылась дверь, и в палату вошла молодая симпатичная девушка в белом халате. Улыбнувшись, она поздоровалась:

– Доброе утро, Иван Семёнович! Как вы себя чувствуете?

– Благодарствую!.. Хорошо… – прохрипел Семёныч и невольно закашлялся от першения в горле.

– Пожалуйста, выпейте вот это, – попросила девушка, и взяла с тумбочки стакан. ­– Выпьете, и вам сразу станет легче. В горле перестанет першить.

– Скажите, а ещё кого-нибудь привезли оттуда, где я был? – спросил Семёныч и, уже зная ответ, закрыл глаза.

– К сожалению, нет, – вздохнула девушка, – вас привезли одного. Вы всё-таки выпейте, – повторила она, и Семёныч, приподнявшись на локте, послушно выпил оказавшуюся неожиданно приятной на вкус бесцветную жидкость.

С жалостью посмотрев на уснувшего человека, девушка осторожно поправила под его головой подушку. Вышла из палаты и почти столкнулась с профессором Литвиновым.

– Здравствуйте, Варя! Ну, как он? – поинтересовался профессор, кивнув в сторону комнаты, где спал их необычный гость.

– Всё в порядке, Геннадий Сергеевич. Сейчас спит, по показаниям врачей должен восстановиться в течение нескольких дней.

– Отлично, отлично! – улыбнулся профессор. – Пускай выздоравливает. Когда он полностью придёт в норму, тогда я с ним и поговорю. Вы пока, Варенька, присматривайте за ним, – и профессор, улыбнувшись девушке на прощание, направился к лифту.

– Геннадий Сергеевич! – окликнула его девушка и, догнав, пошла рядом. – Скажите, пожалуйста, а не лучше было бы воссоздать привычную для него обстановку? Мне кажется, что тогда гость легче бы адаптировался к новому для него миру. Нельзя так сразу бросать человека с головой в непривычное и новое для него место!

– Да! Мы размышляли об этом, – остановился профессор и задумчиво посмотрел на девушку. – Создать на каком-то участке привычную для этого человека обстановку большого труда не составило бы. Но психологи нас отговорили. Мотивировали тем, что будет лучше, если он с самого начала поймёт, что оказался не там, где ожидал. Потому и внесли минимум изменений в его комнату. Его сознание должно само подготовиться к необычности окружающей обстановки. К тому, чего не было в привычной для него жизни. И я с ними согласен. Ну а за душевное равновесие этого поколения, думаю, нам не стоит волноваться…

И профессор, кивнув на прощание Варе, пошёл к лифту. Но через несколько шагов остановился и, обернувшись к девушке, воскликнул:

– Знаете, мне кажется, что если бы любой из нас пережил то, что пережили они… то жизнь закончили бы в психиатрической клинике. А эти люди вопреки всему жили, любили, воевали, рожали детей…

 

2267год. 26 августа. 10 часов, 12 минут…

Семёныч уже девять дней находился в этом месте, которое поначалу принял за госпиталь. Незнакомым было всё, начиная от самостоятельно открывающихся дверей и заканчивая большими окнами, в которых отсутствовали привычные перекладины и форточки. Остальная обстановка в комнате тоже необычна. Мебель, сама по себе вроде привычная: тумбочка, кровать, стулья, стол, кресло – всё известное и понятное. Но материал, из которого изготовлены эти вещи, был ему незнаком.  

Он стоял возле окна, смотрел на неподвижную поверхность небольшого озера, и машинально водил кончиками пальцев по гладкой, кажущейся тёплой поверхности подоконника.

За спиной раздался мелодичный звонок, Семёныч повернулся к двери, и негромко сказал:

– Войдите.

– Здравствуйте, Иван Семёныч! – поздоровалась, впорхнув в комнату, девушка, одетая уже не в белый халат, а обычное платьице. – Как вы себя сегодня чувствуете?

– Спасибо, Варенька! – улыбнулся Семёныч. – Со мной всё в порядке!

– Тогда мы с вами идём гулять! Врачи разрешили. Если мы, конечно, не будем сильно увлекаться.

– Так вы поэтому сегодня пришли не в халате?

– Да! – улыбнулась девушка. – Вам нравится? – и она, опустив голову, начала сама себя разглядывать.

– Очень! – опять улыбнулся Семёныч, глядя на девушку. – Вам синий цвет идёт.

– Тогда одевайтесь, – и Варя протянула Семёнычу плечики, на которых висели тёмно-синие брюки и белая рубашка с коротким рукавом, – а я подожду на улице.

Они гуляли по лесу. По самому обычному лесу с проложенными пешеходными дорожками, покрытыми плотным шершавым материалом. Сначала Семёныч подумал, что это парк, но почти сразу отбросил эту мысль. За исключением дорожек это был обычный лес. Не дикий, конечно, но и не парк, который он один раз видел, когда по надобности приезжал в город.

Устав, Семёныч присел на одну из скамеек, расставленных вдоль дорожки, и, откинувшись на удобную спинку, отдыхал. Всё-таки сказывалось тяжёлое ранение. Он был ранен в грудь и бедро, но, к своему величайшему удивлению, за несколько дней почти полностью выздоровел. Теперь на месте повреждений остались тоненькие розовые полосы, не похожие на грубые шрамы от прошлых ранений. И если бы не одышка…

Это было настолько невероятным, что Семёныч, не веря самому себе, время от времени прикасался к груди. Хотел в очередной раз убедиться в том, что пальцы не чувствуют под тонкой тканью рубашки рубцов.

Тяжело вздохнув, он прикрыл глаза и попытался вспомнить, что успел увидеть за время прогулки.

Странным было всё. Семёныч уже понял, что находится не в госпитале или каком другом медицинском учреждении. Он уже не раз порывался напрямую спросить Варю, но всякий раз его что-то удерживало, словно он боялся услышать ответ.

Потом они вышли к высоченной стеклянной башне, и когда Семёныч задрал голову, ему показалось, что верхушка этого строения парит на уровне облаков.

– Что это такое? – спросил он у Вари.

– Дом, – ответила девушка и внимательно посмотрела на Семёныча.

– Дом?! Это... в котором живут?

– Ну да! Обычный дом. Я в таком же живу, – пожала плечами Варя, – но только в другом месте, – и она махнула рукой в сторону, где предположительно жила.

– Дом… – повторил Семёныч и, посмотрев на девушку, добавил: – Я раньше таких домов не видел. Они хорошо заметны, а это плохо…

– Нам пора возвращаться, – улыбнувшись, не дала ему договорить Варя, – а то врачи долгие прогулки ещё не разрешали.

После ужина Семёныч опять вышел на улицу и направился к озеру. Он уже несколько дней ходил сюда, с недоумением рассматривая непривычную обстановку. Вот и сейчас, подойдя близко к воде, смотрел, как скользит по неподвижной водной поверхности пара чёрных лебедей. Он таких птиц никогда не видел – это было красиво.

Народу на улице прибывало, и Семёныч стал разглядывать гуляющих людей. С такого расстояния он не слышал, о чём они говорили, но, судя по их беспечности и непринуждённости, о войне никто не упоминал.

А он за последние годы уже привык, что все вокруг говорят только о войне. Кто бы о чём ни говорил – всё сводилось к войне: к танкам, бомбёжкам, фашистам, потерям, снарядам, раненым и убитым. К эшелонам с боеприпасами и продовольствием, к эшелонам с подкреплением!.. Война, война и война! Казалось, что людям и говорить больше не о чем. Он к этому привык. И уже считал нормальным.

Тяжело вздохнув, Семёныч осмотрелся. Здесь войны нет. Не именно в этом месте или где-то рядом. Войны не было вообще! Он не чувствовал её. Семёныч знал войну. Знал, как она выглядит и как пахнет. Войне было подчинено всё: и жизнь, и смерть. Люди привыкли к этому, и беспрекословно отдавали всё, что она требовала. Война заполняла всё пространство, и спасения от неё нигде не было.

А здесь мир! Не в том смысле, что нет войны. Это другой мир!.. И люди другие… Они не знают, что такое война... Это по ним сразу видно, и одеты они по-другому…

 

2267 год. 30 августа. 11 часов 22 минуты

Геннадий Сергеевич шёл к Гринёву Ивану Семёновичу, к человеку из прошлого. Человеку, которого они выдернули из 1943 года за несколько минут до смерти. Оттягивать встречу дальше нельзя.

Ивана Семёновича в комнате не оказалось, и профессор, вызвав лифт, поднялся на крышу здания, где была обустроена смотровая площадка. Он знал, что тот проводит здесь много времени.

– Здравствуйте, Иван Семёныч, – выходя из лифта, улыбнулся профессор и протянул руку вставшему ему навстречу танкисту. – Меня зовут Геннадий Сергеевич, я являюсь руководителем института, в котором вы находитесь, и мне надо многое вам рассказать.

Он готовился к этому разговору. Стараясь избегать научных терминов и слов, непонятных человеку из прошлого, он рассказал всё.

Семёныч слушал внимательно, не перебивал и не задавал вопросов, а когда профессор закончил рассказывать, пожал плечами:

– Да, я уже понял, что нахожусь не там, где должен. И если бы не видел всё собственными глазами и не почувствовал это, – он приложил руку к месту на груди, где был шрам, – то не поверил бы.

Семёныч вздохнул и огорошил профессора вопросом:

– Зачем вы меня забрали в своё, как вы говорите, время?

– Ну как же зачем?! Чтобы хотя бы вы жили! – развёл руками профессор, словно хотел обнять всё, до чего мог дотянуться. – Вы ценой собственной жизни и ценой жизни своих детей, отстояли для нас этот вот мир! Наш мир!.. Прекрасный мир!..

– Да, идёт война… – ничего не выражающим, бесцветным голосом ответил Семёныч и посмотрел в глаза профессору. Тот, встретившись с ним взглядом, осёкся и медленно опустился в одно из кресел, расставленных по смотровой площадке.

– Мы воюем вот за это… за ваш наступивший мир… – Семёныч поднялся, и подойдя к прозрачному ограждению, установленному по периметру смотровой площадки, посмотрел на зелёное море листвы. Там, вдалеке, из затянутого дымкой леса вздымались сверкающие громады высотных зданий.

– Но ведь это и ваш мир! Вы как никто другой заслужили право жить в нём! Это всё и ваша жизнь тоже!..

– Нет, – пробормотал Семёныч и тяжело опустился в соседнее кресло, – моя жизнь осталась там, возле сына… рядом с которым умер и я.

Он помолчал, а потом едва слышно прошептал:

– Скажите, пожалуйста, Геннадий Сергеевич, а вы можете вернуть меня обратно… туда… к моему сыну?..

– Но-о-о!.. Как же так?!. Не понимаю. Вы же… Вас же не станет… Вы же умрёте… – начал было профессор, но закончить не смог, горло перехватило. И замолчав, он с ужасом посмотрел на этого странного человека.

Не замечая, что творится с собеседником, Семёныч опять встал, подошёл к ограждению и замер, прижавшись лбом к прохладной поверхности.

– Я помню, как держу мёртвого сына за руку, – наконец, тихо проговорил он, – и до сих пор не могу её отпустить… У меня нет сил разжать пальцы… Я… вместе с ним продолжаю умирать… каждый час… каждую минуту…

Проглотив застрявший в горле комок, профессор с трудом выговорил:

– К сожалению, это решение не в моей компетенции, но я подумаю, что можно сделать…

Рабочий день давно закончился, но Геннадий Сергеевич всё еще находился в кабинете. Стоял у панорамного окна, и наблюдал, как густеющие сумерки, наваливаясь тёмным телом на окружавшее пространство, изгоняют из него свет.

Когда окончательно стемнело, профессор сел в кресло и, удобно вытянув ноги, задумался, в который раз прокручивая в голове мельчайшие детали удачного опыта: «Всё прошло без единого сбоя или какой-нибудь досадной накладки. Все системы работали чётко и слаженно. Эксперимент с перемещением во времени прошёл успешно…».

Профессор скривился, как от зубной боли, и потёр пальцами виски, силясь удержать ускользающую мысль. И удержал!.. Осознал её!.. Как во сне он встал с кресла. Подошёл к встроенному в стену бару, взял бутылку коньяка и, налив полстакана, залпом выпил, не чувствуя ни крепости, ни вкуса напитка. Повертел пустой стакан в руках, словно недоумевая, откуда он взялся, поставил его на стол и поморщился:

– Ну конечно… Это всего лишь эксперимент… Что же ещё?! Я, самонадеянный глупец, провёл над этим человеком эксперимент и заставил его вновь и вновь переживать смерть сына… Господи!.. Простишь ли ты меня?!

Невзирая на поздний час, профессор взмахом руки над встроенным в стол сенсором вызвал трёхмерную модель наборной панели. Набрал на виртуальных кнопках код экстренной связи с секретариатом правительства.

 Ответ пришёл через пару минут: посреди профессорского кабинета появилась голограмма молодого человека, одетого в строгий деловой костюм. Увидев профессора, он улыбнулся и, склонив в приветствии голову, поздоровался:

– Здравствуйте, Геннадий Сергеевич! Как ваше здоровье?

– Здравствуйте! Простите, не знаю, как к вам обращаться, – смутился профессор, – но у меня возникла острая необходимость поговорить с Дмитрием Владимировичем.

– Это не может подождать до утра?

– Я думаю, что нет!.. Не может! Это касается известного ему проекта, – профессор помолчал несколько секунд, а потом негромко добавил: – От этого разговора зависит жизнь человека!.. Я думаю, что Дмитрий Владимирович поймёт меня.

Молодой человек кивнул и попросил подождать. Голограмма с чуть слышным звоном распалась на мелкие искорки, которые зависнув на пару секунд в воздухе погасли. Профессор сел за стол, и с тоской подумал о том, что вопрос, связанный с жизнью человека, может заключаться не в том, чтобы сохранить эту самую жизнь, но и в том, чтобы её прервать.

Разрешение он получил. Профессор нашёл слова, которые убедили заместителя председателя правительства в том, что Гринёва необходимо вернуть назад, в его время. Но если бы его попросили повторить сказанное, он, к своему стыду, не смог бы этого сделать.

На следующий день на утренней планёрке Геннадий Сергеевич объявил, что они опять начинают подготовку к переходу. Необходимо вернуть в 1943 год человека, которого с таким трудом и такими затратами доставили в настоящее время.

Подготовка заняла больше двух недель и отняла уйму времени и сил. Несмотря на занятость, Геннадий Сергеевич не раз пытался уговорить Гринёва остаться, однако безуспешно. Иван Семёнович внимательно выслушивал доводы и неизменно отказывался.

Но у профессора оставался ещё один аргумент, довод, с помощью которого он рассчитывал всё же уговорить того отказаться от самоубийственного решения.

– …Я знаю это, Геннадий Сергеевич, – с улыбкой ответил Семёныч, когда профессор сообщил, что у того родился внук. – Степан перед тем боем сказал, что я стану дедом, вот только мы не знали, кто будет! Он продолжил наш род… Мой мальчик никогда меня не подводил… Хотя бы поэтому я должен остаться с ним.

– Иван Семёнович, я прошу вас не совершать самоубийства! Вы же понимаете, что это самоубийство?!

– Нет, это не самоубийство. Невозможно убить самого себя, будучи уже мёртвым, – усмехнулся Семёныч, кивнул профессору и вышел из комнаты.

Геннадий Сергеевич знал, куда он пойдёт. Этот непостижимый человек часами сидит на лавочке возле озера и смотрит на чёрных лебедей.

– Почему он так поступает? – судорожно вздохнула Варя. – Почему не хочет жить? Он же совершенно нормален! Нормальный человек должен хотеть жить! У них что, осознание жизни было другим? Они не боялись смерти? Или считали человеческую жизнь не такой ценной, как мы считаем?

– Нет, Варенька, наши предки как никто знали цену жизни. Но поистине великим их поколение делает то, что они знали цену чужой жизни. Потому и умирали за других людей, не раздумывая! Отсюда и массовый героизм, и потрясающее самопожертвование!

Профессор подошёл к окну и точно так же, как Семёныч, прижался лбом к стеклу.

– И что теперь будет?

– Все вернутся на свои места… Я на своё, ты на своё, и он тоже вернётся туда, где должен быть.

– Он умрёт…

– Да, он умрёт… – тяжело вздохнул профессор, и неожиданно для девушки поинтересовался: – Скажи, пожалуйста, что ты знаешь о той войне? О самом кошмарном событии двадцатого века, да и не только двадцатого?

– Ну-у-у, я специально не изучала этот период… – начала было девушка, но профессор её перебил:

– Другими словами, ты не знаешь практически ничего. Мы её уже почти забыли. Вернее, помним о том, что когда-то давно была война и погибло много людей!.. На этом наши познания заканчиваются. И это в нашей стране! Про другие страны я вообще молчу! Зачем, спрашивается, вспоминать давно прошедший ужас? Зачем напоминать себе о той крови и грязи, что несёт война? Зачем ворошить миллионы разорванных снарядами тел солдат и миллионы трупов замученных в концлагерях людей? Зачем? Это ведь так неприятно и страшно!.. Пускай они покоятся с богом! Мир ведь стал таким чистым и красивым, надо жить в нём и радоваться!..

Профессор повернулся к девушке и, привычно сложив перед собой кончики пальцев, извинился:

– Прости, пожалуйста! Я немного не в себе от того, что нам предстоит сделать. Это даже и самоубийством-то не назовёшь. Мы становимся соучастниками эвтаназии совершенно здорового человека! Нервничаю… Вот и сорвался.

Девушка грустно улыбнулась:

– Мне тоже, Геннадий Сергеевич, не по себе… До слёз не по себе! Я не знаю, как мы с этим жить дальше будем.

– Как с этим жить дальше, – задумчиво повторил профессор, и зябко передёрнул плечами. – А вот это как раз просто, очень просто. Мы, я имею в виду вообще всех, никогда не сможем стать такими, как они, – и он посмотрел в сторону озера, возле которого на лавочке сидел Семёныч. – Но попытаться духовно приблизится к нему… к ним!.. Хотя бы приблизиться… Мы должны попробовать. И начать это надо с изучения той войны. Не для расширения кругозора! Не потому, что так надо, а для того, чтобы наша собственная душа не сузилась и не сошла на нет!

Профессор подошёл к окну и после довольно длительного молчания тихо сказал:

– Знаешь, я больше всего на свете боюсь, что он решил уйти от нас из-за того, что мы изменились и стали другими!.. Что мы забыли ту войну, и он это понял!

 

2267 год. 3 сентября. 15 часов 18 минут

– Я не знаю, как это произойдёт и что вы будете чувствовать, – негромко сказал профессор, глядя в глаза Семёнычу, одетому в форму танкиста. – Думаю, это будет то же, что и в последние минуты вашей жизни. Вы не будете помнить того, что произошло, когда вас забрали, вы были без сознания.

Он помолчал и, кивнул в сторону шлюза, ведущего в операционный зал:

– Как только войдёте в эти двери, сразу уснёте. Мы усыпим вас намеренно, так вам будет легче.

Профессор помолчал и спросил:

– А может быть, всё-таки передумаете?..

– Нет, не передумаю, – улыбнулся Семёныч и протянул руку профессору. – Не поминайте лихом, Геннадий Сергеевич! Я думаю, что у вас всё получится...

 

1943 год. 19 июля. 18 часов 47 минут

…Он тянул тяжёлое тело сына, всхлипывал и, глотая слёзы, повторял и повторял, как мантру: «Прости меня, сынок… Прости меня, сынок… Прости меня…». Тянул до тех пор, пока не обессилел и не лёг рядом с сыном, сжав его руку в ладони.

Он не знал, сколько прошло времени. Лежал и смотрел в небо. Смотрел и видел, как в перечёркнутой чёрными дымами вышине зародилась яркая точка. Она быстро разрасталась, и вскоре заполнила слепящим светом всё, что мог видеть умирающий человек.

 

2267 год. 3 сентября. 15 часов 23 минуты

Возле небольшого искусственного озера на скамейке сидела девушка в синем платье и плакала. Слёзы, скатываясь по щекам, падали ей на руки…