Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ТАК Я ХОЧУ ЗАЩИТИТЬ ВАС, МОИ ЛЮДИ! Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ТАК Я ХОЧУ ЗАЩИТИТЬ ВАС, МОИ ЛЮДИ!

 

* * *

Развалюха-горюха на отшибе села

покосилась, скрипит ржавью старых гвоздей.

Она домом была. Чьим-то славным была,

но хозяйки не стало. А как же быть ей?

 

Развалюха-горюха не может понять

то, что печь не протопят в ней жгучей зимой,

не приедет сынок, не обнимет он мать.

Расцепить как объятья избушки с землёй?

 

Очень хочется утром на солнце глядеть,

очень хочется петь у зимы посередь!

И у лета.
                     Ещё бы дожить до весны.

Будут яблоки осенью падать в траву

и на крышу, целуя, от счастья пьяны,

и захочется крикнуть: «Дышу я! Живу!».

Я, глядите, живу, у меня есть окно,

дверь дубовая, ей, может быть, всего сто

дней, ночей, лет. А, впрочем, сейчас всё равно.

У меня книжный шкаф есть, в нём Пушкин, Толстой,

Достоевский, Ахматова, Горький, Лесков…

Я пою!

Всякий полдень скрипит колесо,

всякий полдень мне свет.

Всякий полдень мне всё!

Всякий полдень мне ночь,

всякий полдень мне день,

всякий полдень мне – век,

пахнет, словно сирень!

 

Развалюха-горюха вопит: «Помоги!».

Стены выкрась!

Поправь моё тело с краёв.

Сколько выдержала я дождей и ветров.

Помню топот я каждой ребячьей ноги.

Помоги!

Помоги!

 

В зеркалах у меня отражается жизнь,

на кушетке лежит тёплый плюшевый плед!

Я родная тебе. Место силы. Вернись.

Здесь женись.

Здесь плодись.

И вари здесь обед.

 

На рыбалку сходи, пескарей налови

по скрипучим мосткам, где тугой синий пруд,

сколько дам я тебе моей верной любви!

…Но не слушают люди.
                                                 И мимо идут…

 

* * *

Не хотела переезжать!

Переезд, как пожар, как потоп, высвет мрака!

Остаётся пять дней. И мне надо за пять

всех собрать: деток, мужа, собаку.

В полосатого цвета мешках – барахло,

а в тюках – книги, обувь, посуда.

(Девяносто второй год. И из ничего

мы пытаемся вытворить чудо!)

Между чудом/не чудом и мизерным сном

пребываем мы в старой квартире.

Шкаф разобран.
                           Мы, как на помойке живём:

остаётся уже дня четыре!

 

Как назло, муж разбил нашу люстру. Стекло

не богемское. Но всё же люстра.

Я порезала руку, столь крови стекло,

можно было вампирам отлить полкило,

если б знать про такое искусство.

 

Тёрла пол. А его хоть ты три, хоть не три.

Мне осталось дня три.

 

– Не поеду! – кричала я мужу. – Отстань!

На задворках жить в доме у края,

там дедули-бабули, овраги, сараи,

просто Линч там и Тьму-таракань!

Леди Макбет уезда.

Нет, я не поеду.

Кругом, бедная, так и идёт голова.

Всё. Осталось дня два.

 

Узелки все завязаны в три одеяла.

Все коробки заклеены скотчем пиратским.

Словно муж Дон Кихот, ну а я Санчо Панса,

Как Франческа Петрарке.

О, как я устала.

 

Не забыла сервиз? (Нет. Взяла все четыре…)

Не забыла игрушки? (Все упаковала!)

Не забыла ничто. Ничего.
                                                 Меняя штырит.

Я любовь захватила! Любови немало!

 

Пело радио что-то про берег скалистый.

Я, как будто в Сибирь, а точней в сто Сибирей,

но поехала с мужем, с детьми!

Бери шире –

я не хуже жены декабриста!

 

* * *

«Она любит их всех, берёт под крылья!».

Начну по порядку:
                                       она любит героев,

ибо, как ей сынов своих, как ей, России

не молиться за них? Она молится втрое

или вчетверо больше! Победителей любит.

Ибо произошла из пречистого устья!

Ибо проистекла берестово, подгрудно,

и всё это зовётся – извечною Русью!

 

И всё это зовётся извечной любовью,

она любит бескрайне, до боли безмолвно!

 

Белых, красных.
                     Живых и расстрельных, дворянских

и не правых и правых. Из рук её танцем

много тянется рук: миллион рук солдатских!

А из памяти – память наследников царских.

Русь моя полнокровна: тинэйджер и старец,

и младенец, что видит себя на иконе!

Не уехали мы! Мы с Россией остались,

прибавляем сердца мы солдат –
                                                              миллионам.

 

Говорят, что нет рук у Венеры Милосской,

но они из кости прорастают российской!

Любит Родина разных: красивых, неброских,

бесталанных и грешных, склонных к самоубийству.

Всех прощает! От ханства, до пьянства, до чванства,

до того окаянства и блуда. Раскайся!

На рисунках её бунтари и скитальцы.

И заламывает от беды она пальцы…

 

– Мои дети! Сыночки! Дочурки! Мои – вы!

Всё равно люблю вас. Нестерпимо люблю я!

И склоняются ниже берёзы да ивы

по-над Волгой-рекой,
                                           по-над Леной, тоскуя!

 

Вот выходит она во платочке, в камзоле.

Моя мама, Россия, бери мои руки

во свои ты ладони…
                                        Смотрю: все в мозолях,

но теплы! И нежны, словно крылья пичуги!

 

* * *

Да, человек – это вечность.

Он не сам по себе, а именно – вечность,

то есть всё:

космос,

планеты,

резьба по дереву, резьба по сердцу, резьба по небу.

 

Вот я не испугалась и приняла сторону света

потому, что так лучше видно, как продолжается резьба по дереву,

как появляются эти картины на сердце,

как вычеканиваются рисунки

коней,

зайцев,

как ткётся лисья пряжа.

 

Те, кто не ходят голосовать,

те не видят, как мастер вычеканивает

и как вырезает живых существ.

 

В 10-м году я написала

сценарий для трёх спектаклей,

но я их никуда не отдала потому,

что не согласовала с мастером по дереву.

Я его долго искала,

видела

лишь берёзы, берёзы, берёзы,

а они – не деревья, они так доверчивы,

так наивны, так белоствольны,

что я им просто читала стихи,

и они слушали, слушали.

Я видела слёзы

и поняла: они не деревья. Они – люди!

 

В 12-м году я была в Крыму с внучкой.

И там видела мастера по дереву,

но я к нему не подошла, не поцеловала ручку

потому, что завороженно стояла,

глядела
                    и просто не верила,

что оживают кони, люди,

что ткётся воистину лисья пряжа.

А потом мастер ушёл на войну и

в 18-м я не застала его на пляже.

 

Он воевал за наших в аэропорту

Донецка. А как же резьба по дереву?

А как же кони-люди? И про мечту

песни? И как патриоты левые?

 

В 22-м году мы с внуком из Сочи

ехали через Ростов-на-Дону ночью,

стояли мы на перроне минут сорок,

пока не прошёл поезд-состав гружёный

тачанками, пробитыми насмерть, танками жжеными,

в воздухе витал дым,
                                          гарь, порох.

 

И было тревожно нам, мне, пассажирам, внуку,

а сверху по небу, касаясь облаком в перьях,

бежали кони-люди, ткалась пряжа, сходная пуху,

вот он! Вот он – мастер резьбы по дереву!

 

Теперь там, видимо, занимается, не в Переделкино,

а над Кременной, над Макеевкой, Счастьем

своими поделками,

своими конями-людьми,
                                            лисьей пряжей в Попасной.

 

(О, мастер! О, мастер!)

 

Сейчас все стихи русские заканчиваются словом «победа»!

Бери любое, концовка одна и та же.

Я стою. Свечусь вся каким-то нераненым светом,

ибо вокруг меня кони-люди, лисья пряжа.

 

И мой стих тоже заканчивается этим словом,

понимаете, я же других не хуже!

Поэтому, мастер резьбы по дереву, стань мне мужем!

Вот возьми и стань мне мужем

здесь, под Ростовом!

 

* * *

Подковой тянется наш фронт,

внутри – река Донец дугою,

возьми мне Днепр да Ингулец,

как наш Владимир-князь-отец,

родное Братство Боевое.

 

Вот коли бы не ты, то кто?

Подумать страшно о таком мне.

Сидели б мы по катакомбам,

Москву б скромсали в решето.

 

Детей бы наших, Тань и Вань,

так развратили бы, что тошно!

Твой сын бы стал, как наркоман,

мой сын бы стал и ваш бы точно!

 

Спасибо, Воинство, тебе

за эту святость очищенья!

Иначе бы нас на колени,

поставили. Да что колени?

Заставили бы всех ползком,

соски до крови раздирая,

ползти до их ворот – «Врат Рая»!

Хочу кричать, но в горле – ком.

 

Иначе внуки бы мои

сидели в чатах, чатах, чатах,

где можно только развращаться,

Русь ненавидеть да хулить.

 

Отмыл Россию нам Донбасс

до белизны углём, что чёрен.

Своею детской болью горя

он нас отмыл (нас всех) – до нас.

Он нам глаза отмыл – до глаз,

чтоб видели!
                            Гляди, сколь крови!

Вот чувствуешь теперь ты связь

с Христом распятым?
                                      С бабьим воем?

 

* * *

Он сказал мне: «Светочка, на – тебе Пушкина!».

В красной обложке на верхней полке.

А я бы сидела, сидела. Слушала бы и слушала,

такая нарядная: он в красной обложке. Я в красной футболке!

Не в «мимимишной», а из шерсти собачьей.

Работаем, братья!
                                     Решаем задачи!

 

Скажу по порядку: я еду с Заречной,

мы книги в коробках грузили в машину.

Живу лишь «смертельною русскою речью»

и Феликсом-Аней.
                                     И Аве Марией.

 

Гружёная книгами Пушкина, к почте

подъехала, их разложив по посылкам.

Люблю я свой русский народ, как любила,

жива лишь смертельной любовью. И точка.

Поэты ревнивы.
                                 И самолюбивы.

А я не ревнива. Не самолюбива.

Мне Рябов Олег предложил кофеёчка

в фарфоровой чашке. Как мило!

 

А книг у Олега – редчайших – до выси,

они в потолок упираются лбами,

крепчайшими лбами. Древнейшею мыслью.

«Онегиным», «Стансами», «Пиковой дамой».

 

Посылка в Донбасс – пара месяцев ходу.

Живой он. Смертельною вечностью пахнет!

Углём и мазутом. Не пахнет лишь страхом.

Он розами пахнет и светом, и мёдом.

 

Сейчас будет Пушкиным пахнуть Олега

товарища Рябова.
                                   Я пахну снегом.

Живым и смертельным моим белым снегом,

моим невозможнейшим солнышком синим.

Вот честно сказать, не кривя душой, минет

кровавая каша.
                                 И вновь заживём мы,

как жили до этого: книжьи салоны,

и сменим опять камуфло на костюмы,

а берцы на модные туфли от «monno»,

Версаче и прады, где ЦУМы и ГУМы.

 

Но нынче, сегодня переполняет

меня Александр свет-Сергеевич Пушкин

своими загадочными огнями.

Сидеть и сидеть бы. И слушать бы, слушать.

 

Но только представлю я силу замеса,

как едет в посылке поэт наш кудрявый,

как видит он красное море Донецка,

обстрелянного нацфашистской оравой,

и как говорит стих живяще смертельный

бессмертною речью.
                                        – Нет! Нас не убили!

…А парни на фронте – глаза голубые,

всегда, даже карие,
                                        кто под прицелом.

И молится Пушкин: вернитесь живые!

Вернитесь любые!

 

«Трагедии маленькие» здесь огромны,

но, как для чистилища, всех кругов девять,

он выбрал вот эти чернющие земли,

как будто иных нет земель Данте кроме.

 

«Из рук моих Ветхий Данте выпадает…»

«Из рук моих Ветхий Данте выпадает…»

«Из рук моих Ветхий Данте выпадает…»

 

Никто не уедет, рождённый, отсюда,

от слова «совсем», ни сегодня, ни завтра.

Мы просто к Востоку приделаем Запад.

Вовек не уйдём – коль пришли мы – с маршрута!

 

Скажу, на Донбассе народ много лучше,

он чище, от громче, добрее, могуче!

А Саур-могила,
                                 Вершина-могила,

Гора. Красный мёд.
                                       Красный ворох ампира.

 

Пришедший сюда и полёгший, и вставший,

живее кровавых познаний империй.

…На старом пилоне следы пуль попавших.

И Пушкин им верен.

 

* * *

Америка Мартина Лютера Кинга,

Америка Нобеля, Твена, Матильды,

в которую были мы все влюблены,

Макдональдсом, Хижиной дядюшки Тома,

что в школе читали мы, в парке и дома.

Америка нынче – исчадье войны!

 

Что стало с тобою? Была ты – товарищ.

А нынче ты нас из стволов убиваешь,

старушек на рынке, детишек в кофейне.

А были старушки большие, как птицы,

и тёплые. Видела ли ты ресницы

у них? И глаза их на самом-то деле?

Америка стала исчадьем америк.

 

Как пели квартеты: «американ бой»,

что стало с тобой: чёрный дьявольский сбой,

Америка, ты перепутала берег?

 

…Когда бы могла я быть светом и хлебом,

детей убиенных донашивать чревом,

дарить свою кровь первой группы в палате и

повешенным рвать узел сжатой верёвки,

когда бы могла быть такою я ловкой,

чтоб в плен брать дорогу, прошли где каратели.

 

Америка, что же с тобою вдруг стало?

Ты смертью пропахла и тлением палым,

себя сожрала ты со смаком и хрустом.

Америка Гэтсби.
                                   Америка Пруста.

Ты злобная стала.
                                      Ты жадная дура.

Нацелила ядерное своё дуло.

 

Страшнее всего и ужаснее вдовы,

в твоём пятьдесят первом штате их вдоволь,

ты этого разве хотела: голодных

украинских баб? Их ладони, что воды,

тела их – песчаные в буре пустыни.

Ты им обещала: свободы, свободы,

кричала: Америка вас не покинет.

И тут же покинула их по-афгански.

Такие вот сказки.

 

* * *

Знающие говорят: просто туда не ходи,

просто сиди и плети для маскировки сети.

Да, я плету, плету, да, я других среди

старых и толстых баб сорокалетних.

 

Нити да лоскуты, шёлковые ранты,

знаешь, плети, плети, не ошибёшься!

А я плету, плету, словно бы дочке банты,

словно бы лешему сказ да бабке-ёжке!

 

Маленькая страна, что же ты так? За что?

Ты же, как лучший друг был самый первый?

Старых и толстых баб множество нас. Крестом

вяжем мы да плетём, словно из нервов.

Словно из вен живых да из волос своих,

косы-то,
                     косы у нас прямо до пяток.

 

Любите вы щеголих, наманикюренных, злых,

а старых, толстых – нет! – добрых бабок!

 

А я плету из себя, словно бы из горба,

знаешь, такой, как я, больше не будет.

Но всех важней для меня – это России судьба,

так я хочу защитить вас, мои люди!