Владимир НЕЧАЕВ. ДОМОЙ. Рассказ

 

Владимир НЕЧАЕВ

ДОМОЙ

Рассказ

 

Посёлок размахнулся серой цепью одноэтажных домов, прижался, прилепился к воде. В прошлые времена, до распада Союза, сюда часто заходили корабли, идущие через пролив. Здесь была большая удобная бухта. Везли груз, пережидали шторм. Встав на рейд, брали горючее, воду и хлеб, самый лучший на всём побережье.

На той стороне бухты, в конце длинной песчаной косы, заросшей кедрачом, стоял маяк. Ночью и в непогоду маяк зажигал красный огонь. Со стороны пролива, при высокой волне коса не видна идущим кораблям. И огонь маяка говорил об опасности мелководья и близости земли.

В штиль можно было долго смотреть на далёкий маяк или просто раскинуться на песке и следить за облаками, плывущими в небе.

Бывают безоглядные дни, ясные, солнечные, особенно в детстве и на исходе лета, когда тело устаёт тревожиться и легко отдаётся ветру, переметающему серый песок, и шуму волн.

Через годы нужно обязательно приехать туда, где тебе было хорошо, где забываешь о стрелках на часах. Вернуться к памяти глаз и рук, чтобы понять важное, пусть и не облечённое в слово.

В аэропорту его встретил старший брат Александр.

– Когда же ты был у нас, лет пять назад? – вспоминает он.

– Не меньше, – соглашается Буслаев.

– Час лёту… Да, в Москву легче попасть! – говорит с горькой усмешкой Александр.

– Такие парадоксы, брат... – сердце Буслаева ожесточается, но быстро отходит. Он жадно смотрит на пологие сопки, ещё не тронутые желтизной близкой осени, на краешек ярко-синего моря за бетонкой взлётной полосы, на чахлую ольху вдоль дороги, рыжую от пыли. Замечает, как всё одряхлело, состарилось. Ему кажется, что поселковый аэровокзал стал меньше. И брат постарел. Седая голова... А ведь силён ещё!

– Крепка кость, – говорит Буслаев и шутливо толкает брата в бок.

– А чего нам! – усмехается нарочито-простецки Александр. Он как всегда немногословен. Седой чуб плещется по кирпичному лбу, продубленному северным ветром. Костистый нос ещё больше заострился, и та же слабая и скорбная складка в уголке рта, доставшаяся от матери.

– Затариться нужно… Поедем завтра на косу. Ты на маяке не был? – говорит Александр.

– А ведь не был, – словно бы удивляется Буслаев.

На стареньком «Иж-Юпитере» они заворачивают к поселковому магазину. Потом в доме брата за столом обсуждают детали поездки. Буслаев охотно подчиняется раскладу старшего.

– Отдохнём, – говорит Александр.

– Зачем же я приехал, – с воодушевлением подхватывает Буслаев. – Не проспать бы!

Он в родные места вернулся. И водка под домашний балык и молодую картошку на удивление мягка, и на маяке он не бывал. Всё будет как прежде, когда он подростком смотрел через залив. По-прежнему всё будет, Саня! Буслаев устал с дороги, отяжелел от угощения…

Утром тишь да гладь. Такое бесконечное небо бывает только на окраине большой страны, империи, пусть и бывшей. И небо сходится не с землей, но с морем. И оттого море ещё синее и беззаботнее. Буслаев чувствует себя ребёнком. И вчерашняя избыточность застолья не может ничего испортить. Жилистые руки брата удерживают рыкающий на камнях «Ижак». В люльке сетка-путанка, рюкзак с продуктами. Люльку подбрасывает, Александр косится на неё. И Буслаев страхует рюкзак правой рукой.

Они едут в большой отлив по береговой полосе, торопятся. Крупные лобастые камни выступили из воды. Там, у горизонта, линия косы дрожит и плавится, истончаясь, и маяк повисает в тёплом воздухе.

Море уходит, обнажая скрытое: бурые водоросли, звёзды, мидии, прилепившиеся к камням. В мелких лужах – своя жизнь. К полудню воздух нагревается сильнее. Остро пахнет йодом, гнилью, сырым ветром с моря.

Мотоцикл хорошо идёт по влажному песку. Они спешат, потому что вода скоро вернётся. Короткий час равновесия – и море прижмёт мотоцикл к береговым откосам, заросшим выносливой непролазной ольхой.

На узком перешейке, откуда начиналась коса, их всё-таки прихватил прилив. И они выдергивали из воды тяжело гружёный мотоцикл. Приятно было чувствовать свою силу и зрелость. И развернувшийся над головами небесный купол, казалось, берёг для них до поры самое лучшее.

В очередной раз увязнув в песке и вытолкнув мотоцикл на пригорок, они увидели тёмно-синюю воду пролива и далёкий остров Карагинский.

Тянул неослабевающий упорный норд-ост. Длинные ряды сетей уходили в море. Сети кончались большими кухтылями. Ярко-оранжевые кухтыли вскидывало на волне. Когда волна проходила, надвигаясь на берег, кухтыли терялись из виду.

– Колхоз рыбу ловит, – сказал Александр, и еще что-то в сторону, что Буслаев не расслышал.

На песке спал человек. Двое пьяных рыбаков неподалёку ругались о своём. Ветер относил их голоса. И Буслаеву неприятно было видеть здесь людей, словно в его праздник вошло чужое, прежде не оговорённое.

Мотоцикл заглох. Александр возился с двигателем. Один из рыбаков подошёл к ним, лениво оглядев люльку, сказал несколько невнятных фраз и, горестно вздыхая, то ли спрашивал, то ли утверждал:

– Не пустые... водку везёте...

– Пить вредно, – сказал со смешком Александр.

– А я знаю ваши работы, – сказал рыбак, взглянув на Буслаева. – Большой труд вложили. – Чтобы подчеркнуть сказанное, он раскрыл грубые ладони, комично развёл руками. – Но зачем так сложно? – рыбак опять вздохнул и заговорил о фотографии.

Буслаеву было странно слышать в этой глуши рассуждения о композиции и особенностях жанровой фотосъёмки. Он вдруг увидел, что у рыбака большой мясистый нос, льдистые голубые глаза и волосы, выгоревшие на солнце до соломенного цвета. Буслаеву совсем не льстило, что он здесь известен. Занимало другое. Подумалось, что только в России где-нибудь на краю земли вот так сходятся два незнакомых человека и говорят не о бытовом, но о больном и глубоком, что, собственно, и отличает русских людей. И он толкал из песка мотоцикл, и опять у него на душе было легко и спокойно.

Добравшись до крепкой грунтовой дороги, тянущейся по шикшарнику среди кедрачей, они уже через пять минут подкатили к маячному цоколю. Вокруг были разбросаны ящики с отработанными батарейными блоками, которые оплетала жёсткая трава. Штукатурка маяка местами осыпалась. Ослепший маяк словно всматривался в себя, и был похож на древний тотем.

Новая навигационная техника давала кораблям возможность определить в море свои координаты. Дорого стало содержать отдалённые маяки. И этот маяк, как многие, бросили.

Буслаев расчехлил свой походный «Зенит». В поисках точки съёмки он бродил вокруг маяка, следил за тенью, которая становилась всё длиннее, и не мог разобраться в себе. Он понимал: той оптики у него нет. Здесь нужно было что-то особенное, может быть, совсем не имеющее отношения к оптическому стеклу и железу фотографической коробки. Сделав без души десяток снимков и уговорив Александра сфотографироваться на память, он с облегчением убрал камеру в чехол. По ржавым скобам внутри маяка они взобрались наверх, к фонарю. Осколками красного стекла была усыпана вся верхняя площадка. Смотреть здесь было не на что. Отработанное время. Тупик. И они молчали, держась за поручни. Погруженный в своё, Буслаев словно бы ослеп вместе с маяком. Совсем уж впадая в детство, он бездумно вырезал гвоздём на алюминиевом ребре фонаря «Ольга».

Проехав к самой оконечности косы, они бросили путанку в воду и разошлись по берегу, собирая сухой плавник. А потом разжигали костёр под закопчённым чайником, грели на огне тушёнку. Александр резал хлеб.

Вечер открывался и обнимал их. То, что люди называли Богом, было у них внутри и любило мир, лежащий вокруг. И в сердцевине вечера они откликались на эту любовь, смотрели, как солнце уходило в дымную малиновую пелену на другой стороне бухты, как из нежно-жёлтой обездвиженная безветрием поверхность воды становилась пепельно-красной, палевой и, наконец, гасла.

– Ты посмотри, сколько зрителей! – смеялся Александр.

Десятка полтора нерп, высунув из воды свои круглые головы, созерцали меркнущий свет дня. Буслаев тянулся к фотоаппарату и переводил плёнку.

– Пустое! – вырвалось у него. – Томление духа... Вот они лучше понимают мир, глубже чувствуют. Им костыли прогресса ни к чему. Может быть, они поют?

– Скорее, молятся. За нас, дураков! – Александр тряс своим чубом. И в уголке его рта резче проступала скорбная складка.

Место для ночлега выбрали у кустов кедрача. 

В путанку попала кета, и Александр выпотрошил рыбу. Когда совсем стемнело, они сварили уху. Как фокусник, Александр откуда-то извлёк бутылку «Русского стандарта». Горячая уха дразнила плотным густым ароматом, обжигала язык. И водочная горечь была лишь иным качеством воды и, казалось, не пьянила, но веселила и делала сердце лёгким и беспечным.

Со стороны холодного пролива слоился туман. Ночь смотрела на них жёлтым глазом полной луны, поднявшейся с востока. Буслаев уговаривал брата ехать к маяку. Александр отмалчивался.

– Нет, Саня, ты не романтик, – говорил Буслаев. Здесь это звучало тяжёлым упрёком. И Александр сдался, завёл мотоцикл.

Когда они подъехали, подножие маяка затянуло туманом. Чёрная, призрачная башня, плывущая под луной, и они – невольные зрители, укрытые туманом по плечи. Это было прощание с ушедшим временем, с тем отечеством, которое они знали, в котором выросли и окрепли. Буслаев хотел подняться на маяк.

– Саня, там... Ты увидишь, почувствуешь… – он ещё верил в последнюю иллюзию, в туманный призрак, и цеплялся за скобы маячной лестницы. – Сейчас или никогда, брат Александр!

Тот не пускал его. И Буслаев чувствовал, что выдыхается. И не надо, ни к чему...

– Луна хохотала, как клоун… – пьяно декламировал он есенинское. И потребовал возвращаться назад к палатке.

Они заблудились.

Александр, привстав на подножки мотоцикла, кружил в тумане на малой скорости. Буслаев видел перед собой только напряжённую спину брата и молочную пелену, рассекаемую лучом мотоциклетной фары. Совсем неожиданно они вырулили к неровным сполохам гаснущего костра, буднично заглушили мотоцикл.

В палатке было свежо до стылости. И к запахам близкого моря примешивался запах старой овчины. Буслаеву не хватало воздуха. Он не стал задёргивать вход и слышал, накрывшись тулупом, как брат стучал топором, подбрасывал в огонь смолистые ветки кедрача и всё о чём-то вздыхал и сокрушался...

Много позже, перебирая в памяти события следующего дня и ту поездку к маяку, Буслаев не мог вспомнить подробности. Фрагменты, короткие эпизоды всплывали, наслаивались на события других дней. Дорога назад – повторение пройденного. И самое яркое засвечивало и перебивало повторы.

Они возвращались, забрав с собой последнюю силу того места, где побывали.

...Небо затягивалось низкими облаками. Ветер, нарастающий к вечеру, неожиданно стих. Подступая к глинистым береговым склонам, море тяжело замерло. И редкие верхушки валунов чернели среди тускло блестевшей неподвижной воды.

 

На столе лежат кусочки нарезанной слайдовой плёнки. Буслаев смотрит слайд на просвет. Недовольно откладывает, берёт второй слайд, третий. Фотосессия, судя по всему, оказалась неудачной.

Протяжённость и размах съёжились до размеров 35-тимиллиметрового кадра. Выцвело небо, воздух ушёл. Накат волны со стороны пролива стал будничным и невыразительным. Обычная история! Не забрать с собой и малости воли и покоя, которые они тогда пережили. Потому и счастья нет... Прав был поэт!

У Буслаева немного дрожат пальцы… Задерживая дыхание, он опять подносит слайд к глазам: в сумерках над неподвижной гладью воды горит рубиновый огонь маяка.

Петропавловск-Камчатский