Игорь КОРНИЕНКО. АСТЕРОИД. Рассказы

 

Игорь КОРНИЕНКО

АСТЕРОИД

Рассказы

 

СТАРИК И РАДИО БОГА

 

Вспомнилось вдруг старику, как на своё семидесятипятилетие отыскал это радио в ящике для инструментов. Когда была жива жена Галя, она в нём хранила картошку со свёклой да морковь с репой. Галя оставила старика, ещё когда он не был стариком. Старик помнит этот ужасный год. Дети, Ксюша и Витя, обвинили во всём отца и оставили одного в доме. Потом продали дом, купили ему однокомнатную квартиру на третьем этаже и оставили вместе с ящиком доживать свои дни.

Соседи жалели старика, изредка навещал Василий с первой квартиры, ещё реже Павел Петрович, бывший председатель колхоза «Красная заря» – так он всегда всем представлялся и повторял это в разговоре по нескольку раз.

Дети звонили. Иногда. Под весёлое настроение. А со временем лишь поздравляли с Новым годом.

На семидесятипятилетие пришла только Валентина, худая и болезненная болтунья из соцслужбы:

– Дочка ваша, Геннадий Николаич, звонила, сказала: мол, так и так, они все в разъездах, занесите отцу пирог. Поздравьте от нас.

Старик держал коробку с вафельным тортом, который он терпеть не мог ещё с детства, и молча кивал в такт её трели.

Она продолжала:

– Сказала, чтобы я к вам и по выходным приходила. Супчик-то вы себе какой варите? Чего молчите? Видала давеча, клейстер какой. Макарошки эти, когда вода закипит, потом их только бросать надо и мешать часто, чтоб не разварились, а то как, эт даж собака такое есть не будет.

Он вздыхал и кивал.

«С днём рождения, старик», – тикали часы на кухне.

«С днём рождения», – закипая, свистел чайник на плите.

Старик махнул рукой, и что-то потянуло к старому ящику, словно там всё ещё остался запах прошлого: Галиных духов, детской пудры – ребятишкам вечно что-то да припудривала мать…

Стоя на коленях, в углу сундука он и обнаружил радио.

Достал, повертел в руках. Маленькое, с две ладони, грязно-жёлтое, с кнопкой включения, роликом настройки и громкости.

– На батарейках, ёк макарёк! – выругался старик, привстал, болью отдало в спине, громко хрустнули колени. – У-у-у, – взвыл, ухватился за ящик: переломится – так и дело с концом.

Отдышался. Радио больно вдавилось в ладонь.

– Подъём, старик! – приказал себе.

Приёмник в ладони зашипел резко, негромко, и заиграла музыка.

Старик улыбнулся беззубой улыбкой:

– Вот так подарок.

 

Теперь вот уже третий год как они с радио разговаривают.

– Беседуем, – так объясняет старик.

К примеру, спросит старик приёмник:

– Как дела, батареечный?

И ждёт, пока в массе музыки и передач не прозвучит ответ. Радио отвечало всегда. Или диктор ласково ответит ему: «Всё у нас сегодня просто замечательно». Или же в песне какой промелькнёт: «Хорошо, всё будет хорошо».

Радуется старик и снова спрашивает.

– Погода-то нынче вон как вьюжит. Настроение как твоё? Есть ещё порох в пороховницах?

И ласково так его называет: приёмничек.

 

Про радио Бога он услышал от бабушки, Царствие ей небесное. Старик помнит: чуть что, так бабуля сразу это радио Бога вспоминала: «Да радио Бога не трогай это, внучек». Или: «Забирай уже радио Бога». Или вот: «Не шали ты, радио Бога». А ещё: «Говори, радио Бога»; «Послушай радио Бога».

Подрастая, он узнал, что такое радио, и про Бога узнал.

Радио – некий посредник между Богом и человеком, думал он тогда, давным-давно. Сейчас он в этом убедился.

У приёмничка не было названия. Старик осмотрел его со всех сторон, и батареи вытаскивал, и с лупой просмотрел каждый миллиметр. Никаких опознавательных знаков.

Вот и назвал его по-бабушкиному: радио Бога.

 

Для Валентины покупка долгоиграющих, как говорил старик, батареек стала проблемой:

– Они такие все дорогие, Геннадий Николаич. Жуть просто. Эти, с зайцами которые, так как двести граммов колбасы стоят.

– Мне они нужнее колбасы, я с радио разговариваю.

Охает женщина, руками машет:

– Рассказывала же я вам про ещё одну мою клиентку, бабу Шуру. Помните?

Не помнил старик, молчал.

– Она тоже одна, как и вы. Дети бросили, хорошо хоть платят пока, а так в богадельню собирались отправлять, да передумали что-то. Так вот, она стала по телефону незнакомым людям звонить. Наберёт какой номер из головы, какие цифры выдумаются, и разговор начинает. Здоровается, представляется: мол, так и так, баба Шура вам звóнит, – спрашивает, с кем разговаривает, и всё такое… Бывает и дружбу заводит, а с кем и часами потом разговаривает. И по более часу, и весь день проговорить может… Так от одиночества и лечится. И никаких батареек. Вот и вам надо попробовать. Всё меньше растрат будет. Телевизор вон у вас сколько лет уже не включали?.. А там, между прочим, такие страсти, – она закатила глаза к потолку, – такой форс-мажор. Поглядите, поглядите. Но сперва позвоните кому-нибудь, вдруг кто откликнется, заговорит, вы и подружитесь, болтать будете потом и про радио своё с батареями забудете.

– Но батареек десять ты мне, Валюш, к субботе всё ж возьми, у меня и пенсия как раз, – тихо говорит старик – и ещё тише: – Да и двадцать можно.

Взмахивает костлявыми руками женщина, охает-ахает, прощается, уходит.

Старик включает радио:

– Вот дура-баба.

Радио отвечает. Соглашается.

 

Попробовать позвонить на незнакомый номер решил даже не из любопытства – Валя-болтушка допекла. Каждый свой визит: «Звонили кому, Геннадий Николаич? Почему нет? Давайте вот при мне звоните…». Старик пообещал.

И набрал наугад первые пришедшие в голову цифры. На том конце провода раздались долгие гудки вызова.

– Старый дурак, дуру-бабу послушался, – ругал себя вслух.

Щелчок – и голос, металлический, женский, неживой: «Вы позвонили в единую службу госконтроля…».

Старик положил трубку.

– Ещё раз – и всё.

Во второй раз трубку не взяли.

– Бог любит троицу, – решился старик.

Ответил детский голос:

– Алё.

Сердце старика подпрыгнуло к горлу.

– Ксюша? – голос дрожит.

– Нет, – дразнящий голосок.

– Витенька? – слёзы защипали глаза.

– Угадай! Угадай! – в трубке весело захохотало.

– Кто там ещё, Владик?! – донёсся мужской голос. – Не балуйся с телефоном, кому сказал!

– Ладно. Пока, – ответил Владик из другого мира, и на старика обрушились пулемётной очередью гудки.

Подстреленный, старик отпустил трубку. Заплакал. Громко. Завыл. Перебивая радио.

В следующий раз старик заказал, как отрезал, двадцать долгоиграющих батареек.

 

Он не сразу понял, что сквозь голос диктора, передающего новости, или между строчками песни он явно слышит обрывки чьей-то речи. Слышит голоса. Повертел волну. Белый шум, не более. Вернулся на нужную волну. Радио Бога ловило только эту станцию. Ранним утром, после четырёх, голоса слышались чётче. Старик прислушивался.

– Как есть голоса, – убеждался каждую ночь.

Он услышал слово «не бойся». И слово «старик» услышал. «Жди», «верь», «передай», «иди»…

Старик записывал слова в старой тетрадке жены с кулинарными рецептами и желтыми страницами: «день за днём», «сила», «слушай звёзды», «скоро», «радость», «дети», «возвращение»…

Как-то перед рассветом услышал имя: «Галина». Прибавил на полную мощность звук. Слова часто повторялись. И это повторилось. Старик соскочил со стула. Стул бабахнул об пол кухни оглушительным взрывом.

– Галя. Галина…

Радио Бога на столе затрещало, заиграла музыка. Было ровно шесть часов утра.

 

– Это голоса мёртвых или живых?! – спросила Валя-болтушка. – Чё-т не пойму я вас, Геннадий Николаич.

Сидели за столом перед радио. Старик пил чёрный чай. Валентина с собой всегда приносила смесь неизвестного содержания для очищения организма.

– Голоса звёзд, – пробурчал он.

Женщина по привычке закатила глаза и взмахнула руками:

– С космосом общаетесь, что ль?! С этими, как их там, забываю это слово, непроизносимое такое?..

– Инопланетяне?

– Вот, оно самое, инплатияни. Думаете, они в вашем радио того?..

Старик отхлебнул горячий напиток.

– Ой! – вскрикнула неожиданно она. – Они что, по-русски говорят, что ли?

Радио Бога ответило за старика.

«Вероятно, да, – говорил диктор, – именно этот язык и выбрали исполнители для своего выступления на смотре «Евровидения» в две тысячи пятнадцатом году».

 

Старику, как он начал записывать голоса из радио, стало сниться прошлое: живая Галя, любимые дети. Порой сны были такими яркими и живыми, что старик ещё долго ощущал присутствие того, минувшего…

И сегодня проснулся, сел в кровати с уверенностью, что рядом лежит Галина, всегда околдовывавшая его запахом своих волос. А за стеной ребятишки уже проснулись и, чтобы не разбудить родителей, тихо рисуют в альбомах карандашами. Ксения рисует русалочку, а Витя слонов. Он их обожает. Половина детской комнаты – в слонах: плюшевые, керамические, бумажные…

Старик даже слышит, как дети перешёптываются, хихикают. Он нагибается за тапками и понимает, что это был сон. А ведь ночью он именно это слово и услышал: «слон». Или это было слово «сон»?..

Старик не может разогнуться, в груди хрустнуло. Сдавило. Словно грудная клетка прилипла к спине. Старик коснулся ладонями холодного пола и позвал жену:

– Галя.

 

Тишина убивает, когда она беззвучна. Мертва. Старик всегда боялся тишины. Оттого и говорил сам с собой, и громко шаркал шлёпками, и кашлял, и гремел посудой…

Он не вспомнил, как оказался на полу возле кровати. Сейчас его тревожило одно – тишина в квартире. И почему молчит радио?

На улице темень. Внутри словно изжогой выжжено в груди и горле…

На карачках старик пополз к кухне.

Радио Бога молчало.

Вскарабкался на стул, взял приёмничек в руки, покрутил настройку. Ни звука.

Всё также в темноте – он давно привык жить вслепую – вытащил батарейки, вставил новые.

– Ну же, хоть ты не оставляй меня, – взмолился, – одного не оставляй. Ради Бога. Ради Бога!..

А в груди жар, в груди боль. Старик знает, что надо хотя бы принять корвалол, но как ненормальный крутит колёсико настройки, и слёзы горячие разрезают лицо глубже морщин и иссыхают. Огонь заполняет всё тело. Огонь вырывается и проглатывает маленькую кухню старика.

Огненное дыхание. Огонь в глазах и перед глазами…

Это конец. Это долгожданный ад.

Радио Бога умерло.

– Приёмничек, – смиренно шепчет старик, – маленький одинокий приёмничек…

Ему бы дотянутся до аптечки, там столько таблеток и капель от сердца. Только старик достаёт с полки из укромного места одну свечу. Свечу с тех времён, из того далёкого прошлого, когда в их доме во время штормов часто отключали свет. Они всей семьёй любили это время. Собирались в зале, и бабуля рассказывала, как они с дедом жили. За окном выл ветер, бросаясь в окна солёным дождём и листьями, а у них на столе горели свечи, отражаясь в зеркалах на стене.

«Как в сказке, во дворце», – шептались дети.

«Мы и живём с вами во дворце», – обнимал он жену.

 

Старик зажёг свечу. И пошаркал в спальню. Огонь шёл рядом. Огонь лёг с ним в кровать. Окружил. Старик поставил на грудь радио Бога, сверху, накапав горячего воска, прикрепил свечу.

Тишина и огонь здесь правят бал.

Старик смотрел на свечу, как бьётся пламя. Огонь пожирал его…

Старик закрыл глаза. Ему казалось, он видит свет, обещанный свет в конце тоннеля, как вдруг в огненной тьме услышал треск.

Сначала это был треск догоревшей свечи. Следом треск приёмничка.

Старик не открывал глаз. Боялся.

На том свете, быть может, тоже есть свои радиоприёмники…

А потом он услышал голос. Знакомый голос.

«Папа» – вот что это было за слово. Первое слово. Потом было море слов. Море голосов.

Голоса. Они звали его. Говорили с ним. Кричали его! Прощали! Возвращали!

 

В субботу утром, после долгих звонков в дверь Валентина, окончательно выведенная из себя, открыла дверь старика своим ключом.

– Знаете что, Геннадий Николаич, у меня, между прочим, выходной, а таких, как вы…

Старика не было в спальне. Она заглянула в ванную и туалет.

– Геннадий Николаевич, где вы?!

Испуганная, она прошла на кухню. На столе лежала записка для неё: «Батареек больше не надо. Спасибо за всё. Удачи Вам, Валя. Ваш Геннадий Николаич».

Женщина закатила глаза, взмахнула руками, шумно опустилась на стул.

Она произнесла громко, словно пытаясь поверить, убедиться в правильном понимании слов:

– Батареек больше не надо!

На кухонном столе – рассыпанные батарейки, штук десять, и нераспакованный комплект новых.

Радио не было.

 

 

АСТЕРОИД

 

Ветер разнес по поселку слух: на карьере кто-то утонул.

Юля, дочь Светы, малярши из жэка, рассказала матери, что подружка Оля ходила загорать с родителями и встретила одноклассника Гришу Заику, тот сказал, что по берегу с утра новость гуляет, будто кто-то видел, как какой-то парнишка нырнул и больше не появлялся. Пропал.

– Вынырнули лишь пузыри, – приукрашивала Юля. – А мальчика как не бывало.

Света Спиридонова – поселковое Би-би-си, это известно всем жителям Кирпичного. Она не обижается: «Би-би-си – уважаемое во всем мире радио». Так вот Света Би-би-си в обед зашла в центральный поселковый магазин «Дружба» купить парочку пирожков, заодно узнать и поделиться свежими новостями. Пирожки остались только с картошкой, и в магазине уже обсасывали весть об утопленнике.

Следующим пунктом в маршруте Светы стал киоск на автобусной остановке. Она знала, сейчас смена Ларисы Лисиной. Учились вместе до девятого класса, Лариса перешла доучиваться в городскую школу, в поселковой только до девятого класса учили, Света поступила в ПТУ на маляра.

– Слыхала, нет? – пролезла голова в окошко киоска.

Лариса привычно вытолкала голову обратно:

– Что такое?

Она вторые сутки на смене, от недосыпа и сухих перекусов одно желание: хочется, чтобы на киоск упал астероид и стер его с лица Земли.

Света показалась в окошке.

– Утопленник… – прошептала. – На карьере с утра мальчонка сгинул.

Как от чего-то дурного отмахнулась Лариса:

– Что ты такое говоришь? – Кольнуло под сердцем. – Что за мальчонка?..

– А что я говорю? Бултых, и нету. И не знаю, кто это, вот что плохо. Сама исчесалась вся.

Затошнило Ларису, сплюнула в ведро помойное, что в ногах под прилавком, а поднялась, тут перед глазами всё и поплыло: голова Светки Би-би-си, стеллаж с сигаретами, шоколадные батончики… Зашумело в ушах, будто взаправду астероид к ним приближается с бешеной скоростью и гулом. Ущипнула себя за коленку, пожалела, что не растит ногти.

Светка тут как тут, в окошко лезет, аукает:

– Ау, алё, прием, ты что там?..

– От недосыпания всё, – дребезжит голос, а в сознании картинка стоп-кадром, точно, как у сына Егора на стене, плакат – огромная каменная глыба повисла над планетой Земля. Сейчас этот астероид завис над поселком, прямо над киоском с двумя женщинами…

– Надолго ли?.. – спросила, как оказалось, вслух киоскерша.

– Чего надолго ли?..

– Катастрофа, насколько она откладывается?.. Рано или поздно, а конец придет всему. Метеориты, цунами, СПИД, эболы всякие…

Малярша понимающе вздохнула:

– Утопленник вон на карьере, всё к одному… И ведь давно никто не тонул… А хотя нет, постой, на Восьмое марта, помнишь, пропал паренек из общаги?.. Подарочек своей подруге сделал, утопился в проруби…

Лариса не помнила. Пальцы дрожали, с третьего раза нашла номер сына. Телефон был недоступен. Глыба над головой с металлическим скрежетом сдвинулась и стала еще ближе.

– Ты что, Егора на карьер отпустила, что ли?.. Мало у него болячек! Там же коровы с бичами моются… – отчитывала Света. – Я своей сказала: ходи загорай, но в воду ни ногой. Узнаю, устрою вальпургиевую ночь и день…

– Вальпургиеву… – поправила Лариса и забубнила тихо, под нос: – Спокойно, никакой паники… – часто выдыхая ртом, словно только вынырнула из воды с забитыми носом и ушами, подпрыгни, наклонись, и теплая влага побежит из всех щелочек и отверстий…

– У меня предчувствие, – говорит Би-би-си. – Кто-то из знакомых это.

– Типун тебе! – старается не закричать во все горло Лариса, чтобы подруга проваливала и оставила её одну. Одна она бы справилась с растущей тревогой. Одной привычней.

– А что я?.. В поселке так-то все знакомые, если что… И какого лешего ты дергаешься? Егор твой плавать умеет, это моя вон, топорфляем только и может. Тоже на очереди в утопленники.

Четвертый раз и пятый неспокойные пальцы под натиском неспокойного сердца набирают номер сына, и мать проигрывает снова и снова счастливый сценарий: «Ой, мам, привет. Ты чего звонишь? Я же с Виталькой в гараже, мотик чиним, тут связь плохая…».

Сердцу приятны эти мысли, и лопается пузырем в небе космический пришелец.

– Сынок, – улыбается мать.

Говорит вслух, выталкивая языком с каждым звуком беспричинное беспокойство…

Света Би-би-си рассказывает увлеченно про своих утопленников, их, она сейчас прямо вот подсчитала, в её жизни было целых почти десять.

– И я помню, как раз сама чуть того, на Байкале дело было…

– Постой, а спасателей, полицию вызвали? – перебила Лариса, и небо загудело от напряжения.

Женщина у окошка растерялась:

– Вот незадача, а я и не знаю. Не подумала как-то… Если бы не работа, я бы до карьера сбегала, узнала, а так-то у меня и обед закончился, пока я тут…

Лариса увидела, как подруга закинула голову вверх и, раскрыв рот, не издав ни звука, замерла.

Она увидела его! Астероид, тот самый, что покончит с поселком Кирпичный. С Землей. Вот она сейчас осознает своим умишком, что это за штука в небе, и закричит истошно, и побежит, теряя шлепанцы, в сторону дома. Размахивая руками, а лучше выдирая волосы на голове, крича что-то несуразное…

У перекрестка она споткнется, упадет…

– Боже, – ожила Света, перевела взгляд с неба на землю. – Одиннадцать! Мама дорогая!

– Что? Кого ты там?.. – Лариса выглянула в окошко, на небе ни облачка.

– Утопленников моих, говорю, одиннадцать. Сейчас вспомнила… – затараторила Би-би-си.

Лариса еще раз набрала сына, на этот раз из динамика старенькой «Нокии» донесся знакомый гул приближающейся катастрофы. Красная кнопка прервала связь, но не оборвала звук необратимости, гул остался, он жил в ней всегда, ждал удобного момента. Никак не могла найти ключи от киоска, а Света тем временем уже насчитала двенадцатого утопленника:

– И ты его знаешь, в классе с нами учился, в восьмом еще был, а в девятом уже нет, утонул на водохранке, вспомнила?..

– Да, да, – бурчала в ответ Лариса, – припоминаю что-то, ага…

Её всегда пугал плакат в полстены с падающим астероидом. Егор же был в восторге: «И фильм классный, «Армагеддон» называется». «Еще лучше! – отмахивалась мать. – Накаркают эти американцы себе и нам на головы». Смеется сын колокольчиком: «Ну, ма, ты даешь! Кино же это. Фантастика. И тем более не долетел он. Взорвали перед самой Землей. Брюс Уиллис – крепкий орешек!».

– Взорвали, взорвали… – чтобы не взорваться, повторяет Лариса. Не найдет еще через мгновение ключи, бросит киоск так, незапертым... Ключи тут же и обнаружились под утрешней накладной. Пока закрывала дверь, Света подняла тревожную для поселка тему уличного освещения:

– Всё ведь взаимосвязано. Круговерть такая.

– Круговорот… – спрятала ключ в сумку рядом с телефоном Лариса.

– Круговорот, круговерть – какая разница? Всё закруглено.

Даже не пытаясь проследить логическую цепочку Светланы, чудесным образом связавшую темные фонари и утонувшего мальчика, Лариса громко перебила:

– Мне по делам надо!

Поселковое радио поперхнулась:

– Как, вот так, в халате? Ты же на смене!..

Не смотреть на небо у Ларисы не получалось. Белое солнце раскалило и обесцветило небо, по прогнозу днем воздух прогреется до тридцати – тридцати трех градусов, Егор услышал по радио, присвистнул: «Оу, надо бы до карьера рвануть с Виталькой!».

Сердцем видела, как разрастается темное пятно на белоснежной простыне неба, сжала ручки сумки, так что костяшки побелели, сказала сквозь сжатые зубы:

– Ты на работу, Свет, опаздываешь.

Не дожидаясь, что скажет подруга, пошла прямо по белой прерывистой линии разметки проезжей части, все быстрей и быстрей. А как завернула за угол первого дома, побежала, но услышала, что кричала малярша. Света кричала:

– Тринадцать! Тринадцать утопленников! Слышишь, да?! Несчастливое какое число!.. Может, этот новенький утопленник из наших будет? Четырнадцатый?

– Дура! – выдохнула бегущая женщина, ответ подхватили цикады, растрещали.

Света уже говорила по телефону, яростно жестикулируя одной рукой, другой прикрывая ухо.

– Стрекочут, будто в последний раз! – старалась перекричать голос природы. – С ума все посходили с этим утопленником!..

 

На карьер Лариса ходила пару раз вместе с сыном. Со стороны поселка на берегу народу совсем мало – из-за соседства с болотом. И колючей травы там по пояс. Другой берег, песчаный, называли «пляжем», и приезжали туда даже из города. На песок Егор с друзьями не ходил: в выходные ступить негде от засилья городских. У них было свое место аккурат напротив пляжа. Траву давно замяли, обставили пятачок бревнами и кусками кирпичей, овражек у болота стал местом для биологической нужды и мусора.

«Тут неглубоко, – уговаривал сын маму искупаться. – Метра через три глубина…».

Лариса стойко сопротивлялась и лишь позволила себе помочить ноги.

– Дура! – сказала вслух, набрала воздуха, чтобы прокричать это, но со стороны дороги кто-то позвал:

– Теть Ларис, что ругаетесь?..

Белая иномарка стояла в тени деревьев на обочине, окна все были опущены, дверь со стороны водителя открыта.

Прищурившись, удалось разглядеть, кто там за рулем.

– Стас? Ты? Отца машину опять угнал?..

У продавцов в киоске таких молодых знакомых – весь поселок Кирпичный, особенно после принятия закона о запрете продажи пива в ларьках и после двадцати трех вечера. Пиво убрали с витрины, но оставили под прилавком. Лариса подметила: после запрета у них в три раза увеличилась продажа пива. Пьяные малолетки бегают за добавкой всю ночь.

– Не, сам дал, – выдул пузырь жвачки Стас. – Про утопленника слышали?..

Солнце беспощадно резало глаза до слез.

– Слышала, – подошла к машине. – А неизвестно, кто это?..

– Парень вроде какой-то. Отец вот и послал за брательником. Говорит, этот молокосос спецом, ему назло может утопиться. А вы тоже до карьера? Давайте доброшу.

Солнце загнало Ларису в прохладу салона. Стас, коренастый крепыш в одних коротких плавках, повернул ключ в замке зажигания.

– Отец у вас – суровый мужик.

Стас выплюнул жвачку в окно:

– Гестаповец, ага. Говорит, не можешь срать, не мучай жопу. Это девиз его по жизни. И про утопленника говорит: чего лезть в воду, если ластами не можешь работать.

«Тойота» повернула налево, съехала с асфальта, подняла вокруг себя смерч из пыли и мошек, впереди заблестела полоска воды.

– А пацаны говорят, карьер – что-то вроде Бермудского треугольника. Тела утонувших если сразу не нашли, то песец, не найдут никогда. Да за мои семнадцать лет там уже человек двадцать утонуло, а нашли одну девицу, и то потому, что её друг успел вытащить.

Не слушала молодого водителя Лариса, кивала в такт его торопливой речи.

– Это же карьер от кирпичного завода, и глубина какая – неизвестно, – продолжал Стас, а как начал считать своих утопленников, Лариса поежилась и подключилась к разговору:

– О господи, и ты туда же!

Парень не понял, что имела в виду тетя Лариса, поэтому загнул третий палец на протянутой к женщине руке.

– Три утопленника в семье, а ведь все плавать умели, – вздыхает печально Стас. – Отец предполагает, они это специально из-за неустроенности в жизни. Так он говорит.

И вот оно, скрежет с небес, и тень нависла над крохотным авто.

– Ну как так специально? Разве так можно!

– Отец говорит, в воде ты вдруг понимаешь, чего стоишь, когда на глубине и со всех сторон вода. Вода заставляет принять себя. И тогда, ощутив свою никчемность и ненужность, ты сдаешься глубине.

Он резко нажал на педаль тормоза, подержанная машина, застонав всем своим железным телом, остановилась под желтым куполом пыли.

Лариса вцепилась в приборную доску:

– Папка у тебя мастак философствовать, со школы еще.

Стас выскочил из машины, позвал:

– Вот, взгляните, взгляните! – Вытянутая рука указательным пальцем тыкала в сторону карьера, от нетерпения Стас подскакивал.

– Я уж подумала, отец твой нарисовался, как ты затормозил!

Выбралась, подошла.

– Видите?

С этого места был виден весь карьер. «Узкая овальная салатница под рыбу», – сравнила Лариса. Ветер влажный, горячий, с запахом полыни, белые спины слепили ярче бликов от воды.

– Что я должна увидеть, Стас?

Она убрала со лба волосы, чтобы лучше разглядеть нечто, так взволновавшее сына одноклассника.

– Небо. Оно не отражается в карьере. Приглядитесь. Вода черная, словно отражает что-то за небом… Черную дыру, не знаю. Ад?..

– Ад? – переспросила и отвела взгляд в небо.

Это отражение астероида, зависшего и ожидающего своего часа. Сколько он уже висит так над ними?.. Пару часов? Дней? Лет? Тысячелетий?

– Действительно, – Лариса перевела дыхание. – Бездна…

– Ад! – не унимался Стас. – Кто сказал, что он под землей? Ад на небе.

Сейчас он поднимет голову и увидит.

Стас ткнул пальцем в небо.

– Уверен, он там, – сказал и запрыгнул на сиденье. – Я не согласен с отцом, что дядя Слава из-за неустроенности утопился, он же был спасателем-водолазом и сильным. Его затянуло это нечто. Космос. Тело ведь так и не нашли…

Мать набрала номер сына. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». С карьера ветер принес радостный визг ребятни.

– Может быть, это ошибка и никто не утонул? – Вернулась на свое место, пристегнулась. – Я даже уверена.

Повел плечами Стас, повернул ключ:

– Отец любит говорить: всё, что ни делается, всё коту под хвост.

А еще он рассказывал, что дружил с тетей Ларисой и что она была бы сейчас известной актрисой, если бы не вышла замуж за ушлепка Кольку Лисина, который сам не приспособлен к жизни и семью на дно утащил, а как результат спился и помер. Этого Стас не озвучил, сказал:

– Вы же с отцом в одном классе учились?

Кивнула Лариса, спросила:

– Как мама?

– Ничего.

Спуск к карьеру извилист, под колеса бросается напуганная зеленая мелочь, в окно настырно лезут ветки пахучих кустарников. Запах – смесь гниющего трупа животного с цветочной сладостью.

Кирпичный аромат – определил бы Егор. Сыну не нравился поселок – кильки в консервной банке. Киснем и тухнем все!.. У него была мечта переехать жить в город, подальше от поселка.

«Не надо ни велика, ни скутера, ни телефона! Квартиру в центре города, а лучше в другом каком городе, и буду я счастлив».

Лариса злилась, срывалась на крик: «Чем тебе Кирпичный не угодил?! Я здесь всю жизнь почти живу, что-то не испортилась! Не протухла!».

Сын кривил улыбку: «Это как посмотреть».

– Смотря как посмотреть, да, – задумчиво-обреченно говорит женщина на сиденье рядом с водителем.

Юноша в плавках кивает, словно понимая, о чем речь, вставляет:

– Да, у всех свой взгляд на всё. У отца такой вот резкий, дикий. У мамы, – хмыкнул многозначительно, – через горлышко бутылки. Даже у гребаного карьера свой. – Трижды Стас просигналил в подтверждение слов. – И только у меня, у таких, как я, нового поколения, нет своего мнения. Мы повторюшки. Без собственных идей и мыслей. Стадо. Сегодня модно ругать президента, значит будем ругать. Завтра скажут, что жили всё это время неправильно, надо жить по-другому, и мы поверим…

С трудом переваривая, о чем говорит Стас, Лариса многозначительно мычала, кивала, отрепетированно говорила:

– Это всё пройдет. Думаешь, в наше время было иначе?

Стас вдруг засмеялся:

– Теть Ларис, конечно, иначе! Вы, походу, не слушаете меня… Да не переживайте вы так! Это не Егор.

Астероид над ними ожил, зашевелился.

Она ждала, чтобы кто-то за неё обозначил тревогу. Назвал. И она едва сдержалась, чтобы не обнять Стаса.

– Вот братюня мой, он не готов к жизни, не приспособленец, и это не со слов отца, это я вижу своими глазами изо дня в день. Он сможет опустить руки и пойти на дно без борьбы. Егор ваш не такой. Егор будет рвать и метать, ведь у него есть вы. Такая замечательная мама…

Лариса вновь подавила желание броситься на шею водителю, сыплющему комплименты.

– Ему с вами повезло. Вы только построже с ним. Как мой отец, прав – не прав, понял – не понял, без разговоров по уху, а потом уже разбираться, за что и кто виноват. Хотя уверен, у вас на этот счет свои приемы! – Хихикнул.

Улыбка заиграла на лице Ларисы, откровенная, искренняя:

– Ну вот, а говоришь, нет своего мнения. – Она похлопала его по плечу. – По мне так вы намного смышленей нас, вам приходится рано взрослеть.

Остановились на развилке.

– Я съезжу быстро на песок, заберу брата Вовку и вернусь, подожду вас, – решил Стас по-мужски. – Вы давайте не задерживайтесь. Если будет сопротивляться, в охапку его и до дороги, здесь я уже помогу.

Улыбка расцвела смехом.

– Можно на пинках? – спросила, сделав серьезное лицо.

Стас удивленно вздернул брови:

– Шутите же?..

Лариса кивнула и пошла по узкой змеевидной тропинке в гущу зелено-желтой травы, комок горечи перекрыл дыхание, она знала, что еще пара шагов и разревется.

– Договорились, в общем. Я буду ждать!

Голос Стаса за спиной, и она знает: он смотрит в ожидании, что она как-то отреагирует. Лариса махнула рукой, не оборачиваясь.

– Осторожней, под ноги смотрите! – кричал Стас, подпрыгивая, чтобы лучше видеть удаляющийся силуэт. – Там всего понабросано!

Пришлось прикусить кожаную ручку сумки, а как загудел двигатель, Лариса посмотрела в самое сердце солнца, протяжно взвыла. Щипало глаза от пота, от слез, смотрела упрямо, не моргая, в солнце. Стихли шумные обитатели травы, крикливые озерные чайки, природа притаилась в ожидании крика. Мать закричала.

Материнский зов, пропитанный болью и надеждой, подхватил ветер:

– Горик!

Поддержал оркестр зеленых трещоток в траве:

– Егор!

Разнесли по берегу и дальше в поселок птицы.

 

С пригорка виден весь берег – берег пуст. Вдалеке стадо коров потерянно бредет сквозь камыш. И на противоположном берегу народ суетится, машины уезжают. Узнали про утопленника?

Делает шаг к воде Лариса, икает. На берегу вода успокаивает воспаленные глаза нежно-салатовым цветом водорослей. Пустые пластиковые бутылки плавают тут же, ошметки бумаги стайками сбились в кучу…

Еще шаг. Звон комаров стал невыносим, перерос в гул, и тень накрыла озеро. Шаг назад. Лариса отступила, снова шагнула прямо в воду, еще шаг, вошла по колено. Пригляделась, прикрывая глаза сумкой от светила.

Сердце застучало в голове. Икота оборвалась.

– Нет, нет, нет! – вслух, а внутри, сбиваясь и начиная снова, первые слова молитвы «Отче наш».

Величаво раскачиваясь, успевшая надуться пузырем, посередине карьера болталась черно-белая туша коровы.

Ларису загипнотизировал глаз размером с блюдце. Кроваво-черный, он наблюдал, как худая, измученная жизнью женщина в светло-голубом халате с промокшим, почерневшим подолом испуганно осматривается, как дрожит всем телом, всхлипывает и не знает, что делать. Топчется в холодной мутной воде, кричит от нерешительности и неизвестности. Сердцем кричит. Душой.

Лариса провалилась во времени, в прошлое, пять лет назад она стояла вот так в воде, мочила ноги, считала, сколько сын продержится под водой. «Сорок девять, пятьдесят, – начала волноваться, – пятьдесят один… давай, Егор, вылезай, пятьдесят пять, и так губы синие... Шестьдесят. Вылезай, кому говорю! – шлепнула ладонями по воде. – Больше не пойду с тобой, только нервы трепать!». Круги разошлись по водной глади. Страшные, самые невозможные, безумные мысли возникают вот из таких кругов. Они вертятся в голове, накручивая, обрастают деталями, тонкостями… «Его-о-р! – закричала, разгребая воду обеими руками, словно пытаясь заглянуть, что там, на дне. – Убью тебя, слышишь, если сейчас же не вынырнешь!».

Мысли – разносчики болезней, инициаторы, в этом Лариса уверена. От чудовищных мыслей все неврозы и мигрени… А как избавиться от них, не думать, вычеркнуть… Лариса в таких случаях читает молитву, снова и снова…

Что-то схватило её за ногу, потянуло вниз, на глубину. Лариса закричала, в точности как пять лет назад. Тогда это был Егор, сейчас об ноги трется скользкая туша мертвой коровы.

– Боже! – вернулась в настоящее Лариса. Поежилась от отвращения и холода.

Кожа на руках превратилась в гусиную, халат промок хоть выжимай.

Глаз коровы лопнул с булькающим звуком, Лариса ойкнула, выскочила на берег, не останавливаясь, не оборачиваясь, вбежала на пригорок под настойчивый сигнал «тойоты». Из сумки достала телефон, рассматривая опустевший пляж, набрала не глядя номер сына.

– Его-о-р? Получишь у меня! – Убирая телефон: – Слышишь, Егор?! – выкрикнула в чистое небо. – Я, честное слово, обещаю, что переедем в город! Слышишь?!

Сигнал долгий, бесконечный – вместо ответа.

– Обещаю. – Взгляд упал на мертвую тушу, скользнул по черной водяной глади.

Говорят, матери всегда знают, чувствуют, где и что с их детьми. Так считают те, у кого их нет. Для матери её ребенок всегда с ней рядом, где бы он ни находился, будь то другой город, страна, планета… На небе или под землей. Поэтому чушь всё это. В сердце матери её дитя живет вечно!

Опустевший карьер, лишившись человеческого присутствия, выглядел пугающе. Вокруг все обесцветилось, словно цвета поглотила, высосала черная бездна коровьей глазницы.

Сигналил младший брат Стаса, заметила выбравшаяся из травы Лариса, отряхиваясь.

– Бесполезно, – сказала Стасу, встречавшему её с подсолнухом. Парень надел джинсы и футболку, прилизал вечно торчащий ежик на голове. – Я про то, что халат теперь только на помойку разве что…

В зеркале увидела свое отражение. Сетка волос на потном сером лице, под глазами черные точки раздавленной мошкары, на щеке засохшая кровь от прихлопнутого комара…

– Молокосос видел Егора на поселке. – Стас протянул ярко-желтый цветок. – Так что вот так.

Она взяла дикий подсолнечник, спрятала за ухо растрепанные волосы.

– Да… – растерялась, не зная, куда деть подарок, сунула в сумку. – Спасибо. А когда? Во сколько?..

– Эй, ухошлеп! – развернулся на каблуках начищенных до блеска лакированных туфель. – Сколько было время?

– В двенадцать мы сюда пришли, – прокричал бритый, с торчащими ушами мальчишка лет десяти. – И сам ты такой! Говоришь на меня, прилипает к тебе! – закончил философски и просигналил.

– Двенадцать. Чуть раньше, значит, – уточнил Стас и покраснел.

С туфлями переборщил – загорелось на лице, завертел головой в поиске способа немедленно провалиться сквозь землю или хотя бы вернуть сменку отца назад в багажник.

– Спасибо, Господи… – Лариса притянула Стаса и робко прижала.

Стас задержал дыхание, побагровел.

Из машины донеслось мычание.

– Вам надо домой сейчас, ремня дать Егохе, – прогудел. – Если что, могу свой ремень одолжить.

С туалетной водой, что обнаружил у отца в бардачке, Стас тоже переборщил, это он понял, почувствовав сладковатый лимонный привкус во рту.

– Или в киоск вас завезти?.. Куда скажете?

Мычание прервалось комментарием:

– Это чтоб не приснилось плохое, его этим же плохим надо прогонять. Корова сама не страшная, но наткнись на неё в воде, я бы со страху помер.

Просигналив в последний раз, Вова перебрался на заднее сиденье, Лариса устроилась рядом.

– Это первый труп в моей жизни, – заправляя футболку в плавки, – как крещение какое-то. Ввек больше не зайду в эту воду!

Стас сел за руль, после того как спрятал туфли не по размеру в багажник:

– Будет вас доставать тупыми вопросами, вы не стесняйтесь, дайте ему подзатыльник, он это дело любит.

Вова никак не отреагировал. Продолжал:

– Корова же не человек. Получается, у меня не полноценный утопленник. У Стаса аж три утопленника, у меня, получается, половина, что ли?

Лариса сказала:

– Ну, коровы – священные животные. Их почитают и ценят как богов в некоторых странах, в Индии…

Мальчик хлопнул брата по спине:

– Понял, да?! У меня не половина, а полтора утопленника!

И еще раз стукнул.

Тут и увидела Лариса рисунок ручкой на руке младшего – ромб, нацеленный острием в ладонь, а из противоположного угла стреляли молнии.

– Ладно, полтора, – смирился Стас, разглядывая в зеркало пассажиров. – Хотя это индусы на коров молятся, а мы их едим.

– Ура, у меня полтора утопленника! – запрыгал Вова.

Соседка по сиденью поймала его руку с рисунком:

– Это что, Володя, расскажешь?

Загудело в голове, вспотели ладони.

Мальчик приложил палец к губам:

– Защита! – Палец с губ переместился вверх и уткнулся в крышу авто. – Чтобы он на нас не упал.

– Кто «он»? – шепотом спросила, зная ответ.

– Астероид две тысячи двенадцать игрек кью один. При столкновении удар будет равен взрыву двадцати пяти тысяч бомб, сброшенных на Хиросиму, – протараторил зазубренную, жизненно важную информацию. – В списке потенциально опасных тел значится наравне с астероидом Апофисом.

И совсем тихо, нагибаясь к уху соседки:

– Я его во сне уже много раз видел. Никто не спасся, он упал прямо на поселок. Неожиданно появился в небе – и бац! – кулаком ударил по рисунку Вова. – Хрясь! Бум! Бах!

– Насмотрелся всякой мути по телику, вот и снится что попало, а спросонья потом несет всякую подобную дребедень, матери лишний повод напиться, – раздраженно отчитал старший. – Скажет с утра про конец света, и мать в стакан ныряет с беды такой. Что, не так?

Младший успел разинуть рот, старший злобно добавил:

– Тогда да, точно, у тебя полтора утопленника. Поздравляю, возьми с полки пирожок.

Дружно подпрыгнули на кочке, Стас матюгнулся, тихо сжав зубы, Вова покрутил пальцем у виска, Лариса сказала, улыбаясь:

– Нам, русским, не страшен никакой астероид. У нас каждый день как конец света.

– Во-во… – закивало отражение Стаса в зеркале. – А он матери еще эту ерунду нарисовал, и ходят по квартире как два придурка.

– Это защита! – слезливо проскулил брат. – И мама пьет, потому что не приспособлена к этой жизни! И она не утонет, если хочешь знать! Я её защищу!

У киоска парни – курят, пьют пиво, хохочут под стальным зонтиком. Лариса не взглянула на место работы, железную неуютную коробку-клетку, выкрашенную в светло-голубой цвет, Стас помахал парням, вырулил к дому киоскерши.

 

Потемнело на улице – привычное явление в этом мерзко-континентальном климате (Егор так называл резкую смену погоды от жары к заморозкам), но сперва пыльная буря, переходящая в ливневый дождь, с ломанием веток тополей и сдиранием шифера с крыш…

– В точности как во сне, – прошептал с неподдельным испугом на перепачканном лице Володя. – Сначала тень закрыла солнце…

Не успел возразить брату Стас, отвлек дикий вой сотового, и старший, прокашлявшись, серьезным голосом сказал в микрофон:

– Да, папа. Скоро уже. Да не гоняю я. Тетю Ларису встретил, до дома сейчас довезу и подъеду.

Стас знает силу такого ответа: сегодня он в милости и отец весь вечер будет расспрашивать про бывшую одноклассницу: «Что говорила? Как выглядела? Про меня спрашивала? Каким тоном? Что еще? Никто её не обижает? А вспоминала, как в третьем классе я ей пугач подарил?..».

Дом номер шесть по улице Лесной. Лариса вглядывается в окно второго этажа – за белым тюлем комната сына. Сегодня он обещал прибраться. Лариса увидела незастеленную кровать, гору музыкальных дисков на полу у изголовья. Разбросанные носки… Во всю стену вместо обоев в цветочек – плакат с астероидом.

У подъезда на лавочке встречает соседка, мать Виталика, с прозрачной полуторалитровой пластиковой бутылью разведенной настойки боярышника.

Лариса говорит спасибо Стасу, выбирается из автомобиля, подмигивает Вове:

– Всё хорошо. Астероид до нас не долетит, его взорвут в космосе.

Володя отрицательно мотает головой: его не проведешь:

– Это только в кино, а в жизни они долетают. – И показал защитный талисман на руке.

– Я привет от вас отцу передам, можно?

– Ой, да, обязательно, Стас, и маме передавай, – засуетилась Лариса. – День такой безумный…

Мальчик на заднем сиденье по-взрослому заметил:

– И это еще лишь начало.

Старший брат просигналил на прощание.

Соседка Люда икнула и заговорила:

– Давай, Ларочка, давай помянем утопленничка моего.

Сердце Ларисы остановилось, и сама она замерла, прижав сумку с поникшей, желтой головой подсолнуха. Небо над ними задышало – хрипло, гулко, страшно…

Люда подвинулась, приглашая Ларису присоединиться к ней, икнула:

– Вот так вот ростишь их, ростишь, а они нырк – и утопли… – Налила в алюминиевую кружку алкоголя, протянула: – Давай, Ларочка. Знаю, не пьешь, пригуби ради утопленника.

– Да кто утопленник, ты скажи нормально?! – выбила из руки кружку. – И хватит уже гадость эту пить!

Соседка выдохнула, грузно опустилась на колено, подняла кружку, дунула, протерла подолом юбки.

– Будем считать, что выпила, – сказала тихо, налила себе. – Дети наши, вот кто, – промямлила, выпила, икнула.

Одно желание вспыхнуло в голове, что зачесались ладони у Ларисы: схватить эту тощую алкоголичку, встряхнуть, чтоб вся дурь вылезла.

– Кто утонул, Люда?! – Лариса нагнулась к женщине и кричала в лицо. – Кто утонул? Имя как?!

Люда мотала головой, плакала и сквозь приступы икоты говорила:

– Дети наши, дети, каждый день тонут, каждый божий день.

Лариса еле сдержалась, чтобы не зарядить пьянчуге по лицу:

– Так ты не знаешь, кто утонул на карьере? Да?!

Космическое тело задвигалось, готовое прорвать синеву неба в любой момент.

– Дети наши, – продолжала соседка. – Сто миллионов утопленников, и все – наши дети. Твои и мои…

– Виталик где? С моим сыном?! Не видела их?!

Женщина с кружкой и бутылкой развела руками:

– Утопли.

Ветер загудел, зашумело все вокруг, ожило под натиском стихии в ожидании переломного момента.

– Дура! – выбила в этот раз бутылку с вонючей жидкостью. – Протрезвей уже!

– «Курск», подлодка, считай, сто восемьдесят с чем-то детей… – не унималась Люда, глотая сопли и слезы. – Живьем же захлебнулись…

Хлопнула подъездной дверью Лариса, руки тряслись похуже соседских, дрожь шла изнутри, дрожала душа.

В темном подъезде пахнет кошками и сыростью.

Останавливаясь на каждой ступеньке, собиралась c силами, наверх.

Дверь в двухкомнатную квартиру под номером четырнадцать. (Егор упорно называл «квартира номер пять».)

Ключ, как в дешевом сериале, не попадал в замок, потом не хотел поворачиваться.

Завибрировал телефон, и Лариса бросила в сумку подсолнух, ответила:

– Да, да, да!..

Хозяйка киоска, Любовь Владимировна, хотела узнать, выйдет ли она сегодня на смену в ночь. Лариса ответила «нет», дала отбой.

В квартире непривычно тихо. Темно, и за кухонным окном беснуется тополь, царапая ветками по стеклу. Подсолнух поставила в баллон с отстоянной водой для чайника. В комнате сына нашла синий фломастер, села на разобранную кровать Егора, заголила левую руку, несколькими нервными штрихами нарисовала в точности такой же рисунок, что у маленького Володи. Ромб с тремя молниями из верхнего угла.

– Так, – сказала, поднимаясь, Лариса. – Одно дело сделано.

Астероид на глянцевом постере выглядел не так устрашающе, как раньше. Лариса закатала второй рукав халата.

– Тоже мне Армагеддон, камушек в небе, – усмехнулась. Набрала номер сына. Ответило небо.

Шторм сменил цвета, загустели краски летнего дня, шум человека заглушила природа, готовая в один миг смести всё с лица Земли.

– Сидеть ждать – нет, не дело, не по мне! – От окна кухни к окну в комнате Егора, круг за кругом. – Надо действовать! Не сидеть, не молчать!..

Достала из-под кровати спортивную сумку сына, побросала в неё разбросанные Егором футболки, шорты, носки… Сложила аккуратно пижаму, из шкафа достала рубашки, костюм, свитера…

– Я обещала, что съедем из поселка. Значит съедем!

В телефоне долго не могла найти нужный номер. Нашла.

– Петр, – обрадовалась знакомому голосу, – узнал?.. Ты как всегда неизменен и постоянен со школы еще. У меня к тебе просьба. Не поможешь с машиной? Потом объясню, ты только пообещай.

Петр пообещал.

Лариса сказала: я в тебе не сомневалась. Сказала, что позвонит завтра и все подробно расскажет. Мужчина спрашивал что-то еще, но Лариса спешила.

Свои вещи решила собрать в мешки, как и книги, диски – у Егора их сотни.

За мешками надо бежать в киоск.

Снова завибрировал телефон, высветился номер Светы Би-би-си, Лариса не ответила, оставила телефон дребезжать на кухонном столе, наспех надела шлепанцы, выбежала в подъезд в рабочем халате с прилипшими зелеными колючками.

Поселок накрыла пыльная буря, обесцветив и ослепив. Лариса бежала против ветра, не пряча и не защищая лицо от хлестких пощечин матери-природы.

Остановилась отдышаться на дороге, на разделительной черте, подняла голову – и вот он, гигантский астероид, занял место неба. Женщина сложила губы трубочкой, замычала. Громко, насколько хватило воздуха, потом еще раз:

– Му-у-у!

И еще!..

Материнский голос расколол каменную угрозу. Из трещины в астероиде хлынул дождь. Холодный, обжигающий…

Нет, Стас, ад не на небе. Ад – это мы. Ад и рай. Утопленники и спасатели – всё мы.

По лужам, продолжая мычать, – к киоску, долго искала ключ, мычала, а когда нашла, кто-то неожиданно закрыл ей глаза теплыми ладонями:

– Угадай кто?..

Ответ пришел из сердца, оно услышало стук второго, родного сердца, душа почувствовала душу.

– Астероид две тысячи двенадцать игрек, не помню что-то там, один, – отчеканила, расплываясь в улыбке, мать. – Угадала?

2005 г.

 

 

ТРИ МИЛЛИОНА ПЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ТРИ МАМЫ

 

Солнце швырялось сосульками с крыш в прохожих. Пришла долгожданная весна, пришла в середине апреля. В комнате, где лежала мама, было слышно, как подтаявшие льдины с грохотом разбиваются об асфальт.

Весенняя бомбежка.

У мамы последние недели всегда закрыты шторы. Солнечные лучи причиняли ей боль. Даже поворачиваясь к ним спиной, мама говорила, что они прожигают её мозг. Папа занавесил окно темным покрывалом.

– В темноте дышится легче. В темноте всегда лучше. Будто сближаешься с ней. Сливаешься. Исчезаешь…

Сижу возле мамы на табурете. Рядом на журнальном столике куча лекарств: таблетки, баночки-стекляшки, уколы…

– Дождь? – тихо спрашивает мама. – На улице дождь?

– Это капель, мам, с крыш так сильно течет… Прямо потоп.

– Люблю дождь. Небо такое большое, безграничное, сильное, а тоже плачет. Даже небо… Все плачут. Только человек может не плакать. Однажды, Олежка, в твоем возрасте я видела, как плакал наш пёс Туман…

Мама часто засыпала на полуслове. Не договорив.

На ней всегда, и теперь, был платок.

– Скоро совсем, как ты, буду лысая, – шутила мама.

Она перестала рассказывать на ночь истории, а я, хоть и ходил уже в третий класс, любил их слушать. Одну, например, историю про картавое привидение я заставлял маму рассказывать по несколько раз в неделю. Теперь читал сам маме. Или рассказывал что-нибудь, выдумывал, сочинял…

– Все писатели любят дождь... Ты тоже станешь писателем…

Я обещал маме, что стану.

По ночам приходила боль. Мама сдерживалась, чтобы не кричать. Только я всё равно слышал, как она стонет в подушку, как успокаивает её папа, как суетится на кухне мамина сестра тетя Нина…

По ночам приходил страх. Я лежал в кровати и боялся, что произойдет что-то плохое. Неправильное. Ненужное. Боялся, что однажды проснусь утром без мамы. Мамы не станет. Болезнь победит и заберет её от нас…

В одну из таких ночей я и увидел сон. А может, это был не сон... Увидел мертвую бабушку. Мамину маму. Бабушка вошла ко мне в комнату, легонько прикрыла дверь, подошла. Я не испугался, это ведь моя бабушка, ну и что, что она давно умерла?..

Бабушка села ко мне на кровать, погладила по голове:

– Ты помнишь, внучек, что я тебе рассказывала про картинки? Помнишь? – тихо спросила она.

Задумался.

– Про то, что люди на картинках живут вечно?..

– Умница! – похвалила бабуля. – Они остаются надолго, очень надолго с нами. Всегда рядом…

– Всегда рядом… – повторил и…

Хлопнула дверь.

– Ты с кем тут разговариваешь? – спросила, входя, тетя Нина.

Смотрю по сторонам. Приснилось или нет?

За окном солнце, очередная «бомбежка», а в уголке окна кусочек голубого неба и белое облако, так сильно похожее на лицо мамы.

   

«Тема сегодняшнего урока рисования «Мой лучший друг»», –  так объявила Татьяна Ивановна, наш классный руководитель. Я нарисовал лицо мамы. Нарисовал как смог.

Коля «Толстый», сосед по парте, нарисовал пса Рекса, Оля Сомова попробовала изобразить подружку Вальку, а я…

– Маменькин сынок, – прошипел в ухо «Толстый», когда Татьяна Ивановна поставила мне пять, а ему три.

Да, пускай так, я маменькин сынок.

 

Рисунок показал тете Нине. Она приехала и стала жить у нас через день после первого приступа мамы. Тогда мама отказалась ложиться в больницу…

– Так сильно похоже, – погладила меня по лысине тетя, – прямо копия.

– Копия…

– Молодец, иди поешь, я подогрела.

– Пойду маме покажу.

– Потом, – остановила тетя, – мама только заснула после лекарств.

– Потом? Ладно, потом, – согласился.

А потом маме стало хуже. Она кричала. Папа приехал с работы. Вызвали «скорую». Я всё это время сидел в своей комнате с закрытыми глазами и просил Боженьку об одном – чтобы он спас маму.

«Пускай болезнь исчезнет, пройдет, как растворяется всё в темноте. Я сделаю всё, чтобы мама не болела никогда. Ни в жизнь… Всё-превсё…».  

 

Теперь я ненавижу это слово – «потом». Маму увезли в больницу в третий раз за две недели. Папа со мной почти не разговаривает. Боится. Даже не смотрит на меня. И его глаза всегда «на мокром месте». Тетя Нина говорит: «Маму должны прооперировать, и операция должна помочь»…

Знаю, что поступил нехорошо – подслушал разговор папы по телефону и услышал это слово. Диагноз. «Рак» – вот что мучает маму. Он засел, укрылся в голове и стал поедать её, стал расти. Он пытается выбраться. Он не любит солнечный свет и заставляет выпадать мамины волосы…

Я вспомнил эти такие разные платки, которыми она повязывала голову… Красный с золотыми кистями платок – подарок сестры. Ещё три платка подарил папа...

Черный платок – его я боялся больше всего. Черный цвет не мой любимый цвет. Цвет не жизни. Разве Божий цвет – черный? Бог – это ведь свет… Белый цвет – вот цвет Бога. Золотистый…

Втихаря выкрал ненавистный платок из маминого шкафа и выбросил по дороге в школу в мусорный контейнер в чужом дворе.

«Лучше я сам накоплю денег и подарю маме другой платок. Голубой – как небо».

 

Мама взяла мою руку, поцеловала в открытую ладонь. Я не выдержал. Заплакал. А ведь обещал, что не буду, сдержусь. Обещал…

– Ну, Олеж…

– Мама…

На маме была белая больничная марлевая повязка, и я сказал, проглатывая слёзы:

– У меня тебе подарок.

Мама улыбнулась, и моё сердце улыбнулось в ответ.

Я разбил копилку, копил на футбольный мяч, и сегодня купил маме платок такой, какой хотел. Голубой с желтыми и сиреневыми цветами.

– Сынок…

– Я повяжу его тебе на шею. Продавщица сказала, это самый модный сейчас асексуар.

– Что? – спросила мама.

– Асексуар. Самый модный…

И мама засмеялась, так неожиданно, так чисто, зажигающе… Я тоже засмеялся. Мы смеялись вместе, да так громко, что в палату заглянула медсестра:

– Всё хорошо?

В ответ мы продолжали смеяться.

 

Из больницы уходил в отличном настроении. Хотелось бежать по лужам, прыгать в них, брызгаться, кричать…  Вышел на крыльцо и тут вспомнил про второй подарок для мамы – школьный рисунок. Залез в карман, достал аккуратно сложенный альбомный лист… «Мой лучший друг».

Сосулька, крякнув, сорвалась с конька крыши, просвистела перед самым носом и с оглушительным треском разбилась у ног.

– Ой! – вскрикнул. Отпрыгнул. Выпустил из рук рисунок. Не по-апрельски холодный, сильный ветер подхватил лист, рисованное карандашное лицо мамы мелькнуло перед глазами и со скоростью пули взмыло вверх. В голубое небо. И выше, и выше…

Сначала я побежал, задрав голову. Не замечая луж и кочек… Но вскоре остановился. Рисунок, подарок маме, исчез в небесах.

Долго смотрел в голубую бесконечность. Ждал, а вдруг вернется…

Небо темнело. Хмурилось. Мамин портрет, мне чудилось, всё дальше и дальше бумажным ковром-самолетом стремился ввысь. Навстречу солнцу. Звездам. Навстречу Вселенной. У которой нет начала и нет конца…

 

Дома не находил себе места. Ходил из комнаты в комнату. Зашел в мамину спальню, шторы всё ещё были закрыты. На кухне зачем-то включил воду, помыл руки, вернулся в свою комнату… Постоял у окна, небо было темным. А где-то там высоко-высоко…

Вернулся папа, спросил:

– Как дела?

Сказал:

– Маме лучше, – помолчал чуток, – ведь лучше?..

– У мамы через месяц операция, Олег, – начал отец, – это временное улучшение. Понимаешь? Мы должны держать кулаки за маму, чтобы операция помогла…

Я видел, как папе было тяжело говорить, как он подбирал каждое слово. Слово за словом…

– И может случиться так, сынок…

– Я всё знаю, папа. Не говори. Я знаю…

Он обнял меня крепко, как никогда. Папа плакал точно так же, как я всего лишь несколько часов назад.

Не сдержался.

– Мама поправится. Вот увидишь. Мама будет с нами. Всегда. Я знаю. Знаю способ…

Он молча кивал, соглашался. Слезы, его горячие слезы обжигали мою шею, затекали под воротник и текли…

 

Собрал всё, чем можно было рисовать. Карандаши, фломастеры, краски акварельные, масляные, гуашь, пастель, ручки шариковые, ручки гелиевые, мелки…

Закрылся в комнате и начал рисовать. Рисовать маму.

Потому что люди на картинках живут вечно…

За выходные, субботу и воскресенье, засыпая лишь на пару часов, не завтракая,  не ужиная, нарисовал всего сто восемьдесят одну маму. Понимал, надо торопиться и рисовать, рисовать, не останавливаясь, не обращая внимания на источенные карандаши, иссохшие фломастеры, искрошившиеся мелки, так быстро кончающиеся краски…

Попросил папу купить альбомов, тетрадей…

А кончатся они, буду рисовать на клочках бумаги, обоях, стенах… Себе…

 

Тетя Нина приносила еду в комнату.

Надо, так надо.

Только ел я немного, да я и не был голоден. Бывает, остановлюсь на минуту, съем целую луковицу репчатого лука – и снова за карандаш и краски…

Папа послушно приносил листы для рисования, не задавая вопросов. Ни звука. Ни слова… Папа чувствовал. Папа всё понимал…

К маме не пускали. Приходя в больницу, несколько раз я смотрел на неё, стоя в чуть приоткрытых дверях. Мама теперь всё время спала, и голубым теплым цветком в бело-стальной и холодной палате был платок, повязанный мною. Я не сдерживал слёз… Зачем…

Я спешил рисовать маму.

Рисунки висели по всем комнатам. Повсюду… И на потолке тоже…

Мама смотрела на нас отовсюду. Разноцветно-радужная…

Через неделю у меня было тысяча девятьсот двадцать две мамы, и ко мне присоединилась тетя Нина: «Вдвоём мы нарисуем больше».

– Мамы должно быть много, – говорил со знанием дела я. – Мама – это бесконечность… как небо. Как Вселенная. Как Бог…

А ещё через три дня папа молча зашел к нам, сел на полу посреди разбросанных ручек, красок, тетрадных и альбомных листов и стал рисовать (а рисовал он очень хорошо) свою жену. Мою маму…

Мы сбились со счета, когда двухмиллионный портрет мамы повис на нетронутом плафоне лампы в больничной палате мамы…

«Мамы должно быть много…»

Мама дома. На шкафах, книжных полках, телевизоре, аквариуме… На холодильнике в кухне, на газовой плите, стиральной машине… В подъезде, в просветах перил… Мама улыбалась с заборов огородов и гаражей… Сопровождала по дороге в больницу... Мама на автобусных остановках и деревьях в парке… Афишах и досках объявлений… Мама встречала в больничном лифте… Шла по коридору и кружила вокруг колонн… В кабинетах врачей и палатах…

Мама…

 

За день до операции во сне (или это был не сон?..) я снова увидел бабушку. Она зашла ко мне в комнату, как тогда, прикрыла за собой дверь и произнесла:

– Это первый и последний.

Подошла, протянула мне мой первый рисунок мамы с надписью: «Мой лучший друг» в левом верхнем углу листа и оценкой пять красной пастой в нижнем правом.

– Как?..

Я сидел за столом, положив голову на локти, перед чистым альбомным листом.

– Как? – спросил себя, спросил тишину и подумал: «Задремал».

Я наблюдал, как в открытое окно жаркий ветер июня запустил сложенный бумажный самолетик. Он покружил по комнате, словно разглядывая мамины разноцветные портреты, а потом легонько приземлился на столе перед моим носом. Я хмыкнул: «Вот так весточка с неба».

Взял небесного посланника и, осторожно раскрывая самолетик, вдруг почувствовал, как проснулась и улыбнулась мама. Улыбнулась солнцу в окне. Без боли.

Моё сердце улыбнулось в ответ.

– Мама навсегда.

И развернул лист…

«Первый и последний».