Сергей СТРУКОВ. ВЕРЁВКА. Притча

 

Сергей СТРУКОВ

ВЕРЁВКА

Притча

 

Дело такое по засухе было, да в стародавние времена. По тем годам еще многие в храм Божий ходили и молиться умели, не то что ноня.

Напала засуха окаянная на простой люд крестьянский, истомила землю благородную, испепелила терпение мужицкое.

Вот раз народ из церкви пошел и на площади остановился, заспорил. Сначала-то начали старики – мужики крепкие, с бородами окладистыми. Мол-де: «Что по нашей волюшке Бог нам не дает, аще просим? Вот и молиться ходим, и все службы выстаиваем по строгости, по правде? Почему же в засухе живем, и урожай гибнет, и почто нам такое наказание? За какие грехи?».

Разделились. Одни ладят: «Нам по молитве положено! Пусть-де справедливости ради Бог дождь пошлет». Другие противуречат: «Куда там! Всех грехов не перечесть, не исповедать. За грехи и засуха; за грехи – скорбь!». Разругались. Дело до драки дошло. Еще бы прямо спичку чиркни – и пожар! Вот только одного дедушку не слушали, который ростом был мал, да все одною рукою за сердце держался, а другою за прясло. Шептал всё старый, шептал православным про «волюшку», но никто не слушал.

Шумели мужики, шумели. Да чтоб, значитца, без драки пошло – порешили собороваться. И мол-де тогда опосля, когда от грехов очистимся, тогда и скорбь отнимется, засуха проклятая перестанет быть.

На другой неделе – церковь битком. Позади всех дедушка протискивается, да все про волюшку речь заводит. Но не слухают мужики. Кого за рубаху ни потянет – отворачиваются. Стали собороваться – честь по чести батюшка отслужил – помазал спорщиков по совести. Кабы то масло всё собрать, что на таинство потратили, так одному крестьянину не снести.

Помазался и дедушка. Из церкви расходились: те, что «положено за молитву», выжидательно идут, а те, что «за грехи – засуха», блаженно, но с опаской. Позади всех старичок тащится, ножками шаркает, за сердце держится, про волюшку бормочет… Разошлись по жаре по домам, и дома словно надулись. Выжидают мужики да блаженствуют впереди дара Божиего.

Прождали день, промаялись два, посохли и на третий.

А к концу недели недовольство бабахнуло! Те сельчане, что «за справедливое» стояли, орут: «Забыл про нас Бог!».

А которые в себе грехи видели, пересохшие глотки дерут: «Как же так?! Ведь очистились, а дождя не имем?!».

Засуха проклятая! Иссушила ты ум людской и не разумеет истины народ в похотях сердца своего; иссушила ты глаза крестьянские, и не видит ими правды мужик; иссушила ты душу и плоть, и не узрят Бога крещёные.

Пуще разволновались сельские. Ярость волнами по толпе переливается, бесам того и надо. Начали демоны простачков подзадоривать. Мол: «Идите, церковь разорите, священника побейте». Мужики такие мысли за свои приняли – да вперед с колами на храм Господень…

При таком безумии народном вот уже рассудительно увидеть скорую погибель поселянскую, как вдруг – в аккурат, когда на церковь с дубьем двинулись, – услыхали позади дюже странные слова старичка незаметного: «Эта, чавой-та тама за верёвка у поли болтаеца?..».

Осадили. Оглянулись. Носы вытерли. Глаза протерли. Дубины с плеч скинули.

На самом деле! Не сойти с этого места! Как есть, верёвка с облака свесилась да над пахотой болтается. Бабы охнули. Мужики ухнули. Потянулся в поле народ. Сначала полшажками, потом шагом, а потом вдарились бежать, кто скорише.

Вдарились к верёвке той в посохше поле.

Бегут – земли под босыми ногами не чують. Все молчат, только жар выдыхают да пот с лица рукавом успевать вытирают. Прибежали и встали как вкопанные. Верёвка с облака на морды свисает… Молчали, молчали… Смотрели, смотрели… Вдруг бабы как заголосят! Аж детей испугали. Те в плач. Мужики на баб: «Цыц!». Жены языки прикусили, только что попискивают и еще детям рты зажимают, чтоб не плакали, или, того хуже, не смеялись.

Заходили вокруг верёвки, морды запрокинули. Глазами хитрят: мол, нас не проведешь… Подвох ищут. Были и такие, что удивление свое верёвке не выказали, хотя удивление то и сильно было. А спрятали восхищение внутрь старательно, а наружу одну холодность показали, и еще рукой махнули, дескать: «Знаем! На войне и не такое бывало».

Смотрели, ходили, ухали, а толку не прибавилось. Что с верёвкой делать? И кто виноват, что она с облаков свесилась?! Что за беспорядок такой и где выход? Думали-думали… Бороды чесали-чесали… На баб злились-злились… Пот вытирали-вытирали… Ругались-ругались… Нет выхода! К верёвке подойти дернуть – боятся. И оставлять без решенья – негоже.

Вот старшина деревенский, который раненья на войнах имел, встал под верёвкой и закомандовал: «Покидать диковину без присмотра, дюжа не можно, потому как какая польза, али какой вред от нея селу собирается, не ведаем. Предлагаю до поры до времени часового у верёвки поставить, чтоба глядел за порядком и диковинку берег».

Мужики спорить не стали. А бабы свое противление по первости никогда не выказывают. Посему запылили все по хатам, кто как себе знает. Шел и старичок и всё бормотал: «Ах, кабы по волюшке! Ой-да! по волюшке…».

И вот начали сельчане нести вахту у верёвки. И со временем уж понавыкли так в поле ходить, да столбом подле льняной стоять, что ужо позабывать принялись, на что караулить, а то и в недоум, зачем и какая выгода от караула того приобретается честному народу?

Был и батюшка. Водосвятный молебен отслужил и окропил святой водой верёвку ту и тех, кто на молитву пришел. И, уходя, сказал о верёвке, что неспроста та жила с неба свесилась, и что, как есть, всё сие самое – правдивое попущение Божие.

Народ, кто веру твёрдую имел, стоять возле жилы отказался.

И вот однажды, когда сын старосты села нёс отцовское послушание возле чуда, произошло ещё более удивительное происшествие…

Ночью задремал сынишка в помыслах горделивых о дожде и, стоя на полынной духоте и вдруг став падать, не думая, схватился за верёвку... Повис… и, опомнился!

Взорвалось сердце в груди мальчонки, да так сильно заколотилось, что наверно в селе слышно было, как оно к горлу подпрыгнуло и забилось. В мгновение отрок от сна явился: «Что будет?! Ой, беда! Ведь за верёвку дёрнул! Попадёт от отца! Мужики, бабы, пропадать!». Хотел бежать! Остановился. Назад к верёвке!

Опять остановился. Или в село?! И опять встал. Сердце колотится так бойко, что – вон из груди! Наложил руку, чтоб не выпрыгнуло. Колени, как листочки на ветру, дрожат.

Да вдруг! Что это?! Упало сверху – что? Да как шмякнуло! Ещё и ещё. Монеты сверху кто кидает? По темноте не видно. Расплющил ладонь – шмяк! Тронул – вода?! Неужто? Дождь?! Батюшки родные! Мать Честна!

И верно. Как грянул гром, да ливануло, что из ведра впрямь! Не успел глазом моргнуть сынишка старосты – от маковки до пят будто из реки вынутый. Побежал счастливый в селение. А народ от радости уж на улицы высыпал – пляшет посреди ночи, ликует, голосит, не насытится… Тут чадце старостино вбегает. Толпа ему: «Годи! Пошто верёвку бросил без глаза?». Он в ноги. Мол, так и так: повис! Тут и полило!

Земляки быстро связь перекинули между верёвкою и дождём, и наутро приготовились идти гуртом в поле, к Чуду.

Едва солнышко выглянуло – сельчане при праздничных рубахах, в сапогах с голенищами, салом натёртых, выступают. Звали батюшку, но тот ответил отказом. Не обиделись, а только посмеялись. Гармонь с собой прихватили. Вышли за околицу – песни заорали.

Идут словно на свадьбу. Подошли. Встали кругом. Старшой – мужик уважаемый, в белой рубахе с красной рюшкой да кушаком, выступил вперёд, бабам подмигивая. Все зычно ему: «Давай, Фёдор! Тяни! Опрокидывай небо!».  

Взялся мозолистыми ручищами – и раз! Отошел. Ливануло! С полчаса дождь шумел, дюже добро пролил…

 

С той поры привыкли сельчане к верёвке. Как дождя или снегу просить? Подходи – дёргай! Никому отказа нету. Все на верёвке мозоли натёрли, окромя старичка да батюшки. Полить огород? Приходи к верёвке. Посушить когда? Солнца ясного? На, тронь жилу!

Всё бы так хорошо, да одна оказия – невпопад. Тут тебе в аккурат влаги, а сосед в поле работать выходит. По дождю неловко трудиться. Вот и обижаться начали сельчане. Одним дождь подавай, другим – солнце. А мальчонки раз, посреди июля, снегопад сдёрнули – на салазках покататься. Пори их, опосля того, не пори – гектар заморозили…

Вышла такой стороной от верёвки распря великая! Каждый от Чуда своего желает. Так и ходят, так и дёргают. С каким помыслом подойдёшь, с того и получи.

Завраждовались две старухи, зазавидовались. Одна тайком в поле к верёвке граду просить, дабы соседский урожай побить, с помыслом жестоким: «Пущай и мой достаток погибнет, но змеюге той не зарадоваться!». Дорвалась, сердечная! И верно – незарадовалась с соседкою, а вместе с ними и всё село. Град, аж с куриное яйцо, весь урожай побил. Крыши поломал, а где и наскрозь избёнки просёк.

Почесали затылки мужики. Что тут делать? Всякий сельчанин уже страсть к верёвке возымел. Так и глядит в поле на жилу, так и смотрит, как опередить и для себя воды потребовать. Однако же, тянет один, а мокнут все.

Про речку и колодцы давно забыли. Уж не то что для скотины или посадкам воды, а и для самовара – и то к верёвке тянутся. И вот тебе разница и раздор на селе: одни чайком затягиваются, а другие в дождливой жиже углебаются.

Мыслили пользу великую от верёвки иметь, да поначалу так и было, а вот теперь, когда всякий по похотям дёргает, – разор и беда, и разруха, и смятение, и междоусобица неслыханная.

Верёвку уж всю измызгали, измозолили, изнурили, а измождение селу не уменьшилось – только прибавилось. Соседние деревни посмеиваются, а может, и завидуют, ведь, поди, хотя и по-худому выходит, а всё-таки чудеса подобные не при каждом дворе изыскиваются…

И вот раз, уже под яблочный Спас, пошел, тот самый мужик уважаемый, Фёдор, для скотины воды сдёрнуть…

Вышел только за калитку, а сосед напротив, что раненый с войны вернулся, тут же намерение его угадал, потому как самому не дождя, а впротиву того – солнца желалось. Долго не думая, заковылял за Фёдором. Тот шагу прибавит, и раненый такожде. Фёдор припустит – и раненый за ним, только ковыляет скорише.

Захватила их побег бабка и за родными припустила; ей в снегу для погреба потребность вдруг случилась неслыханная.

Бабку ту хозяйка, корову доившая, приметила. Она в аккурат детишек из школы поджидала, и сильно ей противуречилось, потому как если за дождём бабка побежала, чтобы ливень сыночков не замочил…

За хозяйкою тою другая потянулась, а за нею третья.

Глядь: четверо мужиков возля магазина стояли и, узрев неладное в побеге бабьем, по той же дороге за ними поторопились.

Через окно староста увидел – и жену, что в доме была, окликнул: «Кабы худа, не вышло, Прасковья!». И уж на ходу, к верёвке, руки в рукава пинжаковы вдевает. Прасковья от печи восклонилась: «Кудай-то мой?».

И, свекровь кликнув, за мужем пошла…

Остальные сельчане из домов высыпали, потому как за верёвку испугались: «Неужто кто украсть деет? Почто всё село спасать побежало?». И топ-топ в поле…

Фёдор с раненым уж бегут; бабки ещё поспешают, а последние токмо шагом вознамериваются. Но вот уже как к верёвке близко, так тогда всё село чуть не с криком побегло…

Фёдор верёвку схватил. Тут и раненый, глядь. Оба к себе тянут, орут, друг друга пинают, ругаются. Бабка с бабами подоспела – за верёвку такожде... Вцепились. Визжат, тянут. Моченьки нету! Глядишь, мужики подбежали. По головам идут, свистят, гикают, за жилу хватаются…

Вот и всё село слетелось: кричат, бьются, друг друга локтями отталкивают, давят, клянут, наваливают, орут – спасу нет!

Тут тебе и дождь хлынул, и пурга завеяла, и солнце зажгло, как из печки! По правде сказать, вся община на верёвке повисла… Да вдруг и лопнуло наверху за облаком… И полетел из тучи конец верёвки на землю, сельчанам на морды.

Оборвали!..

Стихли вдруг и бабы и мужики. Только друг на друга странно озираются да глазами хлопают. Маненько снегом веет на солнцепёке, а так погода тихая сразу установилася. И вот посреди этой тишины недоуменной и посреди их всех, на землю повалившихся, выступает наш старичок, что «по волюшке», и такие речи говорит: «Где бы вам совет Христов не слушати и стариков, убелённых сединами, презирать? Не теперь ли мне, грешному, обременить вас мудрым советом, когда вы от страстной воли своей свободу возымели?..».

Оглядел он тут сердешных. Никто не останавливал…

«Всё ропотом горделивым вы Бога прогневляли и засуху терпеть не желали. По своей волюшке от Неба требовали, о смирении позабыв. Что ж пришло, когда Владыко вам угодное сотворил?

Пошло прахом хозяйство, оттого что воли единой, воли Божией между людьми не было. Когда бы все едины, исправились – тогда мир и добро, и достаток великий! А когда же каждый за себя – тут разор, и от достатка доброго и от полушки щедрой – избежание.

Эта верёвка вожжой для сельчан сделалась, и впряглись вы в неё сами по доброй волюшке, и себя сами своею же страстью загнали. Когда бы признали волю Божию с неба – вот тутошнею, сердечною своею волею, – больше добра тогда нам было! Вы тогда под единым небом как под Единым Богом ходили бы… А вот теперь, знаете, чем для нас эта жила с облака явилася?

И учителем явилася и врачевателем, потому как верёвка сия страсть и алчность в нас обнаружила, и не то, что мы небо на землю тащили… Нет, не то. А то, что верёвка мудрая село наше, значитца, на Небо тянула… И то, значитца, что в верёвке той мы, ноня воспалившись страстью, страсть свою оборвали. А посему врачеванию и учению Божиему таперича счастливое завершение обретаетца…».

Сказав так, старичок перекрестился, воздохнул и пошел прочь. Сельчане же долго сидели и верёвку в руках держали, и на оборванный конец дивились.

А пуще же дивились на то, что по сих словах мудреца простенького в душах их удивительная жила к Богу протянулась, прочнее которой уж никакой силы на Земле не было, и оборваться которой вовек уж никогда не было возможно, подобно чудной сей верёвке или этому… рассказу.

--------------------------
       Конец