Никита БРАГИН. ПРОЩАНИЕ С ЕВРОПОЙ. Поэзия

 

Никита БРАГИН

ПРОЩАНИЕ С ЕВРОПОЙ

 

ДУВР
Ah, love, let us be true
To one another! for the world, which seems
To lie before us like a land of dreams,
So various, so beautiful, so new,
Hath really neither joy, nor love, nor light,
Nor certitude, nor peace, nor help for pain;
And we are here as on a darkling plain
Swept with confused alarms of struggle and flight,
Where ignorant armies clash by night. 
                                                            Mattew Arnold

Британия. Викторианский век
встречает свой закат неторопливый.
Ласкает солнце гребешки прилива
сквозь розовые щелки сонных век.
И группы отдыхающих на пляже
лежат, как экспонаты на продажу –
тряпичный хлам, серебряная нить…
Вот генерал, израненный под Агрой,
а рядом с ним измученный подагрой
любитель выпить, мастер закусить.

Спокойно море. Лёгкий ветерок
щекочет солью, торсы обдувая,
хрустит под пузом галька меловая,
спортсмен плывёт… нырок, гребок, нырок.
А молодёжь, как на варенье осы,
с биноклями влезает на утёсы
разглядывать купающихся дам.
Проносятся обрывки разговора,
и движутся песочные узоры
навстречу исчезающим следам.

Вечерний бриз уносит суету…
Пора и нам проститься с пасторалью,
любовь моя! Наедине с печалью
бежит волна строкою по листу,
оплакивая детское дыханье,
что делало пески парчовой тканью,
и яхонтами камни-голыши,
и золотой оправою сапфира
весь окоём блистающего мира,
где мы с тобой, и больше ни души!

Прости, моя любовь! Не мир, но меч,
не розы, но сухие иглы тёрна,
и не лазурь, но вал иссиня-чёрный,
и не огонь зари, но копоть свеч
по сводам катакомб! Мы одиноки
среди руин, где сон багровоокий
вещает бесконечную войну
золы со златом, духа против праха,
где сердце расщепляется, как плаха,
и кровь зовёт крылатую волну!

 

ЙОЗЕФОВ

Тонкая, терпкая, тёмная аура
тушью ложится на роскошь фасадов,
тусклые тени тревоги и траура
пеплом покрыли пожар листопада,
тесно и твёрдо сжимает ограда
старое кладбище; в хаосе плит
стиснутый прах испаряется ядом,
стелется, душит, палит…

В трещинах камня, по сводам намоленным
высохли слёзы серебряной солью,
сумраки спрятали голову Голема,
бледную глину, облитую болью;
сердце срывается, дышит юдолью
душный шеол замурованных душ…
мышье шуршание, шелест подполья,
горла голодная сушь.

Вижу возделанный Кафкой и Майринком
призрачный сад орхидей на могилах
и, онемев, замираю, как маленький,
слово от пепла очистить не в силах.
В муках и мраке тебя породила
горькая жажда спрессованных лет,
сажа молитв на истлевших стропилах,
едкая окись монет…

И надо всем, словно светлое озеро,
осень прозрачные кроны колышет,
льётся, лаская ладошками Йозефов,
крася кармином кораблики-крыши;
ратуши звон всё воздушней и тише
трелью струны, чуть задетой рукой,
сопровождает ниспосланный свыше
благословенный покой.

Встав над руинами скорби и ужаса,
ты просыпаешься нежным бутоном;
каждый твой камень и каждая лужица
светятся радостью неутолённой;
утренний луч припадает поклоном,
музыка улиц безгрешно проста,
мерными тактами в сердце влюблённом –
юность, надежда, мечта…

 

РУАН

Дышало утро холодом вокзала,
белели окна и бледнел неон,
фантазия свой вензель вырезала –
златой грифон, серебряный сион,
и в синеве готические шпили
я чувствовал за пеленой седой,
и каменные ангелы кропили
брусчатку улиц снеговой водой,
и плыл собор полотнищем узорным,
спадающим из солнечных высот,
где сам Господь разбрасывает зёрна
и по лазури облака пасёт.

 

БЕОТИЯ

На равнине у Фив семивратных,
где хлопчатник белеет в полях,
оглянуться, вдохнуть, и обратно
в терракотово-мраморный прах,
и под звуки змеиного шипа,
вдоль посевов драконьих зубов
к опустевшим глазницам Эдипа,
в чёрный полдень подземных богов…

Не рыдай обо мне, Антигона,
и от песен моих не старей,
не ищи моего остракона
на просторах земель и морей,
ибо всё, что могло, миновало,
и рассказано тысячу раз
у огня на пирах и привалах,
и в тени колоннад и террас.

И распевы забытых рапсодов
родниковой водой утекли
к долголетним трудам Гесиода,
в нищету беотийской земли,
а теперь архаический ужас,
улыбаясь, глядит с полотна,
и приходит кромешная стужа
и беспамятная тишина.

Оттого ли возможность возврата
дорога мне как детства глоток?
Оттого ли родные утраты
словно в сердце растущий цветок?
Ветер выдохнут, чарка допита,
прорастают сквозь прах семена,
проступают на каменных плитах
полустёртые письмена.

 

ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ САД

Позволь и мне блуждать среди твоих аллей,
смиряя всплески слов плетением катрена,
и слушая душой, как льётся кантилена
идиллии твоей – всё ближе, всё милей.

Встречай мою печаль, весну мою жалей!
Среди твоих гостей, от нимфы до силена,
я рад найти родство до энного колена,
и к месту своему приблизиться смелей.

Я заслужил его без лавров и без премий,
и в силах потерпеть, пока уносит время
предтечи моего развязно-пошлый тон.

Благодарю за всё, и продолжать не стану –
дороже всех речей спокойствие каштанов,
где образы веков слагаются в центон.

 

БЕРГМАН

Ах, мистер Бергман, жизнь проходит
не наизусть, а навсегда,
трубят на рейде пароходы,
гремят по рельсам поезда.

На фоне праздничной Ривьеры
в полнеба плавится закат,
и красит волны в цвет мадеры,
созревшей сотню лет назад.

А действие идёт к финалу,
но не становятся новей
ни блиц огней, ни звон бокалов,
ни шелест пальмовых ветвей.

Ах, мистер Бергман, дух и тело
останутся, как ни смешно,
видением на чёрно-белом
экране старого кино.

На нём всё горестней и ближе
истории, которых нет
ни в Касабланке, ни в Париже,
ни в комнате, где гаснет свет.

И режиссёр уже не волен
спасти любовь, развеять грусть...
Кино подобно старой боли,
запечатлённой наизусть.

 

БЫТЬ ТЁРНЕРОМ

Быть Тёрнером. Быть солнцем в облаках,
текучим, словно огненная пена
в роскошном повечерье Карфагена,
предощущающего кровь и крах.

Быть ледяной пургой над Ганнибалом
и чёрным дымом над седой водой,
и в тёмном небе утренней звездой,
и моря переливчатым опалом.

Быть Тёрнером. Быть золотом в снегу,
когда глаза уже не различают
медовость эля и янтарность чая,
когда пора воскликнуть – не могу!

Да, не могу я видеть эту слякоть
и угольный, насквозь прокисший смог,
а счастье мне – с тобой мечтать и плакать,
не вылезая из домов-берлог,

и видеть Божий мир сквозь сотни окон
в узорчатой резьбе тяжёлых рам,
как солнца свет, струящийся потоком
из многоцветных витражей во храм!

 

ГРАНД-ОТЕЛЬ

Люди приезжают, люди уезжают,
но не происходит ровно ничего...
Чёрно-белой лентой жизнь бежит чужая,
и молчит сознанье – не буди его...

Не буди надежду – танец твой окончен,
до конца свершилось то, что суждено;
телефон вибрирует всё наглей и звонче –
ты его не слышишь, ты глядишь в окно.

Эта суета вечернего Берлина,
блеянье клаксонов, мельтешенье лиц...
Это просто сон, прилипчивая глина
на колёсах времени, вязнущих до спиц.

И чужая алчность, ненависть и похоть,
как неон рекламы, бьётся о стекло...
Ты её не видишь, поминая вздохом
свой последний поезд в Царское Село.

Лепесток России в каменном флаконе!
Что тебя спасёт? – Любовь? Какой ценой?
Твой заветный жемчуг – слёзы на ладони
в суховейный полдень над землёй больной!

И шаги портье стрелой опережая
мечется твой взгляд, не видя никого...
Люди приезжают, люди уезжают,
и не происходит ровно ничего.

 

ФЕАКИДА

На руках Посейдона – покой...
Что-то нежное шепчет волна,
набегая.
Из далёкого детского сна
ты выходишь на берег морской,
Навсикая.

Я пишу телеграфной строкой –
ты прости, я опять нездоров,
запятая,
а потом непослушной рукой
шёпот моря косичками строф
заплетаю.

Я мечтаю о буквах любви
не на жарком сыпучем песке,
а на камне,
а цикада поёт вдалеке –
улетевшую рифму лови
в анаграмме.

Слишком поздно учить языки –
на чужом обрывается нить
золотая...
Мне бы только напев сохранить,
я цитатой прорехи тоски
залатаю.

Словно соло ведёт на трубе
равнодушная бойкая речь
телегида...
Мне уже не вернуться к тебе,
на песок золотой не прилечь,
Феакида.

 

РОМАН О ЛОНДОНЕ

Роман о Лондоне в рождественской ночи,
в сухих кристалликах искусственного снега –
они летят сквозь тёплые лучи
витрин и фонарей и падают с разбега,
на черни мостовых мерцая серебром...
Зима здесь – мишура, иллюзия, легенда,
где Темза подо льдом, и где холодный дом,
и леденеет сердце, сданное в аренду...
Нет, всё давно не так, в комфорте Оксфорд-Стрит –
там светятся гирлянды и рога оленьи,
и газ в сыром тумане больше не горит,
и не зовёт слезу рождественское пенье.
Лишь кожа корешков добротных старых книг
хранит тепло камина и туман за дверью,
и к дымному Ист-Энду подходящий бриг,
и веру, что в кредит заложена безверьем.
Я признаю любовь – простите, ваша честь,
не осуждайте мой поклон ушедшей славе!
Роман о Лондоне – ну как не перечесть,
и этот город – с кем его оставить?

 

* * *

Я блуждал по мёртвому Западу,
погружаясь в иную реальность,
и вдыхал руинные запахи,
и читал разбитую заповедь
по осколкам её хрустальным.

Были стены в крови и плесени,
были тлеющие лохмотья,
омертвевшие ветви свесились,
и лились онемевшими песнями,
и ложились распавшейся плотью…

И дороги сухими руслами
растворялись в морях покоя,
чей песок, полимерами устланный,
осыпаясь, шептал что-то русское,
что-то горькое и простое.

Я смотрел и молча оплакивал
дорогую мою чужбину,
эту Умбрию, Фландрию, Фракию,
этот пепел угасшего факела,
эту кровь, превращённую в глину.

И горело моё поминание
вместе с тихим светом востока,
и в лугах розовели здания,
и мирились вера и знание
в этой скорби, как небо высокой.

 

БЕЗ ОБМАНА

На целый день в Париже заблудиться,
идти без цели сквозь квартал Марэ,
по улочкам, за пазухой столицы,
там, где каштаны жарят в октябре,
и алая листва на тротуарах
как вкус вина – легка и горяча,
и где судьба в обличии клошара
дотронется до моего плеча.
Судьба моя, не поздно ли пророчить?
Пускай моложе выгляжу, чем ты,
но в современном мире так непрочны
души приметы и лица черты.
А в городе влюблённых и поэтов
ни возраста, ни опыта у нас
не будет никогда… Рыдает где-то
гармоника, и сумрачный рассказ
сплетают улицы, устало чередуя
гудки, ступени, тени, фонари…
Какая разница, куда иду я,
и у какой остановлюсь двери?
Мне всё знакомо – здесь я жил и умер,
с чужим лицом, но со своей судьбой,
так, что поныне я в парижском шуме
улавливаю голос, мне родной,
и чувствую – оно моё, до боли,
мой символ, сердце, венчано крестом,
передо мною Дева на престоле,
за мною мрак на поприще пустом,
где всё прошло, свершилось, миновало,
где рыщут мародёры и клопы,
где ни огня, ни крови, ни металла,
и где пусты ковчеги и гробы!
Не дай мне, Боже, умереть душою,
оставь тропинку с торного пути,
где за минуту самое большое
из всех сокровищ повезёт найти,
где, заблудившись, достигаешь цели,
и, тьмой объятый, обретаешь свет,
и чувствуешь – здесь всё на самом деле.
Обмана нет!

 

* * *

                                    Флоренция, ты ирис нежный.
                                                              Александр Блок

И снова у Санта Мария Новелла

сойдемся, спасаясь от чёрной чумы,

и ты за горами останешься, Bella,

среди наползающей тьмы.

 

Лишь дымные факелы вырвут из мрака

гранёные стены просторных палат,

соборных фасадов сияющий мрамор

и светлое золото врат.

 

На площадь Синьории выползут монстры

из проволок, пластика и мишуры,

и станет она, словно призрачный остров,

где рэп и чумные пиры.

 

А нам что останется? Память о прошлом,

сокровища света, любви, красоты;

из тёмного склепа на волю окошко,

где солнце ласкает цветы.

 

Эмаль делла Роббиа, бронза Челлини,

симфония фресок, мозаик хорал,

и образы – в дереве, мраморе, глине

и в глуби старинных зеркал.

 

Сиянье капелл, алтари и престолы,

могилы великих и нимбы святых,

печальная келья Савонаролы,

латинский молитвенный стих.

 

Всё с нами пребудет – суровая крипта

и пение лютни в цветущем саду,

как лист опалённого манускрипта,

как ирис, уснувший во льду,

 

как в галечной осыпи блёстка алмаза,

в слепой темноте путеводная нить!

И будут потомки по нашим рассказам

учиться творить и любить!