Александр ТРУБЕНОК 
Александр ТРУБЕНОК
ПО КОЛЕНО МОРЯ, ЖЕМЧУГА МЕЛКОВАТЫ!
* * *
Не в августе, Уильям, – в октябре
свет набирает силу, в крайних датах,
когда не грех подумать об утратах
и о земле в сыпучем серебре.
Спит осокорь. Набрякли капли ртути
на голых ветках, а шершавый ствол
так глубоко зарылся, что дошёл –
молчит поэтому – до самой сути.
Синицы чувствуют: вселенский холод
по тёплым лапкам пробует ползти.
Поскольку им совсем не по пути,
они на зиму улетают в город.
Так жизнь идёт, и никому нет дела,
и правильно, и так тому и быть:
была листва, была и облетела,
зато опята – вкусные грибы.
* * *
По горбатой тропинке в Колумбус идти,
если утро – в июне, а солнце – не в дымке,
мимо парня какого-то лет тридцати
на бордовой скамейке со сном в поединке –
и свежо, и приятно – причины просты –
и, как будто в отпор возраженьям возникшим,
под кустом на траве раскричались дрозды,
истоптала газон стайка маленьких Ницше.
Мурава, подорожник, осока-трава...
Так и тянет разуться, пройтись босиком и
поваляться под кайф: подо мною Москва!
Жаль, кузнечиков нет и других насекомых.
Солнца луч сквозь листву не пробьётся никак.
Забирают деревья все люксы и ватты.
Пью-вдыхаю пьянящую взвесь родника –
по колено моря, жемчуга мелковаты!
* * *
Кастрюльку с кашей газ пытает.
Я одобряю палача.
Мой сын трехмесячный, крича,
О сладкой каше помышляет.
На алюминиевые стены
Кипящим облаком ползет
Шальная каша, брызжет пеной
И на колени не встает.
Блестящей ложкой провожу я
По осаждаемой стене.
Пар обжигает руку мне.
На пальцы я свирепо дую.
А ложка падает, звеня...
Года пройдут... тогда отсюда
Что будет ценным для меня?
Что никогда я не забуду?
1977
ПРОЕКТИРОВЩИК
Мне хорошо – работа развлеченьем
Становится. Я бог. Мне нет оков.
Небесным водам дал я отклоненье
От стен кирпичных. Царство ручейков
На кальке возникает, мир бумажный,
Чреватый кленом и карагачом.
Всем тварям каменным, древесной каждой
Дарую жизнь простым карандашом.
Мир в тысячном масштабе. Я всесилен.
Я с птичьего полета огляжу
Свои владенья, зачеркну все, или
На штампе подпись властно наложу.
1980
* * *
«Начни раскачивать качели», –
Велел мне Гена Хомутов.
И вот, спустя две-три недели,
Я натворил пять этих строф.
Они торчали обнаженно,
Как прутья клена без коры,
Не ведая определенно
Совсем о правилах игры.
Я вспомнил майскую рыбалку
(Её не позабуду впредь),
Воткнул я ивовую палку,
Чтоб удилище подпереть.
Рогулька ивовая эта,
Не принимая жребий свой,
Еще до наступленья лета
Покрылась новою листвой.
Быть может, это ей приятно,
И поучительно, и… что ж,
По крайней мере, мне понятно,
На что я стал теперь похож.
1998
* * *
Во влажных оврагах, где джунгли плетет ежевика
и звон комариный сливается в пенье и зной,
и темно-зеленое царство июля, и ника-
кого намека разбавить его желтизной;
где ждут спотыканий в засаде лежащие бревна,
и переползают, как змеи, и снова лежат;
где лучше не падать, дышать нужно тихо и ровно,
а те, кто упал, возврату не подлежат;
где гроздья черемухи, не утоляющей жажды,
а лишь превращающей в чурку саднящий язык, –
в оврагах, где восемь часов проблуждал я однажды,
я жизнь оценил, от которой, казалось, отвык.
2007
ВИДИТ ОКО
(Из дневника Сережи Тетери)
1.
Соединяя землю с небесами,
как свойственно ему, наискосок,
он явно не спешит на встречу с нами,
зачёркивая пойменный лесок.
Ощупает он чуткими перстами,
чтоб дольше помнить, каждый бугорок,
её благоговейными устами
коснётся он. Не низок, не высок
он, делая такое, он же – с неба!
Мы не участники паденья снега.
Грехопаденье это или нет –
не нам решать. Мы – лишние. Мы – те,
что склонны доверяться лишь мечте,
но вряд ли так устроен белый свет.
2.
Жизнь без тебя пуста. Смысла в ней ни на грош.
Градусник спирт всосал, словно в запое Цельсий.
Этот мороз таков, что не поможет дрожь,
и не смутит его траурных вид процессий.
Птицы на юг ушли. Где вы, мои юга?
Нет у меня югов. Точно, видать, тетеря.
Было б совсем черно, если бы не снега,
если б не холода, если бы не метели;
блеклый от холодов если б не солнца шар
не набекрень висел, как у Дали глазунья.
Некуда уходить. Так ли нехороша?
Долго ли навалить кучу благоразумья?
3.
Клубится мрак, но если видит око,
то есть и свет, что в первый день, до звезд,
не сверху просиявший, не с востока,
а из других, совсем не здешних мест,
и, отделенный от тебя жестоко,
несется, ослепляя все окрест,
во все концы, все дальше от истока,
не указуя, но один, как перст.
А позади, бездомный, как собака,
клубится мрак, не зная кроме мрака
ни проблеска, и возвращенья ждет
по признакам, но заврались пророки,
последние уже проходят сроки,
проходит жизнь, и все-таки идет.
4.
На что она похожа, на глоток
для алчущего, на мираж в пустыне,
на ежевики цепкий коготок,
царапающий кожу, на отныне
утраченную волю, холодок
под ложечкой – аргентум тускло стынет,
как рядом (было) острый локоток
нечаянно, но все же пододвинет
так близко! но не тронь! (Клас Геда!) но,
проснувшись в сон, где, как в немом кино,
ходить, дышать, не издавать ни звука –
и вдруг понять – так вот моя страна! –
она во мне, безвыходна она
со злым и звучным именем – разлука.
5.
И.Л.
Все падает, лишь та, которой нет –
взлетает – та, которая в опале –
душа; потрогать – нет, слыхать – слыхали,
и правильно: не оставляет след
при взлете; шкаф открой, протри скелет
и, как бы больно не было вначале,
запри его опять на пару лет –
забвенье есть лекарство от печали;
смычок там или флейта, или то,
когда в тоске заламывают руки,
и стыд, и страх умножить боль разлуки…
погашен свет, мерцанье разлито,
и первый снег ложится в переулке,
и прикрывает ржавые окурки.
2011
ОБ ЭКОНОМИИ
Хвост сёмги дешевле в два раза
из оной же стейка (заметь!).
Но так же вкусна (вот зараза!)
в духовке печёная снедь.
От рынка по Кировоградской
на юг (или юго-восток?)
мне надо домой добираться
и хвост донести, и восторг.
Я двести рублей сэкономил,
но мне непривычно копить.
Не худо бы выкинуть номер,
зайти, что ль, и водки купить?
В Пятёрке знакомого встретил,
и песня пошла не о том.
Опять оказался я третьим,
и сёмга вильнула хвостом.
* * *
Сестре Людмиле
К окну подойду и кусок городского пейзажа,
как масло на хлеб, на правый, на левый намажу,
моргну и привыкну, подумаешь, тонкая плёнка,
копытце, водица, отпил – превратился в козлёнка…
Сестрёнка! Алёнка! Спаси непутёвого братца
и жить научи, или, может, не стоило браться,
коль сразу не вышло: всё муторно, криво и косо –
и нету ответа, коль нету прямого вопроса…
У омута чёрного берег. У омута злого,
у кромки воды поднялось непонятное слово.
На берег оно лепестки направляет резные,
под ветром склоняясь, поклоны кладёт поясные,
и сыплет созревшее, но непривычное семя,
и вот уж нависло над берегом и надо всеми,
что камень тяжёл и змеёю на шею повязан,
и сердце на дне высасывается не сразу…
к Иванушке-братцу, к нему бы, под сосны и ели,
и жить-поживать, чтобы вместе и пили, и ели…
Тут царь ли, не царь ли, но надобен кто-то толковый,
подслушать козлёнка, понять непонятное слово.
2014
* * *
Моей Л.
Песочные часы – обида и любовь.
Безжалостный песок хрустит, перетекая.
Низвергнет в бездну он, где стынет в жилах кровь,
иль душу вознесёт ко всем блаженствам рая?
Давай поверим в рай и будем жить, играя!
Иль доживем всерьёз? (Ему не прекословь –
напрасные дела.) Минутку, дорогая!
Тут грабли. Наступать на них не нужно вновь.
К тому же босиком. На пяточки твои
глядеть достаточно и любоваться можно…
Душе не испытать обиду без любви...
Вот почему порой тоскливо и тревожно...
Учитель ни к чему, и не нужна наука,
коль выбор небогат – забвенье иль разлука!
2015
* * *
Собака хозяина ждёт. Белый свет
померк. В магазине знакомого встретил.
Пятнадцать минут пообщался с ним. Нет
печальней истории этой на свете.
«О, бог мой единственный! Ждать и сидеть
приказано. Входят, выходят чужие.
И запах твой тает. Сквозь слёзы глядеть
и в горле натягивать горькие жилы.
Скулить не позволено, дрожью унять
пытаюсь желанье воскликнуть: «О боже,
хозяин мой! Как ты не можешь понять,
что мы не умом, но страданьями схожи?!» –
Страданья – не вещь – не продать, не купить.
Сочувствия жду – неплохая отмычка.
Да, я – нараспашку! – лизаться, скулить –
паршивая, как ты считаешь, привычка.
Что делать? Могу лишь хвостом повилять,
полаять могу, оправдания нету,
могу на земле дурака повалять,
живот демонстрируя белому свету,
который померк, и чужие вокруг.
Один наклонился: «Не швед? Ну, с победой!» –
в дыму разомкнулся круг… что ж, милый друг, –
моих челюстей, (да, не швед я!), отведай!».
2015
* * *
Лето кончается. Несколько дней
августа – и начинается осень.
Вместе с зубцами вращаются оси,
не успевая, похоже, за ней.
Впрочем, уверен, она подождет.
Мне, отстающему, преданно влечься –
в радость. И чтоб от вращенья отвлечься,
клены в округе она подожжет.
Явно на юг проплывут облака,
синью затягивая, как воронкой.
Так и затянет на ниточке тонкой
перелетающего паука.
И заморачивая синевой
(той, что ни пить, ни дышать – захлебнуться!),
шанса не даст, не позволит вернуться
взгляд её обморочный, теневой.
И погибая, отмечу в конце,
сини глотну и утрусь Анжелюсом,
с минусом (разницы нет) или с плюсом:
Вот и предстала ты в третьем лице!