Игорь КОРНИЕНКО 
Игорь КОРНИЕНКО
PAS DE DEUX
Рассказы
В ПАМЯТЬ О ТЕБЕ, ПАПА
К.Н.Д. посвящается
Так сказал и бросил нож. Нож, с широким лезвием и деревянной ручкой, вонзился в отбитую кожей дверь.
– В память о тебе, – сказал самому себе и широко улыбнулся, – ты кидал так же. – И через долгий глубокий выдох: – Тебе бы это понравилось. Я ведь никогда не умел их швырять.
Выдернув нож, вернулся к кровати. В общежитии было пугающе тихо. Как перед Армагеддоном, подумалось. А ещё подумалось, что пора уже. Пора начинать поиски. Сел на край кровати, сетка провалилась подо мной, всхлипнула. Из последнего, да и предпредпоследнего письма бабули узнал, что отец не писал ей уже больше трех лет. Я же не видел отца лет десять, вру – с девяносто восьмого, значит, всего восемь лет. Срок.
В девяносто восьмом, в конце зимы, когда февральские ветра, агонизируя, все еще давали отпор весенней капели, мне исполнилось пятнадцать. Отношения с отцом уже были на пределе. Если, когда я был ребенком, он и в четырнадцать мог поднять на меня руку, то теперь…
Из-за того, что он пьяный приходил домой. Из-за того, что тащил из дома вещи (как-то спер у мамки из ванной коробку стирального порошка). Из-за гнилого базара, из-за храпа во сне, из-за вони перегара и немытого тела, из-за... из-за…
И из-за того, что в конце зимы наутро после моего пятнадцатилетия он замахнулся на меня, я поднял, впервые поднял на отца руку. Руку не простую. Руку не пустую. Руку с табуретом. Слабая, худая рука, откуда только взялось столько сил?.. Похоже, существует на Земле что-то невидимое, некая энергия, которая дает нам импульс в экстремальный момент. Тогда, восемь лет назад, на кухне это и был такой момент. Отец был пьян, впрочем, после переезда он пил каждый день. Обвиняя во всем новое место жительства, климат, Центр занятости, место расположения дома, родственников, нелюдей…
– У нас были другие люди, – говорил он, – правильные. Здесь все как чужие. Как нелюди. Здесь всё чужое, даже деревья и кирпичные дома, даже собаки не такие, на собак не похожие. И птицы не поют. И моря нет. У нас и небо было ближе к людям, и звезды ярче, а тут – чужбина. Зима по шесть месяцев. Люди – собаки. Собаки – волки. Небо далекое, что не увидеть, и птицы не поют – каркают. Про звезды молчу – на плевки похожи.
Поэтому он и пил. У него не было здесь друзей, он никак не мог найти себе хоть какую-то работу. Уходил рано утром, печальный и убитый, в город и возвращался, как стемнеет, навеселе, если не «на рогах».
В тот вечер он, как и всегда, пришел вместе с темнотой. Кто жил с отцом-пьяницей, тот, должно быть, знает все эти финты и выкидосы, каких в загашнике у алкоголика до кучи. Например, он (алкоголик) мог с порога начать жаловаться, срываясь то на крик, то на плач, на свою несложившуюся жизнь, обвиняя во всем всех, только не себя. Мог начать нести полную чушь про прошедший день, придумывая дешевые истории с дешевыми персонажами. Алкашам свойственно вранье, они врут на каждом шагу и, что интересно, сами верят в придуманное.
Жить с пьяницей – медленно разлагаться. Атмосфера в доме всегда под прицелом. Нервы на взводе. На спусковом курке. Каждое слово взвешивается и фильтруется.
Мой папаша любил выражение «фильтруй базар». Сам же не имел этот самый фильтр и дико страдал от словесного поноса. Алкоголики с их неудержимым стремлением докопаться до истины (и все это только в нетрезвом состоянии) причиняют массу неудобств и боли всем, кто рядом. Извергая из себя все затаившиеся помои, они марают ими всех без исключения, при этом не очищаясь ни на грамм. Наоборот – выплеснуто 2 килограмма помоев, залито четыре. Такова арифметика алкоголика. Вообще у алкашей всё не так, как у людей. И речь, и мироощущение, мировоззрение, вычитание и сложение, координация движения, поведение…
Любил ли я отца? – Да. Да. И еще раз да. Всем людям свойственно, так уж повелось, помнить плохие, отрицательные мгновения жизни, анализировать их по прошествии какого-то времени, докапываться до сути, до ядра. Винить себя или обвинять других… А ведь было и хорошее, и много положительного, нежно-красивого, теплого, милого…
Папе я обязан верой в чудо. Он вложил в меня это. Темными ночами при свете керосиновой лампы (у нас часто отключали свет из-за штормов на море) папа садился на пол у кровати и рассказывал истории. Истории страшные и загадочные, правдивые и придуманные. Папа был отличным рассказчиком. Его можно было слушать всю ночь и ни на секунду не сомкнуть глаз, не заснуть. Он рассказывал про ведьму, которая жила в нашем поселке, про русалочью скалу на заброшенной пристани. Однажды мы плавали на эту скалу, и папа достал мне со дна раковину, на которой были выцарапаны странные знаки – иероглифы. Это русалочьи письмена, объяснил папа. И я поверил ему. Он рассказывал о блуждающих зеленых огоньках на кладбище. Потом, в двенадцать, вместе с друзьями я отправлюсь на поиски клада, место захоронения которого и указывают эти самые огоньки.
С папой мы часто ездили на ночную рыбалку. Я открыл для себя всё таинство звездного неба, ночного моря и душевного разговора у костра с такими же ночными рыбаками, как мы.
Когда под утро с моря тянулся туман, и в палатке становилось жутко холодно, я вставал вместе со всеми и пил горячий напиток с водкой. Папа мне капал немного, но тот обжигающий трепет в желудке, то тепло, мягко растекающееся по телу, согревающее, я вспоминаю всегда, когда опрокидываю рюмочку-другую коньяка.
Ночью море светится – это показал мне папа. Как быстро размотать бороду запутавшейся лески – тоже он. Что значит «бросать от бедра», как завязывать морской узел и не бояться после полуночи банника с его подругой кикиморой. Что бить нужно всегда первым и наповал, инопланетяне существуют и наблюдают. Как затачивать ножи на наждаке и резцы на токарном. С чего начинается Родина, и чем заканчивается жизнь… Папа научил меня мечтать. Научил сочинять истории не хуже его. Папа… Одно я не умел – бросать ножи. Любимое занятие папаши, когда напьется.
Он садился на стул в конце комнаты с ножом, иногда с несколькими ножами, и, кратко комментируя всё происходящее, бросал нож в дверь или в пол. Странная забава. В чем-то даже ненормальная. Хотя объяснимая. Папа рос уличным хулиганом. В те далекие шестидесятые надо было уметь выживать, говорил папа, тогда все ходили с «братишками» – ножами. Бились на танцплощадках в кровь и жили согласно строгим законам улицы.
Папа часто рассказывал истории своей буйной юности. Он сидел «по малолетке», как-то во время драки его спасла от удара ножа эбонитовая самодельная ручка, он никогда не проигрывал в карты и курил с девяти лет.
Мама всегда, особенно после моего совершеннолетия, боялась, как бы не взыграли папины гены. Частенько, оставаясь со мной тет-а-тет, мама срывалась на слезы и чуть ли не умоляла не пить что попало, и не связываться с кем попало. Обижалась, когда я приходил домой не совсем трезвый, и журила за связь с продавщицей из зоомагазина.
По папиным стопам я не пошел. ДНК, конечно, хорошая штука, памятливая, только у меня был свой путь. У всех нас свои пути. У папы – свой, у меня – свой.
Табуретка положила начало моему пути. Табуретка и окровавленная голова отца дали толчок к новой жизни, к началу меня, подняли волну, мою волну. И грянул гром. Шторм…
Пути разошлись. Папы больше в моей жизни не стало. Подростковый эгоизм? Может быть. Все мы когда-нибудь начинаем по-настоящему жить, и все по-своему. Я не выбирал. Всё случилось само собой. Отец словно сам толкал меня к этому. К поступку. Ведь что такое жизнь? Это череда поступков. Поступок за поступком… Именно нашими поступками определяется наша жизнь. По поступкам судят, поступками оценивают и за поступки вознаграждают.
Отношения мамы и папы к моему пятнадцатилетию были, можно так сказать, «никакие». Они уже не спали вместе, и если, когда мы жили у моря в собственном доме, где до неба достать рукой, они и делили одну постель, то здесь всё открылось. В однокомнатной съемной квартире вообще трудно что-то скрыть. И скрыться.
Мама стелила отцу на полу. Он приходил пьяный, ел что-то, бормоча себе под нос, пытался хоть с кем-то заговорить. Мама отвечала. Я молчал. Куда делось чудо? Ночное море? Русалочьи письмена? Искры костра? Теплые слова? Горячие рукопожатия? Мечта?.. Никуда всё это не делось, это всё осталось во мне. В нас. Только всему свое время, как и терпенью. Папа, быть может, и намеренно вёл к этому, сеял ветер, пожал…
Когда я увидел его с другой женщиной, я не поверил, что такое может быть. У отца не могла быть другая женщина… А потом мама сказала, что знает про другую и не возражает:
– Наконец-таки он оставит нас в покое.
По-моему, она сказала так.
Отец уходил долго. Он неделю после случая с табуреткой собирал свои вещи, приходил поесть и поспать. Он не пил неделю. Может, на что-то рассчитывал?.. Про ту женщину из пригорода мне удалось разузнать немного. Пьянчужка с восемнадцатилетним сыном-дауном. Свой дом, хозяйство – куры, корова. Самогон, которым приторговывает.
Я не сказал отцу «до свиданья», не сказал и «прощай». Он ушел и не вернулся. Мы часто встречались. А потом они переехали в деревню. И свое шестнадцатилетие я впервые отмечал без отца. Отца, который научил меня верить в чудо.
Без отца стало лучше. Спокойнее. В восемнадцать у мамы появился поклонник, в девятнадцать они стали жить вместе, а я переехал в общагу по месту учебы. Я пошел учиться на журналиста. В двадцать лет мои статьи стали покупать областные газеты. Местные не в счет. В двадцать один год мою статью опубликовал модный московский журнал «Базар». За первую полосу с фотографией мне выплатили сумасшедший гонорар «зелеными».
Сейчас мне двадцать три. На родине осталась только бабуля – мама отца. Редкие письма – единственное, что нас связывает. Поначалу я думал, отец поедет домой, к матери, но он решил иначе. Бабуля из года в год от письма к письму спрашивает про отца. Как он? Жив ли? Виделись ли мы?.. Пока отец писал матери (бабуле), я врал ей, что вижу его, пускай издалека, но вижу. Выглядит, писал, опрятно, не сбичевался. Здоров. Но вот уже третий год от отца ни весточки. Письма бабули мокрые от слез, полны тревоги за сына и печали. Последнее письмо я не дочитал. В груди сжалось сердце. Кровь от крови. Казалось, кровь свернулась, и я разучился дышать. Папа. Восемь лет без отца… «Жив ли отец? – спрашивает в письме бабушка. – А то, поди, и в живых папки твоего уже нет. Похоронили и не сообщили. Кто знает, какая это баба, схоронила по-тихому, и концы в воду. Ты бы, внучек, разыскал папку. Не живого, так могилку хоть. Он ведь все-таки родной тебе. Один папка. Кто ж виноват, что жизнь так случилась. В жизни ведь, внучек, чего только не бывает. Ты бы сыскал по теплу папку и написал мне, как обстоят дела. Плохо у меня на душе, сыночка, будто камень давит. Ведь три года ни словечка не написал. Случилось ли что?..».
Не дочитал письмо. Взял нож, отошел к окну.
– В память о тебе, папа, – сказал и, не прицеливаясь, бросил. Лезвие сверкнуло на солнце. Нож с широким лезвием и деревянной ручкой вонзился в обитую кожей дверь.
– В память о тебе…
Электричка пришла по расписанию. Народу, несмотря на субботний день, мало. В вагоне вместе со мной – группа студентов, играющих в карты, и одинокая пожилая чета.
У меня в руках сумка с вещами, которые должны подойти отцу, мама сама сложила, а в кармане письмо бабушки с отцовским адресом.
В окно не по-весеннему палит солнце. Весь день зависит от утреннего настроения – верю я.
Металлическо-женский голос объявляет следующую станцию. В какой-то момент, прикрыв глаза, я задремал.
Папа был, как тогда в детстве, молодой и в кепи. Мы шли с ним по раскаленному асфальту под низким синим небом, и над нами кричали чайки. Море уже было близко. Мне лет шесть, на мне панама и шорты.
– Папа, – спрашиваю и тяну его за руку, заставляя остановиться, – где начинается море?
Отец останавливается.
– Хочешь посмотреть?
Киваю в ответ. Папа подымает меня и сажает себе на шею.
– Видишь?
– Ага, – отвечаю, чуть дыша, вглядываясь в желтую полоску берега, резко обрывающуюся зеленым простором. На море обеденный штиль. – А кончается где?
– Море? – удивленно спрашивает он.
– А разве у моря нет окончания?
– Нет, – говорит отец, – как, впрочем, и у всего под этим солнцем.
Я задираю голову высоко вверх и, стараясь не моргать, смотрю в самое солнце.
– И море будет всегда, и солнце будет всегда, и мы будем всегда, да, же, папа?
– Да, сына. А теперь, – продолжает он, опуская меня на землю, – кто первый до моря?
И мы бежим рядышком, и солнце вприпрыжку бежит рядом, и теплый морской ветерок…
Металлическо-женский голос объявил мою станцию. Выхожу на пустой перрон. Впереди утонувшая в молодой яркой зелени деревня. Делаю шаг, другой, останавливаюсь.
«А что, если…».
Сердце отвечает вспышкой резкой боли. Будто заноза.
И хочется повернуть назад, только бы не сталкиваться с жестокой реальностью, но кровь от крови зовет, и сердце ведет к сердцу, ведет вперед. И вот еще один шаг вперед, и еще один… И вот он я, иду по залитой солнцем улице к дому номер 12 по улице Тополиной и знаю, что, как и море, как и солнце, мы будем всегда.
– Да, же, папа?..
PAS DE DEUX
«На дедушку похож, – говорит бабуля, – такой же высокий, на щеках ямочки. И лоб вон какой. Ну вылитый дед».
Деда я не застал – он умер, когда мама еще даже не была беременна мной. О дедушке по маминой линии я тем более ничего не знал. Он погиб еще в Великую Отечественную, а всю свою жизнь прожил в сибирской тайге, в глухой деревушке без названия. Поэтому дед, можно сказать, у меня был один, и похож я на него. «Ну просто копия», – утверждает бабуля и каждый раз норовит показать мне его единственное фото. Дед у меня был строгий. Не любил фотографироваться. Что скажешь – капитан милиции. Всегда в форме, всегда с серьезным лицом. Он и смеялся редко. Папа говорит, боялись они его, досмерти боялись: «Его даже собаки поселковые стороной обходили, во какой твой дед был. С кобурой не расставался, предполагаю, он и спал с ней. А в кобуре, сам понимаешь, не огурец лежал. И наказывал всех нас четверых по справедливости, и тетку твою, сестру нашу старшую, бывало, так отделает словами, уж лучше, кажется, побил бы, чем так. Да, дед любил такие задушевные разговоры за жизнь. Это ты в него такой болтун – находка для шпиона. Только он по делу всегда говорил, словами не разбрасывался, а ты, бывает, трещишь, как помело. Дед взвешивал каждое словечко, думал, прежде чем сказать. Недаром капитана заслужил, таких, как он, в милиции больше нет. Все вызовы сам лично проверял, все дела просматривал, а если какое тяжелое – все под контролем держал. При нем в поселке была тишь да гладь, никто даже по мелочи не тибрил. Строгий был к себе и ко всем, никому поблажки не давал – ни жене, ни нам, ни «тому парню». Видно, поэтому так быстро ушел из жизни. Такие люди, люди с полной отдачей, люди дела, долго не живут. Это мы любители отлынивать, где не доглядим, где не захотим… а у него все было, как должно, как надо. И при всем этом дед твой безбожником был. Не поверишь, а у него даже в военнике печать такая стояла квадратная, как сейчас помню, «безбожник». Тогда, видать, такие заморочки необходимы были по партийным соображением. Хотя точно не знаю, врать не буду. Но печать была. Вот и этим вы в чем-то схожи».
Батя любил рассказывать про деда. Говорил о нем, как о святом. Хотя дедушка таковым не был. Однажды он даже сковороду с жареной картошкой в папку запустил. Отец поздно пришел с улицы, ему тогда было, как и мне сейчас, семнадцать, и, разуваясь, в коридоре оступился. Чуть не упал. Дед ужинал в зале и, конечно же, вроде как не обращал на загулявшего сына никакого внимания, вроде бы. Он умел это очень хорошо делать. По нему, говорят, никогда нельзя было определить, какое у него настроение и что ожидать. Дед был непредсказуем. Только улыбался и мило шутил – и вот те нате, выдал кренделей на всю катушку. Зла, правда, дед не записывал. Но помнил, и очень долго. По прошествии нескольких лет при удобном случае он мог припомнить обиду или, скажем, какой-нибудь «косяк», с точностью до запаха, до секунды: где ты стоял, в чем, что делала мамка на кухне, о чем болтало радио на подоконнике… Может, это и не лучшая черта в характере деда, но меня это привлекло в нем. Хотя, честно, когда я узнал, что дед поднимал руку и на бабулю, я признался самому себе, что не любил бы деда, будь он жив, уже за это.
В тот вечер дед делал вид, что не обращает внимания на, как ему показалось, «выпившего» папу. Обычно дедушка позволял детям поесть и только потом наказывал, если, конечно, было за что. Но не в этот раз. Почему? Может, настроение было другое, или вправду папка пришел подшофе?.. Как бы там ни было, еще не успевшая остыть сковородка с ужином пролетела над головой папы и врезалась в дверной косяк. Все, что досталось папке, – это пара ломтиков хорошо прожаренного картофеля с луком и жаркий «плевок» подсолнечного масла.
Дед никогда не извинялся: «Для того, чтобы ни у кого никогда не просить прощения, нужно всегда быть начеку, следить за собой и поступать правильно». То, что я также, как и дед, люблю сильно жареный картофель – это стопудово, а вот с извинениями «не судьба», облом. За свои семнадцать лет я уже столько наизвинялся – не сосчитаешь. У меня не дедовский характер. Я мягче. Намного мягче. Для меня извиниться – как сказать «здравствуй». Я не придаю этому слову чересчур какое-то там значение. Слово как слово. Извини, подвинься, застрелись…
У дедушки же на этот счет было свое мнение. Про деда можно смело сказать – мужчина. Бабуля, сколько я не пытался разведать у неё, бил он её или нет, всегда говорила, что дед у меня хороший, что, когда она с ним познакомилась, она как будто крылья обрела.
«Мы и дом этот с дедушкой твоим в четыре руки строили. Только он и я. В те дни он уже работал участковым. Он на работу, а я кирпичи по одному с кирпичного завода таскаю. Ох, и тяжело было. Детей покормлю – папку твоего да тетку – и за глиной до карьера. А карьер, сам знаешь, не ближний свет. Наберу там, значит, ведро глины и назад. И так несколько раз за день. Дед вечером придет, мы стеночку сложим. Так потихонечку дом и построили. Шутка ли? А в ругани да в драке – такое разве можно было состряпать? Э, внучок, мы с дедом жили – не тужили. А то, что бранились? Куда без этого. То я что не так, то он…».
В общем, любила бабулька деда и никогда плохо о нем не говорила. Не вспоминала. «О мертвых либо хорошо, либо…». А то, что дед руки распускал – так я же не глухой. Там кто обмолвился, тут словечко как будто невпопад обронилось.
Часто вспоминали, как дед колдунье помог умереть. У нас в поселке ведьмы – как само собой разумеющееся. И сейчас я знаю, где одна такая старушенция живет. Порчу снимает, а кому надо, то и насылает. Мы, когда ещё детьми были, всегда этого дома боялись, обходили. Сейчас только фигу в карманах прячем и то не всегда.
Так вот, как-то вечером за дедом прибежали соседи той самой колдуньи. Говорят, ведьма никак умереть не может. Чтобы умереть ей спокойно, необходимо передать свой черный дар кому-то из близких или знакомых. А у той никого под рукой не оказалось, вот и мучается колдовка, волком воет, ревет не по-людски, что за версту слышно. Соседи заглянули, а старуха на стены кидается, по потолку ходит. И молится, кому – непонятно. Дед дело «просек», взял из кухни самый большой нож и пошел до ведьмачки. Зашел к ней в дом, соседи остались ждать, что будет дальше, во дворе. Вскорости дед оказался на крыше. Колдунья орала, пока дед не воткнул нож по самую рукоятку в конёк крыши. Мученица тут же рассталась с душой, которая направилась прямиком в ад. Так, по крайней мере, все посчитали.
Дед же не любил рассказывать о своих «подвигах». А о том, как он самого опасного вора-рецидивиста поймал, в поселке только через областную газету узнали спустя почти месяц после происшествия.
«Я отцом гордился, все мы были горды, что у нас такой батя, – подвыпив, любил вспоминать дядька, когда приезжал в гости. От него я и узнал про то, что у деда было три ножевых и два пулевых ранения. – Дед шел всегда на таран. Смелый был, а здоровый, как танк, тебе чуток подкачаться, и точь-в-точь его фигура будет. Впрочем, ты ещё не служил. А дед был моряком. У него с флота, знаешь, сколько татуировок осталось?.. Впрочем, у твоего пахана больше. Дед, правда, никогда не хвастался ими, мы вообще его раздетым толком и не видели, это батя твой любитель оголять свои наколки, дед был – скала, если говорить о нем одним словом. Я ещё сопляком был, когда он голыми руками четверых ублюдков завалил. Они на него с финками, а у него только кулаки, представляешь? Грабить залезли в нотариальную контору, а там он, твой дед, ну и чё – двое отделались переломами, третий до сих пор, наверное, калека, а четвертого – самого шухарного – на месте зашиб. По «дыне» кулаком пару раз съездил и привет. Но нас драться не учил никогда, веришь? Говорил, разбираться со всеми проблемами надо уметь без кулаков. В кулаках нет правды, и в силе её нет. Правда там, где разум. Ну а мы с твоим отцом все равно дрались. Младший братишка – складешок – всегда с нами, если не в носке, то в кармане». И тут дядька с довольной миной доставал из кармана брюк складной нож.
Я знаю, как часто влетало им за драки и за ножи. Дед лупил сыновей чуть ли не до армии. А я тоже ножи не люблю. Я вообще не люблю острые режущие предметы. Это мой бзик.
Мамка деда не застала. И поэтому рассказать ничего о нем не могла.
«Да и, судя по фотографии, что я видела, не похож ты на него, ну если только ушами. Так и у моего папки такие же. Лоб у тебя ленинский, широкий, а ямочки – у многих они. Не знаю, какое еще между вами сходство?.. Ты скорей на племянника моего похож, на Ярослава, чем на дедушку. А длинный ты такой, потому что с детства только яблоки одни и ешь. Чуть что – яблоко. Ты их немереное количество слопал».
Мама свекра не любила – потому что слышала о его грубости. Может, я и ошибаюсь. А женщины всегда откровенней друг с другом.
По малолетству я ещё пытался подслушивать разговоры взрослых, но толкового все равно не слышал, да и зеленый я был, не понимал многого. Сейчас вот, что удалось разузнать, тем и делюсь. Много, конечно, можно рассказывать о дедушке. К нему и это уменьшительно-ласкательное слово не подходит, как-то странно звучит – дедушка. Дед он. Хозяин. Мужик. Скала. Кулак. Капитан…
Умер дед от разрыва сердца жарким июльским днем посреди базара. Поехал в город за продуктами, и нашли его только спустя неделю. Он и мертвым, говорят, стойко держался. Мужественно. Даже смерть не справилась с ним. Не сломила. Только грудь почернела. Взгляд все так же оставался строг и пронзителен. Широкие скулы, большой лоб и очаровательные, так с дедом не вяжущиеся, ямочки на щетинистых скулах.
Хоронили его всем поселком, всем городом. Что говорить, дед мой был местной знаменитостью. Легенда. Человек-скала.
И можно закончить на этом, если бы не события последних трех дней.
На чердаке, перебирая старые книги, я нашел половинку оторванного билета. Билет на балет в городской театр оперы и балета. Дату не разобрать, но, судя по бумаге, билет этот был приобретен очень и очень давно.
В тот день, может, это было лет двадцать, может, тридцать назад, некто ходил на балет Петра Чайковского «Щелкунчик».
На обратной стороне старого билета рукой было написано: «Давай сохраним эт…», продолжение, нетрудно догадаться, осталось на другой части порванного билета. Я спрятал находку. Нежно, осторожно в карман рубашки. Ближе к сердцу. К сердцу, которое вдруг почему-то тревожно заколотилось. «По ком стучит сердце?».
Быстро спустившись с крыши, нашел бабушку и показал ей «сокровище» с чердака.
«Это твоего деда, – сказала бабуля, – его почерк, это он так писал. Твой дед часто, когда мы накопили на телевизор, ночами смотрел его. Что уж он там глядел, не знаю. Скрытный был человек. Всё в себе держал. Ничем не делился. Всё в себе переживал, вот сердце нагрузки такой и не выдержало – лопнуло. А коли и делился чем, всё только что смешное рассказывал, интересное. Мы ведь с ним даже ни разу и не поцеловались. Это сейчас всё кругом показывают. Кто, с кем и как, а раньше ты что – упаси Бог. Я и деда твоего голым никогда не видела, всё в темноте…» – разоткровенничалась бабушка.
Всю ночь не сомкнул глаз. Думал. Гадал…
Ближе к рассвету в полудреме мне показалось, будто это мой билет – я купил его давно, но по какой-то причине пойти не смог. Может, я боялся? А может, умер?..
Кое-как дождавшись утра, побежал на первый автобус до города. Половинка билета аккуратно лежала у меня возле сердца.
В это утро я не мог надышаться. Казалось, в мире что-то происходит, что-то необыкновенное, и это что-то я скоро должен познать. Меня привлекали прозрачные, искрящиеся разноцветьем листья деревьев, трава свежескошенная, одурманивающая, солнечные лучи. Мне был виден самый тоненький лучик, пронзающий туманную дымку утра. Стали откровением лица идущих навстречу прохожих. Обычно я старался не смотреть людям в глаза – смотрел под ноги, как учили с детства. А теперь… Я почувствовал. Почувствовал прикосновение нового утра. Нового мира. И небо стало ближе.
У красивейшего в городе здания театра оперы и балета не было ни души. Я подошел к закрытому окошечку кассы и увидел за стеклом пожилую женщину. По-видимому, сторож или вахтер, не знаю.
Старушка тоже увидела меня. Она долго смотрела, как я разглядывал афиши, а потом поднялась со своей табуретки и вышла.
Придерживая дверь, она позвала меня. Я подошел, нисколечко не удивляясь происходящему. А старушка, как будто так и надо, достала из своей билетерской старенькой сумочки вторую половинку моего билета.
– Вы не за этим разве пришли, молодой человек? – спросила она тихим голосом.
В ответ я достал свою половину.
– Ваш дед знал, что вы придете рано или поздно. Он боялся, что не придете. Очень боялся, что этот билет пропадет. Он оставил его для вас. Это как карта к сокровищам. К сокровищу вашего деда. Он был загадочным человеком. Не спрашивайте меня, я многого не знаю. Всё, что я могу вам рассказать, это то, что ваш дедушка очень сильно любил балет. Но он никогда, ни-ког-да не был здесь. Он смотрел балет только по телевизору, поздно вечером, боясь разбудить свою жену, своих детей. Он любил их, любил свою работу, свой дом, но еще он любил балет. Это был его секрет. Его тайна. У всех ведь у нас есть свои маленькие, безобидные тайны, правда?
Я кивнул. Я вдруг увидел деда, сидящего посреди темной поздней ночи у экрана маленького черно-белого телевизора, а там балерины в белых пачках выделывают замысловатые па. Сверкают софиты, блещут декорации… И дедушка – весь такой счастливый, сияющий. А потом наступало утро, балет только закончился, а ему уже пора собираться на работу. Пора начинать жизнь. Жизнь, где почти не осталось места хрупкому, ангелоподобному миру балерин…
– Вы меня слышите? Ваш дедушка так и не увидел балет вживую. Возьмите билет, он ваш, – она отдала «драгоценность», которую столько лет хранила, берегла в ожидании этого дня. – Я пообещала, что дождусь вас. Если бы не я, вас бы все ровно дождалось это наследство. Все равно бы нашло. Искусству не подвластны земные законы. Оно – вечно. И мы – его служители, исполнители его воли – тоже переступаем порог смерти. Пойдемте. Не бойтесь.
По дороге, в окружении старинных фотографий знаменитых балетмейстеров и балерин, афиш прошедших и будущих спектаклей, я сложил обе половинки билета-карты и прочитал послание ко мне из прошлого. Послание от дедушки: «Давай сохраним это между нами. Pas de deux».
– Пас де декс? – произнес я вслух.
– Па де дё, – прошептала, словно боясь кого разбудить, старушка-билетерша, – танец двоих.
В темном зале, куда мы вошли, уже шло представление. Знакомая музыка, знакомые декорация, я узнал этот балет, я смотрел мультфильм – это был «Щелкунчик».
Старушка посадила меня в кресло и, попрощавшись, оставила одного в пустом зале.
Балет я досмотрел до конца. Признаюсь, в некоторых моментах я плакал, слезы своевольно бежали из глаз и высыхали на щеках. Меня взволновало всё происходящее – но больше музыка. Её нельзя передать, её нельзя объяснить, её можно только прочувствовать… пережить.
И все это время мне казалось, что я не один в зале, что за спиной сидит кто-то ещё. Кто? Конечно же, это был он. Он. Кто же ещё?
Хранительницу билета я больше не видел.
А то, что в балете «Лебединое озеро» умирает лебедь – умирает он, а не она, – я узнал только вчера.
Уж в чем-в чем, а в этом я не ошибаюсь.
И эта тайна останется только между нами.
Она наша. Я сохраню её, обещаю, как pas de deux.
Потому что все мы чем-то друг на друга похожи.