Светлана ГОЛУБЕВА 
Светлана ГОЛУБЕВА
КОГДА ПОЗОВЁТ РАДУГА
Рассказ
Леонид дважды приходил в питомник и оба раза видел её в стороне от остальных. Она не приближалась, не отстранялась, и казалось, не испытывала ни опаски, ни любопытства.
Другие щенки подходили к Лёньке, обнюхивали, вставали на дыбки. Тот разглядывал их, а краем глаза следил за ней. Малышка заметила это. Похоже, и она изучала незнакомца. «Берта», – подумал тот, вспомнив дворовую собаку из своего детства. Он мягко отвёл от себя любопытствующую щенячью гвардию и сделал выпад в сторону маленькой ротвейлерши. Та не дёрнулась. Лёнька взял её на руки...
Новый Олеськин парень никому не нравился. Появился он неизвестно откуда и жил в её квартире, ни с кем не знакомясь, разогнав прежних Олесиных друзей-подружек. Весёлое товарищество забубённой девахи довольно скоро уразумело, что новый «крендель» командует тут на правах жениха, и рассчитывать на отчаянные гульбища, задушевные выпивошные толковища теперь не стоит.
Соседи, кто страдал от далеко разносящейся по жилому пространству дома мощной низкочастотной музыки, забористой брани и грохота стульев в пылу веселья или ссор, вздохнули с облегчением.
Шло время. «Жених» не спешил ставить автограф ни в свидетельстве о браке, ни в домовой книге в графе прописки, но постепенно в глазах окружающих затвердил за собой звание Олесиного «мужа». Случалось, пропадал недели на две, поэтому кое-кто из жильцов беспокойного подъезда заключил, что парень разъезжает по командировкам, и, стало быть, дела у пары неплохи. Однако семья, жившая прямо под «нехорошей» квартирой, знала больше остальных, потому полагала иное.
Новоявленный муж поил Олесю, кормил и снабжал дурью, не обильно, но всё же... Иной раз ночью нижних соседей полошил вскрик молодой женщины: «А-а-ай, больно! Не коли сюда!». Случалось, в ответ на бессвязный лепет подруги тишину пробивал тяжёлый, точно кувалда, глумливый бас парня: «Мэ-мээ, сидишь, курва обдолбанная...». Затем следовала ещё более грязная обидная лексика.
От такого обращения пышная Олеся не похудела, а наоборот, как будто прибавила весу. «Фигурные» изменения породили среди соседей опасливые толки о беременности. Тогда бы лихой доли, не дай Бог, пришлось хлебнуть и малышу.
Бог и не дал.
Когда Олесины глаза обрели удивлённо вытаращенный вид (происходило это постепенно, хоть и не слишком долго), стало очевидно, материнство ей не грозит, а всего нужнее помощь эндокринолога, которая, конечно, ниоткуда не придёт.
На что жила забулдыжная парочка, никто не знал наверняка. Дворовый «старушечий патруль» нередко углядывал в Олесиных пластиковых пакетах из «Пятёрочки» наряду с дешёвым коробочным вином две-три бутылки дорогого коньяка, нарезки копчёной снеди и другое, что не нужно готовить.
«Почему она его терпит?» – недоумевали иные, хотя ответ, один из ответов, лежал на поверхности. Впрочем, Олеся выгоняла «мужа». Правда, делала она это, как человек мягкотелый, на время. А когда принимала обратно, воссоединение проходило без шумных разборок, без даже обычного в таких случаях разговора по душам. На другой день Олеся брела в магазин, и жизнь катилась привычным порядком, в подвигах и пьянстве с безмолвными побоями (поначалу в пылу драк она плакала и ругалась, теперь страшный ритуал свершался тихо и недолго). Милиция сделать ничего не могла.
В одно прохладное утро соседи увидели «мужа», слоняющегося по двору со щенком ротвейлера, и тяжело вздохнули, жалея судьбу уже не одной Олеси.
Берта росла резвым, любопытным щенком, ничего не знала, не умела из того, что надобилось её хозяину, и очень скоро познакомилась с болью. Боль была разная, она показывала малышке, чего не нужно делать, но объяснить всего не могла. Вероятно, юная ротвейлерша всё-таки была понятливым питомцем, поскольку били её редко. Она помнила, дважды. Может, потому и помнила... Куда труднее и важнее оказалось научиться терпеть. Голод и отсутствие воды, главным образом. Она часто оставалась одна не только потому, что хозяев подолгу не бывало дома (это как раз случалось редко), но и потому, что они неделями лежали в «отключке», не открывали окон, не выводили питомицу гулять, – были рядом и не были. Впечатления Берты ничем не полнились: с ней никто не играл, её не тренировали, не выводили в парк.
Случайно Олеся и Лёнька обнаружили Бертину чувствительность к музыке. С тех пор часто на пару пели или выли, разражаясь удовлетворённым смехом, когда собака начинала заливисто подтягивать. За это её ласково трепали по холке, лезли целоваться, чему она энергично противилась. Берта не выносила прикосновений. Пару раз во время грубо бесцеремонных ласк она прикусила Лёньке ладонь, за что весьма чувствительно получила по морде. Откровенно говоря, хозяев Берта только терпела, понимая неизбежность совместного проживания и подозревая, что бывает другая жизнь с людьми и без них. Неправда, что собака всегда любит хозяев, какие бы они ни были. Берта не любила, вернее, не знала, каково это. Положение усугубляли запахи – вот что её по-настоящему раздражало, пугало, заставляло тревожиться, паниковать. Но к части из них она со временем притерпелась, поскольку те, как в конечном счёте обычно выяснялось, не угрожали хозяину смертью. Собака не страшилась гибели хозяина, скорее это была бессознательная боязнь неизвестности своей при этом судьбы.
То, что бывает по-другому, куда более интересно и радостно, Берта знала по редким утренними прогулкам во дворе. Леонид освобождал Берту от поводка, и та носилась с другими собаками, которых тоже отпускали хозяева. Собаки скакали вокруг песочницы, не занятой пока её законными обитателями – малышами. Их Берта и полюбила. Дети добры, пахнут настоящей чистой жизнью и понимают животных. С Лёнькиного разрешения, бывало, дети, да и мамы, охотно ласкали молоденькую псинку. Потом доброхоты расходились, а Берта не могла взять в толк, почему те не забрали её с собой, раз уж она им так нравилась. Но Берта росла быстро, и скоро без ошейника с ременным поводом и намордником гулять стало нельзя.
Постепенно посторонние люди стали собаке казаться лучше хозяев. Причина крылась в запахах, вернее, в их отсутствии. От незнакомцев не веяло «пленительной смертью» – запахами, берущими в западню, от которых невозможно отказаться, пока не умрёшь, – так или почти так животинка разумела привычные «ароматы» своего жилища. Собаке было невдомёк, что люди не столь чувствительны, и того, что приводило её в ужас, не ощущали.
Берта приохотилась ластиться к прохожим на улице, попутчикам в лифте, из тех, кто отваживался зайти туда вместе с ней. Постепенно во дворе утвердилось мнение, что ротвейлерша с шестого этажа – добродушнейшее существо…
Однажды вечером нижние Олесины соседи (мать и дочь), вернувшись с работы и учёбы, вошли к себе в квартиру под череду звуков бурной возни, хлёстких ударов, визгливых взлаиваний и женских стонов, доносящихся сверху. Предупреждающее, но хуже всего, что и безрезультатно погромыхав половником о батарею, соседки бросились на шестой этаж и принялись что есть силы колотить в Олесину дверь. Никто, разумеется, не открыл, но шуму убавилось. Вызванный наряд милиции прибыл, по обыкновению, к концу «острой фазы конфликта» и простоял на лестничной клетке ровно столько времени, сколько ехал на вызов – сорок минут, подробно записывая показания соседей.
Спустя небольшое время того же вечера в квартире снизу слышали, как Олеся сдавленным голосом, сплёвывая и сморкаясь, бормотала: «За что? Ну, за что ты её?». Послышались ещё несколько негромких отрывистых вскриков, и всё окончательно стихло…
Обыкновенно из дурманных недельных потёмок Олеся и «муж» на свет божий «выныривали» по-разному.
Олеся почти всегда поднималась до света. А Леонид очухивался не раньше одиннадцатого утреннего часа. Иногда, пробудившись одновременно с подругой, он подзакачивался какой-нибудь «синевой» и отключался ещё на сутки. Олеся эти сутки жила самостоятельно, ходила на почту, в магазин, варила себе кофе, но Берту она могла выводить только по приказу Леонида. Обычно он выгуливал собаку сам.
Прогулкой назывался поход до магазина и (или) торчание во дворе. Лёнька устраивался на скамье под ракитой, пил баночное пиво, курил, а Берта, напряжённая, как струна, стояла, натянув повод, и смотрела вдаль. С некоторых пор она слышала в себе зов, тоску. Собаке стала вдруг мала и так не просторная Олесина квартира. Ночами было легче, но когда светало, грудную клетку будто сплющивала осточертевшая необходимость обретаться в окружении того, что – не жизнь. Берта крепко чувствовала, что там, куда она смотрела, куда звало её естество, не может быть хуже, чем в тесной, словно конура, квартире, такой же тяжелобольной, как её обитатели.
Берта слышала какие-то бормотания хозяина, наверное, он с ней разговаривал, а она «разговаривала» с далёкой перспективой, которая просматривалась между домами. Невдомёк Берте, где и какая у неё душа, но всё, что в ней дышало и чувствовало, вся она как есть – совокупный комок жизни – стремилась сейчас в пространство между домами, отграничивающими двор.
Редкие выходы «на воздух» разжигали, растравляли желание свободы и достигли несказанной силы, в приливах которой Берта становилась сама не своя. Ничего она не желала с такой страстью, как бежать, лететь, не разбирая дороги, нестись до полного изнеможения, может, и умереть, но на улице, на воле...
Проснувшись по обыкновению первой, Олеся долго сидела на диване, неотступно водя взором за суетившейся Бертой, чующей, что сегодня ей светит прогулка. Оставалось дождаться «воскрешения» хозяина. Тот по обыкновению очухался позже подруги и действительно поручил ей питомицу.
Выйдя во двор, Олеся тотчас направилась к скамейке. Она вообще не любила двигаться, а после недельной «отключки» движения давались особенно сложно. В этот раз Олеся и Берта оставались во дворе недолго. Превозмогая тяжесть состояния, женщина убрела со двора, повлеклась по улочкам частной застройки, прилегающей к высотному жилому комплексу, в парк над рекой и уже там тяжко пала на сырой пень от спиленной по весне липы. Устремляясь вдаль, Берта нетерпеливо тянула хозяйкину руку за повод, пристёгнутый другим концом к ошейнику. Олеся с трудом подтащила питомицу к себе, взяла руками её голову и заглянула в глаза. Берта коротко буркнула, словно поняла намерение хозяйки, словно это был их заговор, и завиляла хвостом.
«Беги!» – услышала собака голос не то хозяйки, не то могучего зова в собственной груди. Олеся легонько потрепала псину и расстегнула ошейник.
У Берты потемнело в глазах и мозгу, она всем сердцем подчинилась измучившей её тяге и рванула прочь.
«Сука...» – обречённо промямлила вслед беглянке Олеся, вероятно, осознав последствия того, что совершила. Она долго сидела на пне, тупо наматывая на ладонь и распуская тяжёлый, широкий брезентовый повод.
А собака мчалась и мчалась, пьянея от воли...
Мчась, куда глаза глядят, на разрыв сердца, будто стараясь убежать от себя; Берта не понимала ещё, что описывала внушительный круг невдали от своего двора. В одном месте, опрометью шпаря через проезжую часть, она попала под автомобиль. Вернее, на автомобиль, который резко затормозил, чтобы не сбить сумасшедшую ротвейлершу. Но сбил. Берта кувыркнулась на капот, съехала с него и помчалась дальше, сгоряча не сознавая, что произошло. Спустя время, обегая по микрорайону, собака снова оказалась на злополучной улице, забилась под остановочную лавку и всю ночь мелко тряслась. Толчковая ломота волнами прокатывалась по лапам. Под утро усилилась боль в рёбрах, и замутило.
На остановке стали собираться люди. Никто особо не рассматривал лежащую под лавкой вздрагивающую собаку. Её приметили двое – мать и дочка, Олесины нижние соседи. Под их вниманием обессилевшая псина начала беспокоиться. Женщина с девушкой переговорили вполголоса и ушли. Что-то Берте подсказывало, что они вернутся. Несчастная животинка понимала, что противиться возможному принуждению не сможет. Она собрала, сколь ни есть силы и побрела к гаражам, которые размещались сразу за остановкой.
Мама и дочь действительно вернулись, купив в ближнем магазине фасованный собачий корм. Берты на прежнем месте они не обнаружили, вытрясли содержимое пакетов в уголке у скамьи на случай, если животное неподалёку, и уехали.
До ночи Берта пролежала в простенке дальнего ряда гаражной застройки, в гуще ясеневой поросли. Наступивший день стал для собаки самым тяжёлым. Зато каждый следующий приносил и приносил облегчение.
Берта более или менее пришла в себя и поняла, что голодна. Она вернулась во двор. Жильцы дома узнали собаку, но в подъезд не пустили. Да и сама она чувствовала смутную тревогу: что-то здесь навсегда изменилось именно для неё. Берта бестолково слонялась поблизости, подходя к каждому прохожему. Из подъезда вышли знакомые женщина и девушка. Они обрадовались Берте. Девушка забежала обратно в дом и, вернувшись почти тотчас, разложила на салфетке возле мусоропроводной ниши куриные кости. Скиталица принялась их звонко и самозабвенно грызть. Потом уже другие, кто узнавал Берту, выносили котлету, сосиску, блин... Псина то ела, то увязывалась следом за одними, бросалась навстречу другим, вопросительно заглядывая в лица. Не чувство, скорее получувство, предощущение потери не давало собаке покоя.
Берта осталась во дворе. Она уже не пыталась проникнуть в дом, но всё ещё подходила к соседям, будто спрашивала, где Олеся и хозяин.
– Что, Берта, нет больше твоих? – так, спрашивая, отвечала на собачьи думки следующим утром пожилая хозяйка двух шпицев с седьмого этажа. – Олеся авось вернётся после больницы, а Лёнька всё, тю-тю.
Берта поняла её слова в общем – что нет никого. А истинное дело обстояло так: «муж» порядочно наказал Олесю за питомицу. Бил долго. Войдя в раж, перестал понимать, что до непоправимого оставалась всего пара ударов. Его насилу оттащили взломавшие дверь соседи. Олесю увезла «скорая». Подоспевший вслед за ней наряд милиции забрал «мужа»…
В первое время дворовой жизни Берта приохотилась, как бывало, играть с малышами, но родители теперь отгоняли собаку, опасаясь, что та окажется заразной, укусит в порыве чувств или напугает. Взять её в квартиру не отваживались, хотя кто-нибудь из детей время от времени просил маму «забрать собачку к себе». Берта была уже взрослой животиной, с нелёгкой судьбой, сложившимся, ясное дело, непростым характером и Бог знает, с чем ещё.
Через несколько дней жильцы четырёх окружавших двор высоток озаботились судьбой Берты. Предложение сдать её в приют для бездомных животных немалая часть доброхотов сочла недопустимым.
В приюте Берту ждала такая же голодная жизнь, как теперь, с той разницей, что в воля даёт собаке шанс хоть на какое-то пропитание, а там не будет и того. Известно, содержание «собачьих заведений» у городских властей числится далеко не в первой десятке задач. Приютское дело прозябает, существуя на случайные скудные жертвования. Но оставлять Берту во дворе тоже нельзя. «Здесь всё-таки дети гуляют», – таков главный аргумент, и не поспоришь.
Как водится, решение, которое устроило бы всех, принять не посчастливилось. Но нашёлся бодрый пожилой мужичок, который вознамерился отвезти Берту на усыпление. Никто ему таких полномочий не давал, почин был своевольный. Как взяться за дело, мужчина не знал или, может, здорово полагался на себя, принявшись ловить собаку в одиночку, с помощью мясных обрезков и верёвочной петли. Удача ему не сопутствовала. Днём, на глазах детей, он ловить не мог, а где Берта перемогает ночь, не выискал. Да и Берта не давала ему приближаться. Как только в поле зрения появлялся мужик с мясом и верёвкой, собака тут же убегала. Сырым её никогда не кормили, а внимание человека, прежде не интересовавшегося ею, было странно и тревожно. Конфеты, которые кидали ей дети, тоже не были желанной едой, но собака пошла бы в семью любого ребёнка. А этот, с мясом, в качестве возможного хозяина категорически не нравился.
Но то ли энергичного дедка надоумил кто, то ли внуки помогли отыскать в интернете контору по отлову собак, служба эта однажды приехала...
В приют Берту не отправили бы. Стерилизовали и выпустили бы обратно на улицу. Но ничего такого собаке испытать не довелось. Она исчезла накануне приезда отловщиков. Случилось это во время обхода ею территории, которая, конечно, не ограничивалась родным двором: Берта слонялась по окрестностям высотного жилого массива, по кварталу частной застройки, бегала на берег реки, в парк, где однажды обрела свободу.
В тот день она бродила по соседним дворам, знакомясь с людьми, собаками, такими же бездомными, как она. Жители дальних дворов опасались бродячей ротвейлерши, и той следовало быть осторожнее, например, не попадаться на глаза рабочим, менявшим ограду баскетбольной площадки, но понять это снова пришлось через боль. Один из рабочих швырнул в бродяжку кусок арматурины. Железный прут ожёг острой болью, ударив по касательной и раскроив собаке голову. Бедняга снова отлёживалась неподалёку в кустах над оврагом, где по дну бежал тощий, замусоренный ручей...
Таково свойство человеческой натуры: привыкать со временем к чужим нуждам; сердито оправдываясь в споре со своей совестью, виноватить тех, кто не в состоянии ни решать свои проблемы, ни даже понимать их наличия. Неразумные бессловесные скитальцы влачатся по кругу горестей и лишений благодаря нам, не имея способности обличить нас. А когда никто никого не обличает, виноват беззащитный.
Постепенно охладев к судьбе Берты, жители окрестных дворов подкармливать её уже не спешили. Круг недовольных ширился. Ротвейлерша, по мнению жителей микрорайона, мешала уже не только детям и домашним собакам, но и кошкам, и птицам. В общем, мешала людям быть в ладу с совестью.
С того времени областью собачьих интересов стал весь город…
Через время у Берты появились щенки. Их рождение тоже сопровождала боль, но она не шла ни в какое сравнение с тоскливым ужасом, который новоявленная мать испытала позже, в один из дней, проведённых в поисках пищи. Собачье нутро горело и ныло, когда Берта не нашла детей там, где оставила. Простыл и след малышей. Зато царил отвратительный запах. Лисий.
Как ни странно, лисы жили в норах под обрывистым берегом, густо заросшим кустарником, едва не в центре города, время от времени наведываясь в ближние к берегу кварталы. Лисы поедали потомства уличных кошек и собак, больше, конечно, кошек.
Долго ещё после Берта отчаянно лаяла и рычала всякий раз, когда чуяла лис, и не понимала, почему люди, тоже ненавидевшие «рыжих дьяволиц», швыряли в неё кирпичными обломками или палками, чтобы замолкла.
Берта убралась подальше от берега и прибилась к бродячей стае. Из её новых щенков до уверенного возраста дожили двое. Она не помнила, когда те покинули её – отправились на поиски какого-то другого существования.
Шло время. Берта забыла своё имя. Случалось, она попадала в облавы. Но и впервые, и потом много раз её спасал некий опыт, которого, казалось, домашней животинке неоткуда взять. Но записанный природой на витки генной памяти, мгновенно включившись в острый момент, этот опыт каждый раз действовал безотказно...
Ещё одну зиму она отбегала со стаей, вместе с ней заливисто лаяла на кого-то или на что-то, хотя и не заходясь так отчаянно, как они. Потом Берте снова пришлось растить щенков. За это время куда-то делась её стая. Иногда, рыща по городу, она узнавала запахи тех псов, усиленные страхом, ненавистью или болью. Для Берты это означало, что кто-то из них был отловлен, кто-то пострадал под колёсами машин, и другое, тоже недоброе. Невесело уметь читать город: в нём мало счастливых собачьих запахов.
На открытых верандах кафе собака видела мужчин, похожих на Леонида не только и не столько лицом, больше манерой, жестами. Никто из них не был её Леонидом, так же как между женщин ни разу не встретилась Олеся.
Но однажды собака услышала оклик:
– Берта! Берточка!
Ротвейлерша оглянулась на голос: полная краснолицая женщина звала именно её. Незнакомка, которая почему-то узнала Берту, копнулась в сумке, достала пирожок с ливером, и теперь суетливо разламывала и бросала в сторону собаки.
Чуя от незнакомки ненавистную с детства смесь химических запахов и рвоты, Берта не подошла, но понюхала долетевший до неё кусок и, презрительно гавкнув, порысила прочь...
Жизнь выучила собаку двум важным вещам: терпеть и держаться подальше от человека. Но «закавыка судьбы» состояла как раз в том, что пропитание всецело зависело от людей, и любую дворнягу они подкармливали охотнее, чем бездомного ротвейлера.
Последнее время Берту одолевал голод. Не тот, который давно стал верным её спутником, а дикий, сосущий, лишающий других желаний, чувств, значит, и осторожности. Он просыпался, когда ротвейлерше предстояло стать матерью. Бороться с ним получалось плохо. Запахи тянули к дверям магазинов, кафе, к шаурмечным и пирожковым ларькам. К шаурмечным подходить вообще не стоило, могли плеснуть кипятком, но собака всё равно шла. Безнадёжный, крутой голод был сильнее воли.
Голод привёл Берту в слободскую часть города с преимущественно одноэтажными усадебками – домами, погребами, сараями и садиками. Кое-где горделиво высились добротные двухэтажные коттеджи с одним или несколькими гаражами.
В распахнутые ворота одной из таких усадеб Берта вошла. Позади дома на неё, словно подслеповатые, смотрели наклонённые кабины двух КАМАзов. Тут действовала какая-то семейная мастерская или ещё что. На широких перильцах, ведущих вместе с крылечками к задней двери дома, стояла кастрюлька с чем-то съестным, до одури ароматным. Берта подошла и привстала на задние лапы. Дверь открылась, из дому вынырнул сутулый мужчина с большими руками. Увидев ротвейлершу, он рявкнул матом и замахнулся. Вместо того, чтобы бежать, собака оскалилась и зарычала, сделав предупредительный выпад в сторону хозяина.
– Ах, ты, гнида! – ругнулся тот, не ожидавший такой наглости. – Серёга, держи её!
Откуда-то выскочил ещё человек, моложе, с проводом в руке. А дальше всё смешалось: бешеные гонки по усадьбе, в гараж, из него – вдоль сплошной гофрированной металлической ограды к воротам, которые уже оказались закрыты. Берта металась вдоль них, награждаемая хлёсткими ударами то провода, то походя прихваченной сутулым длинной палки, может быть, черенка от лопаты. Уворачиваясь «от прилётов», Берта скалилась на обидчиков и, то взвизгивая, то рыча, лаяла, лаяла…
За спинами мужчин, в глубине двора, между низким сараюшкой, может, крольчатником, и металлической сеткой, отграничивавшей соседнюю обветшалую усадьбу от этой, собака заметила прореху. Путь в неё лежал между мучителями, и Берта рванулась к ним. Отчаянный бросок собаки заставил нападающих расступиться. В ту секунду, когда бродяжка оказалась на одной линии с обидчиками, молодой Серёга успел пнуть её. Удар сапога пришёлся по набрякшему вымени и сбил с курса. Берту обожгла резкая боль, но время не ждало. В три прыжка она очутилась возле «крольчатника» и проскочила в дыру на соседний участок.
Собаку не преследовали. Через кособокую калитку она выбралась на улицу и порысила в сторону заброшенного, некогда горевшего дома с шелушастыми остатками резных наличников и осыпающимся фундаментом.
Вечером у Берты начались роды, не в срок; щенкам не суждено было жить.
После того случая в собачьем вымени навсегда утвердилась боль и постепенно отлучила Берту от бродяжьих стай, дальних скитаний и даже от голода, когда становилась особенно упорной. Монотонно ровная сначала, боль преобразилась в волнообразную, с усилениями и затишьями.
Собака перебралась ближе к своим дворам, но поселилась не в них, а возле бытовки знакомого ей гаражного кооператива. Однажды она заглянула в сторожку и встретилась взглядом с пожилым сторожем. Уставшей от боли, от самой себя, Берте было безразлично, как человек себя поведёт, пусть даже убьёт, может, это и лучше… Но сторожа, медлительного молчуна, казалось, не удивило появление собаки. Человек и животное с минуту смотрели друг на друга. Берта понурилась и побрела прочь. Осторожно примостив больное вымя, она улеглась возле открытых ворот, положив голову на лапу. Немного погодя старик сторож вынес суп в широком пластиковом судке, в каких обычно продают пряную селёдку. Оглядев ротвейлершу, лакавшую без охоты бульон, старик решил не прогонять её. Берта осталась.
У воротной стойки, где она облюбовала себе место, сторож поставил вторую посудину и регулярно обновлял в ней воду. В ближнем магазине время от времени он покупал пакеты с кормом, но чаще приносил что-то с собой. В ненастные дни разрешал псине сидеть с ним в бытовке...
Казалось, жизнь бродяжки наладилась, если бы не мука. В болезненных приступах тонули все иные ощущения. Боль схватывала, насаживала тело на себя, как на иглу, так, что мир целиком пропадал в тусклой туманной пелене, застилающей глаза и мозг. Потом отпускала... Берта мало-помалу поднималась и отправлялась побродить без цели, недалеко и недолго. Видя её состояние, пешеходы расступались, автомобили притормаживали, ждали, пока она пересечёт дорожное полотно. Кое-кто из прохожих протягивал руку и причмокивал губами, пробуя подманить бродягу. Но собака подходила к людям не потому, что её подзывали, а когда хотела. Люди не значили для неё того, что надеялись значить, соблазняя куском булки или сосиски.
Во время одной из таких прогулок Берта приметила девушку, ту самую, которая когда-то вместе с матерью оставила на остановке корм. Оттерпевшая очередной приступ собака медленно ступала вдоль тротуара, покачивая страшным выменем, покрытым лиловыми разводами и алыми язвами. Девушка тоже узнала Берту, но следом не пошла, боясь испугать или растревожить назойливым вниманием, но про себя решила подкармливать её каждый день, пока та болеет, и дальше, сколько потребуется...
С тех пор, как Берта устроилась в гаражах, она стала понимать знакомую округу иначе, чем прежде. Родной двор неподалёку, через дорогу от её теперешнего места жизни, деревья, автополотно с машинами, небо, люди, даже сторож перестали существовать по отдельности, а слились в единое громадное живое существо – мир. Когда Берте бывало плохо, он удалялся за незримую стену и напряжённо ждал, не в силах облегчить мучений собаки. Приступ заканчивался, и мир облегчённо вздыхал, приближался и осторожно обнимал настрадавшуюся животину собой, предлагая ей шорох колёс, свист птиц, касания ветра, пикирующий полёт листьев, как игрушку для младенца. Вне безликого и бесформенного, необъятного и сложноустроенного существа – мира – Берта теперь выделяла только девушку. Когда собаке казалось, что мир пристально смотрит на неё, то это были глаза той девушки.
Сегодня Берта ещё не выходила на прогулку – лежала перед воротами. В пластиковой банке оставалось немного сухого корма, которого она не касалась, хотя уже сутки не ела. В другую посудину сторож налил свежей воды. Берта хотела пить, но сил ещё не прибыло, однако заметно легчало: перед рассветом нарыв на вымени прорвался. Страдание отпустило, но всё, что животное чувствовало вне боли, не вернулось. Сегодня миру не удавалось дать Берте ощутить себя ни утренним холодком, ни голодом, ни каким-нибудь ожиданием. Даже боль – Берта вдруг ясно поняла – во всей остроте тоже уже не вернётся.
Утро постепенно расстоялось и обещало классически золотой осенний день. А вот и юная знакомица. Похоже, она учится где-то поблизости. На соседней улице в ряд стоят три учебных заведения: спортивное, художественное и училище культуры.
Студентка подошла ближе и присела напротив Берты. Собака оглядела её усталым, но не жалобным взглядом, с трудом поднялась и побрела прочь.
– Не уходи-ка! – окликнула её девушка.
Берта понимала, чего от неё ждут, но не собиралась подчиняться.
Между тем барышня запорхнула в магазин, почти тут же выскочила с пакетиками корма и завертела головой по сторонам. Увидев собаку чуть впереди по курсу, на ходу торопливо раскрывая пакеты, девушка в два счёта нагнала животинку.
– Берта, – позвала юная преследовательница, вываливая корм на траву в стороне от пешеходной дорожки. – Иди, иди сюда.
Собака обернулась, проследила за всем, что делалось для неё, но не подошла. Девушка изумилась, даже забыла, куда шла. В её понимании не могло быть такого, чтобы бездомное, вечно голодное существо отказалось от еды. Девушка отошла подальше и стала наблюдать.
Берта довлачилась до знака «переход» и на минуту замерла возле него, словно забыла, зачем пришла. Повернулась, приблизилась к угощению, но не съела, а взглядом отыскала свою покровительницу. Та кивнула, подбадривая, и псина, наконец-то, начала лизать сочные кусочки.
Студентка улыбнулась снисхождению, с которым собака приняла подношение. Однако Берта лизала корм не из снисхождения или признательности, и уж точно не от голода. Она хотела, чтобы девушка удовлетворилась картиной и ушла. И прожила день с лёгким сердцем, да и все грядущие пусть остаётся весёлой и молодой. А Берте сегодня предстояла последняя, меньшая и, пожалуй, самая лёгкая часть пути на радугу.
Ученье и впрямь давалось девушке гладко, на переменах она много смеялась и шутила с друзьями. Она была радостно уверена, что отныне уж точно всё пойдёт на лад.
Назавтра она не встретила Берту. Вечером от ворот были убраны пластиковые миски.
г. Орёл