Станислав ЗОТОВ. ПЕТЕРБУРГСКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ. Достоевский: путь к красоте

 

Станислав ЗОТОВ

ПЕТЕРБУРГСКИЙ МЕЧТАТЕЛЬ

Достоевский: путь к красоте

Елене Муссалитиной 

Тёмен жребий русского поэта,
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот...
М.Волошин

Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только
 и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель.
Небо было такое звездное, такое светлое небо,
что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя:
неужели же могут жить под таким небом
разные сердитые и капризные люди?..
Ф.Достоевский «Белые ночи»

 

22 декабря 1849 года (дата по старому стилю) на Семёновском плацу в Санкт-Петербурге казнили опаснейших политических преступников – участников нескольких нелегальных кружков, собиравшихся по частным квартирам и читавших там известное возмутительное письмо литератора Белинского (уже скончавшегося к тому времени от чахотки) к писателю Гоголю. А Гоголь доживал последние годы своей жизни (он умрёт в марте 1852 года) и всё больше уходил от литературного творчества, всё больше отчуждался от мира, впадал в религиозную экзальтацию и каялся с отчаянием в своих истинных и надуманных грехах. Да, когда Достоевский написал свою первую большую вещь – эпистолярный роман (роман в письмах) «Бедные люди», то он писал его под прямым влиянием идей Гоголя, в его пронзительной, мучительной стилистике со склонностью к психоанализу и даже некоторому самокопанию.

Эта манера, которую можно было бы назвать психологическим реализмом, родилась из несоответствия высоких помыслов чистых в своих христианских убеждениях русских людей предреформенной эпохи и тусклой приниженной обстановкой жизни, задавленностью бюрократическими порядками и надзорными придирками позднего николаевского режима. В те времена, к примеру, было обычной практикой перлюстрация (просмотр) частных писем на государственной почте. Причём – это не скрывалось, и за любым гражданином могли прийти хоть днём, хоть ночью жандармы и повлечь его к дознанию только за одно неосторожное слово касательно властей, что он обронил в частном письме. Что уж говорить о кружковой деятельности, о негласных собраниях, где, может быть, и не предполагались даже какие-то политические действия протеста против режима власти, но шёл откровенный и свободный разговор о насущных проблемах общественной жизни – и этого уже было довольно, чтобы счесть таких кружковцев опаснейшими государственными преступниками.

Достоевский тогда, в свои 28 лет, был уже известным писателем, сразу оценённым такими корифеями тогдашней передовой литературы, как Белинский и Некрасов. В старости, году в 1877-м, в своём «Дневнике писателя» Фёдор Михайлович будет вспоминать с упоением, как он впервые повидался с «неистовым Виссарионом» в мае 1845 года, когда тот только что ознакомился с текстом его «Бедных людей». До этого был Некрасов, редактор «Современника», который, прочитав рукопись молодого, тогда ещё никому не известного литератора, прибежал к нему на дом среди ночи!..

«Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, – пишет Достоевский, – и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут... Он пробыли у меня с полчаса, в полчаса мы Бог знает сколько переговорили, с полуслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь; говорили и о поэзии, и о правде, и о «торгашеском положении», разумеется, о Гоголе, цитируя из «Ревизора» и из «Мёртвых душ», но, главное, о Белинском. «Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите – человек-то, человек-то какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа! – восторженно говорил Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками. – Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра к нам!». Точно я мог заснуть после них. Какой восторг, какой успех, а главное – чувство было дорого...».

Согласитесь, такое триумфальное вхождение в литературу, когда редактор крупного авторитетного журнала среди ночи прибегает к молодому автору на дом с изъявлением полного восторга, со слезами счастья от прочтения рукописи его первого произведения, согласитесь – случай в истории литературы исключительный, тут какая-то загадка! Впору было закружиться голове у молодого 23-летнего человека... Но разгадка всему этому есть, и она дана самим Достоевским в вышеприведённом тексте – Гоголь. Да, именно так, Некрасов и Белинский искали «нового Гоголя», уже чувствуя, что творческие силы Николая Васильевича клонятся к закату. Пройдёт два года – и Белинский напишет своё известное письмо Гоголю, где гневно обрушится на него за отступничество, по его мнению, от демократических и либеральных принципов. А тут появляется автор, который прямо выводит гоголевские типажи и характеры «бедных людей» именно в нужной лидерам «прогрессивного движения» социальной окантовке, даже более психологически обострённой, чем у великого создателя «Шинели» и «Петербургских повестей». Достоевский показался тогда подлинным кладом Некрасову и Белинскому, как талантливейший деятель на ниве их революционных идей. И вот Достоевский уже у Белинского, известнейшего и часто беспощадного литературного критика, законодателя литературной моды, лидера демократического направления во всём тогдашнем российском мировоззрении.

«Он заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то, – повторял он мне несколько раз, – что это вы такое написали!». Он вскрикивал всегда, когда говорил в сильном чувстве. «Вы только непосредственным чутьём, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали?».

Далее Белинский по словам Достоевского указывает ему несколько мест из его повести, где герой произведения вынужден унижаться перед генералом, выказывать своё подобострастие, целовать начальственную ручку... В общем – обыкновенная картина приниженности и раздавленности личности человека перед силою деспотической власти. Резкий протест против этого, что слышался революционному критику в прозе молодого автора, привёл его в восторг. Ещё бы! – этого не было даже у Гоголя, где часто всё сводилось к иронии, хотя довольно и злой. А у Достоевского всё звучало на полном серьёзе и могло показаться крайне революционным... но тут неистовый критик и ошибся: Достоевский не стремился к ниспровержению всего и вся, его «бедные люди», его «униженные и оскорблённые» переживают свои обиды и горести в себе, они сами чувствуют своё несовершенство, и потому, по большому счёту, не восстают против этого несовершенного мира, их страдания ведут к очищению души, что вполне по-христиански, а это-то и было чуждо борцу за «свободу и равенство» и ниспровергателю косной старины «неистовому Виссариону». Он вскоре поймёт, что Достоевский – не революционер в социальной сфере, он революционер в области духа, но это Белинского не интересовало, он этого не понимал, потому и обрушился вскоре на Гоголя, когда тот выпустил в свет свои «Выбранные места из переписки с друзьями», где провозгласил себя убеждённым христианином и не ниспровергателем, а охранителем основ старой русской жизни.

И вот уже Достоевский в кружке «коммуниста» Спешнева (одного из подразделений подпольного движения Петрашевского) читает гневные и очень гордые строки революционного критика, бичующие недавно ещё превозносимого им... автора «Мёртвых душ»!

«Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь – это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между Ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину Своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, – чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь всё это теперь вовсе не новость для всякого гимназиста…».

Читал всё это Достоевский в 1847 году, и, кто знает, не мерещился ли ему уже тогда образ Раскольникова с топором, «право имеющего» всё рушить «до основанья», или кто-то из персонажей «Бесов», что всем своим дьявольским скопом предают смерти своего же товарища?.. Нет, тогда молодой автор романтических «Белых ночей» – только что законченной им повести о влюблённом молодом человеке, «петербургском мечтателе» с чистой, открытой всему лучшему в этом мире душой, был подкуплен велеречивыми словесами критика о Христе, не видя всю нелепость идейных построений Белинского, его откровенное невежество и подтасовку исторических фактов. Он превозносит Христа, что «возвестил людям учение свободы», и поносит при этом Христову церковь, будто не знает, что церковь-то была Христом и основана, и провозглашено им, что «врата адовы её не одолеют»! Не знает этого «неистовый»? – наверняка знает, но сознательно лжёт, увлекаясь потоком своих обличений. А когда он говорит о Вольтере, что тот «погасил в Европе костры фанатизма», то начисто забывает при этом о десятках тысяч жертв революционного террора во Франции, чудовищного по своему фанатизму и жестокости, совершённого якобинцами – верными адептами того самого Вольтера, которые на пепле «костров невежества», воздвигли тысячи кровавых гильотин... Всё это Достоевский осознает после. После того, как отсидит восемь месяцев в крепости и получит смертный приговор...

И вот – морозный петербургский декабрьский денёк 1849 года. Вереница приговорённых к смерти бредёт в кандалах под солдатским конвоем на плац, где обычно проводились военные смотры гвардейских полков. Бьют барабаны. Что вспоминается молодому писателю в этот страшный момент перед лицом смерти? Может быть – минута восторга и упоения при словах того самого Белинского, что скажет ему при их первой встрече: «...а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую суть, что ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг всё понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..».

Эти слова Фёдор Достоевский запомнит навсегда, как высшую оценку своего таланта... но к чему всё это, если уже прикручивают руки к позорному столбу в шеренге таких же приговорённых. Глаза ещё не завязывают, их завяжут после, пока читают приговор: «...отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, – лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

«Мы сейчас будем с Христом!» – жарко шепчет Достоевский своему товарищу по эшафоту «коммунисту» (так он себя называл едва ли не первым в России) Спешневу. «Горстью праха», – отвечает не признающий Бога атеист и никнет головой... Гремят барабаны...

Что ещё вспоминается петербургскому мечтателю... Больничный флигель на Божедомке (ныне ул. Достоевского в Москве), где родился он холодной осенью 1821 года 30 октября (11 ноября по новому стилю) в семействе штаб-лекаря Михаила Андреевича Достоевского, выходца с Волыни. Предки Достоевского были из священнического сословия, и отец писателя сначала учился в семинарии, но потом по особому указу императора Александра I в числе иных многих семинаристов был направлен на учёбу в Императорскую медико-хирургическую академию в Санкт-Петербурге – в русской армии не хватало лекарей. Проведя на медицинской службе в полках армии с 1812 по 1820 годы, он вышел в отставку и занял должность старшего лекаря в Мариинской больнице для бедных в Москве. В 1820 году женился на купеческой дочери Марии Фёдоровне Нечаевой. Видимо, по имени её отца, своего тестя, на помощь которого, разумеется, всегда рассчитывал небогатый бедняцкий врач, он и назвал своего второго сына Фёдором. Семейство было большое – три сына, две дочери, но помощь купеческих родственников и выслуга, наконец, низшего дворянского чина, обеспечила возможность покупки крохотного имения Даровое в Зарайском уезде, так нужного места летнего отдыха для всей разросшейся докторской семьи.

Именно Зарайская земля и стала духовной родиной писателя. Воспоминания об некоем уездном городе, где развёртывается действие его истории «Дядюшкин сон», дорога от Зарайска к Даровому мимо большого села Иванчикова, ставшее Степанчиковым в другом произведении писателя – «Селе Степанчикове и его обитателях», первое общение с природой в живописных берёзовых и дубовых рощах Южного Подмосковья, эти волнистые поля, где «на холме средь жёлтой нивы чета белеющих берёз», что воспел ещё Лермонтов, – всё это и составило чувство родины в душе будущего писателя, которое даже петербургские туманы никак не смогли погасить.

Приговор прочитан. Осуждённым завязывают глаза и надевают на голову рогожный колпак, руки за спиной привязаны к столбу. Всё, сейчас возглас: «Пли!» и... смерть. А ведь сколько было надежд, сколько мечтаний!.. Тогда, после первой успешной публикации, он ходил словно в тумане. Он бросил военно-инженерную службу, хотя уже был поручиком и впереди светила карьера. Какая карьера – литература, творчество, свободное художество – вот его стезя! Ах, как был бы недоволен отец, настоявший на поступлении Фёдора в престижное Военно-инженерное училище в Петербурге (этому учебному заведению покровительствовал сам император, имевший инженерное образование. «Мы – инженеры!» – было любимым присловьем Николая Павловича), но отец умер в 1839 году от апоплексического удара, ещё раньше скончалась мать после тяжёлых родов последней дочери... Имение досталось старшему брату Михаилу, а ему Фёдору надо было служить... Он и служит, но переводит одновременно французские романы Жорж Санд, Эжен Сю и других авторов с их преувеличенной чувствительностью эпатажных героев и страдающих любовной неврастенией хорошеньких героинь... Не отсюда ли пошла и особая нервная обострённость чувств и у персонажей Достоевского?.. Его приглашают в литературные кружки и общества, он слушает слова о свободе, о революции, что всё громче раздавались на этих собраниях, особенно после вспыхнувших в Европе социальных бунтов в безумном 1848 году, когда многие потянулись к идеям французского социалиста Шарля Фурье, а словечки «коммунизм», «коммуна» впервые зазвучали в обиходе петербургской интеллигенции, подпитываемой нелегальной литературой с Запада. Появились русские «передовые» люди, что успели засветиться на баррикадах Парижа и Вены, пообниматься с польскими «патриотами» в немецких кабаках – «за нашу и вашу свободу!» Не один такой словоохотливый Рудин (герой романа Тургенева, что никак не мог найти себе занятия в России и потому отправился в Европу – бороться за свободу!) витийствовал тогда на этих собраниях.

...Но вот окончательно замолкли барабаны. Наступила мёртвая тишина. Солдаты расстрельной команды подняли ружья. Тишина... Под рогожным колпаком душно, холодно, противно... Была бы хоть одна живая душа, что помолилась бы за него. Хоть одна девичья слеза пролилась бы на его судьбу... Петербургский мечтатель! он только недавно закончил свою самую романтичную, самую светлую вещь, хотя действие там происходит и ночью, но ведь это – белые ночи июня в Петербурге, когда даже ночная тьма отступает перед силой любви бедного юноши, что встречает раз белой ночью у чугунной ограды канала прекрасную юную девушку, подавленную тем, что любимый её человек не пришёл на обещанную встречу... 

«В сторонке, прислонившись к перилам канала, стояла женщина; облокотившись на решетку, она, по-видимому, очень внимательно смотрела на мутную воду канала. Она была одета в премиленькой желтой шляпке и в кокетливой черной мантильке. «Это девушка, и непременно брюнетка», – подумал я. Она, кажется, не слыхала шагов моих, даже не шевельнулась, когда я прошел мимо, затаив дыхание и с сильно забившимся сердцем. «Странно! – подумал я, – верно, она о чем-нибудь очень задумалась», и вдруг я остановился как вкопанный. Мне послышалось глухое рыдание. Да! я не обманулся: девушка плакала, и через минуту ещё и ещё всхлипывание. Боже мой! У меня сердце сжалось. И как я ни робок с женщинами, но ведь это была такая минута!..».

Далее герой выручает девушку, прогоняет некоего пьяного господина, что пытался пристать к незнакомке. Завязывается обычный пустячный разговор между молодыми людьми, и тут герой произведения открывает своей попутчице свою романтическую душу...

«Я в каком-то испуге теперь. Точно сон, а я даже и во сне не гадал, что когда-нибудь буду говорить хоть с какой-нибудь женщиной.

– Как? неужели?..

– Да, если рука моя дрожит, то это оттого, что никогда ещё её не обхватывала такая хорошенькая маленькая ручка, как ваша. Я совсем отвык от женщин; то есть я к ним и не привыкал никогда; я ведь один... Я даже не знаю, как говорить с ними. Вот и теперь не знаю – не сказал ли вам какой-нибудь глупости? Скажите мне прямо; предупреждаю вас, я не обидчив...

– Нет, ничего, ничего; напротив. И если уже вы требуете, чтоб я была откровенна, так я вам скажу, что женщинам нравится такая робость; а если вы хотите знать больше, то и мне она тоже нравится, и я не отгоню вас от себя до самого дома...».

Разумеется, эти сентиментальные страдания и наивные речи могут вызвать у современного читателя только скептическую улыбку. Но ведь Достоевский и писал «сентиментальный роман», это и было его задачей – показать не реального, а идеального человека, у которого все чувства обострены до предела, который живёт не в реальной жизни, а в каком-то возвышенном, прекрасном мире своих мечтаний. Среди колдовских белых ночей... Так и должен и говорить, и чувствовать, и общаться с девушкой такой герой – в полном и совершеннейшем смысле слова романтик. И вот тут мы подходим к реальной драме писателя, когда он, начинавший постигать мир и желавший творить как истинный романтик, искавший прекрасное в людях, был сломан, уничтожен, казнён тогда на Семёновском плацу в конце декабря 1849 года.

Да, рокового залпа не прозвучало. В последний момент, почти уже сквозь смертельный сон, приговорённый и лишённый дворянства и чести через преломление шпаги над головой, Фёдор Достоевский услышал о царской милости: «С соизволения государя императора, по неизреченной его милости, означенным государственным преступникам заменить смертную казнь каторжными работами и сослать в Сибирь навечно!».

С осуждённых сняли рогожные мешки, развязали руки. Кто-то упал в снег, кто-то рыдал, кто-то молился. Поручик Григорьев, знакомый Достоевскому по кружку Спешнева и сочинитель «Солдатской беседы» – попытки агитации среди военнослужащих, сошёл с ума и теперь громко смеялся и строил рожи. Сошёл с ума ещё один из приговорённых... А Достоевский не сошёл с ума. Просто он на краткий миг заглянул в бездну и увидел Христа, идущего к нему навстречу. Перед ним расступалась бездна... После, уже в ссылке, отбыв четыре года каторги, он заспорит с одним своим товарищем, что будет доказывать – Бога нет. Исчерпав все аргументы, Достоевский в сильнейшем волнении вдруг увидит яркий свет, ангелов, святых и Христа... Вскочит со стула, закричит в неистовстве: «Есть Бог, есть!» – и упадёт в эпилептическом припадке. Но началось это всё тогда, на Семёновском плацу. Рассказ об этом есть в воспоминаниях Софьи Ковалевской, что близко общалась с писателем после его возвращения из Сибири.

Да, после этой изощрённой казни, разыгранной по сценарию самого императора Николая Павловича, после «мёртвого дома» и сибирской каторги не стало больше прекраснодушного романтика и петербургского мечтателя, но явился много испытавший и мудрый, «аки змий», великий трагический ум – русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский, до конца своих дней веривший, что «красота спасёт мир», но только та красота, которая живёт в бездне страданий – в негасимом сердце человеческом.