Константин КОЛУНОВ. POPULUS ESURIENS SANGUINEM. Повесть

 

Константин КОЛУНОВ

POPULUS ESURIENS SANGUINEM*

Повесть

 

1.

Учитель риторики Квинт Эмилий не знал, куда деться от жары и грусти. Рим заливало солнцем, Рим заливало кровью. Все его ученики метили в императоры, в крайнем случае, в префекты; никто не хотел заниматься искусствами и науками; они презирали философию, смеялись над астрономией, литературу считали развлечением, в математике не видели толка; единственное, что их интересовало, это право, но только как способ принимать законы для укрепления собственной власти и следующей за этим возможностью сказочно богатеть.

«Зачем смертный ослепляет себя и других ложным ощущением могущества? – горестно размышлял Квинт. – Откуда в человеке такая странная потребность отнимать жизни, имущество у тысяч для благоденствия себя одного? Почему тысячи продаются за кусок хлеба, кружку вина и возможность сидеть с утра до ночи в термах, на трибунах цирка или театра? Всякий бедняк, неспособный заработать несколько унций в день, с презрением рассуждает о рабах и рукоплещет, когда их стравливают в поединках или казнят без разбора по прихоти жестокого хозяина.

В прошлом году для забавы римлян 10 тысяч гладиаторов сражались друг с другом и с дикими зверями. Нет такого дня в году, когда бы не устраивался праздник. Великий Гней Антоний запрещает сидеть в своем присутствии. Не далее как вчера сенатор Клавдий Руфус, глубокий старик, со слезами восторга на глазах рассказывал, как дважды целовал обувь императора. Это понятно: его младшему сыну доверили строить дома под холмами в самых многолюдных кварталах, и никто не замечает, как часто теперь там происходят пожары; а старший какой год сидит наместником в тихой богатой Мезии, знать не зная о том, что происходит здесь, в столице.

Не верится, что когда-то патриции работали, а рабов считали членами семьи. Хотелось бы посмотреть на такое. Впрочем, дед императора Гнея Антония был вольноотпущенником. Значит, Сам – внук раба! Лишь человек низкого происхождения может быть таким жестоким и ненасытным: дворцы, дворцы, дворцы – многих он даже не видел, он не живет в них, он едва ли сможет объяснить, зачем они ему в таком количестве. Несчастный! И ни один бог не явится ему и не скажет об этом…».

 

Казалось, солнце выпирает из неба. На улице ни звука, если не считать редкого крика осла и унылой однообразной песни старого Фауста, надсмотрщика в ткацких мастерских Мессалины, пропившего жену и детей, а все-таки уважаемого и нужного человека. Учитель презирал своего соседа за глупость и ни с чем не сравнимую наглость. Еще ходил слух, будто Фауст из любопытствующих, и было время, когда десятки людей оказывались по его милости в тюрьме только за право честно говорить и не смотреть на публичные казни.

На обед раб подал кусок холодной козлятины, черный деревенский хлеб, кислое капуанское и блюдо с яблоками и виноградом. Много лет тому назад у Квинта Эмилия был дом с триклинием, библиотекой, двумя спальнями. Он угощал многочисленных гостей африканскими улитками, устрицами, языками фламинго, гусиными лапками. Фалернское, цекубское, массикское, вина из Испании, Сицилии – только такие напитки пробовали его гости… Да, в больших городах – большие возможности, в один момент можно всё получить и всё потерять. Менялась власть, умирали покровители. «Спасибо Корнелию Сципиону, старому товарищу по оружию, дорогому другу, доброму человеку, знатному гражданину и патрону. Если бы он не открыл свою школу и не пригласил бы меня преподавать (Квинт – обучился искусству риторики в молодости у одного вольноотпущенного грека), сидеть бы мне в толпе бедняков на площади и ждать, когда начнут раздавать хлеб и разбрасывать, как бросают зерно голодным птицам, жалкие, но все-таки способные накормить, унции. Ох, даже страшно подумать о такой жалкой участи для воина. Слава богам, они позаботились обо мне, хотя забрали жену и не дали потомства.

Слава богам! Слава богам! Слава богам… если они есть».

 

2.

Даня выбирал диету на следующий месяц. Он хотел похудеть, его не устраивал выпирающий живот, круглые бока и второй подбородок. В тридцать лет, спросите любого, мужчина должен быть атлетом, а не пухляшкой. Кому должен – неизвестно, наверное, так принято в современном обществе, не зря же на каждой улице есть фитнес и магазин правильного питания.

Сбросить вес хотелось легко и быстро, хотя бы за три-четыре недели. Диетологи давали очень простые рекомендации, называя такую систему похудания понятным словом «светофор». Красный свет означал продукты, которых лучше остерегаться: сахар, масло, жирная рыба, колбасы, все из Макдональдса, пирожные, конфеты, выпечка из дрожжевого теста, алкоголь, газировка. Отказаться от жирной рыбы было проще простого – мама не переносила её запах, поэтому не покупала и не готовила. Макдональдс подорожал – хороший повод завязать с ним. Пирожные, конфеты – без них можно жить, тем более Даня никогда не был сладкоежкой. Алкоголь – боже упаси, его не пили даже родственники из деревни. Отец употреблял по чуть-чуть для тонуса сосудов, потом перенес инфаркт, один, второй, начались больницы, капельницы, таблетки, тут уж было не до алкоголя. После его смерти бар не стали разбирать – даже кошка туда не заглядывала, хотя кошки очень любопытный народ. По большим церковным праздникам мама ставила бутылку кагора на стол, разливала его по маленьким хрустальным рюмкам, чокалась с каждым гостем, делала глоток, через пять минут багровела и отставляла в сторону недопитые двадцать грамм. Гости в их доме собирались такие же – верующие, пугливые, тихие, может быть, кому-то очень хотелось выпить, только нельзя, надо держать марку, иначе бог накажет и люди осудят.

Даню от кагора воротило – приторно сладкий, от него потом целый день в животе липко и во рту неприятное винное послевкусие. «Вот с кока-колой совсем другая история, – как-то написал Данила на своей страничке в инстаграме. – Она шипит, искрится, бодрит, после неё энергии хоть отбавляй, появляется аппетит, поднимается настроение. Кока-кола всегда разная: одно дело в стеклянной бутылке, другое дело в баклажке; на разлив в Макдональдсе или в Бургер-кинге; в России или за границей; ночью, когда проснешься и захочется свеженького и холодного, или утром, когда во рту сухо и от горячего кофе ещё больше хочется пить. В жестяных банках она просто улетная, плюс звук, когда открываешь крышку, плюс яркий запах, когда появляются первые барашки пены. И две большие разницы, как говорят в Одессе, пить из банки или пить из стакана, пить из стеклянного стакана или из бумажного, со льдом или без, глотками или через трубочку, чистоганом или заедая гамбургером; на улице или в помещении, за рулем, пешком или на лавочке в парке; пить одному или в компании, в компании парней или с девушкой, пить, когда на душе тоскливо или когда сердце выскакивает от радости. Очень она вкусная после бани, спорта, работы. Кока-кола – напиток, не приемлющий суеты, её надо уважать, как выдержанное вино, и благодарить Вселенную за такой чудесный подарок людям новой эпохи».

Макароны – желтый цвет, злаковый хлеб тоже. Творог, рис, пшено, орехи, шоколад – все из той же серии. Желтое можно есть не позднее, чем за три часа до сна или до шести вечера.

Зеленое – руби постоянно и не бойся за фигуру!

«Ага, – тихо сердился Даня, – мидии сейчас просто так дают в магазине. Хорошо попросишь – ещё рыбку нежирную добавят, свежим соком угостят, зелени навалят как слону, чаем напоят, исключительно китайским, натуральным, без ГМО и консервантов.

Интересно, сами диетологи сколько зарабатывают и как едят? Видимо, не очень, слишком уж много их развелось и больно они красноречивы, прямо как заправские риторы. В наше время ничего натурального не найти – леса повырубали, моря загадили, а народу на планете в день по миллиону прибавляется. То ли дело раньше ели, где-нибудь там в Древней Греции или в Древнем Риме.

Рим, Средиземное море, экология, воздух, никакой химии, спокойная жизнь. Пусть медицина была не очень, так никто не отменял природные лекарства, есть же натуральные антибиотики, например, базилик, брусника, горчица, лук, чеснок. Точно! Дед часто повторял: «Даня, в Древнем Риме чеснок давали каждому солдату, поэтому они не болели и римская армия считалась самой сильной в мире. Интересно, а как на латыни «чеснок и лук от всех недуг?»».

Даня набрал вопрос в поисковике. Ему понравилось звучание афоризма: «Allium cepa omnes aegritudines». Он несколько раз повторил фразу вслух, сидя за компьютером и после душа, когда стоял перед зеркалом, перекинув длинное широкое банное полотенце через плечо на манер тоги. Если бы не второй подбородок, живот и бока, Даня вполне бы сошел за молодого патриция, какими их изображали в эпоху классицизма на картинах и в скульптуре. А то: рост метр восемьдесят, широкие плечи, широкая грудь, крупный лоб, прямой нос, тонкие сжатые губы, волевой подбородок, презрительно-возмущенный взгляд – да вполне себе латинянин имперской или республиканской эпохи. «Еще бы мышцы порельефнее, смелости побольше и можно пробоваться в кино, тем более наши собрались снимать «Закат Помпеи» и уже объявили кастинг для участия в массовке».

«Наши» – Даня работал администратором в продюсерском центре известного режиссера и мецената Максима Алиева, и, конечно же, мечтал о капельке славы для себя. Каждый день он наблюдал за людьми искусства. Ему хотелось такого же внимания к себе от публики, журналистов, поклонников; таких же званий, наград и денег, как у знаменитостей. Да вот не звали его на съемочную площадку, спасибо, хотя бы приглашали на премьеры, и на фуршетах «звезды» не гнушались прикоснуться к его пластиковому стаканчику с шампанским своим таким же стаканом, и разрешали сколько угодно делать совместных селфи на память.

«Да, надо худеть и как-то выбираться из глубокого кресла посредственности», – так решил Даня и пошел в столовую на обед.

 

3.

– Мой любезный друг, как же я рад тебя видеть!

В доме Корнелия Сципиона всегда было шумно. Казалось, веселятся даже лошади на конюшне и птицы, свободно гулявшие по двору. Всякий, кто только переступал порог главного вестибула его виллы, словно переносился в другое измерение, потому что хозяин не терпел высокомерия, споров, жестокости; в самой его природе чувствовалось мощное человеческое начало, когда в сердце есть уважение к любому проявлению жизни, будь то цветок или кошка, воин или крестьянин, учитель или ученик, бесправный или властелин.

«Истинная демократия не в законах, а в нравственном начале души, поэтому люди равны между собой априори, и если кому-то довелось занять место в сенате, а кто-то держит меч или кирку, это не означает, что такова воля богов – так устроено общество, но так было далеко не всегда…».

Сколько раз Квинт слышал такие речи и как они нравились ему, и какое это счастье сидеть в удобном кресле в библиотеке, смотреть на свитки и пергаменты, чувствовать прохладу большого помещения, медленно пить восхитительное вино и слушать старого друга.

«Но, мой дорогой, – Корнелий перешел на шепот, а шепота от него давно уже никто не слышал, – времена изменились, кругом легионы соглядатаев. Любой безродный болван может донести на самого уважаемого гражданина, и тут же начнутся преследования, тюрьмы, казни.

Брат, ты знаешь мои взгляды, ты знаешь, как я ненавижу и презираю наше Великое Солнце, знаешь, что я никогда не целовал его обувь и не расталкивал других, чтобы прикоснуться к краю его одежды. Брат, ты знаешь, как я люблю тебя; во имя нашей дружбы будь осторожен в словах. Здесь, у себя дома, за толстыми стенами, в окружении счастливых людей, я сейчас говорю не громче ветерка над ночным озером. Я не трус, я всего лишь забочусь о своих близких. Если я громко назову все своими именами, моих рабов отправят на рудники или казнят, моих детей отдадут в армию, где они будут простыми солдатами, мою жену уничтожат бедностью и позором, мои школы закроют, меня самого отравят или подошлют ко мне убийцу.

Молчи, брат, во имя жизни, молчи во имя дружбы, молчи всегда. Своим молчанием ты спасешься сам и спасешь других. Эти ужасные времена сгниют, как гниет любая ветошь. Не мы, так наши дети и внуки узнают, что под солнцем нет места тирании. Только не сегодня! Надеюсь, ты меня понял».

В библиотеку забежал внук Корнелия Валериан. Он недавно научился читать и библиотека манила его как воздух птицу, как вода рыбу. Валериан, когда увидел Квинта, резко остановился, вежливо поприветствовал его, после чего попросил у деда позволения отдохнуть в библиотеке от солнца. Разговор старых приятелей закончился. Он не мог продолжаться при посторонних, даже если посторонним был маленький мальчик.

В дверь заглянула веселая девушка (жена Корнелия обучала её медицине) и пригласила мужчин к столу. Есть не хотелось – хозяин не принял отказа. «Ладно, – подумал Квинт, – времена и нравы идут рука под руку; зачем нарушать приличия и показывать свою обиду. Неприятно, конечно, что кто-то рассказывает Корнелию о моих речах в школе, ну да ладно, значит, не так уж и безоблачно вокруг него. Облака, как известно, имеют привычку сгущаться. Бог, но не Юпитер, а другой, неведомый, о котором столько сейчас слухов, разгонит их чистым и могучим ветром. Огненное солнце сильнее ледяной тьмы. Да будет так всегда».

Квинт закончил свою импровизированную молитву уже за столом. На обед были приглашены судья Гай Марций, консул Тит Флавий Домициан, врач Марк Туллий, философ Аппий Клавдий Русс. Нескольких молодых людей Квинт Эмилий не знал; по их лицам и манерам можно было предположить, что они из простых, впрочем, какое значение имеет возраст и происхождение для истинного аристократа.

– Будем веселиться! – произнес свой любимый призыв Корнелий, и гости, даже те, кто до этого хмурился, улыбнулись, и спокойная беседа, прерываемая частым смехом, не затихала до самого вечера.

 

4.

Мать Данилы большую часть жизни к религии относилась скептически. Она очень крепко стояла на ногах и ни в чьей поддержке не нуждалась. Так продолжалось до смерти мужа, именно до смерти – ни первой, ни второй инфаркты не убедили её в существовании чего-то большего, чем всесильная личность человека. Вот только могила, гроб и поминки как-то не вязались с представлениями о собственной мощи. Покойный дослужился до генерала, его лечили лучшие врачи в России, оперировал хирург из Америки, реабилитацию он проходил в Израиле и в Швейцарии, а все равно прожил недолго и страшно мучился в последние дни от боли и страха за сына и жену. В воображении он видел их брошенными, покинутыми и всю ответственность за их неприкаянность брал на себя.

Так уж получилось – Даня по паспорту взрослел, а возмужать по-настоящему не мог; по-настоящему – то есть жениться и обзавестись детьми. Мать страдала, глядя на него, это же страшно, когда твой ребенок в любой момент может остаться совершенно один, кто же его, бедняжку, тогда пожалеет, защитит, накормит? И второй, куда более серьезный вопрос: в чём смысл жизни без семьи, неужели так можно, чтобы ни о ком не заботиться и ни от кого не ждать поддержки? Собственное бытие превращается в ничто, если после тебя не остаются дети, внуки, правнуки. «Судьба, поганая судьба, как ты жестока и несправедлива! А кто или что такое судьба? Где и кем записаны события, которые должны произойти? Можно ли изменить предначертанное? Точно ли оно есть или мир суть хаос, однажды начавшийся и стремящийся в итоге поглотить самого себя?

Холодно, ужасно холодно! Как быть дальше и зачем быть, если потом ничего, кроме пустоты и неизвестности?..».

Даня не знал, о чем думала мама, потому очень удивился, когда в их доме появился степенный мужчина в рясе, к которому следовало обращаться «отец Сергей» или «батюшка».

 

– А где же сейчас Данила?

– На фитнесе. Говорит, хочу похудеть, буду в кино сниматься. Да боится он вас. Меня прижало, вот я и пришла в церковь, куда еще идти-то, не вешаться же.

Помолчали.

– Галя, отдайте его Богу. Он каждого любит одинаково и мы не знаем Его волю, то есть какова она в отношении другого человека. Нашего нет ничего в этой жизни, кроме выбора. И пока мы не встретимся с Христом, мы можем выбирать только между добром и злом, а выбирать надо третье – любовь. Вы любите Даньку? Не отвечайте, вы только думаете, что любите. У вас есть представление о том, как должно быть, как должно быть по вашему мнению. А будет ли ему хорошо с женой и в семье? Я тогда люблю, когда даю другому полную свободу от себя, от своих мыслей и чувств. Не так ли поступает Господь? Человек – единственный из всего сущего, кто способен выбирать. Один выбирает водку, пьет, умирает. Жаль, очень жаль, но именно так несчастный пьяница проявляет свободу воли. Другой становится царем, казнит налево-направо, воюет, хитрит, интригует, что ж, он волен поступать как хочет. Третий поселяется в монастыре. Молится, постится, трудится вместе с братией и вдруг уходит в лес, а через год его находят висящим на дереве. Почему он убил себя, хотя долгие годы был окружен святынями? Потому что Бог, в первую очередь, не в храмах и не в иконах, а в сердце человека. Познать Бога можно только через жизнь по его законам, главный из которых любовь. Что такое любовь: чувство или действие? Конечно, действие. Я тогда люблю, когда ради другого готов пожертвовать своим временем и силами, не требуя ничего взамен, когда нет больше моих желаний, а есть лишь стремление узнать волю Бога и жить согласно этому новому знанию.

Стремился ли пьяница узнать волю Бога? А царь? А монах-самоубийца? Нет, они хотели найти такого бога, чтобы он беспрекословно, в точности исполнял все их желания. Они не хотели ему подчиниться. Подчинение, понимай как смирение, означает, что я признаю единственными законами в мире законы Добра и Любви, и не только признаю, а строго следую им во всех своих мыслях и делах, что невозможно для всякого, чью сущность составляют тысячи оттенков эгоизма.

Вот вы, Галя, тоже знаете, как должно быть (кстати, интересно понять, откуда такая убежденность), но по-вашему не выходит, и что дальше? Дальше отчаяние, сопротивление, боль. Вы большой молодец: несмотря на боль, вы пришли ко мне и спросили о Боге. Вы допустили, что кроме вас есть нечто большее. Сначала вы допустили, а теперь знаете о существовании Высшей Силы наверняка… О Дане не переживайте, он должен найти Бога, а уж каким образом – не наше с вами дело.

– Где же он бога-то в своем фитнесе найдет?

Отец Сергий рассмеялся и приступил к пирожку, который давно держал в руке, потому что серьезный разговор мешал ему хорошенько перекусить после долгой праздничной вечерни.

 

5.

Рим безумствовал. Одни говорили, будто император сошел с ума. Другие считали его изменником. «Он умер», – утверждали третьи. – «Вместо него нами управляет варвар». Имя варвара не называлось, так же, как и не было внятного объяснения причин его появления на троне. «Заговор, заговор, заговор! – носилось в воздухе. – Берегись, свободный народ! Скоро тебе придет конец. Рабы станут господами, христиане займут все места в сенате, не останется такой должности в городе, где еще бы трудился истинный латинян, в чьей крови есть хотя бы капля молока Капитолийской волчицы. Падет Вечный Город! Неведомые племена и народы разрушат твои храмы, дома, театры, цирки, библиотеки. Вера будет поругана, прекратятся жертвоприношения и боги обрушат свой гнев на людей». «Горе нам, горе!» – вопили богатые и бедные, мужчины и женщины; и дети, глядя на взрослых, начинали плакать, как будто ушиблись или потеряли любимую игрушку.

Среди общего хаоса и воплей находились те, кто сохраняли спокойствие и даже радовались: «Наконец-то исчезнут кресты с распятыми, глашатаи перестанут зазывать своими мерзкими трубами толпу на бесконечные кровавые зрелища. В тюрьмах перестанут пытать, любой гражданин теперь сможет прямо говорить о своих политических взглядах и его не потащат в суд. Страх исчезнет из жизни, даже рабы перестанут стонать и жаловаться, не говоря уже о свободных жителях Империи. Наконец-то, справедливость, мир, разум восторжествуют над дикостью и невежеством».

Шумели день, шумели неделю, через месяц известие об отмене смертной казни перестало быть новостью.

 

6.

Рядом с тренажёрным залом, где занимался Даня, был второй зал, побольше, который арендовали каратисты; вежливые, те, кто тренировались давно, и дерзкие, те, кто пришли недавно. Раздевалка была общей, негласно её поделили на две части, в одной переодевались любители «железа», в другой развешивали свои кимоно «бойцы».

Даня брезговал мужчинами: вонючие, некрасивые тела, грубые голоса, убогий кругозор (работа, машина, клуб, девчонки), постоянное соперничество, злоба, агрессия. «На самом деле, рассуждал он, – не имеет значения какой у тебя пояс и сколько ты сегодня выжал от груди. Зачем современному человеку мощные бицепсы или ноги размером с колонну? Вот живот, бока, второй подбородок не эстетичны, от них, действительно, надо избавляться, и потом строго следить, чтобы они не появлялись снова», – так мотивировал себя Даня каждый раз, когда собирался на спорт, а идти не хотелось, потому что в зале надо работать, а не разглядывать симпатичных девчонок и размышлять, к какой из них лучше подойти, чтобы познакомиться наверняка, без динамо, то есть без ответов типа «сейчас мне некогда», «я в отношениях», «вы классный парень, но не в моём вкусе».

Над входом в спорткомплекс, немного ниже названия, днем и ночью ярко светилась надпись: «Mens sons is corpire sano» (в здоровом теле – здоровый дух). Даня свой дух мог бы считать вполне здоровым, если добавить к нему чуть больше смелости, убрать лень, украсить мудростью и освежить каким-нибудь талантом. Мудрость Данила брал из тик-токов; проявлением смелости считал поездку в Турцию без мамы; если человек работает пять дней в неделю с утра до вечера – разве он лентяй? И не является ли проявлением таланта способность молчать, когда не спрашивают, и тихо, коротко, с улыбкой отвечать на любой, пусть даже самый каверзный вопрос, например, какая у тебя зарплата, почему ты не женат и за кого голосовал на последних выборах?

Вот и сегодня начали ребята спорить на тему политики про, фу, глупость какая, смертную казнь, то есть, хорошо ли, что опять вернулись к ней после тридцатилетнего моратория. Спорили, спорили, а потом один из каратистов, мужчина лет сорока, ударил ногой мирного атлета такого же возраста. Ударил не сильно, в бедро, атлет только поморщился, но ответил уже хуком в челюсть. Хук был только похож на настоящий, однако ярость вкупе с центнером веса сделали свое дело – обладатель синего пояса оказался в нокдауне и полминуты просидел на полу, толком не понимая, как он там оказался. Дерущихся развели по углам. Они быстро успокоились и даже стали смеяться над собой, мол-де, взрослые дядьки, а поведение детское; и народ вокруг них развеселился, завязалась обычная шуточная болтовня про девушек, интернет, машины, потом кто-то предложил посидеть в кафе внизу, на первом этаже. Компания человек из десяти, шумная, как поезд в метро, задевая сумками дверцы шкафчиков, выбралась наконец-то из раздевалки. После них остался едкий запах хорошо пропотевших тел и… страх. Даня трясся. Он только наблюдал, его ни о чем не спрашивали и даже близко не подходили к нему; он испугался самой возможности быть вовлеченным в конфликт, быть побитым, униженным, оскорбленным. Сидя в машине, где ему ничего не угрожало, где тихо играла музыка и стоял термос с его любимым фруктовым чаем, он продолжал внутренне дрожать. Страхи ползли как муравьи: медленно, отовсюду, раздавишь одного и тут же появляется еще десяток. «Нельзя же так, – шептал Данила, пытаясь сосредоточиться на дороге, – нехорошо ругаться, и драться нехорошо. Можно ведь просто замолчать; неужели так важно доказать кому-то свою правоту и ради этого набрасываться с кулаками? Взять и ударить ногой, взять и ударить в лицо – какая дикость, какое варварство!». Снова и снова Даня слышал глухой звук соприкосновения костяшек руки с челюстью, и видел беспомощного каратиста на полу.

Тоненько звякнуло сообщение о письме. Данька машинально отправил его в корзину, хотя начиналось оно словом «повестка» и указанием, когда и куда следует явиться. Конечно, можно было бы и вчитаться, да после таких переживаний разве что только человек исключительной воли и самообладания смог бы сосредоточиться на переписке неизвестного с кем. Данила к такому типу людей не относился, поэтому письмо исчезло так же быстро, как и появилось.

 

7.

Всякий, кто заходил в дом Луция Сергия Павла, чиновника из секретной службы императора, не надеялся выйти оттуда свободным человеком. Уже раб-привратник – одноглазый великан, прикованный к стене двумя цепями, – наводил суеверный ужас. Вдобавок ему позволялось близко подходить к гостю и спрашивать имя, чтобы потом громко прокричать его. Раб всю свою ненависть, ярость, обиду, злобу, свирепость вкладывал в крик, звучавший особо громко и выразительно в мертвой тишине летнего полдня. Сразу хотелось убежать на край света, спрятаться в самой темной и дальней пещере, лишь бы никогда не встречаться лицом к лицу с хозяином этого особняка, обнесенного высокими постройками без окон, больше похожими на стены, чем на помещения.

 

– Квинт Эмилий!!!

Обладатель этого имени никогда не думал, чтобы человек мог так громко вопить, как завопил одноглазый привратник. Через несколько минут как будто из воздуха появился ничтожный старичок, босоногий, в грязном хитоне. Вместе с ним Квинт прошел в большую переднюю, замкнутую с обеих концов, видимо, здесь посетители дожидались, когда их допустят к хозяину. В передней никого и ничего не было, кроме жуткого погребального кипариса. При входе в атриум бросалось в глаза великолепное брачное ложе с резными ножками из слоновой кости, с бронзовым изголовьем и головой осла на нем. Кровать поднималась высоко над полом, лестницу, конечно же, убрали. Дальше на некотором расстоянии, ближе к комплювию, возвышался алтарь. Квинт думал, что его отведут в таблинум. Он ошибся. Через таблинум они прошли в перистель, а уже в глубине перистеля в большой зале, украшенной мозаикой, в тени широких штор их ждал Луций Сергий Павел – незаметный на первый взгляд человек, если бы не туника с пурпурными полосами, широкими, как у сенаторов, и высокий кальцеус из черной кожи с пятью ремешками (на один больше, чем у сенаторов). На подъеме башмака крепился полумесяц из слоновой кости для завязывания. Полумесяц означал принадлежность к знатным фамилиям, а к каким именно – оставалось только догадываться.

Призрачный старичок исчез. Луций Сергий указал на простой табурет, явно не соответствующий общей роскоши. Сам он восседал на огромном кресле, по размерам и великолепию не уступавшем императорскому трону.

– Вы, говорят, любите оружие?

Учитель удивился, ведь он давно уже не касался своего меча, который никогда и не был предметом искусства.

– Нет? Странно… Вероятно, вы любите женщин?.. Не любите, удивительно? Я точно знаю, что у вас в доме нет хорошего вина, на столе после обеда не остаются раковины от устриц, вы топчете землю калигами, как простой солдат, и спите на шкуре медведя. Вы опасный человек – у вас нечего отнять, а с такими труднее всего договариваться, но я попробую.

Чиновник прищурился от луча солнца, пробившегося через окно и тут же исчезнувшего, как будто он понял свою неуместность в комнате, где блестеть разрешено только золоту и остроумию хозяина.

– Мне нужен помощник, требование к нему одно – молчать. Молчать, даже когда нужно говорить. Риторика, как я понимаю, учит красноречию; не является ли главной задачей оратора способность внушить слушателю чувство – любое, все зависит от ситуации, – и добиться, чтобы чувство подвигло его к правильному действию, то есть к такому, которое в основе своей имеет почтение к богам и к императору, призванному ими служить нашему свободному народу. Вы согласны?

Квинт Эмилий слушал, не поднимая головы. После отмены смертной казни прошёл месяц. Всё это время он объяснял юношам, что наступает новый век, когда высшей ценностью станет жизнь человека, хотя бы и называемого рабом. Он говорил о скором запрете на гладиаторские бои, о запрете телесных наказаний, он предрекал смягчение закона и следующее за тем смягчение нравов. Он утверждал…

– Вы утверждаете, будто власть делает людей пугливыми скотами? Будто жестокость не есть вынужденная мера, а наоборот, она озлобляет людей и заставляет их совершать все более и более изощренные преступления? Будто нищета и бедность суть способ заставить повиноваться, а не результат безделия и развращенности самих нищих и бедняков? Будто рабам надо даровать свободу и тогда они станут наравне с гражданами заботиться о процветании государства? Вы сумасшедший или нет? Когда это раб думал о других, а не только о своем ненасытном желудке? Ужели раб, отпущенный восвояси, станет воином, ученым, крестьянином?.. Раб есть подлый грязный скот!!!

Тонкий голос Луция Сергия вызывал физическую тошноту. Когда же он дошел до последней фразы, то его чиновничий пафос и вовсе превратил речь в поросячий визг.

– Рабы и государство, – завизжал он, – вещи разные. Государство существует помимо рабов, как океан существует помимо рыбы. Воля богов, сообщенная императору и переданная им в виде законов, составляет основу государства. Чем раб отличается от осла или быка? Или вы ослов и быков тоже считаете носителями воли? По-вашему, рабы способны размышлять более, чем о самых примитивных вещах? И вы всерьез называете их людьми? Вы, – чиновник зашептал, – христианин, вы повторяете глупые сказки. Но!!! Вы повторяете их публично, да еще перед юношеством. Не место возле себя должен я вам предлагать, а собственноручно отрубить вам голову, сейчас же, немедленно, здесь! Вы старый воин, вы, говорят, служили вместе с императором. Только поэтому вы уйдете отсюда своими ногами и больше никогда не заговорите в школе своего друга о чем-то ином, кроме вашего предмета.

Луций Сергий сделал паузу, отдышался и продолжил:

– И ещё: через три месяца вы будете служить у меня в канцелярии, вы будете жить в собственном доме, а не в двух грязных комнатах, вам будут прислуживать рабы, и ваш досуг будут услаждать ласками самые красивые женщины, специально созданные богами для мужчин, позабывших нежность и преданность. Вы будете пить роскошное вино и есть мясо, а не черный хлеб. И… – Луций Сергий Павел опять высоко поднял голос, – я не спрашиваю вашего согласия. Эй! – В зале вновь словно из воздуха возник давишний старичок-невидимка. – Проводите к выходу этого человека. По дороге домой, – кинул чиновник вдогонку, – задумайтесь, почему в моей передней стоит погребальный кипарис и почему мой привратник смеет произносить ваше имя – бесстрашный центурион, а ныне скромный учитель риторики Квинт Эмилий!

 

8.

Мать Данилы читала псалтырь. Она всегда так делала, когда волновалась. «Живый в помощи вышняго» не успокоил её, как не успокоил и «Господь – свет мой и спасение мое». Псалом «Помилуй мя Боже по велицей милости твоей», произнесенный три раза, так и остался всего лишь набором красивых слов. Беспокойство было запрятано глубоко и проявлялось не явно, не вдруг-то поймешь, откуда оно взялось и является ли оно предвидением беды или это обычная житейская тревога от сомнения во всех и во всем.

Данькина мама снова вспомнила мужа и в который раз не согласилась с его смертью. Если бы не страх, главным обвиняемым опять стал бы Бог, ведь именно он разрушил их семью. Инфаркты, бестолковые врачи, плохой уход, тяжелая погода, трудные перелеты в Израиль и Швейцарию – Провидение не знало жалости, поэтому мучило и казнило, мучило и казнило, жестоко, коварно, неумолимо. Хотелось понять за что, ответ «за грехи» не устраивал.

«Какие такие грехи? Не воровали, не убивали, богатств, хоть праведных, хоть неправедных, не нажили, родню помнили, соседей не обижали, могилы родителей чистые, аккуратные, ухоженные, прислуги нет, все сами – готовка, уборка, огород. Ну какие грехи? Получается, человек виноват и должен отвечать уже за сам факт своей жизни в теле? Ничего себе милосердный Бог! В чем тогда смысл земного существования: допустить несовершенство, а потом наказать за несовершенство? Ну и сидел бы Он там, на небе, среди ангелов, мы его не просили нас рожать, то есть производить на свет через родителей».

Галина осеклась – опять началось богохульство. «Живый в помощи вышняго…», «Боже, по велицей милости твоей…» – раз, два, десять, до отупления, до ломоты в коленях и в пояснице. Беспокойство не удавалось заговорить. Оно выныривало, как деревянный кораблик среди волн: скроется, появится, надолго скроется, совсем исчезнет, уже не ждешь его, а он тут как тут, и ничего ему не делается от воды и бури.

Галина убрала квартиру, сходила в химчистку за рясой отца Сергия, приготовила большой ужин: вечером должны были прийти гости для беседы с батюшкой, а не так-то просто накормить постным досыта нескольких гостей; погладила, сложила наглаженное, убрала в шкаф; сняла тюль на кухне – людей надо принимать в чистоте – простирнула, повесила обратно еще влажную; заменила клеенчатую скатерть на матерчатую; устала, проголодалась; выпила успокаивающие таблетки с мятой и валерианой – тревога даже не думала уходить, наоборот, минута за минутой, час за часом она крепла и разрасталась, пока не превратилась в ясное ощущение скорой беды.

В дверь позвонили. Двое мужчин спросили Даню. «Наверное, друзья с фитнеса, начала размышлять Галина, – хотя вид у них далеко не дружеский, даже какой-то протокольный. Впрочем, люди сейчас вообще малосимпатичные, у них только деньги на уме и развлечения. Полицейские показали бы удостоверения, сектанты начали бы проповедовать, алкаши не носят красивых кожаных туфель, как, впрочем, брюк, пиджаков и летних пальто. Все соседи известны наперечёт. Данька на работе, то есть сослуживцы там могут общаться с ним сколько угодно. Да с фитнеса, с фитнеса ребята, точно! Парень последнее время бредит спортом и диетами, вот и общается с такими же фанатиками здорового образа жизни... Проклятое беспокойство, откуда ты, как твое имя и зачем ты холодишь мое сердце и теребишь без того израненную душу?». «Живый в помощи вышняго…», «Господи – свет мой…», «Помилуй мя, Боже…», «Помилуй мя, Боже…», «Помилуй мя, Боже…».

 

9.

Ястреб терпеливо ждал, когда человек уйдет. Голубь, которого он прижал к земле когтями, судорожно дергал крыльями – левым сильно, правым слабо. Судорожные движения с каждой минутой становились все более и более редкими, из открытого клюва пошла кровь. Ветерок поднял и понес легкие перья и невесомый пух; то ли он хотел освободить место убийства от следов, то ли, наоборот, хотел кому-то показать их. Квинт Эмилий, много раз наблюдавший за свою жизнь такие картины природы, в этот раз стоял как завороженный, как будто это его тело пробили когтями и крепко держат, дожидаясь смерти. «Голубь суть птица и его гибель не трагедия, а способ накормить хищника; способ, установленный естеством и не подлежащий осуждению. Существуют племена, между которыми есть похожие отношения, потому что людей много, а еды мало и столкновения неизбежны. Такие войны обусловлены природным инстинктом выживания, но покорение народов ради земель, богатств, рабов ничем не оправдано.

Алчность – болезнь, она порождает жестокость. В природе жестокости нет, это свойство присуще только смертным и богам. Хотя вряд ли боги такие кровожадные, какими их представляют. Не является ли такое представление обманом, направленным на поддержание власти меньшинства над большинством? Как рабам обосновать их рабство? Как убедить бедных в пользе бедности? Как оправдать собственную непомерную жадность? Волей богов объясняются любые преступления, любые уродства разума. Ястреб не развлекается охотой, он выживает благодаря ей. Толпе нравится кровь, и она готова ради зрелищ принимать нищету, войны, пытки, казни. Как все-таки просто управлять сотнями тысяч безумцев, именуемых народом, – людей надо всего-навсего запугать и дать волю их самым грубым инстинктам…».

Александр советовал сжечь пергаменты, на которых Квинт Эмилий писал подобные речи. Грек по происхождению, он случайно оказался в рабстве за долги, давным-давно был освобожден, умел читать, писать, неплохо знал историю, философию, прекрасно играл на кифаре, редко грустил и так же, как хозяин, а по сути друг, избегал женщин, в которых видел источник беспокойства и суеты.

В тот вечер у него снова болели зубы, он полоскал рот вином, прикладывал лед к щекам и предлагал уехать из Рима.

Случай с ястребом он понимал как предзнаменование. В городе было неспокойно: участились пожары; за мешочек серебра могли убить и убивали; на каждой улице днем и ночью, как будто прогуливаясь, ходили солдаты от трех до десяти. В предместьях то и дело вспыхивали маленькие восстания, рабы убивали хозяев, грабили их дома и убегали в горы. Рабов запретили казнить, а тюрем и пыток они не боялись. Христианский бог призывал угнетенных терпеть свою неволю ради царства небесного, старые боги ничего такого не говорили, молниями не поражали и болезней насылали не больше обычного, поэтому свобода, считавшаяся до недавнего времени исключительной привилегией граждан, вдруг оказалась вполне реальной, надо было только приложить волю и смелость к её достижению.

Термы работали не больше двух-трех дней в неделю, давно уже не было боев гладиаторов, давно римляне, затаив дыхание, не следили за гонкой на колесницах, в театрах запретили показывать трагедии, а в комедиях шутили одинаково несмешно. Вечный Рим надел маску благопристойности, император не хотел воевать, стали поговаривать, будто теперь каждому придется работать, и что властям плевать на священное право получать деньги и хлеб просто так.

– Есть много мест, – говорил Александр, где мы можем спокойно дожить свой век. Здесь стало опасно. Я чувствую запах беды. Коснется ли она всех – не знаю, а вот тебя, Квинт, не простят, если ты, конечно, не пойдешь на службу к этому палачу Луцию Сергию. Думается мне, – продолжил он после некоторого размышления, – что всякое послабление дается государством, для того, чтобы отнять потом во сто крат больше. Сегодня не казнят убийц, завтра будут казнить праведников. Не пора ли нам, мой друг узнать свободу полей и лесов, свободу морской стихии? Мы достаточно пожили в городе и заслужили покой и тишину. Для упрямца судьба неумолима, если же отказаться от мучительного желания быть правым, можно быстро стать счастливым.

– Моя жизнь представляется мне важной, пока я отдаю её другим.

– Отдавать и жертвовать собой не одно и тоже.

После сказанного Квинт Эмилий долго молчал. Мысль, что его сравнили с упрямцем, вынудила заговорить вновь.

– Дорогой Александр, ты слишком часто полощешь рот, пары ударили тебе в голову, иначе я не могу объяснить ту свободу, которую ты дал сегодня своему языку.

Раб засмеялся и вышел из комнаты. Через пять минут он принес два больших кувшина – один с водой, второй с вином.

– Бог там, где веселье. Прими чашу, Квинт, как судьбу, – с надеждой на радость, а не с ожиданием похмелья. Наши времена уже хороши тем, что мы в них живем. Сегодня прекрасно своей осязаемостью, вчера исчезло в реке вечности, завтра может и не наступить. Я пью за тебя, друг! Я больше не хочу размышлять и прошу Бахуса освободить нас от оков здравомыслия.

Квинт Эмилий выпил вслед за Александром. Вскоре напиток сделал свое дело: вечер перестал быть душным, а мысли унылыми и долгими, забылся ястреб, забылся голубь, то, что совсем недавно казалось грозным предзнаменованием, теперь виделось как обыкновенное явление природы.

 

10.

Даня не любил маминых богомолок, как он называл её новых подруг. Ему не нравились их лица: круглые, сытые, надменные. Он удивлялся в плохом смысле их аппетиту: придут на час, а тарелок после себя оставят как в ресторане, причем в пост они ели раз в пять больше, чем в обычные скоромные дни. В их разговорах слово «бог» звучало не как обозначение высшей силы, а как имя слуги, вышибалы, спонсора. Он был занят тем, что постоянно наказывал окружающих и всегда благоволил к ним. Таким богом тетки пугали каждого, кто не соглашался и не подчинялся им беспрекословно. Богомолки всерьез рассуждали о гордыне голубей за окном; кошку, которая не давала погладить себя, называли лукавым зверем; собаку считали нечистым существом и всех собаководов сурово осуждали. В Даниле тетушки ясно видели беса, по-другому объяснить его холостое положение они не могли, и советовали Галочке (его маме) проехаться по всем местным монастырям, чтобы отмолить грехи ребенка. Когда приходил о.Сергий, дамы долго и с удовольствием целовали ему руку во время приветствия, после чего, сложив чашеобразно ладони, просили благословения. Молясь вслух, они подражали интонации пономаря в церкви: окали, тараторили, не соблюдая пауз; слова произносили не тихо, не громко, а монотонно; постоянно кланялись и опускались на колени: кто-то быстро и ловко, кто-то с трудом, кряхтя и задыхаясь после каждого земного поклона.

Мама принимала подруг как принимают неизбежное – без любви и в страхе наказания. Она видела или думала, что видит в них спасение, как будто спасение заключено не в следовании духовным законам, а в обрядах и в церковной бытовухе до и после богослужений.

– Даня, выпей святой воды. – Так часто начиналось утро и заканчивался день. – Просфору съешь. Голова болит? Маслицем помажь, с Афона привезли. Можно этим, оно от гроба Господня. Ты куда дел палочку, которой мазался?

Даня использованную ватную палочку выбросил в мусорное ведро, даже не подозревая, какое чудовищное преступление он совершил. Оказалось, такие поступки глубоко оскорбляют Бога и всякий, кто так пренебрежительно относится к святыне, будет жестоко наказан. У маминого бога с любовью было не очень, только избранные знали, как угодить ему, все остальные автоматически лишались надежды на спасение.

– Мам, «спасение» – это рай?

– Это спасение.

– Как?

– Так. Надо в храм ходить, а не на фитнес.

– На фитнесе нет Бога?

– Дурачок.

– Если Бог есть, то он везде, у каждого человека, в любой точке Вселенной.

Нет, мамин бог находился только в особых помещениях и только единицы допускались к общению с ним.

– Мало тебе сынок, что отец умер, что ты не женат, хотя четвертый десяток разменял, так давай еще мать обижать. Я тебе только добра желаю, отец Сергий тебя любит, а ты так некрасиво поступаешь.

– Извини. Теперь буду сжигать палочки.

Увы, обещание мать не успокоило. Она заговорила о предчувствии беды, потом начала жалеть себя как «старую дуру», которая никогда не станет бабушкой. Вспомнила про двух мужчин в костюмах, которые недавно приходили, и ни с того ни с сего заподозрила сына в содомском грехе. В том же грехе она обвинила его коллег по работе, а женщин, особенно артисток, назвала блудницами, употребив другое, более грубое и короткое слово. Час за часом ярость её разгоралась. Досталось соседям, бзыкнувшим перфоратором, соседям, уронившим что-то тяжелое, близким родственникам, не сложившимся как надо на похороны, дальней родне, которая вообще не приехала. Покойник-муж тоже не подумал о ней и сыне, когда умирал. До инфаркта его довели «твари-начальники» и «сучка-любовница». Даня про существование любовницы у папы слышал первый раз, и попробовал было заступиться за честь родителя. Лучше бы он молчал! Отец оказался не только блудливым кобелем, но еще пьяницей, скандалистом, злодеем и скупердяем. Данька рассмеялся, когда услышал про пьянство – рюмка коньяка для сосудов как-то не вязалась с запоями и другими особенностями алкоголиков. Керамическая бутыль в виде одноглавого храма со святой водой полетела на пол, нет, не специально, у матери тряслись руки от злости, и она просто не смогла удержать её. Когда Галина увидела, что натворила, ей стало страшно: бог прогневался, бог отомстит, бог накажет. «Надо немедленно ехать в монастырь к батюшке», – решила она и тут же озвучила это решение сыну. Другого способа вымолить прощение для неё не существовало. Через полчаса в квартире стало страшно тихо, как всегда бывает после большого скандала. Даня уговаривал маму остаться, предлагал отвезти на вокзал; когда она категорически отказалась, он попросил подождать хотя бы до утра. Нет! Палочка в мусорном ведре, осколки священного сосуда и лужа святой воды требовали немедленного покаяния и настоящего молитвенного подвига под руководством о.Сергия, а может быть, даже и самого игумена.

 

11.

Это было давно, в молодости. Квинт Эмилий возвращался из таверны. Он выпил немного, зато наговорился и повеселился всласть в компании друзей, таких же радостно-беспечных солдат, вернувшихся с войны живыми, пусть с маленькими мешочками золотых монет, зато с караванами надежд. На улице было тихо, безлюдно, как и положено глубокой ночью. Сзади кто-то затопал и звякнул оружием, да разве могло что-нибудь угрожать сильному воину в родном, знакомом до каждого камня городе?

Веревка, которую неизвестный набросил на Квинта, чтобы придушить его, зацепилась за пластину наплечника. Квинт Эмилий среагировал мгновенно. Нападавший ещё не успел понять свою оплошность, как уже получил мощный удар кулаком в лицо, после чего оказался на земле и был крепко прижат к ней коленом.

– Не убивай, только не убивай! – взмолился душитель. – Я всего лишь хотел забрать твой кошелек, а не твою жизнь.

Квинт (все-таки он был немного пьян) рассмеялся самым веселым смехом, убрал колено с груди поверженного, снял мешочек с пояса, развязал его, достал три золотых и протянул деньги незадачливому грабителю.

– На первый золотой купи хлеба, на второй книгу, третий отдай бедняку. Так ты напитаешь тело, ум и сердце. Сегодня я поборол тебя, завтра тебя накажут боги, если ты не изменишь свою жизнь. Рим – город великих возможностей и великих искушений, каждый выбирает занятие по душе и каждый получит по заслугам, после того, как выбор сделан. Я же прощаю тебя и желаю тебе добра.

Грабитель, никак не ожидавший такого исхода, пару раз шмыгнул носом, видно и раскаяние было не чуждо ему, и поторопился уйти. Квинт давным-давно позабыл эту историю, от неё только осталась привычка оглядываться и пропускать вперед тех, кто оказывался за его спиной на близком расстоянии.

 

Человек в плаще настораживал: что ему надо, почему он не проходит вперед, не подходит близко, уж не убийца ли это? Кто бы его мог подослать и какое такое преступление совершил скромный учитель риторики?

Квинт резко изменил маршрут и повернул на соседнюю улицу, хотя по ней до его дома было вдвое дольше идти. Незнакомец не отставал и даже начал медленно приближаться. Квинт не был вооружен и приготовился к бою врукопашную. Первым делом он хотел сорвать с головы неизвестного капюшон, для этого надо было замедлить шаг, поравняться с ним, резко повернуться и…

– Корнелий?!

Корнелий Сципион приложил палец к губам и снова прикрыл голову и лицо капюшоном. Так мужчины шли некоторое время, пока друг Квинта не указал в сторону заброшенного кладбища. По легенде там хоронили первых граждан Рима, от которых происходили хорошо известные фамилии патрициев. Камни на могилах заросли травой, мхом; мрамор на статуях потрескался и потемнел от времени, какой-то из них не хватало рук, другой ушей и носа, третья вовсе стояла без головы и в темноте казалась зловещим привидением.

Идущие, наконец, остановились. В тени кипарисов их не было заметно. Казалось, ночные птицы специально притихли, чтобы подслушать секретный разговор. Волк, завывавший где-то недалеко тоже замолчал, может быть, он испугался, может быть, собирался напасть.

– Мои школы скоро закроют. Тебе предложили место в канцелярии – соглашайся. Нас ждут страшные времена. Меня не ищи, я в безопасности. Придет время и все узнаешь, а пока молчи даже о том, что тебе неизвестно. Всегда ходи с мечом, защити тело панцирем или кольчугой. Пусть твой Александр тоже всегда держится рядом. Покажи ему как пользоваться кинжалом. Прощай!

Квинт за десятилетия дружбы научился понимать Корнелия с полуслова. Его интересовало только одно, и он задал свой короткий вопрос:

– Император?

Вопрос остался без ответа, потому что ответом было «да».

Волк взвыл так, как будто попал в капкан. Птица-пересмешник сначала подражала вою, потом захрустела, скрипнула, выдержала паузу и перешла на жалобный стон.

Ветер взъерошил листву кипариса. Борей давно унесся, а шуршание еще продолжалось.

Небо стало светлей, статуи заметней. Казалось, это не птица и не листья, а они мраморными устами ведут загробный разговор.

Квинт обнял старого товарища. Объятия означали: «Я люблю тебя, я буду с тобой до конца, и даже император не страшен мне, когда речь идёт о чести или жизни, что суть одно и то же».

Друзья вышли с кладбища вместе, потом их пути по негласному договору разошлись: Корнелий направился в сторону холмов, Квинт в сторону храма Юпитера. Он хотел посмотреть на бога и услышать внутри себя его голос: «Смертный, все будет хорошо». На полдороге учитель развернулся: не стоит богов вмешивать в человеческие дела, вполне можно обойтись своими силами и мужеством.

Море решило вернуть солнце на землю, обозначив свое решение тоненькой светлой полоской по линии горизонта.

Птицы сначала одна, потом вторая, третья, наконец, целым хором выразили свою радость и желание прожить еще один день.

Смело залаяли домашние собаки, молчавшие, пока в темноте хозяйничали волки.

Кладбище вновь стало обыкновенным скоплением камней, а статуи просто фигурами людей, которых никто не помнил и про которых точно неизвестно, существовали ли они на самом деле или скульптор просто фантазировал.

 

12.

Продюсер того центра, где работал Даня, нанял нового директора. Подчиненные видели его «Порше», его секретаря – молодого человека лет двадцати, знали, что в кабинете делается ремонт, а каким станет кабинет после ремонта, можно было только догадываться. Перед началом работ оттуда вынесли все книги, считай, библиотеку, и назад не принесли; фикусы и комнатные пальмы – собственность прошлого хозяина – расставили по всему зданию, попросили ухаживать за ними, пообещав, что скоро заберут обратно. Нет, не забрали. Также в кабинет не вернулись кожаные кресла, диваны, роскошный деревянный стол, часы-бигбэн, картины эпохи барокко, настоящий клавесин того же времени. Великолепный персидский ковер, на который раньше было запрещено наступать, лежал теперь в холле и по нему без всякого сожаления топтались сотни ног, не важно, в бахилах или в сменной обуви, все равно шелк через месяц вытерся, от рисунка остались едва заметные контуры, зеленый цвет утратил нежность, потемнел и стал похож на грязную осеннюю траву.

Новые апартаменты устрашали и поражали одновременно: черные обои, чёрная мебель в золотых виньетках, солнечно-желтый светящийся потолок, жалюзи цвета убывающей луны, над столом люстра-сфера из обручей золотистого цвета с лампочкой внутри, огромный камин из розового мрамора; по периметру кабинета стояли античные статуи и бюсты на колоннах, судя по взглядам, сплошь императоры и боги. В чем между ними разница – никто не знал: головы и головы, люди и люди, просто помнили из школьной программы слова «Юпитер», «Цезарь», «Калигула», вот и повторяли их, обсуждая кабинет нового директора.

Пол из гранитных плит холодил даже через обувь. Гранит цветом напоминал загустевшую кровь, которую нанесли идеально ровным слоем и покрыли сверху прозрачным лаком.

Даню вызвали одним из последних – не та должность, чтобы с него начинать знакомство с коллективом. Новый руководитель не сидел, а восседал – столько властности и равнодушия было на его лице. Его бордовое поло с изображением всадника на коне, открытые слабые руки, небритое лицо, седоватые волосы совсем не вязались с роскошной обстановкой, вдобавок он говорил тонким тенорком, сгущая его в моменты спокойствия и поднимая до визга, если подчиненный позволял себе возражать. Меньше всего директор был похож на свое каменное окружение, стоявшее вдоль стен, и тем больше, судя по поведению, ему хотелось быть похожим на них.

– Вы курите? – так он ответил на «здравствуйте, Эдуард Алексеевич».

После Данькиного «нет» блицдопрос продолжился:

– Опаздываете?

– Дополнительные рабочие дни берете?

– Женаты?

– Дети есть?

– Водите?

Даня не понимал, к чему такой разговор. Ему казалось, речь пойдет о повышении или…

– Сниматься хотите?

«Да! Да! Да! – вскрикнуло сердце Данилы. – Да! Наконец-то! А говорили – козел».

– Нравится новый проект?

– Вы придумали объявление «Требуются великие актеры для массовки»?

– По истории что было в школе?

Даня плыл от счастья и доплыл бы до «оскара», если бы не папка, с хлопком приземлившаяся у его ног. Он бросился было собирать разлетевшиеся листы бумаги и тут же замер от визгливого окрика:

– Кто так отчеты составляет!

– Старшим администратором будет теперь Алена Витальевна, завтра её увидите.

– Своим делом занимайтесь! Писатель х…ов!

И директор через селектор потребовал кофе.

Даню затошнило, похолодели руки, ноги, закружилась голова, зашумело в ушах, и секретарь, вошедший с подносом, расплылся в его глазах, остекленевших от ужаса.

До девяти оставалось пять часов, пять бесконечных часов позора, ведь все – от охранника до мухи на потолке – знали о том страшном унижении, которому он подвергся десять минут назад. Выход был один – уволиться, уволиться немедленно, то есть написать заявление, оставить его на столе, собрать вещи (кружку, сменку, ручки-карандаши, зарядку, книгу о здоровом питании с вечной закладкой на десятой странице) и уйти навсегда, не оглядываясь и не прощаясь.

Часы-бигбэн (они стояли теперь на ресепшене) пробили четверть шестого. Охранник собрался в «Макдональдс» и попросил позвонить, если чего. Из посетителей выстроилась короткая очередь, тихо возмущавшаяся Данькиным отсутствием.

На телефоне обозначился пропущенный вызов от мамы. В вотцапе было несколько сообщений с неизвестных номеров из двух слов: «Перезвоните срочно».

Выглянуло солнце и через окно легло длинной полосой на персидский ковер с одинокой рваной бахилой посередине.

Открылась входная дверь и внимание всех находившихся в холле переключилось на Артема Комарова. Его пригласили на роль императора и ждали сегодня для заключения контракта.

 

13.

Мальчишка, который передал письмо, обещал дождаться ответа. Квинт предложил ему поесть, разумно предположив, глядя на его впалый живот, выпирающие ребра, тонкие ноги и такие же тонкие руки, что он голоден. Мальчик отказался не только от хлеба, но и от фруктов.

– Я выпью воды, – сказал он.

Квинт Эмилий добавил в чашу немного вина и указал на стул.

– Мне лучше на улице. Я люблю, когда жарко.

– Как хочешь.

Через четверть часа ответ был готов, но посланник исчез и больше никогда не появлялся.

«Бедный мой брат, – задумался Квинт, – как же с ним связаться? В городе нет никого, кто бы знал, где он теперь находится. Гадкий мальчишка обещал подождать и убежал. Я тоже хорош: появляется неизвестный, нет бы расспросить что да как, а мне сразу нужно читать. Что за второе письмо? Когда мне передадут его? Не будет ли слишком поздно, если события уже закрутились вихрем?».

Квинт снова развернул пергамент, надеясь в тексте найти ответ хотя бы на один из мучавших его вопросов.

«Мой дорогой брат, приветствую тебя», – так начиналось послание. – «Не знаю, свидимся ли мы в этой жизни или нет. У вас, слышал, не казнят. Здесь, в провинции тоже не казнят, здесь убивают без суда и следствия, особенно, когда дело доходит до христиан, к которым, о счастье, я имею честь принадлежать. На днях солдаты обложили соломой и ветками дом, где мы собирались, двери прижали брёвнами, и устроили пожар. Мы уже надеялись сгореть, как они сбили пламя и начали выкуривать нас дымом. Несколько человек, один из которых Анастасий, мой добрый товарищ, задохнулись насмерть. Меня, Максимилиана и еще пятерых потащили в тюрьму. Но произошло чудо: началась буря, молния попала в дерево, рядом с которым мы проходили, оно упало и закрыло собой дорогу. Пока стражники думали, как поступить, я сумел развязать веревки на ногах, ударил одного из наших мучителей камнем по голове, и был таков. Теперь на меня охотятся как на беглого раба и, смею предположить, повесят, если поймают.

Пусть так. Учение Христа дается лишь избранным, то есть тем, у кого достаточно сил, кто готов умереть за веру, лишь бы великие истины дошли до людей.

Люди меня смешат и пугают одновременно. Они живут так, словно смерти нет, а когда встречаются с ней, плачут да жалуются, как будто они действительно какие-то особенные и смерть ни в коем случае не должна была их коснуться.

 Безумием императора, захватившего сотни земель, построившего десятки дворцов, поражены богатые и бедные, чиновники и бездельники, ученые и врачи, поэты и художники. Всякий желает земного благополучия, ненавидит ближнего, смеётся над богами. Внешне опрятный и благочестивый обыватель ведет себя как безумец или пьяница. Женщины более не ценят природную чистоту и с радостью меняют её на украшения и наряды. Жрецы, призывающие к воздержанию, роскошествуют на своих виллах. Куда не посмотри, везде продают вино в таком количестве, как будто больше не осталось молока и воды.

Будни стали праздниками, а праздники превратились в будни.

Раньше в театрах плакали и смеялись: плакали, сострадая, смеялись, разделяя веселье. Теперь наоборот: плачут, если никого не убили и радуются, когда убивают.

Пороки, от которых когда-то воздерживались, ныне дают возможность хорошо устроиться, более того, если тебя подозревают в чистоте души и тела, ты становишься посмешищем, даже малые дети тычут в твою сторону пальчиками и повторяют вслед за старшими: «Безумец!».

О времена, о нравы! Прости, я слишком многословен. Все важное расскажу во втором письме. Оно касается Корнелия Сципиона, так же крепко любимого мной, как и тобой».

«И все, больше ни слова, – горестно размышлял Квинт. – Получается, брат виделся с Корнелием, и брату известно гораздо больше, чем мне? Их преследуют или уже поймали? О чем второе письмо? Почему его не доставили сразу? Не будет ли слишком поздно, если события налетают быстрее ветра и угрожают снести все на своем разрушительном пути?».

 

14.

Собеседование на должность начальника одного из отделов по работе с клиентами в престижной компании-производителе модной одежды «BIG BOSS» Даня прошёл успешно. Остались формальности: принести документы в отдел кадров, расписаться, где скажут, познакомиться с коллективом, мельком глянуть на рабочее место, пройти инструктаж по технике безопасности, получить форму, бейджик с надписью «Даниил», определиться, в какие дни удобнее приходить на обучение, и доработать в своём продюсерском центре обычные в случаях увольнения по собственному желанию две недели. «Конечно, – мысленно бухтел Даня, – могли бы и сразу отпустить, но тогда из зарплаты минус полмесяца и минус квартальная премия (за первый квартал, за второй никто и не рассчитывал хоть что-нибудь получить, ведь август только начался). Неприятно, когда знаешь, что скоро будут подходить коллеги, смотреть на тебя как на покойника, и повторять друг за другом: «Жалко, что ты уходишь. Ну, не забывай нас, пиши, звони». Неприятно передавать свои дела бестолковой девчонке, раздувающейся от гордости: еще бы, она теперь будет работать в шоу-бизнесе! Неприятно и надоело всем – от охранника, до мухи на потолке – объяснять причины ухода. Хочется порадоваться новому в своей жизни, а не получается, потому что появилась куча сомнений: вдруг заплатят меньше, чем обещали, или заставят работать больше, в отпуск вовремя не отпустят и так далее. После окончания испытательного срока обещают назначить начальником отдела – назначат ли? А если кого-нибудь другого возьмут, из своих, например? Странно конечно: известный бренд, магазины по всему миру, цены ого-го какие, прибыли, наверное, миллиардные, и вдруг свободная вакансия руководителя, на которую берут неопытного человека: есть же разница – старший администратор и начальник в команде из десяти человек? Сто процентов нечистая игра!

С учебой непонятно: кто будет учить, какие тут программы стоят, реально ли их освоить за неделю или нет? Будущие коллеги смотрят как-то косо. Машину парковать негде, точнее, пока негде, как сказал рекрутер, столовой нет, кофе за свой счет, кабинет без окон, туалет грязный, телефоном во время работы нельзя пользоваться. А как же мама, друзья? Есть система поощрений, значит, хоть этого и не сказали, есть штрафы. На какие-то командировки намекают, требуют загранпаспорт, он просрочен, значит, опять нужно время и деньги для получения нового.

Может, ну его, этот карьерный рост, останусь-ка я лучше на старом месте. Подумаешь, понизили в должности, так ведь не уволили же. У нас обед бесплатный, кофе-чая хоть упейся, на колу из автомата скидка 50%, огромная парковка, всех знаешь, врагов нет, есть с кем поболтать и выпить по бутылочке безалкогольного пива.

Новый директор – урод, зато его зам очень душевная женщина.

Посетители сплошь богема или вроде того.

Банкеты, фуршеты, премьеры.

Есть шанс попасть на съемочную площадку – сегодня в массовку, завтра в актеры, хотя бы и второго плана.

Нафиг эту торговлю, если служишь искусству? Я…».

 

– Алло, добрый день, – прозвучало в трубке. – Вы когда принесете документы?

Звонила и задавала вопросы кадровичка с новой работы.

Даня растерялся, хотелось сказать «никогда». И так можно было бы сказать, если принял твердое решение; если не принял – надо потянуть время, в конце концов, забрать документы из отдела кадров не проблема, их возвращают по первому же требованию.

– Во вторник собираюсь к вам.

– Не спешите. Вашу анкету изучили в службе безопасности, у них есть вопросы.

– Какие?

– Завтра приходите, скажут какие. До свидания.

– До свидания.

«Что за бред: вопросы у службы безопасности! В разведку легче попасть, чем в обычную фирму», – выругался про себя Даня и отломил три квадратика от плитки молочного шоколада. Он всего много ел сладкого, когда психовал. Раньше шоколадки хватало на неделю, теперь на полдня. «Килограммы – не седые волосы, можно сбросить», – так он подбадривал себя, когда утром сходил с весов и заносил в календарь новую цифру, почти всегда больше предыдущей.

 

15.

 «Народ, жаждущий крови, обречен!».

Эту фразу из последней речи Квинта Эмилия ученики часто потом повторяли. Запомнился и сам учитель: крепкий старик с честным взглядом, прямой спиной, с манерами аристократа и скромностью солдата. Он объявил о своем уходе из школы, объяснив его вынужденным поступлением на государственную службу, на какую именно уточнять не стал.

– Итак, друзья, – продолжил Квинт после целой бури оваций, – многим из вас предстоит нести тяготы управления людьми. Именно тяготы, если помнить об ответственности за свои решения. Народ в общей массе груб, необразован, развращен безделием и дармовым хлебом. Человек по своей природе деятелен; отнимите у него возможность труда и вместо добродетелей он наполнится пороками. Скука – опасная болезнь, часто смертельная. От скуки господин калечит рабов. От скуки старшие дети обижают младших, а младшие мучают животных. Иначе говоря, одним из чудовищных порождений скуки является жестокость.

Можете ли вы представить скучающего тигра или, например, антилопу? Их ум непрерывно занят поиском пищи, без которой они погибнут. Человеческий ум, этот совершеннейший инструмент, способный постигать тайны, известные разве что богам, томясь от безделия, испытывая потребность в действии и не удовлетворив её, подменяет действие впечатлением. Восход – чудесная картина, альбатрос, парящий над волнами, прекрасен. Послушайте, как поют девушки за рукоделием – разве в их голосах не звучит музыка сфер? Травинка, если приглядеться, устроена куда сложней, чем самый замысловатый механизм. Разве не интересно узнать, отчего одно время года сменяет другое, кто зажигает звёзды, откуда приходят болезни? Мир бесконечно разнообразен в своих проявлениях, тысячи жизней не хватит, чтобы постичь всю его сложность.

Почему же из всего разнообразия для познания человек выбирает низкие зрелища? Что происходит с ним, когда он видит бой гладиатора с хищным зверем или мучительную казнь преступника? Почему он готов бесконечно наблюдать за смертельными поединками и смело решать участь побежденного? Как же воздействуют сцены насилия на сердце, что оно так быстро прилепляется к ним и требует еще большей жестокости? Почему мальчики с наслаждением побивают камнями больную собаку? Почему взрослые мужи с не меньшим удовольствием травят того, кто слаб, беспомощен, боязлив?

Думаю, человек таким образом пытается проявить силу, которой он в действительности лишен, которой ему не хватает даже для решения насущных проблем.

Бедняк измучен бедностью. Глядя на распятого, он думает: «Я хотя бы жив», или по-другому: «Если я не покорюсь, со мной поступят так же». Ребенка высекли за разбитый кувшин, он обижен, он не может отомстить и вымещает свою обиду на червяке, разрубая его пополам. Проявлять силу за счет слабости другого, не думать о своих малых страданиях, когда видишь большие, утолять жажду мести в крови невинного, предаваться разврату, не умея любить, объедаться пищей для тела взамен пищи для чувств, упиваться вином для обретения покоя и сна или искать в нем веселья вместо поиска истинной тишины, отдыха и радости – вот точное описание свободных граждан Рима. Такого гражданина легко подчинить, удовлетворив его потребности в пище и в зрелищах; и такое умение подчинять называют талантливым управлением. Давайте задумаемся: могут ли граждане, превращенные в скот и не осознающие своего состояния, стать надежным оплотом для государства? Что и кого будут защищать такие граждане в случае войны? Императора? Богов? Рим? Всякого завоевателя, который предложит им те же блага, они с радостью провозгласят царем и будут поклоняться его идолам. У раба нет Отечества!..».

Юноши от таких слов сначала замерли, а потом громкие овации и крики восторга долго сотрясали своды лектория. Следующая часть речи Квинта Эмилия была принята с не меньшим одобрением и восхищением. Она касалась завоеваний и способов удержания власти над покоренными народами; также в ней говорилось о преимуществах разумного правления над жестоким. Закончил Квинт пророчеством:

– Грядет эпоха преобладания морали над инстинктами. Правитель, не отзывающийся на потребности нового времени, обречен на позор и забвение. Вы можете построить лучшее государство, не разрушая старого, а преобразовывая его, устраняя то, что было плохо, и совершенствуя то, что было хорошо, при условии, что вами не будут управлять пороки, главнейший из которых алчность. Мы – день минувший, впереди ночь, от вас зависит, когда наступит утро, а оно обязательно наступит, таковы законы бытия.

Я верю в вас, и в доказательство своей веры произношу подобные слова!».

Учитель замолчал, лоб его покрылся испариной, глаза сверкали.

Полдневный жар достиг апогея. Тишина сгустилась.

По одной из колонн взбежала ящерица и замерла, как будто прислушиваясь. Услышав какой-то важный для себя звук, маленькое существо покрутило головой туда-сюда и так же быстро исчезло, как и появилось.

На несколько секунд в помещении стало темней, видимо, какое-то случайное облако подарило эту тень и тут же растаяло, не выдержав жара. Глубокое, сосредоточенное молчание собравшихся означало триумф лектора.

Во всяком триумфе обязательно заключено поражение. Квинт Эмилий понимал, какую цену предстоит заплатить за смелость. Будучи настоящим воином, он ничуть не сожалел о сказанном, потому что настоящий воин остается храбрецом, даже когда все битвы и сражения давным-давно позади.

 

16.

Начальника службы безопасности на месте не оказалось, поэтому следующие два часа Даня провел перед его кабинетом в полном одиночестве, если не считать старого друга по имени айфон. Для начала Данька забил в поисковик вопрос «как разговаривать с сотрудником СБ?».

Гугл предложил определиться: перед вами бывший силовик или гражданский с полномочиями такого же рода. «Замечательное предложение, – усмехнулся про себя Даня. – Как будто ты будешь задавать вопросы, а не тебя будут собеседовать». В комментариях к этой статье пользователь Баззи Бигль утверждал, будто мента выдают маленькие бесцветные глаза, плотно прижатые уши, кулаки с набитыми костяшками и гнилые зубы. Другой пользователь Реммаш категорически не соглашался: «В органах, – утверждал он, – проводятся регулярные медосмотры, у стоматолога в первую очередь». Натик Ронд (женщина, если судить по аватарке) написала: «Все гэбэшники картавят или шепелятся». Именно так – не шепелявят, а шепелятся. Татьяну Сокольскую-Порхун допрашивали на Лубянке, подозревая в шпионаже, следователи постоянно менялись, все они были высокого роста, лица их не запоминались, улыбались они ослепительно-снежно, говорили быстро, предлагали чай с наркотиками, чтобы разговорить, носили пиджаки и белые рубашки без галстука, дорогие часы и одинаковые короткие стрижки. Ах, да, плечи и воротники их пиджаков покрывала поземка перхоти. «Поземка не покрывает, а метет!» – Натик Ронд, судя по всему, знала толк в зиме. Реммаш уточнил: «Их не только регулярно смотрят врачи, их стригут в одно время одной машинкой». Баззи Бигль поинтересовался: «Волосы чекистов идут на парики или их выбрасывают в секретное место?». Сокольская-Порхун отозвалась десятком плачущих смайликов. Оказывается, её дед служил в ЧК и собственноручно расстрелял некоего купца Панкратова, который был очень похож на Николая II, гордился этим и всю жизнь мечтал работать двойником царя. Реммаш оповестил чатившихся, что служил в горячих точках, не уточняя в каких именно, и получил одну награду лично из рук президента, имя президента по соображениям безопасности он не может назвать, даже первые буквы. Натик Ронд улыбнулась в ответ гифкой в виде трехзубого кролика.

Баззи Бигль неожиданно исчез из сети.

Реммаш ни с того ни с сего послал всех на х…р и тоже пропал.

Чат не дал ответ на вопрос и пришлось гуглить дальше. Статья «Интервью с вампиром» начиналась словами: «Предстоящий разговор с корпоративной стражей способен смутить даже видавших виды соискателей. Неулыбчивые и подозрительные люди в черном могут закрыть перед вами двери фирмы, которую вы уже начали воспринимать как своего работодателя…». И далее две страницы такого же бреда.

Лишь третья ссылка хоть как-то прояснила картину. «Вас спросят, – делился опытом автор, – привлекались ли вы и ваши близкие к уголовной или административной ответственности, нет ли у вас непогашенных судимостей, не уклоняетесь ли вы от уплаты налогов или алиментов. Еще поинтересуются, где вы были заграницей, как складывались отношения с предыдущими работодателями, что с семейной жизнью, уточнят сексуальную ориентацию, попросят телефон того, кто мог бы подтвердить ваш профессионализм и, такое не редкость, снимут отпечатки пальцев».

Пока Данька размышлял на тему, кому интересен капиллярный рисунок его кожи и как сексуальные предпочтения отражаются на карьере, дверь заветного кабинета несколько раз открывалась. Сначала туда вошла девушка в униформе компании и быстро вышла, потом постучался рабочий со стремянкой на плече, и, не дождавшись ответа, раздраженно дернул дверную ручку. Дверь приоткрылась. Рабочий заглянул в кабинет, выругался, потому что там не было того, кого он ожидал увидеть, оставил стремянку в коридоре и с обиженным видом удалился. Снова быстро появилась и так же быстро исчезла та самая девушка в форме, которая приходила десять минут назад. Уборщица не спеша сделала свою работу. Молодой человек с бейджиком «КУРЬЕР НИКИТА» просунул под дверь несколько писем. Наконец, пожаловал сам начальник.

«Странно, – подумал Данила, – здесь проходной двор какой-то. – Там же наверняка папки с секретной информацией, сейф с оружием, а они шастают туда-сюда, как у себя дома. Бардак!». И тут его позвали по громкой связи. Не успел он поставить телефон на беззвучный режим и приподняться с дивана, как дверь распахнулась и начальник службы безопасности, не переступая порога, строго приказал:

– Идите в МФЦ. У вас в электронном паспорте есть сигнальная отметка. Разберитесь.

– В смысле?

Никакого смысла не было, просто с такой отметкой в паспорте документы не могли быть приняты в отделе кадров. И все.

«Дикий прапор», – так мысленно обозвал Даня начальника СБ и загуглил, где находится ближайшее МФЦ. Оказалось, всего пятнадцать минут пешком. Что ж, август освободил город от июльской жары, и прогулка обещала максимум удовольствий.

 

17.

Лицо всемогущего и всевластного Луция Сергия со времени последней встречи с Квинтом Эмилием побагровело, отекло, глаза налились кровью, губы растрескались, покрылись большими сухими чешуйками, в углах рта появились болячки, из которых постоянно сочилась влага. Взгляд, некогда злой, умный, быстрый, теперь окаменел, и было непонятно, куда он устремлен. Во всей фигуре чувствовалась тяжесть смертельной усталости, которую не снять вином, женщинами, пиршествами. Даже награда из рук императора и вид самых страшных мучений и казней вряд ли бы развлекли этого великого государственного деятеля больше, чем на минуту. Величие его заключалось в умении властвовать, не претендуя на первенство, но и не теряя своих позиций при любых, даже самых тяжелых обстоятельствах. Страшно было видеть Луция Сергия босым, в простой тунике, шумно дышащего и как бы отдувающегося после каждого вздоха, но по-прежнему грозного, мстительного, желающего преследовать, находить и наказывать. Что с ним произошло за два месяца? – пытался понять Квинт. – Почему он так плох? Может быть, его отравили и такое состояние суть последствие от воздействия страшного яда? Или так хотят боги и яд здесь не при чем? Человек смертен и никакой жрец или пророк не в состоянии назвать день и час, когда дух разлучится с телом.

– Квинт Эмилий, – высоко захрипел Луций Сергий и тут же задышал вдвое громче прежнего, – этот человек, – он указал на невидимого старичка, – сейчас прочтет вам один документ. Мне не здоровится, поэтому вы услышите мою волю, произнесенную не моим голосом. Эй, подайте снадобье! Проклятье вам и вашему дому.

«Эй» относилось к врачу, к нему же было обращено проклятье.

Сделав несколько глотков из чаши с лекарством, Луций коротко махнул ладонью, сообщив таким образом врачу о необходимости удалиться, а затем взглядом приказал начать чтение.

Квинт ничего нового не услышал. Его обвиняли в вольнодумстве, оскорблении императора и власти в целом, прозвучали слова «безумец» и «христианин», что в контексте документа означало одно и то же. Выражалось сомнение, что люди подобного толка могут обучать юношество и быть полезными государству.

«Удивительно, – противно мямлил старичок, – как столь почтенный муж решился обвинить всех граждан Рима в непристойном поведении и в таком же низком образе мысли. Не ставит ли он себя, обвиняя других, вровень с богами?». И еще много, много слов, рассуждений, избитых фигур речи, то есть всего того, что является предметом риторики, а уж никак не юриспруденции. Казалось, пергаменты никогда не закончатся: уже одного было достаточно для самого сурового приговора, но чтец не останавливался, доставая из корзины все новые и новые документы. В последнем говорилось о добровольном уходе Квинта Эмилия из школы, о согласии, потом об отказе поступить на государственную службу, о сношениях с неблагонадежными людьми, о странной бедности для человека его лет и положения. Все сказанное заставляло задуматься: уж не участвует ли подозреваемый в каком-нибудь заговоре, не готовится ли примкнуть к очередному восстанию рабов, не служит ли другим государствам, наконец, не хочет ли сам свергнуть императора при помощи друзей и сподвижников.

 

– «Посему Квинт Эмилий, свободный гражданин, учитель, воин, приговаривается…» – Луций Сергий сделал знак замолчать. Отдышавшись, он медленно засипел: – Как вы понимаете, я мог бы отнять у вас свободу навсегда, но по милости императора она останется неприкосновенной. Он помнит годы, проведенные с вами в битвах и походах. В качестве наказания вы обязаны всего-навсего казнить государственного преступника. Не удивляйтесь: народ возмущен отменой смертной казни, а воля народа является для нас, его преданных слуг, священной. По этой причине завтра будет подписан новый указ, согласно которому закон опять получит право лишать жизни виновных. На роль палача может быть назначен любой, на кого укажет жребий. Это сделано для того, чтобы люди понимали свою ответственность за принятое решение. Тот, кто хочет казнить – должен казнить!

– Я не убийца, – с достоинством ответил Квинт Эмилий.

– Дослушайте. Всякий отказавшийся быть палачом будет казнен вместе с преступником.

– И кто же тот несчастный? – спросил учитель, хотя уже знал ответ.

– Тот, кто долгие годы смел называться вашим другом.

– В чем же его вина?

– Заговор против императора.

– Корнелий Сципион не может быть заговорщиком!

– Нам в руки попало письмо, то самое, которое предназначалось вам.

Невидимый старичок подал свиток Луцию Сергию.

– Не мне, ему! – Луций Сергий ткнул пальцем в сторону Квинта.

Увы, пергамент врать не мог.

«Милый Квинт, – говорилось в нём, – мы с Корнелием и с еще несколькими достойными мужами решились, наконец, осуществить дело всей своей жизни. Император, кажется, догадывается о наших планах. Знать и догадываться суть не одно и то же. Слава богам, смертная казнь отменена, а заключения мы не боимся. Увы, когда демократия умирает, оживает оружие. Среди нас нет жаждущих крови. Довольно будет с императора, если он отойдет в сторону и более не станет искать власти. Я верю в победу, но не силы, а здравомыслия. Надеюсь на скорое свидание. Если оно не состоится, значит, мы погибли и встретимся только в мире духов.

Впрочем, долой сомнения! Долой грусть! Впереди великие свершения и я не хочу омрачать радостные ожидания горестными предчувствиями.

Прижимаю тебя к своей груди и благодарю за то, что имел счастье долгие годы называться твоим другом».

Луций Сергий понял, что Квинт Эмилий дочитал письмо, и закончил встречу так:

– Казнь состоится через три дня. Великая радость перед смертью увидеть лицо близкого человека. Вы, думаю, превосходно владеете оружием, поэтому мучения Корнелия Сципиона не продлятся дольше мгновения. Не лишайте его последней радости.

– А мой брат?

– Ваш брат ожидает суда.

– Такого же? – Квинт Эмилий имел ввиду то действо, которое происходило сейчас на его глазах.

Луций Сергий не пожелал отвечать на дерзкий вопрос. Он кашлял, задыхался, пил лекарство, проклиная своего врача вместе с Юпитером, Асклепием и всем остальным сонмом бессмертных. Чиновник медленно расставался с жизнью и как будто не понимал этого, до последнего цепляясь за свое величие. Он привык решать судьбы других и считал собственную судьбу покорной рабыней. Он думал, что сам управляет миром, поэтому небо и рок над ним не властны.

Луций Сергий хотел посмотреть, как друг будет убивать друга. Ожидание будущего зрелища придавало ему достаточно сил, чтобы продержаться на земле еще несколько прекрасных, тяжелых и неповторимых дней.

 

18.

«Какой же обидчивый, весь в отца, – мысленно злилась мать Даньки, возвращаясь из монастыря домой. – Неделю трубку не берет. И на работе его нет. Понятно, научил своих, чтобы над матерью измываться, вот те и повторяют как попугаи: «Указанное вами лицо в списках сотрудников продюсерского центра Максима Алиева не значится». И фраза такая заковыристая, аж зубы сводит от неё».

Высказав таким образом возмущение, мать Данилы снова схватилась за телефон. Два раза было занято. «Ага, треплется с кем-то, значит, живой». Один раз сообщили: «Обслуживание данного номера приостановлено». Но чаще всего робот говорил, что абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети.

Звонки с домашнего номера, с телефонов двух соседок тоже не дали никакого результата, то есть Данила не брал трубку в принципе, а не когда шел вызов от матери. Пришлось идти к нему на работу.

Темно-серое пятиэтажное здание, где творил Максим Алиев, находилось в промзоне и было окружено приземистыми однотипными заводскими корпусами. Путь пролегал по тропинке рядом с широкой, но пустой дорогой, вдоль которой поднимались высоко-высоко пирамидальные тополя.

Первым встречным человеком в центре оказался не охранник, а уборщица, пылесосившая некогда прекрасный персидский ковер, который давным-давно утратил свое былое великолепие от бесчисленных шагов посетителей и сотрудников.

– Я мама Данилы Кузнецова, – обратилась Галина к ней, – знаете такого?

Уборщица кивнула.

– Мне сказали, он больше здесь не работает.

Менеджер по влажной уборке равнодушно пожала плечами.

– У кого можно уточнить?

Швабра, как стрелка компаса, указала на ресепшен.

– Там же нет никого.

Снова кивок, плечи и швабра, нацеленная уже на охранника.

Секьюрити только вошел в здание и немедленно приступил к выполнению своих обязанностей, то есть ушел в конец огромного холла и уставился в планшет.

Общение с ним перспектив не сулило. Мама Данилы облокотилась на стойку администратора, выдавая свою нервозность постоянным заглядыванием в телефон.

Администратор, очень симпатичная девушка, появилась через минут пять. Пряча глаза за тёмными очками, скороговоркой она сообщила, что Кузнецов уволился по собственному желанию, после чего целиком и полностью погрузилась в работу. Девочка не знала, с кем говорит, и очень испугалась, когда на неё начали кричать и требовать пропуск к директору. Вмешательство охранника, а потом и уборщицы ни к чему не привело. Данькина мать, озверевшая от страха за сына, кричала, визжала, звонила каким-то генералам, адвокатам, угрожала судом, мэрией, прокуратурой. Вокруг неё собралась небольшая толпа любопытных и сочувствующих. Кто-то протягивал стакан с водой, кто-то таблетки от сердца, то там то здесь слышалось «а», «что», «почему», «успокойтесь», «вызовите скорую», «позвоните Максиму», «ненормальная», дважды от разных людей прозвучало короткое слово «дура». Положение спас великолепный Артем Комаров. Он получил первый гонорар, немного выпил и был неотразим в очень дорогой и модной одежде, похожей на рубище бедняка, которая не скрывала, а наоборот подчеркивала всю непривлекательность мужского тела. Артем как будто еще не вышел из роли императора, от него так и веяло спокойствием и силой, сравнимой разве что с силой какого-нибудь музыканта, собирающего стадионы.

Артема Данькина мама знала по сериалам, поэтому приняла от него влажную салфетку, чай и согласилась, чтобы он подвез её до метро.

На следующий день блогеры, захлебываясь от восторга и желания польстить, в самых ярких красках описывали «неподражаемое человеколюбие выдающегося артиста современности Артёма Комарова» и сотнями выкладывали его фотографии с животными, стариками и больными детьми. Про маму Данилы в интернете не было ни слова. Оно и понятно: кому интересно читать про пожилую скандальную тётку, у которой всего-навсего-то пропал единственный сын, да ещё неизвестно, пропал или загулял где-нибудь так, что совсем потерял счёт дням и ночам.

 

Соседи, даже Федькина Могила, Даню не видели больше недели. Федькина Могила – сумасшедшая, у которой давным-давно умер муж, и она считала, что этот дом построен на месте его последнего пристанища и сутками бродила по этажам и по двору. Кажется, она не ела и не пила, во всяком случае, из её квартиры никогда не пахло едой, а её саму никогда не видели в местных магазинах или хотя бы с сумками.

Так вот. При всей своей ненормальности она была любимицей участкового и желанным гостем в домоуправлении, потому что помнила каждого, кто появлялся на территории жилого комплекса, и знала о всех скандалах, драках, пьянках и прочих безобразиях.

При разговоре с ней выяснилось, что она видела Даню около подъезда последний раз 11 дней назад ровно в 17.34. Во дворе с прошлых времен на столбе остались уличные часы, они не ходили, но в данном случае время не имело значения, главное другое – молодой человек не появлялся дома целых 11 дней, значит, надо немедленно обратиться в полицию.

 

– Когда вы обнаружили исчезновение сына?

– Я вчера приехала.

Майор в дежурной части писал и отвечал, не поднимая глаз.

– И?

– Его не видели 11 дней.

– Мы принимаем заявление, если с момента исчезновения прошло трое суток. Приходите послезавтра.

– Его 11 дней не было дома!!!

– Вы когда приехали?

– Вчера.

– Значит, со вчерашнего дня и начнем отсчет.

– Может быть его убили! Вы что! Эй! Я пойду к вашему начальнику.

Дежурный молча продолжал заполнять журнал.

– Слышите! Эй!

Данькина мать, пунцовая от ярости, несколько раз стукнула ладонью по стеклу. Майор оторвался от писанины, лениво и отрешенно посмотрел на скандалистку, попросил не стучать и вернулся к работе.

Телефон горячей линии, куда можно было обратиться с жалобой на сотрудника полиции, предлагал оставить голосовое сообщение или дождаться ответа первого освободившегося оператора. Говорить с роботом не хотелось, а живой человек не ответил даже после десятиминутного ожидания.

Беда наваливалась огромной массой, давила, мучила, убивала. Друзья мужа, в прошлом большие начальники, теперь ничем помочь не могли. Кто же будет слушать безобидных старичков, чья власть им самим кажется давно забытым сном?

Служба психологической поддержки только могла поддержать, а надо было действовать: срочно, активно, на всех, хотя и непонятно на каких, направлениях. Спасительная мысль блеснула молнией – фитнес! Точно! Он же ходил туда с таким азартом, бегом к ним! Даня там!

Увы, надежды не оправдались. «Последний раз, – сказал паренёк на ресепшене, – пропуск Даниила Кузнецова был зафиксирован в электронном журнале две недели назад, но до этого он ходил почти ежедневно. Вам поддержка! Как найдется, ждем его, у нас скидки сейчас, новые программы, даже появился собственный диетолог…».

«Диетолог! Тут криминалист нужен, а не врач! Придурки!» – взорвалась дома Галина. О. Сергий на счет придурков не согласился.

 – Ребята делают свою работу и не более того, – сказал он. – Даня найдется, надо только верить и молиться.

Мама Данилы сквозь зубы поблагодарила приторно вежливого батюшку, хотя вместо благодарности ей хотелось поругаться с ним и с богом, насылающим такие адские мучения. Неприязнь к Создателю она выразила следующим образом: не зажгла погасшую лампаду, отказалась встречаться со своей новой верующей подругой, захлопнула Псалтырь и убрала её со стола в комод, вечером не стала пить святую воду и перед душем сняла крестик, чего никогда не делала, даже в самые безбожные времена.

 

19.

Несколько часов Квинт Эмилий провел в размышлениях, пока догадки и все известные ему факты не сложились в ясную картину. Получалось так: император решил отменить смертную казнь в расчете на то, что его недруги, особенно из числа христиан, а такие несомненно уже были в сенате, хотя тщательно это скрывали, начнут открыто выступать против него. Расчёт оказался верным, и первым, кто громко заявил о себе, стал Корнелий Сципион. Квинт припомнил, что еще в бытность свою в армии тот очень завидовал головокружительной карьере императора, поднявшегося из простых солдат до властелина Рима, и именно тогда он затаил на него злобу, хотя во всем остальном всегда оставался добрым и приятным человеком. Император знал о ненависти Корнелия к себе, но Корнелий был очень осторожен, и подобраться к нему не получалось. Когда же угроза смерти перестала существовать, Сципион начал открыто претендовать на высшую власть. Ему понадобилось не так много времени, чтобы вместе с единомышленниками (брат Квинта был в их числе) составить заговор. Однако император оказался не так прост: отменив смертную казнь, в том числе и казнь рабов, он добился возмущения всего населения Рима, и право убивать вернули как бы от имени народа. Таким образом, Властелин выявил врагов и получил возможность открыто расправиться с ними.

 «Нужно убить себя, чтобы не стать убийцей друга, – к такому решению пришел Квинт Эмилий после нескольких часов размышлений. – Судьба Корнелия предрешена, ему не избежать смерти, смерти вообще никому не избежать, но как поднять руку на самого дорогого и близкого человека? Долгие годы он был рядом, мне известна каждая его мысль и каждое чувство; свои мысли и чувства я тоже никогда не скрывал от него. Сколько бы ни было у меня трудностей и забот, он всегда разделял их, ночью или днем, в любое время его дверь для меня не закрывалась ни на мгновение. В трудные времена он отдавал последний медяк, когда разбогател – постоянно предлагал воспользоваться своим богатством и высоким положением». Глубокий шрам на щеке, больное плечо, след от копья на бедре – раны, которые Корнелий получил, прикрывая собой друга. «На моём теле не меньше отметин от вражеского оружия. Вместе мы умирали от жажды в сирийских пустынях, видели миражи и делили последний глоток воды на двоих. Человек, с которым ты преодолел множество страданий, несчастий, опасностей, несомненно, дороже чем тот, с кем ты веселился на пирах».

А страшный пожар в Риме? Корнелий и Квинт вытаскивали из огня женщин, детей, рабов и даже животных, обгорели, долго потом лечились, после чего Квинт много лет страдал одышкой и кашлем, а Корнелий стал таким чувствительным к солнцу, что не мог находиться на нем больше получаса. И все-таки находился, сопровождая товарища и его жену с большой опухолью на шее в путешествии к известному арабскому врачу Абу-Абдул – Авиценне.

«Двадцать лет как нет той прекрасной женщины, зато есть человек, знавший её и помнивший её красоту, благородство, ум, терпение, боль». Да, десять дней Корнелий держал руку жены Квинта, когда та кричала от последней страшной муки. Сам Квинт не мог вынести такого страдания, чего всю жизнь стыдился. Именно Корнелий прикрыл глаза умершей и удержал друга, когда тот в отчаянии хотел броситься в могилу с кинжалом, чтобы навечно остаться с любимой.

«Вот тот самый кинжал. Пусть он сейчас оборвет когда-то сохраненную жизнь, ни к чему она теперь, все закончилось, едва ли можно рассчитывать на чудесное вмешательство богов…».

Квинт Эмилий приготовился нанести удар в собственную грудь, под левый сосок, туда, где еще билось и не желало смерти прекрасное, честное сердце. Секунда, две, три, кожа уже чувствовала острый холод лезвия, стало жутко, такая вдруг открылась бездна… «Нет, – подумал Квинт, – лучше ад на земле, чем невыносимая пустота небытия».

И рука разжалась сама собой. Сталь, соприкоснувшись с каменным полом, коротко, ясно и высоко зазвенела. Квинт очнулся от отвращения к собственному малодушию. «Неужели я снова поступлю как двадцать лет назад? Неужели и сейчас я буду думать не о том, как тяжело другому, а о том, как тяжело мне?

Раз так, то правильно умереть обоим! Как страшна казнь на восходе! Сколько прекрасного, удивительного, неповторимого сокрыто в наступающем дне, а ты больше никогда, никогда этого не увидишь. Смерть ночью естественна и понятна. Но утром, когда птицы собираются в хор, город освобождается от мрака, люди и животные выходят из сонного оцепенения, просыпаются дети и нет-нет да и услышишь их плач и смех; когда крестьяне отправляются в поля, строители возвращаются в недостроенные здания, открываются рынки; когда на дорогах гремят повозки, в гаванях снаряжают корабли; когда жизнь раскрывается как бутон цветка, день сбрасывает ночь и выпархивает из него как бабочка из кокона, и где окажется бабочка – неизвестно, но полет точно будет прекрасен, – тогда смерть невыносима. Страшен не сам удар мечом по шее, а сознание чудовищности происходящего, ведь ты человек и вокруг люди, и они приняли решение отнять твою жизнь, и ты в одно мгновение в полной мере осознаешь всю необозримую величину жизни. В бою не думаешь о смерти, а сражаешься, её нет, даже если через секунду чья-то стрела вонзится в грудь или чье-то копье пробьет живот и выйдет из спины, но в моменте казни смерть присутствует так явно, как только может. Ты идешь к палачу с пониманием, что ничего изменить нельзя и все, вообще все сейчас для тебя закончится... Закончится? А если всё-таки попытаться что-нибудь сделать: убить императора, убить Луция Сергия, поднять восстание, освободить друга? Да, конечно, надо принять бой, ведь неизвестно, каким будет исход».

«Рим – громко воскликнул на рассвете новый Квинт Эмилий, – я иду, и горе моим врагам!».

 

20.

 «Ясно. Даню убили, полиция не будет этим заниматься, потому что явных доказательств нет, есть только страдающее материнское сердце, переполненное любовью и тревогой. Может быть, его сбила машина или переехал трамвай? Или он попал в аварию, документы сгорели, тело обезображено до неузнаваемости, личность установить не могут. А номера? По ним элементарно вычисляется владелец автомобиля. Значит, надо позвонить на горячую линию ГИБДД, если там ничего не скажут, остаются больницы, морги.

Где он еще может быть: девушки нет, на фитнесе не появлялся, с работы уволился? Ах да, сектанты! Те двое, что приходили, они или баптисты, или свидетели Иеговы. Такие кому хочешь мозги запудрят болтовней и наркотиками. Не усмотрела, не углядела, он на меня обиделся и развесил уши, такие лопухи, как Даня, – самая легкая добыча для них. Глупый мальчик, куда он влез, ведь в сектах и близко нет бога…».

Последняя мысль крепко засела в голове Данькиной матери. «Там нет бога, – думала она, – а здесь? Здесь его и подавно не было. Все у нас через одно место: хорошие люди страдают, негодяи процветают. Всякий, кто пытается жить честно, обречен на несчастья, спутниками такого человека всегда будут неудачи, болезни, нищета. От человека требуют смирения, обещая в награду Царство Небесное. Кто-нибудь видел это царство? Кто-нибудь был там? Рай не для живых, а для мёртвых – неужели так задумал бог? Вы, говорит, потерпите, помучайтесь, а за это я вам когда-нибудь потом дам нечто невероятно прекрасное; я страдал и вы страдайте, я нес крест и вы несите, а если вы не хотите добровольно нести крест, я назову вас грешниками, от вас отвернутся люди, Церковь и мой Отец!

Бог, – продолжала протестовать Галина, – зачем ты тащишь меня к себе, забирая близких? Я не хочу быть с тобой в вечности, потому что мне больно сейчас. Я не ты, поэтому никакого смысла в страданиях не вижу. Я не просила умирать за меня. Отдай мужа, отдай сына! В чем твоя любовь? Ты сам пытаешь меня или смотришь, как меня пытает лукавый? Зачем ты плачешь, когда плачу я, не проще ли освободить меня от причины слез?

Ты изверг, палач, садист! Покажи себя, прояви свое могущество, верни мне мое! Ты хочешь от меня молитв – я молюсь, ты говоришь «постись» – я не ем, ты зовешь в храм – я иду. Я столько для тебя делаю, я стольким помогаю, я так ухаживаю за батюшкой, за братией, готовлю на весь монастырь, когда приезжаю туда. И вот, пожалуйста, ни мужа, ни сына, про уже внуков не говорю. Мне не нужен такой Бог! Лучше никакого, чем жестокий и коварный. Тебя нет и никакой души тоже нет; есть человеческое сердце и оно разрывается. Будь ты проклят!».

И Данилина мать в озлоблении плюнула на пол, на то место, где долго стояла на коленях.

Утром следующего дня приехал отец Сергий.

– Ничего не известно про Даню? – так он начал разговор.

От батюшки шла сила и покой. Он как будто знал наперед все события и не сомневался в благоприятном исходе.

На него хотелось накричать, обидеться, хотелось оставить его без чая и не включать его любимый телеканал «Живой мир», где опять будут рассказывать про моря-океаны, птиц-зверей, планеты, космос, вселенную. Батюшка раздражал своим тихим аккуратным голосом, добрым взглядом, широкой бородой, кудрявыми волосами, блестевшими так, как будто их смазали маслом. «Чему он улыбается сейчас, в такую минуту, когда в доме поселилась беда? Понятно, не его же сын пропал, да он никогда и не был отцом, а детей только исповедовал и крестил. Лицемерием горят его толстые пунцовые щеки, лживость проскакивает в каждом его жесте, блеск креста на нем – это не отсвет чистой веры, а пошлое сияние драгоценного металла. Церковное служение суть способ заработать на жизнь и имеет такое же отношение к богу, как театр к жизни. Верно, любой батюшка прежде всего артист в маске смирения, а под маской равнодушие, алчность, эгоизм, хитрость.

Исповедует девушку, а сам думает о её груди; поет тропарь и считает сколько дней до отпуска; на людях ласково кушает просфору – дома жарит мясо с кровью; не уберешь со стола кагор – весь выпьет и еще захочет; задашь вопрос – «на все воля бога» отвечает; попросишь чего – не сделает, потому что «надо у настоятеля благословения спросить» или «к старцу съездить за наставлением». А вот если ему что надо, то песня совсем другая. «Окажите помощь Христа ради, – жалобно гнусавит поп. – Всякое дело для храма без благословения благословенно», «Помогая нам – получаете от Создателя», «Нет ли у вас знакомых, готовых споспешествовать благим начинаниям, как то покупка автомобиля для прихода, постройка дома для духовенства, открытие кафе на территории храма» и так далее, и тому подобное. Люди, даже переодевшись в рясу, все равно остаются людьми – ленивыми, самодовольными, наглыми».

Так думала Данькина мать, собирая на стол. Отец Сергий понимал настроение своей духовной дочери и поэтому не приставал с обычными в таких случаях советами, мол-де, помолись, доверься, отпусти, препоручи; он понимал, что редко какая мать, когда дело касается жизни детей, сохраняет здравомыслие; обычно чувства лишают ум способности рассуждать, так же, как и прислушиваться к рассуждениям других.

– Галина, – батюшка хотел было завести разговор о чем-нибудь бытовом и осекся, так страшно мать Данилы грохотала дверцами кухонных шкафов и дверцей холодильника, да ещё вдобавок постоянно роняла посуду, подбирала и снова роняла.

От одной чашки отлетело ушко, вторая разлетелась на осколки – крупные было легко найти и убрать, для поиска мелких пришлось надеть очки, но даже очки не спасли от пореза. После того, как кровотечение остановили и рану заклеили пластырем, отец Сергий сделал ещё одну попытку утихомирить Галину и предложил вместе попить чаю. Она категорически отказалась, сославшись на гору невыглаженного белья, вдобавок запустила стиральную машину, а под её шум толком не поговоришь. Галина постоянно заглядывала в телефон, отчего на экране оставались мокрые следы, жирные следы, крошки, а скоро и сам телефон полетел на пол, хорошо, не разбился. Только когда на ковер упал раскаленный утюг, на ковре остался глубокий след, а подошва утюга оказалась испорченной, только тогда Галя посмела в присутствии духовного лица по-детски, жалобно, глупо расплакаться и попричитать, как это принято у всех женщин, когда им плохо и сил, чтобы терпеть, уже не осталось. Она высказала отцу Сергию обиды на Бога, конечно, не так грубо, как думала, но все-таки прозвучали слова «жестокий», «бездушный», «глухой», «коварный». Она прямо сказала, что её возмущает до глубины души то странное спокойствие, с каким воцерковленные люди относятся к горю и страданию близких; пожаловалась на отсутствие счастья и понимания в целом, мол, муж умер, сын пропал, а когда и был, не очень-то интересовался матерью, родственники не звонят, у подруг свои проблемы, государству глубоко наплевать на пенсионеров, община только пользуется ей как кухаркой, а сейчас, в трудную минуту, никого рядом не оказалось.

– Спасибо, вы приехали, я отвлеклась, но Данечка-то пропал… пропал… пропал, – и снова в ход пошли платки, салфетки, холодная вода и капли от сердца. – Ладно, – подытожила мать Данилы, – вы телевизор смотрите, а я в полицию пойду. Три дня прошло. Теперь обязаны принять заявление.

– С вами сходить, Галя? – предложил батюшка.

Галина отказалась, повязала голову черным платком (остался с похорон мужа) и повернула ключ в замке. Остальные ключи, висевшие на этой же ключнице, незвонко зазвенели.

Дверь еще не успела закрыться, как о.Сергий радостно закричал:

– Галина! Галина! Нашелся! – и включил телевизор чуть ли не на полную мощность.

Ключи в этот раз уже звякнули громко, потому что полетели на пол. Рядом с ними оказалась сумочка и одна туфля.

– Вот! – только и сказал батюшка, указывая на экран.

В «новостях» сообщали о первой казни преступника, после всенародного референдума. «Палач был выбран случайно компьютером, – быстро и нервно проговаривал текст холёный диктор. – Им оказался молодой мужчина чуть старше тридцати лет. Назвать его имя, показать лицо нельзя, так как информация о народных палачах строго засекречена. Известно только, что до недавнего времени он работал в шоу-бизнесе, не женат, управляет автомобилем, в свободное от работы время занимается фитнесом и, что очень важно, мечтает сняться в кино».

Под говор диктора камера крупно показала здание тюрьмы, где был казнен преступник, кнопку, которая запустила механизм смертельной инъекции. Стол с приговоренным разрешили снять издали, и на таком же дальнем плане несколько раз мелькнула фигура исполнителя приговора. Его трудно было не узнать: рост выше среднего, широкие плечи, короткие волосы, мощный затылок, маленькие уши, неуверенная походка; и именно так Даня наклонялся, когда что-нибудь ронял.

– Жив! – и больше ничего не могла сказать его мама.

Она обмякла в кресле, опустила голову и часто задышала носом, как будто всхлипывая. Так бывает, когда горе выплакано, боль прошла, но осталось яркое воспоминание о ней и это воспоминание опять всколыхнулось.

Вдруг мама Дани подскочила на месте и испуганно спросила:

– Значит, он две недели сидел в тюрьме?

На вопрос не было ответа.

– Он теперь убийца?

Отец Сергий молчал.

– Как же с этим жить?

– Главное, – грустно прошептал батюшка, – жить…

И тут в дверь позвонили.

        ---------------------------------------------------------------------------
       * Populus esuriens sanguinem (лат.) - Народ жаждет крови.

2021 год