Александра САВИНА. ТЕМА СМЕРТИ В ПОЗДНЕМ ТВОРЧЕСТВЕ АЛЕКСАНДРА БЛОКА

 

 

Александра САВИНА

ТЕМА СМЕРТИ В ПОЗДНЕМ ТВОРЧЕСТВЕ АЛЕКСАНДРА БЛОКА

 

Третья книга стихов Блока является по сути кульминационным аккордом в творчестве поэта. Последние годы своей жизни А.Блок посвятил жанрам прозаическим (исключением является поэма «Двенадцать»), а именно статьям, рецензиям, очеркам, которые можно при некоторых условиях назвать дневниковыми записями.

С одной стороны, предпочтение, оказанное автором жанрам прозаическим, оправдано с исторической точки зрения – поэт поставил перед собой две важнейшие задачи, которые не под силу было бы выполнить в одиночестве: 1) реорганизация театра, 2) «летописная» хроника начала нового века, а если следовать за Блоком, нового времени или новой эпохи.

Кроме того, жанры лирики в системе творчества поэта стали отчасти жертвой эпохи. После написания поэмы «Двенадцать» ощущение измены себе не только не оставило поэта, но, напротив, усиливалось практически с каждым днем. Трагизм сломленного сознания или мировоззрения – характерная черта каждого художника начала ХХ века, но именно для тонко чувствующего интеллигента А.А. Блока эта проблема так и осталась не преодоленной.

Дело в том, что следуя внутреннему порыву-призыву, поэт создал свою поэму, но только после восприятия её каждой частичкой своей души автор осознал следующую проблему – его творение, за которое он первые мгновения после написания поэмы уже причислял себя к Гениям, оказалось чудовищем, достойным порождением своего времени. И этого Блок не мог ни понять, ни принять. Особенно угнетало то, что проблематика произведения не отвечала исконному духовному настрою Блока. Даже в моменты, когда поэт принимал революцию, он прежде всего был настроен на светлое обновление, а не на кровавую бойню без смысла и жалости к чему бы то ни было.

«Блок принадлежал к этой традиции, подлинной реальностью для него обладал именно высший, внутренний смысл, передающий скрытую сущность мира и явлений. Как истинный поэт-мистик, он ощущал себя рупором иной реальности, сопричастным тайнам мира, пытавшимся не только постичь эти тайны, но и приоткрыть в своём творчестве завесу над ними. Вне этих задач не понять блоковскую поэзию»[1], – рассуждает Е.Иванова. Никогда прежде Блок не отдавался неизвестности настолько безрассудно и неоправданно. Музыка революции звала и дурманила. «Что если я, заворожённый,/ Сознанья оборвавший нить,/ Вернусь домой уничижённый,/Ты сможешь ли меня простить?», – вопрошает поэт невидимую собеседницу в цикле «Страшный мир». Аккуратный в повседневных делах, четко и осознанно строящий всю дальнейшую жизнь в ранней юности, отдающийся страстям, но узнанным, а не хаотичным, поэт оказался обманутым гулом, мистикой и, прежде всего, одиночеством, которое и привело к самоуверенности и неосознанной свидригайловщине.

Е.В. Иванова в своей книге «А.Блок: последние годы жизни», комментируя общую идею в поэмах «Двенадцать», «Скифы» и статье «Интеллигенция и революция», приводит следующее объяснение произошедшему: «Эта статья в сжатом виде содержала некоторые размышления и выводы Блока периода его работы в ЧСК: о последнем царствовании, о заветах интеллигенции (ни ему [Блоку], ни другим интеллигентам в тот момент и в голову не могло прийти тогда, на сколько десятилетий растянутся потом эти «роковые минуты»), и «высокое и гневное» знание о социальной несправедливости, которое более всего питало его революционные иллюзии, и, наконец, заключительный призыв, который Блок произнес вслед за Сократом: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию». Мистическая и пророческая горячка помешала Блоку заметить весьма характерную деталь, этому замыкающему статью призыву предшествовали слова: «А дух есть музыка. Некогда демон повелел Сократу слушаться духа музыки». Находясь под властью «январских восторгов», Блок даже не заметил, что призыв «слушать музыку был демоническим внушением…»[2] (курсив Е.В.И).

Учитывая вышесказанное, вывод о том, что поэзия третьего тома – венец лирики А.А. Блока, кажется вполне оправданным. Даже не углубляясь в тайную сущность и природу Искусства, можно смело заявить, что стихотворения 1907-1916 гг. стали наиболее интересными с точки зрения проблематики, искренними в плане выражения и высказываний, а эти годы были самыми яркими в жизни автора с точки зрения его духовного «вочеловечения».

Если в первых сборниках и сам автор, и его лирический герой знают лишь общий контекст своих судеб, но ещё не видят своих жизней в контексте судьбы эпохи, то к третьему тому они начинают угадывать свою роль на подмостках театра истории. Здесь прорастает важнейшая тема для Блока –  судьба человека в переломном веке. Поэтому последний сборник, с одной стороны, наполнен рефлексией, но, с другой стороны, интуитивен, полон веры в чудо, что было неприемлемо даже в первом томе («В этом вся моя сказка, добрые люди,/ Мне больше не надо от вас ничего./ Я никогда не мечтал о чуде –/ И вы успокойтесь – и забудьте про него…»).

Как ни казалось бы странным, но лишь к финальному этапу творчества Блок осознает своё истинное место в жизни, определяет область духовного развития, и вот уже новый круг начат, путь избран, и лирический герой снова оказывается у истоков новых переживаний, неизвестных ему до этих пор. В отличие от Данте, персонажу Блока в одиночестве предстоит пройти все 9 кругов ада современности, но истинным виновником всех переживаемых страданий лирический герой считает себя. Его тернистый путь представляется искуплением за прошлое, за отречение от него, за предательство и «попирание святынь». Именно к третьему тому лирики поэт в некоторой степени достигнет того значимого уровня, который был установлен в статье «Душа писателя» в феврале 1902 года: «Первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство пути» (курсив А.Б).

Возможно, такой романтический и самонадеянный сценарий своей судьбы Блок придумал, сопоставляя собственную жизнь с историей России. Ведь именно в эту пору страна переживает сильнейшие потрясения, которые изо дня в день представляются людям в совершенно разных цветах. Герой Блока заблудился в этом бесконечном жутком маскараде, где люди и нечисть, любовь и смерть, святое и грязное перемежаются с чудовищной скоростью, но определить, где заканчивается спасение и начинается грех, представляется практически невыполнимым. Тем не менее, персонаж мечется среди неясных отражений и, видя в них нечто ужасное, стремится к Истине через отрицание прошлого. Но и на новом этапе, остановившись перед преградой, в ужасе отшатывается – ведь оказывается, что человек ХХ века заплутал в лабиринте кривых зеркал, где все кошмары являются порождением собственных игр разума, воображения или неправильного истолкования себя и своего места на земле («Я на земле был брошен в яркий бал,/ И в диком танце масок и обличий/ Забыл любовь и дружбу потерял…»).

Не случайно третий том лирики открывается циклом «Страшный мир». Если в «Распутьях» и «Пузырях земли» нечисть пугала из болот и из-за кочек, а к циклу «Город» добралась до человеческих дверей и преследовала у порога, то в «Страшном мире» герой уже не может определить, является ли он человеком, разочаровавшимся во всём и во всех, или же мертвецом, лишенным чувств и души. Поэтому закономерными кажутся стихи «Как тяжко мертвецу среди людей…» и «Как тяжело ходить среди людей и притворятся не погибшим…», а мотивы и переживания оправданными.

Но даже «обрывая нить сознанья», герой понимает, что ему всегда есть что терять, поэтому вопрос, обращенный к Идеалу, России или Богу, звучит особенно надрывно: «Что, если я, завороженный,/ Сознанья оборвавший нить,/ Вернусь домой уничиженный, –/ Ты сможешь ли меня простить?». «На вопрос жестокий нет ответа», но персонаж Блока именно чувствует, что прощение можно заслужить страданием, которое он приносит для искупления Родины. Погружаясь в тайны собственного сознания, герой хочет изучить основы человеческой природы, понять свой народ, тем самым спасая Родину. И если даже ценой является собственная загубленная жизнь, то всё равно цель оправдывает средства.

Одним из ярких тому примеров является стихотворение «Песнь ада». Блок объяснял замысел «Песни ада» следующим образом: ««Песнь ада» есть попытка изобразить «инфернальность» (термин Достоевского), «вампиризм» нашего времени стилем inferno <т.е. стилем «ада», первой книги «Божественной комедии»>…». Лирический герой оставлен Беатриче, его не покидает ощущение, что и в финале своего пути они не встретятся. Но в этом и лирический герой, и автор винят себя.

 Что касается персонажа, то его образ «двоится» в стихотворении. Возможно, встречая юношу-вампира, он встречает самого себя. Это словно разговор с собственной памятью, в котором герой узнает об убийстве возлюбленной и о возмездии за преступление («Я обречен в далеком мраке спальной,/ Где спит она и дышит горячо,/ Склонясь над ней влюблённо и печально,/ Вонзить свой перстень в белое плечо…»).

Тема двойничества и ранее появлялась в творчестве русских писателей, особенно когда их герои были жителями Петербурга. В поэзии Блока отражены и преемственность Н.В. Гоголя, и традиции Ф.М. Достоевского. Встречаясь с таинственными личностями, персонаж стремится удостовериться в их уникальности, или же в собственной истинности существования. Но страх, что эти незнакомцы всего лишь отражение, не покидает лирического героя, отчего он становится сомневающимся и неуверенным: «Знаком этот образ печальный,/ И где-то я видел его…/ Быть может себя самого/ Я встретил на глади зеркальной?».

Для более полного и глубокого понимания проблемы, я обратилась бы к биографии А.Блока.

В очередной раз поэт убеждается в том, что его семейная жизнь – цепь непониманий и неудач. К 1909 году Л.Д. Блок и поэт пережили вместе и роман Любови Дмитриевны с А.Белым, и театральные гастроли, на которых случался роман жены поэта с неким актёром Давидовским. Конечно же, А.Блок снисходительно относился к увлечениям супруги. С одной стороны, поэту – как человеку широкой души – не были интересны влюбленности, ведь он всегда умел расставить жизненные приоритеты. Любовь была всегда на первом месте для Блока, но творческая натура искала оригинальности, которую не могла принять избранница поэта.

В их не сложившейся семейной жизни Блок в первую очередь стал винить себя, ограждая и защищая от собственных укоров Любовь Дмитриевну как музу и Идеал, как человека и женщину. Кризис учения Вл. Соловьева преодолен поэтом уже в середине второго тома лирики, но, возможно, игра и свобода из цикла «Снежная маска» теперь уже воспринимаются поэтом как предательство любимого человека, как незаслуженная обида и «попирание заветных святынь». К 1915 году Блок выразит свое отношение к Любови Дмитриевне яснее в стихотворении «Перед судом», это снова исповедь перед людьми и оправдание Идеала и любимой: «Более, чем судьям, мне знакомо,/ Как ты очутилась на краю…». Если в юности поэт отдал как жертву Искусству их любовь с Л.Д. Менделеевой, то в 1907 он смог оставить жену, оказав предпочтение Маске. Таким образом, Блок вдвойне ощущает свою вину, поэтому мотив убийства любимой появляется уже в стихотворении 1909 года: «Я ликованье первое постиг!/ Я утопил в её зеницах взоры!/ Я испустил впервые страстный крик!».

Кроме того, нельзя умолчать о трагической смерти новорожденного сына А.Блока, ведь поэт считал мальчика Дмитрия своим ребёнком.

Наверно, ничто не могло бы так сильно повлиять на духовное состояние поэта. Все его надежды на улучшение семейных взаимоотношений рухнули, мечты оказались разбитыми, а предать забвению подобную утрату было невозможно: «Пусть эта смерть была понятна –/ В душе, под песни панихид,/ Уж выступали злые пятна/ Незабываемых обид».

«Кроме всего этого, мне теперь очень трудно вообще. Вы знаете, что мы с любовью Дмитриевной со дня на день ждем ребёнка», – пишет поэт Чеботаревской и Сологубу, отказываясь участвовать в очередном театральном выступлении. З.Гиппиус оставила об этом периоде жизни поэта следующие заметки: «А вот полоса, когда я помню Блока простого, человечного, с небывало светлым лицом. <…> Это было, когда он ждал своего ребёнка, а больше всего – в первые дни после его рождения». Действительно, поэт надеялся, что все неурядицы забудутся им после рождения сына. Перечитывая «Анну Каренину», Блок запишет 6 февраля в своём дневнике: «Но теперь всё пойдет по-новому. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить».

Но у Л.Д. Блок был принципиально другой взгляд на вещи. Ей не хотелось оставлять свою сложившуюся кое-как театральную карьеру, поэтому и ребёнок казался ей чем-то несвоевременным и в принципе ненужным. «Догадываясь в глубине души, что талантом её Бог не наградил, захотела взять упорством и работой [театр]…», – пишет Вл. Орлов. Возможность иметь ребёнка накладывала определенные ограничения на образ жизни будущей матери. «Она вообще оказалась восприимчивой к веяниям моды. После тягостной передряги с А.Белым и прошлогодних бесшабашных увлечений она вполне усвоила удобную философию декадентского пошиба: если тебя подстерегает «соблазн», смело иди ему навстречу – и побеждай его, только так можно освободиться от лжи…», – ознакомившись с подобными комментариями, можно не строить иллюзий по поводу отношений супруги Блока к беременности. В то время как сам Блок переучился Жизнью, уже опровергал декадентские теории, Любовь Дмитриевна уходила в этот омут с головой. «Строго и беспощадно судил Блок свою Любу, но не щадил и себя самого. «Мне казалось, что ты – женщина с высокой душой, не способная опуститься туда, куда я опустился»», – пишет Блок.

Смерть мальчика не сильно огорчила жену поэта, чего он не мог ей простить: «Нет, над младенцем, над блаженным/ Скорбеть я буду без Тебя». Это не бессмысленный укор Богу, ведь поэт признает «понятность этой смерти», но вот понять позицию супруги ему представляется крайне затруднительным, даже невозможным.

Пейзаж, образ которого складывается на страницах третьего тома лирики, представляет из себя Петербург в период межсезонья. С одной стороны, это ещё зима, снег, но «дух пряный марта» явственно ощущается лирическим героем. В одноименном стихотворении перед читателем как будто вновь воспроизводится ситуация из баллады Жуковского «Людмила», только вот теперь лирический герой предстает в качестве похищенного умершей. В последнем четверостишии образ героини преображается. Простые детали костюма или девичья стыдливая опаска отступают на второй план, а на место им приходят «молнии в глазах», чуждость и далёкость, которые в поэзии Блока имеют отношение к потусторонней сфере Бытия, открывающейся людям в моменты мечтаний или доступной умершим («И вдруг – ты, дальняя, чужая,/ Сказала с молнией в глазах:/ То душа на последний путь вступая,/ Безумно плачет о прошлых снах…» (курсив А.Б), «Ты всегда мечтала, что, сгорая,/ Догорим мы вместе – ты и я,/ Что дано, в объятьях умирая,/ Увидать блаженные края…» (курсив мой)).

Пограничное духовное состояние поэта выражено и в стихотворении «Идут часы, и дни, и годы…». Если в произведениях второго тома лирики Блок разочаровывается не столько в Идеале Софии, сколько в избраннице, на которую возложил тяжелую и ответственную ношу, то к 1910 году Блок через своего лирического героя выразит скептическое отношение к Идеалу: «Но час настал. Припоминая,/ Я вспомнил: нет, я не слуга./ Так падай, перевязь цветная!/ Хлынь, кровь, и обагри снега!» (курсив А.Б). Персонаж вспомнит времена, когда, отрекшись от своей «присяги», он бросится в разгул и ночь, но падение его будет прервано воспоминанием о предательстве. Когда музыка безудержной, цыганской свободы угасла, оставив во мраке с напряженным звоном проводов в морозном воздухе, герою отчетливо слышится призыв, возможный как от Прекрасной Дамы, так и от Бога (Еванг. от Иоанна XIX, 5): «Ecce homo!».

Таким образом, воскрешение лирического героя посредством обращения к Идеалу спасало в прошлом, теперь ему должны открыться иные «торные пути». Тогда персонаж болью и страданиями стремится заслужить право на чудо: «Так падай, перевязь цветная!/ Хлынь, кровь, и обагри снега!».

Самонадеянная вера в очищение собственной кровью и страданиями лежит в основе ещё одной важнейшей темы лирики Блока – «донжуанство». Подробней обратимся к ней в разборе произведений из цикла «Возмездие», где тема найдет своё логическое завершение и образ окончательно воплотится в стихотворении «Шаги командора».

Данное произведение разительно отличается от стихов, разбираемых ранее, и дело не только в том, что «зрение смерти вызывает уже не непосредственный отклик участия, а «волны мысли» о смерти», как справедливо замечал Ю.Айхенвальд[3].

В «Шагах Командора» перед читателями явлен образ Дон Жуана, ожидающего наказания. Это не бахвал и повеса, который смеется в лицо опасности, но человек, предельно сосредоточенный на неминуемом возмездии. «Притягательность блоковского Дон Жуана ещё и в том, что во хмелю страстей он верен думе о любви навсегда, не развенчал её, живет воспоминаниями о ней и все измеряет ею: «Разве это мы звали любовью?..» <…> Дон Жуан в своей сокровенной глубине остается рыцарем Прекрасной Дамы, бесконечно от неё далеким, но внутренне нераздельно с ней связанным», – замечает Л.А. Колобаева[4]. И в этом заключается конфликт не только образа Дон Жуана, но и конфликт лирического героя Блока в целом: «разделение личности на «внутреннего человека» и «внешнего» – того, кто ещё удерживает «в уме», про себя, высокие желания чего-то цельного, гармонического, устойчивого, и того, другого, реализующегося в действиях, в жизненной практике, каждый день уступающего прихоти случая и в итоге разбитого на куски»[5].

В стихотворении «Шаги командора» автор предельно замедляет течение времени, практически останавливая мгновение: в нескольких словах мы узнаем о прожитой жизни Дон Жуана, о его приключениях, постигаем его ощущения «в час рассвета» и в финале стихотворения являемся свидетелями его встречи с Командором. Блок умышленно акцентирует внимание на промежутке между ожиданием и встречей, и если ранее персонаж с душевным трепетом ожидал прихода Кого-то, то на этот раз свидание может оказаться последним – это расплата за пережитое.

Образ Дон Жуана, представленный Блоком, являет собой не нечестивца или безбожника, но человека самого обыкновенного, которому не чужды ни радости земных утех, ни страх. «Изменник блаженства» скован ужасом, поэтому он так детально проживает последние миги своей жизни. Это предчувствие скорой гибели отсылает читателя к рассказу князя Мышкина из романа Ф.М. Достоевского «Идиот»: «Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет <…>. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком…». И тем не менее ужас персонажа мы ощущаем не через его мысли или высказывания, но через его описания происходящего вокруг. Таким образом, мироощущение лирического героя сближается с мироощущением поэта, образуя тождество.

Но трагизм положения заключается не только в ожидании гибели. Идеал представляется не только утраченным, но, возможно, даже никогда не существовавшим. Герой осознает, что настал его предсмертный час, но где же донна Анна. «На вопрос жестокий нет ответа», Дева Света не является для утешения в последнюю минуту: «Дева Света, где Ты, донна Анна?..».

И если раньше желанная встреча с умершей представлялась герою наградой за страдания и поиски в жизни, то теперь и эта последняя надежда на миг счастья перед безрассветной ночью угасает, и дон Жуан погружается во мрак без веры в спасение. Это возмездие персонажу за оставление идеалов и «поругание заветных святынь». Не случайно Блок выбирает именно образ Дон Жуана, изменника и мечтателя.

Одно из самых необычных стихотворений о смерти Блок посвятил В. Комиссаржевской. Впервые оно прозвучало в речи поэта «Памяти В.Ф. Комиссаржевской» 7 марта 1910 г. Исповедальный характер, всегда присущий лирике Блока, в данном произведении является ключевым «композиционным» элементом.

Перед нами не просто погребальная причеть, но очередная выношенная временем идея, которую лирический герой выносит на суд толпы. Сближаясь с автором, персонаж раскрывает свою концепцию мироустройства и место человека в нём («Да, слепы люди, низки тучи…/ И где нам ведать торжества?..», «…что мы на этой тризне?/ Что можем знать, чему помочь?..»). С одной стороны, пространство представляется склепом, в котором, как в темнице, заключено человечество, но, с другой стороны, этот мир – только «крайний полюс, мертвый край» Вселенной, из которого есть выход в Обетованную Весну. Таким образом, люди обречены вечно балансировать на грани между миров, между разумом и безумием, жизнью и смертью. Но если ранее лирического героя ужасала эта идея, сейчас он словно примирился с ней, осознав некоторую безвыходность («Не сходим ли с ума мы в смене пестрой/ Придуманных причин, пространств, времен...», «Как страшно все! Как дико! – Дай мне руку,/ Товарищ, друг! Забудемся опять»). Трагическое начало Бытия переосмысливается персонажем, приобретая окраску экзистенциальной философии, в которой любая деятельность объясняется существованием человека и, следовательно, абсурдной необходимостью заполнения времени.

В отличие от французских философов Блок не принижает значимости Человека в мире. Для поэта люди никогда не были сборищем бесчувственных существ, подчиняющихся лишь собственным природным инстинктам. Если герой романа «Тошнота» не обретает смысла в своем существовании, а только утверждает его в качестве главной идеи, неоспоримой Истины, то человеку в мире Блока отведена участь путешественника, обреченного на вечный поиск Истины, своего места в мире и предназначения. Не случайно сам поэт называл свое творчество – дорогой к «вочеловечению», где ищущий обрящет, а просящему – дано будет. Более того, автор сопереживает всем людям, ведь каждому из них предстоит пройти тернистый путь, с которого так легко сбиться и потеряться среди распутий. Но именно стремление к обретению Правды облагораживает, спасает и наполняет жизнь смыслом, поэтому лирический герой Блока не страшится заблуждений («Пускай заманит и обманет,/ Не пропадешь, не сгинешь ты…»), а просит только об одном – «чтобы распутица ночная от Родины не увела». Персонаж Блока не возносит себя над толпой, а подчеркивает свою причастность к ней («А мы – что мы на этой тризне?..»), поэтому его слова «слепы люди» несут не осуждающую окраску, а сожаление к ещё живущим, пока ещё разлученным с Несбыточной Мечтой.

«И совсем не в мире мы, а где-то/ на задворках мира средь теней…», – скажет вслед за Блоком Н.Гумилев в стихотворении «Канцона вторая». Оба этих произведения берут за основу мир идей, придуманный Платоном. В нем люди заключены в пещере и способны видеть лишь отблески настоящих явлений. Однако, в мировоззрении Гумилева человек существует сразу в двух мирах, то есть является и объектом, и собственной тенью одновременно: «Там, где всё сверканье, всё движенье,/ Пенье всё, – мы там с тобой живём,/ Здесь же только наше отраженье/ Полонил гниющий водоём». В стихотворении Блока Бытие, разделенное на мир горний и дольний, более целостно: умирая, человек переходит определенную грань и приобщается к миру иному, нездешнему («Ушла. От всех великолепий –/ Вот только: крылья на заре…»). И этот переход от жизни к Жизни Вечной, Весне Обетованной для лирического героя радостен. Если человек в своей мирской жизни постоянно усовершенствовал себя, стремился к Идеалу, то взят в горний мир он будет на своей самой высшей точке, чтобы стать достойным Царствия Вечного. А тем, кто ещё жив, остается надеяться и мечтать о встрече, которая когда-нибудь обязательно произойдет: «Пускай хоть в небе – Вера с нами./ Смотри сквозь тучи: там она –/ Развернутое ветром знамя,/ Обетованная весна».

Образ вечной жизни для лирического героя является прекрасным в контексте весеннем. Данное восприятие часто встречалось ранее в творчестве у Вл. Соловьева («Еще незримая – уже звучит и веет/ Дыханьем вечности грядущая весна…»). Например, в стихотворении «Отшедшим» умершие друзья, как надеется лирическое «я» поэта, помогут найти путь его душе: «Ещё не вижу вас, но в час предназначенья,/ Когда злой жизни дань всю до конца отдам,/ Вы въявь откроете обитель примиренья/ И путь покажете к немеркнущим звездам…».

Впервые в творчестве Блока героиня не имеет отношение к идее Вечной Женственности, но является как будто пророком. Персонаж признает в ней причастность к Абсолюту, в её песнях слышит силу, способную отпугнуть холода, которые, проникнув в сердце лирического героя во втором томе лирики, так и не оставили его в земной жизни, то и дело овладевая им в разной степени («Как будто отступили зимы,/ И буря твердь разорвала,/ И струнно плачут серафимы,/ Над миром расплескав крыла…»). Кроме того, приход героини происходит в знаковое время суток – полуночная пора, когда никто и не ожидал явления Истины. Так в Евангелии предвозвещается Второе Пришествие Христа для последнего Суда: «Тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках с силою многою и славою. И тогда Он пошлет Ангелов Своих и соберёт избранных Своих от четырех ветров, от края земли до края неба <…>. О дне же том, или часе, никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец. Смотрите, бодрствуйте, молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время…». Итак, героиня является носительницей Истины, её провозвестницей, значит, и идеалом в некоторой степени: «…А голос юный / Нам пел и плакал о весне…».

Но мир не готов принять провозвестницу, как и девы юродивые из притчи: «Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу ему. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. 

Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут…»// «Не верили. Не ждали. Точно/ Не таял снег, не веял май…»// «Да, слепы люди, низки тучи…». Но лирический герой далек от осуждения человечества: «И где нам ведать торжества». Персонаж указывает на причастность людей к другой системе видения посредством фольклорных образов: «Залег здесь камень бел-горючий,/ Растет у ног плакун-трава…». Блок снова обращается к евангельским аллюзиям, противопоставляя человеческому – Божественное, временное – Вечному. Своими песнями возвестив миру Вечное, героиня умирает для жизни обыденной («Так спи, измученная славой <…>, Теперь ты с нею – с величавой,/ С несбыточной твоей мечтой…»), для греха, но переходит в Обетованную Весну, где все живы: «Пускай хоть в небе – Вера с нами./ Смотри сквозь тучи: там она –/ Развернутое ветром знамя,/ Обетованная Весна». «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых…» ( Ев. от Марка 12:13-27).

Истинное предназначение героини осмысляется толпой уже после её смерти, ведь «нет пророка в своём Отечестве».

С одной стороны, лирический персонаж признает за умершей славу прижизненную: «Так спи, измученная славой…». Но в то же время этот почет не является истинным, то есть в мире дольнем люди не способны оценить по достоинству предназначение героини. Следовательно, уважение, возданное ей при жизни, суетное, пустое, а всё на свете – суета сует, кроме смерти и момента приобщения к Вечности: «Пускай хоть смерть понятней жизни,/ Хоть погребальный факел в ночь…». Столкнувшись с утратой близкого по духу человека, лирический герой Блока вновь обращается к идее трагической основы бытия, которая смыкается с изначальным девизом символистов – «не превозмочь». Изменить первооснову представляется невыполнимым, но понять её суть, значит приблизиться к жизни, стать причастным её круговращению.

Тему смерти можно считать неким связующим элементом, скрепляющим все произведения Блока, имеющие какое-либо отношение к лирике. Безусловно, говоря о Блоке, нельзя обойти молчанием его поэму «Двенадцать» хотя бы лишь по причине сказанных автором произведения слов, относящихся к дате написания поэмы: «Сегодня я – гений!».

Однако, следует внести и некоторые оговорки. Прежде всего, «Двенадцать» относится к лиро-эпическому роду литературы, а сама работа посвящена теме смерти непосредственно в лирике поэта. Во-вторых, героиня поэмы Катька не является умершей в том смысле, в котором персонажи Блока рассматривались нами ранее. Более того, Ванька [любовник Катьки] убивает девушку сам, не в аллегорическом смысле, а буквально. Попытки убить идеал лирический герой Блока предпринимал в третьем томе – стихотворение «Песнь ада». Таким образом, можно сделать вывод, что лирическое «я» попался на искус, которому подвергался ранее, но не всё так односторонне просто. Итак, преступим к рассмотрению проблемы смерти героини в поэме А.Блока «Двенадцать».

«– У ей [Катьки] керенки есть в чулке…», «Гетры серые носила,/ Шоколад Миньон жрала,/ С юнкером гулять ходила,/ С солдатьем теперь пошла?..» – все эти строки характеризуют героиню поэмы. Катька является представительницей низших слоев социального общества, и на первый взгляд может показаться читателю, что это самая обычная проститутка, торгующая чувствами, лишенная определенной, «блоковской» эстетики.

Ранее образ представительницы низов возникал в лирике второго тома («Повесть», «Последний день», «Незнакомка»), но чаще всего это были женщины, наделенные некоторой инфернальной силой, одухотворенные, не зависящие от устоявшихся представлений общества. «Но серое утро уже не обмануло:/ Сегодня была она, как смерть, бледна./ Ещё вечером у фонаря её лицо блеснуло,/ В этой самой комнате была влюблена. // Сегодня безобразно повисли складки рубашки,/ На всём был серый постылый налет…» – эти детали не смогут обмануть пристальный, прозорливый взор лирического героя, и в финале стихотворения «женщина-блудница – от ложа пьяного желанья –/ на коленях, в рубашке, поднимала руки ввысь…», а «розовым зигзагом в развёрстой лазури/ тонкая рука распластала тонкий крест». Тема обмана, любовного маскарада не может заглушить истинный лик человеческой души, способной как к высоким порывам, так и к разверстым безднам.

Особым поэтическим шармом был окутан и образ Незнакомки, потрясший читающую публику ХХ века настолько, что настоящие ночные бабочки завлекали прохожих обещаниями «электрического сна наяву». Дело в том, что стихотворения урбанистической тематики составляют в творчестве Блока цикл, который вводит читателей в особый мир, где каждая незнакомка – личность достойная понимания и уважения.

Поэтому битва лирического героя со стариком оказывается не столько противостоянием, сколько обретением единомышленника. Укоры персонажа лишь затрагивают в оппоненте те потаенные струны, доступные пониманию только мечтателей («Я спросил старика у стены: «Ты украсил их тонкие пальцы/ Жемчугами несметной цены? // Ты им дал разноцветные шубки?/ Ты зажег их снопами лучей?/ Ты раскрасил пунцовые губки,/ Синеватые дуги бровей? // Но старик ничего не ответил,/ Отходя за толпою мечтать…»). Лирический герой мечтает об исчезновении этого обмана, мишуры и излишних румян. Но если невозможно всего этого избежать, то смерть будет единственным побегом от лжи, а значит, очищением и спасением – «А они проходили всё мимо,/ Смутно каждая в сердце тая,/ Чтоб навеки, ни с кем не сравнимой,/ Отлететь в голубые края. // И мелькала за парою пара…/ Ждал я светлого ангела к нам,/ Чтобы здесь, в ликованьи тротуара,/ Он одну приобщил к небесам…»).

Возвращаясь к образу Катьки, невозможно не заметить достаточно противоречивые описания портрета девушки. Проблема заключается не столько во внешнем облике героини, но трактовке её поступков, поведения и характера. Особое внимание привлекает и лексика, используемая автором. Достаточно сложно говорить о целостном портрете персонажей в лирике, но при внимательном прочтении становится ясно, что образ Катьки складывается из высказываний Петьки и лирического героя, чей образ незримо присутствует в поэме. Их реплики относительно героини постоянно перемежаются, что представляет определенную «маскировку» для лирического героя (лирический герой: «Запрокинулась лицом,/ Зубки блещут жемчугом…», Ванька: «Ах ты Катя, моя Катя,/ Толстоморденькая…»). В том, что последние слова относятся к представлениям Ваньки, не может быть сомнений. Ведь если лирический герой так настойчиво скрывается на протяжении всей поэмы, то вряд ли он «выдаст» себя, обращаясь к девушке «моя Катя». Кроме того, доказательством того, что первые слова о героине принадлежат лирическому герою, служит стихотворение «Бушует снежная весна» из цикла «Кармен» третьего тома: «Насмешкой засветились очи,/ Блеснул зубов жемчужный ряд…». Эти строки точно не могут принадлежать герою Ваньке. Портретом Катьки заканчивается четвертая часть произведения и начинается пятая. И первые слова новой главы принадлежат лирическому герою, близкому самому автору, о Катьке: «У тебя на шее, Катя,/ Шрам не зажил от ножа./ У тебя под грудью, Катя,/ Та царапина свежа! // Эх, эх, попляши,/ Больно ножки хороши!». Образ героини «Двенадцати» содержит в себе черты Фаины, образа разгульного, даже цыганского: «Неверная, лукавая,/ Коварная – пляши!/ И будь навек отравою/ Растраченной души!». Следующие несколько четверостиший представляют оценочную характеристику Катьки с точки зрения её любовника Ваньки: «В кружевном белье ходила –/ Походи-ка, походи!..», «Аль не вспомнила, холера?/ Али память не свежа? // Эх, эх, освежи,/ Спать с собою положи!». Последнее двустишие снова несет на себе отпечаток блоковского надрыва, обреченного на неразрешимость («Эх, эх, согреши! Будет легче для души!..» // «Что счастие? Вечерние прохлады/<…> Иль мрачные, порочные услады/ Вина, страстей, погибели души?..» («Миры летят, года летят…”), «Сердце, взвейся, как легкая птица,/ Полети ты, любовь разбуди…» («В бесконечной дали коридоров…»), «Что душу отняла мою,/ Отравой извела,/ Что о тебе, тебе пою,/ И песням нет числа!» («Гармоника, гармоника!/ Эй, пой, визжи и жги!..»). Как и прежде, подобное неустанное веселье – предвестник срыва и несчастья. Лирический герой уже предвосхищает трагедию, как раньше в цикле «Фаина» призывал её: «Души моей тонкие нити,/ Порвитесь, развейтесь, сгорите…».

Кульминация любовной линии приходится на шестую часть поэмы. Ванька убивает свою возлюбленную («– А Катька где? Мертва, мертва!/ Простреленная голова…») и вспомнит о ней в седьмой части («Ох, товарищи, родные,/ Эту девку я любил…/ Ночки черные, хмельные/ С этой девкой проводил…»). Последние портретные детали скорее относятся к словам лирического героя: «– Из-за удали бедовой/ В огневых её очах,/ Из-за родинки пунцовой/ Возле правого плеча…». Кому как не блоковскому персонажу восхищаться удалью, страстью, весельем, которое, вероятнее всего, окажется губительным? Обладательницей «огневых очей» оказались и Фаина («И теплятся очи, как свечи…», «И я одна лишь мрак тревожу/ Живым огнем крылатых глаз…», «Горят глаза твои, горят,/ Как черных две зари!..»), и Кармен («Насмешкой засветились очи…»), и Снежная Дева («Пронзай меня,/ Крылатый взор,/ Иглою снежного огня!»). Таким образом, героиня «Двенадцати» представляется Ваньке и лирическому герою далеко не одним и тем же: красивая, молодая любовница для солдата и огневая, вольная девушка, потенциально способная стать Идеалом – лирическому герою.

Если обратиться к биографии А.Блока, то в период создания поэмы «Двенадцать» автор был увлечен «музыкой революции» и свято верил в её идеалы, однако, дух бунтарства, дух революции не был главной темой жизни Блока. Только в конкретный временной период ощущение свободы захлестнуло настолько, что заставило забыть практически обо всем («Революция не является главной темой поэта Блока. Возможно, утверждать эту слишком простую истину – это ломится в открытую дверь. Что ж, главное, чтобы дверь к поэту была открыта»[6]). Стоит учитывать, что поэта революция увлекла не столько своим политическим аспектом, сколько духовным. С одной стороны, для Блока это была и революция личной жизни, когда акцент ставится не на душевных переживаниях, но на общественных. С другой стороны, революция Блока – давняя мечта символистов, всеобщее одухотворение (цитата из Орлова про состояние Блока).

Не жалея ни сил, ни собственных Идеалов Блок принес в жертву революции буквально всё, что имел. Своё имение Шахматово, свою поэтическую карьеру и даже веру в Идеалы. Трагизм данной ситуации и прост и сложен одновременно: лирический герой отказывается от Идеала, убивая его, потому как девушка уже испорчена старым миром, где существовали обман и измена. Для персонажа Блока проще никогда не обрести Идеал в данном человеке, чем снова распрощаться с ним. Кроме того, «музыка революции» звала, увлекала в дали, обещая перевоплотить действительность, в корне изменив её. Лирическое «я» сжигает мосты с прошлым, отсекает второстепенное, теряя веру в Идеалы, но обретая веру в силу Революции. «И была роковая отрада/ В попираньи заветных святынь», в прощании с безрадостным прошлым. Уникальность Гения Блока заключается в том, что поэт мог изменяться, расти, но все перемены органически вплетались в историю прошлого, которое и составляло его жизнь. Увлечение революцией означало углубление в творчество, обостренное внимание к новой музыке, однако, в этих сокровенных напевах Блок давно уже предвидел для себя «роковую о гибели весть».

Итак, тема смерти Идеала завершила своё существование в поэме «Двенадцать». Лирический герой Блока теряет веру обрести в каком-либо образе тот Идеал, к которому так же обратилась бы душа на задворках жизни, как некогда сердце билось и замирало при мысли об образе Прекрасной Дамы. Судьбы поэта и созданного им персонажа в последние годы жизни сближаются как никогда, окончательно и полностью замыкаясь в круг: отказ от Идеалов по сути является тем же протестом против жизни, с которого начинал юный Блок («С одной стороны, сама жизнь представляется ему уже не только полной уродливых явлений, но по самой сути своей воплощением чего-то губительного, бесчеловечного, темного, имя чему – «страшный мир». А с другой – душа человеческая, нежная и хрупкая, изнемогшая в борьбе, всё больше угасает, подергивается пеплом…»)[7].  Будучи истовым символистом, поэт уходил от жизни в глубины собственной души, придумывая свои законы и правила, по которым будет строиться только его собственная, личная действительность. Из этой проблемы вырастала целая философия жизнетворчества, к которой, по сути, А.Блок и вернулся. Он отказывается принимать, сохранять отражения Абсолюта в новых образах, полагая, что всё вокруг отравлено старым миром. Жизнь оказывается шире тех представлений о ней, которыми обладает человек, поэтому очень скоро завершится судьба поэта А.Блока, разочаровавшегося в идее обретения Идеала и очарованного музыкой грядущего.

 

 

 

 

 

---

[1] Е. Иванова. Александр Блок: последние годы жизни. Санкт-Петербург – Москва, Росток, 2012, с - 29

[2]См. об этом Е. Иванова. Александр Блок: последние годы жизни. Санкт-Петербург – Москва, Росток, 2012

[3] Айхенвальд Ю. Поэты и поэтессы. М.: Северные дни, с-19-20

[4] Л. А. Колобаева «Русский символизм». – М.: Изд-во Моск. Ун-та, 2000,с-175-176

[5] Л. А. Колобаева «Русский символизм». – М.: Изд-во Моск. Ун-та, 2000,с-176

[6] Вл. Новиков. Александр Блок. М.: Молодая гвардия, 2010, с-98

[7] А.П. Авраменко. А. Блок и русские поэты ХIХ века. – М.: Изд-во МГУ, 1990,с-149

с-149