Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ВАСИЛИЙ БЕЛОВ: КАК СТАТЬ «РУССКИМ СЛОВОМ»? Традиционность и «новаторство»
Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов) 
Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)
ВАСИЛИЙ БЕЛОВ: КАК СТАТЬ «РУССКИМ СЛОВОМ»?
Традиционность и «новаторство»
Формальная принадлежность слова к русскому языку ещё не делает слово русским. У языка есть передаточная функция, в рамках которой он – формальное средство коммуникации. Но есть у языка и языковая философия, матерь всех философий, первоисточник всяческого любомудрия, которое, прежде чем найти – должно начать поиск, а начинается он от корня. Корня слова.
Та Россия, которая у нас сейчас – перевод с иностранного. Это изложенная на технически-русском, адаптированная для русских и их восприятия иностранная версия бытия. Иностранные слова «президент», «парламент», «импичмент», «саммит» мы даже можем заменить (хоть и не делаем) какими-то корневыми славянскими. Но это ничего не даст, потому что машина переводов в компьютере работает всё лучше и лучше, она, возможно, и найдёт корневые аналоги всякому речевому заимствованию, но…
Но машиной от этого быть не перестанет!
Есть гениальные пасынки русского слова. Самые мне близкие – Бродский и Мандельштам. Ни в коем случае не хочу унизить их дарование определением «пасынок», или «усыновлённый», они не только монументально-величественны в своём даре, но и патриотически заострены, они не только пишут на русском, но и живут для русских. Русский народ, веками росший в тернии окружающей русофобии, всегда таких любил больше, чем своих. Потому что если русский плюнет в мерзость украинства, то что тут особенного, а вот если (и когда) это Бродский сделал… У-у! Какой восторг поднимается!
Есть русскоязычные версии Канта и Гегеля, Маркса и Энгельса. Какими бы популярными они в своё время ни были – всё равно это немецкие тексты на русском языке. Самый читаемый ныне в России (по статистике продаж) писатель – Стивен Кинг. Он искромётен, увлекателен, даровит, проницателен, но факт остаётся фактом: русские издания Кинга – это английский текст, переведённый на русский язык. Это не русский текст (что никак не умаляет его достоинств) – хотя он и изложен на русском языке.
И – как бы ни любили русские люди Маркса или Мандельштама, Диккенса или Кинга (а они их очень любят, в широте своей всемирности) – очень хотелось бы знать, каков он, исконно русский текст. Не в том смысле русский, что составлен из русских слов, а в том смысле русский, что порождён языковой философией русского языка.
***
И сила и слабость русского слова (наши достоинства – продолжение наших недостатков!) в том, что оно, на уровне философии языка, не существует для развлечения. Для западного писателя совершенно нормально и совершенно органично написать Нечто для развлечения, чтобы позабавить публику, помочь ей скоротать досуг, развлечь, отвлечь от неотступной боли, какой, по сути своей, является жизнь.
Для западной литературы это – нормально. Писатель в трико шута – для неё нормально. И не нужно их осуждать – это их, так «исторически сварилось». Для того ты и нужен, чтобы развлекать и делать тусклую жизнь ярче своими фантомами!
Западной литературе, великой в своей силе воздействия, грандиозной в своём охвате «бестселлеризмом» (т.е. индикатором покупаемости книг), совершенно чужды вопросы, которые с детской наивностью задал наш Зощенко в рассказе «Страшная ночь»:
«Пишешь, пишешь, а для чего пишешь – неизвестно. Читатель, небось, усмехнется тут. А деньги, скажет. Деньги-то, скажет, курицын сын, получаешь? До чего, скажет, жиреют люди. Эх, уважаемый читатель! А что такое деньги? Ну, получишь деньги, ну, дров купишь, ну, жене приобретешь какие-нибудь там боты. Только и всего. Нету в деньгах ни душевного успокоения, ни мировой идеи».
В этом своём пассаже Зощенко необыкновенно русский – независимо от того, понимал он это или не понимал. Причём он русский в наивном, почти детском противостоянии западническому пониманию литературы.
Потому что, сказав о деньгах, он же не о деньгах говорит! Не надо так примитивно! Он говорит об удовольствии читателя, который потому и заплатил, что получил удовольствие. Зощенко пишет (в нарочито-грубоватой манере) о неудовлетворённости писателя тем, что он удовлетворил своих читателей! Парадокс?
Западная литература вторична от денег, деньги же (в данном случае) вторичны от запросов публики. Ты не строишь человека-читателя, а подлаживаешься под него. Когда ты пишешь то, что ему (покупателю) понравится, ты обслуживаешь его, как и любой другой представитель сферы услуг.
Нахамивший моде писатель для западного читателя так же странен, как нахамивший клиенту работник прачечной. «Я хотел, чтобы ты меня веселил, а ты меня печалишь», «Твоя работа быть шутом – а ты зачем-то пытаешься меня учить».
Русское слово идёт наперерез сфере обслуживания, потому что русское слово (не фонетическое, а сущностное) – не слуга, а господин человеку. Оно то самое – «в начале было Слово», и оно прогибаться под нравы покупателя (коммерческого, или партийного начальства) изначально не рассчитано. В этом его тактическая слабость – но в этом и его стратегическая сила.
Не лучший пример протопоп Аввакум (пустосвят) – но и он порождение той великой силы упрямства русского духа, которой безразлично, как она будет принята. Потому что русское слово сказано или написано для себя. Оно не для слушателя, и не для читателя, оно самодостаточно.
Каким бы блистательным сердцеедом читателей ни был Стивен Кинг – так он никогда не сможет. Американец намертво связан со вкусами публики, и поневоле подладится под них (даже если гениален). Он органично погружён в служение публике, зависим от её аплодисментов или свиста, иного себе и вообразить не может.
Русский же писатель дерзает требовать от публики служения слову, а не удовлетворения им. Что в западной матрице мышления вообще непонятно и абсурд!
Наш Аввакум страдает, мучается, мучает своих близких, наконец, может быть сожжён, казнён – но и из костра он будет кричать своё упорное слово, безотносительно к аудитории.
***
Мне дороги, драгоценны Гомер и Данте, Шекспир и Диккенс, Гёте и Цао Сюэцинь. Но в поисках русского слова (а не перевода иностранного текста на русский) я обращаюсь к Василию Ивановичу Белову. Понимая при этом и особенную сложность русскости: при нашей всемирной открытости, доходящей до идиотизма жажды побрататься со всем, что есть на свете человеческого, мы всегда рисковали и рискуем потерять своё «я».
Нет такого народа, который принёс бы больше жертв на алтарь общечеловеческих ценностей, чем русский; и нет такого народа, которого бы за это жёстче наказала судьба!
Гениальные пасынки русского Слова, как бы гениальны ни были – всё равно остаются усыновлёнными. А кто же от рода, от корня, от недр?
Таков Василий Иванович Белов, родившийся 23 октября 1932 года в селе Тимониха, Харовского района нашего Северного края, а покинувший нас относительно недавно, в 2012 году. Он – волею Бога и судьбы – один из столпов утверждения истины «деревенской прозы», удивительного жанра, не блещущего «фэшном и саспенсом». Менее всего у деревенщиков как гламура, «высшего света», так и головоломных сюжетных поворотов, «напряжёнки» – которую масс-культура вменяет прямо-таки в обязанность современным авторам. Если действие не напряжённое – то к издателю или продюсеру даже и не суйся, если твои персонажи не Джеймсы Бонды и не Бэтмены – не надейся на широкую аудиторию!
Иначе говоря, в понимании западной субкультуры, замешанной на Голливуде и претендующей на всемирность, – нет места собственно жизни, нет места простым и маленьким людям с их обыденными бытовыми буднями и праздниками. Глумиться над «репортажем о надоях», или пройтись насчёт «очерка о комбайнёре» – это уже штамп реагирования.
Не о том ли в Евангелии: «род лукавый и прелюбодейный ищет себе знамения…»?
Белов, как и другие «деревенщики» и даже более других, – пошёл наперерез и наперекор этой линии. Он решительно отказывается «натягивать сюжет» там, где это неуместно, в расчёте, что жизнь, честно и последовательно отражённая, сама, где нужно – натянет тетиву читательского внимания.
Биографически Василий Белов – выходец из крестьянской среды русского Севера. Его отец Иван Фёдорович Белов погиб на войне, мать Анфиса Ивановна в одиночку растила детей.
Отметим, что в своих воспоминаниях «Невозвратные годы» Василий Иванович Белов подробно описывает всех деревенских родственников. Будь он «молодым автором» в наши дни – его с таким и на порог коммерческого издательства не пустили бы…
За сухой строкой автобиографии скрывается огромное, традиционное, до боли русское «жизнь прожить – не поле перейти»: после семи лет обучения в деревенской школе Белов окончил ФЗО в городе Сокол, где получил специальность слесаря 5-го разряда, освоил специальности моториста и электромонтёра. Армейскую службу в 1952-1955 годах проходил в Ленинграде. В газете Ленинградского военного округа опубликовал первые стихи «На страже Родины», а затем поступил учиться в Литературный институт имени Горького.
Биографы отмечают, что литературную деятельность Василий Иванович начал как поэт. Для советской литературы это традиционно: нет такого прозаика, который в юности не был бы поэтом! Первой книгой Белова стал сборник стихов «Деревенька моя лесная» (1961).
Отметим, что свойственная писателю лирическая стихия в дальнейшем сохранилась и в его прозе. С первых же строк проявилась и основная линия творчества Белова – интерес к теме русской северной деревни. В сочетании содержания и стиля он добивается необыкновенной гармонии и соответствия:
«Калеки и убогие особенно почитались в народе. Слепых без поводырей переводили от деревни к деревне, устраивали на ночлег к собственным знакомым или родственникам. Ночевать было положено одну ночь. Если нищий ночевал вторую ночь, то он уже искал себе посильного дела (хотя бы и сказки рассказывать либо петь былины)». (Это из беловского «Лада», очерков о народной эстетике.)
Его речь проста, но богата, хотя кажется, так не бывает. Но лучшие образцы русской речи (стандарт, заданный Пушкиным!) сочетают в себе именно это: простоту народности и богатство смыслов слова. Это замечали даже иностранцы.
Французский критик Алексис Берелович с восхищением отмечал, что «Белов удивительно пользуется разговорным языком не ради декоративного украшательства или изображения «фольклорного крестьянства». Переходу от секретаря райкома или председателя колхоза к рядовому крестьянину соответствует изменение языка. Однако в этом нет никакой этнографии, это доведенная до совершенства работа над письмом, в основе которого лежит диалект; его манера письма проникнута духом шутки и не имеет ничего общего с «магнитофонной записью»[1].
Ручьиста и серебриста вологодская речь Белова:
«Весной в родимом лесу нечаянно-быстро приходит та радостно-страшная ночь, когда весь мир и вся Вселенная встают на дыбы. Жизнь и земля со всею природой выходят из своих берегов и топят душу в безжалостном счастье. Это тогда постигают многие люди, что нет нигде ни конца, ни начала»[2].
По совету Александра Яшина, которого Белов считал своим учителем, как он сам вспоминает, он распознал свою миссию, и начал писать прозу.
С 1964 года постоянно жил в Вологде, не порывая связь с «малой родиной» – Тимонихой, в которой черпал материал для своего творчества, начиная с повести «Деревня Бердяйка» и книги стихов «Деревенька моя лесная» (обе – 1961). Вслед за ними увидели свет книга рассказов «Знойное лето» (1963) и «Речные излуки» (1964).
Годы были уже гниловаты, но не совсем сгнили, и литература не совсем ещё встала на позицию «чего изволите?», подлаживаясь лакеем под самые низкопробные вкусы. Потому публикация повести, которую вряд ли бы пропустили в наши дни, когда финансовая цензура куда строже идеологической, повести «Привычное дело» (1966) принесла Белову широкую известность.
Да, полномасштабная писательская слава пришла к нему именно после публикации в петрозаводском журнале «Север» этой повести.
Главное лицо повести, Иван Африканович, колхозный возчик, землепашец, плотник, человек работящий, незлобивый, по всем свойствам своим скорее сливается с крестьянской средой, чем выделяется из неё. Белов не торопится обнаружить внутренние планы этого образа.
Повествование движется от внешнего бытового комизма первых страниц к трогательным семейным сценам, затем к драме ухода героя из Сосновки и наконец, к последней катастрофе – смерти Катерины, жены Ивана Африкановича.
Судьба героя раскрывается автором вглубь, к её вечным, как земля, основаниям. И от них всё получает устойчивость, ценность, красоту: дом, дети, труд. И охота, и отдых, и чувство, и поступок, и слово. Но когда нарушаются кровные связи с этими основаниями, человек теряет бытийные опоры.
Нужно отметить (и тут мы не будем оригинальны, лишь повторяя за критиками прежних лет), что повесть «Привычное дело» – этапное произведение в творчестве Белова; она стала и заметным литературно-общественным событием. С её появлением тема народа, крестьянства приобрела новую этическую остроту, утвердила за Василием Беловым репутацию одного из родоначальников и лидеров «деревенской прозы».
Эта репутация была упрочнена выходом в журнале «Новый мир» повести «Плотницкие рассказы» (1968). Далее последовательно вышли другие крупные произведения: «Бухтины вологодские» (1969, бухтиной вологжане называют шутку, прибаутку, острое словцо, побасенку), роман «Кануны» (хроника конца 20-х годов) – опубликованное в 1978 году повествование о жизни доколхозной северной деревни.
Сама жизнь поставила Белова в число самобытнейших русских авторов с отчётливым вологодским оттенком, особой северной ноткой в сокровищнице его творческого наследия.
Сергей Залыгин начал одну из своих статей так:
«Василий Белов вошел в литературу как писатель со своим собственным, вполне сформировавшимся голосом. И этому ничуть не помешало то обстоятельство, что он, в общем-то, традиционен, традиционен глубоко, органически и последовательно.
Если говорить о языке Белова, то нетрудно заметить, что ему чужды литературные новации, чужда «необкатанная» лексика, не говоря уже обо всем том, что мы называем изыском, модерном и модой, а иногда и поветрием…
Для Белова она сводится к минимуму, эта литературность. Он более всего занят наблюдением над жизнью своего героя и мыслью о нем, чем поиском новых и оригинальных форм своего письма, чем поиском сюжета, захватывающих и завлекающих сцен, литературной техники в целом. Все та же мысль о судьбе своего героя, боязнь что-то пропустить в ней, как-то не понять его, тревога, во все времена свойственная писателям такого склада, – вот что является для Белова и сюжетом, и фабулой, и занимательностью его произведений. И опять-таки является и его традиционностью»[4].
А вот как образно описал появление на «литературный свет» Белова его друг Александр Яшин:
«Стоял среди лесов и полей на высоком угоре смоляной пенек, здоровый, в два-три обхвата. Пенек тот был сказочный. Вдруг из пенька выскочил на свет божий живой человек, только не старичок-моховичок, а молодой крепыш, молодец-боровичок. Вышел он, небрежно отряхнулся, расправил плечи и тут же появилась у него борода густая, пришвинская. Могучий пенек этот стоит в Харовском районе Вологодской области... Я речь веду о молодом своем друге, о прозаике Василии Белове»[5].
Естественно и органично было сочетание для Белова художественной литературы и его знаменитых этнографических очерков, опубликованных в его фундаментальных трудах «Лад» (1982) и «Повседневная жизнь русского Севера» (2000).
Они задумывались как «сборник зарисовок о северном быте и народной эстетике», но вышли на этнографическом, с виду простом материале, к гораздо более широким, можно сказать, космическим обобщением. Белов жил на вологодчине, но духовно – всегда в русском Космосе, никогда не покидая этой особой, чуждой всякой местечковости, русской всеобъемлющей универсальности...
Белов как этнограф в своих очерках рассказывает о традиционной культуре, народном фольклоре, быте и художественных промыслах деревень Вологодской, Архангельской и Кировской областей России. Это не увлечение старости, а смолоду «сопутствующий промысел» великого писателя: всю свою жизнь он собирал устные рассказы, бывальщины, песни, пословицы, предметы материальной культуры и быта, работал в архивах, изучал разнообразные этнографические материалы.
Биографы отмечают, что многие материалы были записаны со слов матери Василия Белова – Анфисы Ивановны Беловой.
Чудные, чудные и чудесные эти очерки представляют прежде всего авторское исследование и лишь отчасти художественные измышления о крестьянском быте, и являются ценным источником не только для современной этнографии Русского Севера.
Писатель никогда не был чужд людской боли, боли тех людей, от которых никогда себя не отделял (да, наверное, и не смог бы, даже если бы захотел!). Шёл наперекор лакировке действительности, рискуя быть неопубликованным, размышлял о горькой участи русской деревни, о тяжёлых проблемах. И, несмотря на иной раз заострявшиеся конфликты с временщиками во власти, в целом Белов был принят советским народом и стал его общественным (а не только культурным) рупором.
Биография Белова щедро отмечена регалиями: народный депутат СССР (избран по списку КПСС), член Верховного Совета СССР (1989-1991), с 1990 – член ЦК КПСС. В 1997 году за большой личный вклад в развитие отечественной литературы и отражение самобытности традиций Русского Севера Василию Ивановичу присвоено звание Почётного гражданина города Вологды.
Скончался он на 81-м году жизни 4 декабря 2012 года после продолжительной болезни. Именно тогда в федеральных СМИ прошла информация, что писателя разбил инсульт после того, как местные жители разграбили и осквернили церковь в Тимонихе, которую Белов восстановил на свои средства.
Газетчики, в духе времени, попытались «натянуть сюжет», о чём мы говорили выше, «попиариться», подбавив яркости трагедии (как будто сама по себе смерть классика недостаточно трагична!). В Харовском районе, где находится деревня Тимониха, сурово ругают федеральных борзописцев: кража икон в храме действительно была, но это произошло в 2006 году и на здоровье писателя трагически не повлияло. Причём в первую очередь в краже подозревают не местных жителей, а приезжих соседних дачников. Похоронен он на родине в Тимонихе.
Мы видим, что даже в смерти писателя не получается извлечь «саспенса» из его стиля «метафизического реализма-русизма», из того, что очень напоминает плотницкую работу, о которой великий северянин так много писал. Современная литература привыкла паразитировать на чём-то чрезвычайном, исключительном, из ряда вон выходящем, и можно понять, почему. Чем менее типичен случай – тем больше внимания зевак он привлечёт. Скажем, дом век стоял – никто на него не смотрел, час горел – все зеваки сбежались на него посмотреть…
Именно так и пытаются «выделять адреналин» современному читателю и зрителю, забывая (а может, и специально вычёркивая) тот факт, что самое большое чудо в жизни – сама жизнь. И самое главное её содержание – это жизнь без прикрас, какая есть в массе своей, в будничном журчащем повседневностью течении…
Много приходилось думать о том, что всемирный успех пьес Антона Павловича Чехова (а Чехов рекордсмен среди всех драматургов по числу зарубежных постановок) связан с тем, что Чехов «рискнул» заговорить со сцены театра не об исключительном, приключенческом, а об обыденном, житейском. Это и для нашего-то читателя/зрителя не очень привычно – когда на сцене идёт знакомый ему день, общаются люди очень похоже на то, как он общается дома с домашними… Когда не последний, а обычный день Помпеи изображён могучими средствами творческой убедительности!
Что же касается западных зрителей, то для них это вообще стало окном в другой мир: чтобы пьеса отошла от исключительно-напряжённых драматизмов, жанра катастроф – и показала жизнь как ход, а не как трагический или комический, но излом.
Как Чехов не дал своим «трём сёстрам» сделать чего-то поразительного, необычайного, выдающегося, травмирующего воображение публики – так и Василий Иванович Белов не «балует» перчёной остротой «чрезвычайки». Плотники и крестьяне в, кажется, «забытых», а на самом деле памятных Богу отдалённых деревушках – не цари и не полководцы, сам замах на их жизнеописание требует большой смелости. Страница, другая, третья – и всё она, узнаваемая, воочию представшая обыденность…
***
Для мировой литературы Белов – просто один из великих писателей в пантеоне общечеловеческой славы. Но для нас он прежде всего русский человек, который не просто блестяще владел русским словом, но и сам стал русским словом. В том числе, как и некоторые другие «деревенщики», обособив от мировой моды особенности русского литературного мышления, образной приоритетности, сюжетного лада. Обособив так, как не могло бы быть в иноязычных литературах.
Белов нам дорог много чем и почему, но в числе прочего отмечу, что Белов выводит нашу мысль, воображение, нашу способность сопереживать персонажам из тесного загона «бестселлеров», «беллетристики», из тех увечных по сути канонов западной литературщины. В которой, если не нагнетать ужас или абсурд, или хохот – то, вроде как, и писать-то не о чем.
Василий Белов – не просто «другой автор» в библиотеке мировой классики: это другой мир, другая система мышления, другие ориентиры, иной камертон всей духовной жизни. Это творческое переосмысление традиционной русской и советской жизни – против всё более мутного и канализационного потока мировой жизни. Против субкультуры, пытающейся, как сову на глобус, натянуть на всю планету свои узколобые стандарты, в том числе и чтения.
-----------------------
ПРИМЕЧАНИЕ:
[2] «La nouvelle critique», 1975, №84 (265). p.119.
[3] «Весенняя ночь», В.И. Белов
[4] Василий Белов, Сельские повести, М., «Молодая гвардия», 1971.
[5] https://www. booksite. ru/belov/creature