Елена ПУСТОВОЙТОВА. ЛЕСТИ ХОЧУ! Рассказ

 

Елена ПУСТОВОЙТОВА

ЛЕСТИ ХОЧУ!

Рассказ

 

Свет вырубили, как всегда, без всякого предупреждения. Сердце у Людмилы так и упало. Почти бел-свет закрылся, словно его сумерками заволокло. Приготовления к праздничному столу в самом разгаре, и на тебе – света нет! Да и не в первый-то раз! А если и предупредили бы, то что бы это изменило? Ну, хотя бы воды набрала во все емкости, расставила в ванной и на кухне, а теперь даже фрукты обмыть нечем. Гостей на пять часов назначила, а электричества, как ответила ей операторша, до пяти часов не будет – оборудование на строящихся складах областного депутата подключают. У слуги народа... Чтоб его мыши съели! Это только когда просят голосовать, то тогда – да я, да мы... Всё исполним и сделаем, чтобы справедливость торжествовала... Знают слуги, что о справедливости тоскует народ, что людям её не хватает...

Обо всем этом разом подумала Людмила, вслух приговаривая:

– Сволота, сволота... – Так кстати припомнив мамино словечко, которым она награждала людей, от которых имела неприятности.

И добавила, полная злой досады, словно её кто-то слышит:

– Много обещают, да мало выполняют. Ложь в правду заворачивают...

Всем депутатам досталось от неё, всех обозвала, никого не пощадила. На кухне дел всяких выше крыши, а продукты не помыть, посудомойку не включить, и холодильник переполнен, лишний раз дверцу открыть боязно в жару-то тридцатиградусную:

– Сволота, сволота...

Схватила ведра разномастные пластиковые, одно еще ничего – литров десять вмещает, а второе – почти игрушечное, литров на пять, побежала по улице, сплошь в солнечном свете, зеленой, полной запахов распустившихся повсюду цветов, и была до отчаяния несчастна. Бежала к церкви, в центр поселка, где один-единственный колодец сохранился, беспокоилась, сможет ли она воду оттуда достать? Ни разу не пробовала. Торопилась, а сама во все глаза по сторонам смотрела, надеясь увидеть кого-нибудь – вдруг да что-нибудь подскажет...

Из переулка как раз сосед Виктор вырулил, ведра в её руках увидел, притормозил:

– Что? Опять света нет? – спросил, ответа не дожидаясь. Ему и без ответа все понятно. – Ты куда? Если в колодец, то ведра там нет. Проржавело, выбросили. Одна цепь болтается.

– Да я свое привяжу к цепи, – тут же решила Людмила.

– Не пойдет, – Виктор, выйдя из машины, тоже оглядывал округу, – пластиковое, легкое, не погрузится в воду, шлепать по ней будет, как на батуте... Пойдем-ка к Золотаревым, тетка Настя всегда дома, у них генератор, электричество свое. Воды у неё наберем...

– Блин! Делать надо же что-то! – не могла молчать Людмила, послушно засеменив за Виктором и сердито поглядывая на огромную, бело-голубым пластиком обтянутую трёхэтажную коробку, грубо вторгшуюся в утопающий в садах поселок, заманивший своим уютом к себе не одну только Людмилу. Раньше картинный вид поселка портило наследие советское – весовая с зернохранилищем, сиротливо примостившаяся на самом его въезде. Она своими бетонными, в ржавчине, стенами без крыш разом навевала тоску и мысли грустные. Всех дедов заставляла вспомнить – жизнь здесь кипела, поля распаханные, коровы, буренки всякие... А теперь этот – кручей над всеми поднимающийся, силу набирающий хаб, по углам которого красуются щитки с объявлением «Частная собственность, ведется видеонаблюдение».

Полнеба закрывает.

– Хозяина не было – плакали, а теперь от хозяина плачем... – тоже сокрушалась тетка Настя, полным-полнехонько наполнив ведра.

– Да, жаловаться надо! Мало того – когда эти склады отстроят, дорогу дальнобойщики заполонят, так мы еще и сейчас хлебаем... – искала поддержки своим словам Людмила.

– Кому? Жаловаться кому? – Виктор снисходительно оглядел Людмилу. – Я в прошлом году ездил в область из-за пруда нашего, что на окраине. Он лет двадцать с гаком тому был вырыт, воды грунтовые собирал. Рыбу там развели, воду на полив брали. А теперь объявился хмырь, купил участок рядом с прудом и пруд наш присвоил. В аренду взял. Сеткой огородил, никого не пускает. Я главе администрации говорю, что нельзя по закону земли, где воды грунтовые наружу выходят, в аренду раздавать... А он мне... – Виктор даже приостановился. – А он мне, нагло так – я здесь закон. Как скажу, так и будет. Ну?! Как тебе такая правда? Так что я раз и навсегда понял, что со слугами народа найти общий язык потяжелее будет, чем с господами...

И, передавая из рук в руки Людмиле ведра с водой, еще раз снисходительно усмехнулся:

– Жаловаться она надумала. Кому?..

Домой прибежала, овощи для салата обмыла и кое-какую нужную для готовки посуду тоже, в чайник налила, дух малость перевела. Но опять же переживания – холодильник переполнен, не подвел бы, холод удержал. Торт дорогущий, салаты, все там... Хорошо еще плита газовая, готовить можно, а вот так необходимая для запекания духовка – электрическая. Одна маята, а не день рождения!

Свет дали, когда уже, хоть волком вой, почти ничего не успевала – ни в духовку мясо поставить, ни ковры пропылесосить. Юлой завертелась, но успела. Чудом просто.

Макияж стала наносить, ресницы накрасить не сразу смогла, руки не слушались, дрожали.

– С днем рождения тебя, дорогая ты моя! – глядя в зеркало, произнесла, глубоко вздохнув, дрожь в руках успокаивая. – Вот ведь, ты и правда, прямо-таки в муках сегодня родилась!

В музыкальный центр три диска своих любимых вложила, классику, чтобы тихой и проникновенной музыкой гостей встретить, и испытала сказочное облегчение.

 

Гости все шумно-веселые, явились, предвкушая кулинарные шедевры, на стол празднично накрытый с восторгом поохали, фужерами высоко качнули, звоном хрустальным позабавились. Во главе стола сидела Людмила, не успевшая все же до конца успокоиться, с некоторой опаской оглядывая стол – ведь вынуждена была кое-где и кое-чем пренебречь, воды-то в обрез, а второй раз выбежать к тетке Насте с ведрами и вовсе времени не нашлось.

Только подарками одарили, «с днем рождения!» наперебой прокричали, едой вкусной занялись, как Наталья, подруга школьная, городской еще житель, с полным фужером вина в руке к ней потянулась:

– Ой, что сегодня случилось! – воодушевленно так произнесла, что Людмила даже внутренне приосанилась, ожидая только восхитительного лично для себя продолжения. И Наталья продолжила, глядя на неё:

– Помнишь шубу мою, ту, старую, что я тебе показывала?

Кивнула ей немного озадаченно и брови прихмурила – о чем это ты, подруга, шубу мне, что ли, эту хочешь подарить?

– Я же её всего несколько раз одевала, – Наталья уже не к Людмиле обращалась, а ко всем присутствующим развернулась. – Не нравилась она мне. Одену её, смотрю в зеркало – ну, просто увалень какой-то! Бабка бабкой! Два дня тому назад стала в шкафах своих порядок наводить, вытащила её, померила и думаю, да чего это она столько лет без дела висит, все равно не буду я её носить. Из знакомых, если кому предложить, точно знаю – не нужна она и им...

Тут Наталья, никого не приглашая к себе присоединиться, допила вино из фужера, ярко сверкнувшего хрустальными боками в лучах склонявшегося к закату солнца, и, удобно откинувшись на спинку стула, продолжила:

– Взяла шубу, как она была в чехле, все чин чином, так и вынесла её на мусорку. Не совсем на мусорку, недалеко от неё на дереве пристроила, записку скотчем прилепила, возьмите меня и носите на здоровье. И такое облегчение почувствовала при этом – и от шубы, наконец, избавилась и доброе дело сделала!

Все за столом поглядывали на Наталью с интересом, не прерывая своего главного занятия – с аппетитом поедая удавшуюся, несмотря на все треволнения и злоключения дня, золотисто зарумянившуюся лазанью с грибами, и ароматное, пропеченное до самого донышка, мясо с выложенными рядом горкой печеными яблоками, которые Людмила водой не ополоснула, только влажным полотенцем отерла.

– А сегодня к нам в ателье женщина пришла, – Наталья обернулась к новой в их компании паре москвичей, переехавших из столицы на природу, чтобы заняться фермерством, специально для них пояснила: – Я мехами занимаюсь, мастер в меховом ателье – шапки, шубы и прочее...

Те согласно кивнули ей в ответ, не до конца понимая такого персонального для них уточнения.

– …Стою на приеме клиентов и вижу, заходит в ателье женщина и шубу мою несет!.. – загадочно-неторопливо продолжала Наталья, словно сказку рассказывая. – В чехле, все как следует, как я на дерево повесила. Подходит ко мне и говорит, сможете вы мне мою шубу в полушубок переделать? Покрой у шубы уже не модный, но шуба отличная, и я решила свой гардероб таким образом обновить... Я как болванчик стою, киваю головой, глаз с шубы не спускаю, а сама думаю – как же это я не додумалась до такого! Сама себе полушубочек смастерить?! Да там длина до пят! Капюшон роскошный выйдет, меха для этого предостаточно... И мысленно, словно на раскроечном столе, шубу свою распластала-представила – манжеты с рукавов убрать, воротник отпороть, капюшон роскошный добавить. Так и так... Да, даже очень славно выйдет... А женщина и говорит: «А какие варианты вы мне можете предложить, взгляните, шуба у меня длинная, жаль мех просто так выбрасывать. Может, сделать из него что-нибудь можно, если отрезать вот по сю пору...».

Все за столом улыбались, с живейшим интересом оглядывая Наталью.

– Ну, а ты что? – не выдержала Людмила паузы подруги. Ей разом стало жаль и шубу, и Наталью. Да и сама, что греха таить, тоже успела представить, какая роскошь бы получилась из той шубы. Сама бы носила такой полушубочек, не отказалась...

– А я что? – Наталья вздохнула глубоко и безнадежно. – Капюшон предложила. Да, видно, в голосе у меня было что-то... Ну, как-то тягуче это у меня получилось, что клиентка моя странно на меня посмотрела, с опаской даже, но обрадовалась предложению и на капюшон свое согласие дала.

– И что? Вы так и не сказали, чья это шуба? Не открылись? Не вернули её, в конце концов? – в удивлении распахнула фермерша на Наталью глаза. – И кто будет вашу шубу перешивать? Вы, что ли?

Наталья словно раздосадовалась вопросу, ответила торопливо, дав понять, что происшедшее уже пережила и все себе уяснила:

– Кто же еще? Это моя работа. Не отбирать же у неё шубу – сама вынесла, никто не заставлял.

Но вдруг, невпопад радостно, выпалила:

– Но и тогда, и теперь чувствую себя, скажу вам, дура дурой! Маме своей сразу позвонила, умолчать не могла, а она мне: «Давно тебе говорила, не у каждого, у кого голова, ум есть...».

Все согласно заулыбались, и за то, чтобы у каждого, у кого голова есть, в голове этой ум был, вновь вместе фужеры сдвинули, звон их хрустальный послушали.

Людмила о своем полном злоключений дне рассказывать гостям не думала, но под впечатлением от услышанного как-то внутренне всполошилась. Пространство праздника, не озабоченное житейской суетой и достигнутое с таким трудом, было нарушено. Она вдруг почувствовала к людям, кому в жизни так запросто, ну, просто так, везёт-валится, пусть даже в виде с неба свалившегося полушубка, досаду, которая окутала её, как прозрачный дым. Сидела, погрустнев, стараясь справиться с непрошенным чувством, вслушиваясь в доносившуюся музыку – тихую, возвышенную, фоном льющуюся. Музыка имела власть над Людмилой, порой заставляла если не лицо омыть слезами, то душу точно. Она звучала проникновенно-ненавязчиво, словно поглаживая, но оборвалась.

– Свет вырубили, – бесстрастно констатировал муж Людмилы Валентин, и дурашливо добавил: – Не иначе как опять наш депутат пошаливает...

И Людмила не смогла сдержаться:

– Головы-то у всех есть, и ум в них тоже, но не в нем теперь дело, а в связях и деньгах. В их количестве, конечно.

Произнесла взволнованно, однако гости, неспешно выбирая закуски, даже не взглянули на неё. Но, как ни странно, именно это её и подхлестнуло. Как с горы полетела:

– Да, ум в голове должен быть, да куда вы с этим умом, если карман пустой, и мэры не в друзьях, попретесь? Не в уме теперь дело. Кажется, что уже всякий знает, как первоначальный капитал наживался вылупившимися нашими миллионщиками – если не прямой уголовщиной, то обманом и близостью к административным ресурсам. И что из этого? Теперь – к ним и на козе не подъехать. Ни законов не боятся, ни людского негодования. Не признают никаких традиций, опыта народного, что передается из поколения в поколение; чтить старых, жалеть малых и, главное, не гадить там, где ты живешь. Опыт – это не только для того, чтобы выжить физически, но и в духовном, душевном плане...

Последнее проговорила уж слишком эмоционально, вспомнив себя, бежавшую с ведрами...

– Эк, как круто завернула от шубы-то... Я, слушая тебя, даже чувствовал, что прикоснулся к разумному, доброму, вечному... – Виктор, которого не могла не пригласить Людмила в гости, лучше всех понявший, о ком и о чем это Людмила, резво вступил в разговор. – Это ты про этого – нашего депутата с хабом? Да что про него, с ним все ясно и понятно. Состоялся уже. То ли еще будет, когда детки подрастут! Эти вовсе всё за деньги продадут и купят, и в карман покладут. Уже все признаки налицо. Мой сын в частной школе учится вместе с его дочкой. Та еще пигалица. По школе ходит, всех задирает, всеми командует. Учителя ей замечания стараются не делать, понимают, чем может все обернуться. Дочка не родная, но всё про капиталы отчима знает. Про их силу и возможности.

– А я не в столь трагичном виде все воспринимаю. – Валентин вино по фужерам разлил, радостно оглядел гостей. – Я из тех, кто не путает иллюзию с безнадежностью. У меня большие надежды, – поднял многозначительно палец, требуя обратить особое внимание, – очень даже большие на нашу военную операцию, как бы это для кого странно ни звучало. Надеюсь, очень надеюсь, на программу по продвижению фронтовиков на административную работу. Отлично бы было, если бы еще таких людей и в вузы без конкурсов и экзаменов брали, как это было при Сталине. Кто кровь за страну проливал, тот хомячить не станет. Закон всегда для них будет превыше денег. Деды наши, фронтовики, после войны с Гитлером страну разом на ноги поставили. – Обежал взглядом внимательно слушавших его гостей, добавил с искренностью переживаний: – За пять лет города разрушенные отстраивали. Бабуля моя прекрасно это помнила. Она при Горбачеве не могла понять, как это без войны смогли страну разорить. Вспоминала – при Сталине, как только март, так все цены понижались. У неё тогда уже четверо деток было, и она, пока жив был Сталин, каждый год получала бесплатно отрез ткани и валенки детям. Подробностей не знаю, дурень был, не вникал, отмахивался...

Еще раз осмотрел всех внимательно и подробно, убежденно добавил:

– Но что уже отлично, правоохранительные органы как следует работать стали. Сколько хапачей уже за зябры взяли. Это заодно и борзоту с зазнавшихся деток собьёт...

– Ой, да ты, я посмотрю, Валентин, веришь всему, как ребенок! Взяли! Ага, взяли! Штучный это порыв, на публику. Как были безобразия всякие, так и будут продолжаться. Да хоть эти резиновые квартиры возьми или раздачу направо и налево мигрантам гражданства. Наши парни там воюют, зато здесь их место всякие понаехавшие занимают... – Наталья чересчур рьяно распалилась от слов Валентина, чуток еще и прожжет его сияющим негодованием взглядом.

– А тебе-то чего горячиться? – Валентин, нервно-иронично рассмеялся и дурашливо изменил голос, словно умилился: – Волонтером быть не собираешься, так чего тебе-то волноваться? Сиди в своём ателье – хорошо, уютненько, шубу тёте перешивай...

С Натальей у Валентина были давние споры о жизни и бизнесе, о войне и миропорядке. Но он уж слишком по-прокурорски относился ко всем её высказываниям, что не могло не задевать.

– Ну, ты умник! – Наталья взглянула на Людмилу, ища у той поддержки. – Да какое имеет значение, хорошо ли я сижу или плохо?! Прицепился ко мне со своими волонтерами. Там и без меня справятся! А как тебе такая правда: моя страна – значит и моя в ней жизнь! Умник тоже!.. Чего горячишься?!.

– Да, ты права, – нарушив воцарившуюся напряженную неловкость, сходу поддержал Наталью фермер. – Теперь, когда вся европейская и иная сволочь нас желает изничтожить и заявляет об этом во всеуслышание, если не вникнем в дела государственные, в дела страны, то сожрут нас в один присест, как в девяностые, и не подавятся. Но вот ведь – говорим-то между собой не для дела, а только чтобы мысли свои разогнать, языком почесать. А дел-то нет! Депутат ваш, его возьмите, да не может быть, чтобы он, не нарушив закона, в середине деревни этот свой хаб строил. Не мелочь какая, а целый транспортно-складской центр по распределению потоков продуктов или иного чего, – фермер оглядывал всех по очереди, словно спрашивая – как же это вы? разве не понимаете? Его жена в знак солидарности с мужем, также оглядывала всех внимательно-доверчивым взглядом.

 – Мы проезжали мимо, – Николай пожал плечами, этим жестом давая понять, что не понимает как такое возможно, – да там такие ангары заморачивают! Рабочие на крыше, что муравьи, такая высота. Ольге своей говорю, вот сюрприз так сюрприз для тех, кто из города, из шума городского, сюда переехал. Покой вам, уж точно, будет скоро только сниться! Это такое движение начнется, что мама не горюй! Делать-то, пока не поздно, вам точно что-то надо!

Повернулся к Наталье:

– Правильно мама твоя говорила, что не у всякого, у кого голова, есть ум. Так кажется?

Помолчал ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы отрезать кусочек мяса, ожидая отклика одобрения. Но не дождавшись и не заботясь о том, как прозвучат его слова – обидно или нет, тоном учителя добавил:

– А если ум в голове есть, так думайте, пока не поздно.

С новоявленным фермером Николаем Людмила познакомилась в гостях и враз воспылала к нему теплым чувством, услышав, как он поёт:

Выйду ночью в поле с конём,
       Ночкой тёмной тихо пойдём...

Чрезвычайно ей понравилось его пение. Этак с чувством возвышенного размышления о жизни, о главном в ней. Так созвучно это было Людмиле, и, может быть, даже и более – о чем она и не задумывалась:

Полюшко моё, родники,
       Дальних деревень огоньки,
       Ой златая рожь да кудрявый лён –
       Я влюблён в тебя Россия, влюблён...

Разницу в нем Людмила сразу заметила: под глазами наплыло – не скрыть и не закрасить. Свои, припухшие от дневных треволнений, мешки под глазами она крем-пудрой быстро замарафетила. Не так у Николая – явно ночей не спит: младший брат добровольцем оформился, на фронт ушел. Ольга на днях рассказала Людмиле, что Николай ушел бы вместе с ним, если бы дом успел достроить. И она, горячо ожидавшая дня, когда они вселятся в новый дом, теперь благодарит Бога, что во флигеле им жить еще год с гаком придется.

– Как печально все... – глядя на фермера, легонечко выдохнула Людмила, планировавшая просить его спеть про коня. Теперь ему не до песен. Позже как-нибудь...

– Да чего думать? – вдруг вступил в разговор родной дядька Людмилы, Василий Егорович, во время перепалки гостей с аппетитом поедающий печеные яблоки. Людмила именно для него старалась, запекая их, знала, что дядька оценит. – Мы люди, извиняюсь, маленькие, и, выходит, дело наше маленькое. От наших дум и дел ничего не изменится, хоть на дорогу ложись, вокруг объедут или еще проще – за ноги в сторону оттянут. Тут государственный подход нужен. СМЕРШ – вот это да. Чтобы каждого, кто закон нарушает, брать под микитки да встряхнуть хорошенько!.. Вот что народ бы поддержал без остатка.

– Да ну?! А либералы что, тоже бы поддержали? И вой бы не подняли о правах человека? И всякие протестные движения не устроили бы? Враз бы тебе тридцать седьмой год припомнили... – повернулся к нему Виктор, раскрасневшийся от коньячка, в котором, видно по всему, знал толк, отпивая из бокала по чуть-чуть, понемножку, по капельке, наслаждаясь им, словно воздушное пирожное откусывал. – Так что, как говорится – хрен вам да маленько...

– Да будет тебе известно, что СМЕРШ организовали в сорок третьем! – всем туловом развернулся дядька к Виктору. – И люди там были не абы какие. Герои! Всяких шпионов и прочую сволочь диверсантскую из страны воюющей выбивали... – Василий Егорович так загорячился, что даже для большей убедительности своих слов привскочил с места. – И я никак в толк не возьму – чуть хвост прижмут, так сразу крик на всю страну – тридцать седьмой хотите, тридцать седьмой хотите... Да и в тридцать седьмом свой резон был, если на то пошло! Сидим, порядок навести боимся, мошенников-то сколько развелось! А резиновые квартиры?! А жены липовые, дешевки продажные за семьдесят тысяч! Так это же враги народа! Это все моим внукам хлебать полной ложкой!..

Людмила в праздничном, новом, подаренном мужем перед отъездом на работу, платье сидела во главе стола, поправляя время от времени то кулон на шее, тоже подарок мужа к свадьбе, то волной спадающую на туфли юбку, и чувствовала, как внутри неё зарождается что-то шершавое, даже колючее. Чуть ближе к горлу. Мало того, что день без электричества вымотал все нервы, так теперь о виновнике её сегодняшней нервотрепки, забравшей часть её здоровья, сказано было за столом гораздо больше, чем о ней. А о ней? Ни словечка. Ни доброго, ни веселого. Забыли, для чего собрались. Даже Наталья, подруга давнишняя-верная, мало того что своей шубой и головой без мозгов взбаламутила, праздник вверх дном перевернула, теперь с Ольгой что-то обсуждает, в её сторону не смотрит...

Налила в фужер вина, посмотрела сквозь него на просвет окон, на летнее, еще торжественно сияющее в нем солнышко, не торопясь выпила. Зацепила вилкой особый, из яблок с орехами, салат, прислушиваясь к тому, как колючая шершавость внутри неё с каждым произнесенным за столом словом, с каждым взмахом рук застольных спорщиков становится обширнее, расползается по всему телу, наполняя его тягучим унынием, похожим на усталость.

Усталость от всего!

От прошедшего дня, от разговоров, от несбывшихся надежд на праздник...

Да, в конце-то концов! Сегодня праздник в её честь! В её!

Стукнула пустым фужером, его донышком, о сложенную вчетверо тканевую, в кружевах по краю, салфетку и сначала тихо, словно пробуя слова на вкус, произнесла:

– Лести хочу...

А потом, подняв высоко пустой фужер, движением этим требуя его наполнить, громко, настойчиво:

– Лести хочу! Простой, ласковой лести хочу!

За столом мигом замолчали и посмотрели на Людмилу взглядом нашкодивших подростков.

И она, чуток подумав, громко, даже очень громко в наступившей за столом тишине, добавила:

– Грубой правды больше не хочу, а вот если грубая лесть – это не возбраняется...

– Да фиг с ними, со всеми нашими слугами и врагами! Однозначно и бесповоротно всех победим! За жену мою, за любовь и радость мою предлагаю всем выпить! – Валентин уже стоял почти по стойке смирно с бутылкой вина, предлагая наполнить бокалы. Гости были еще в некоторой растерянности, но быстренько и дружно соединили свои фужеры в центре стола и вновь звоном хрустальным позабавились.

– Да я, Людочка, кровинушка ты моя, в огонь и в воду за тебя! – почти до слез разволновался Василий Егорович. – Солнышком ясным сияешь ты для меня. Без всякой лести это тебе говорю, а от всего сердца! И за маму твою и отца тоже...

И всё-всё уже было по-другому. Она не могла не улыбаться. Только грусть, вернее запах грусти, все ещё витал над семейным праздником.