Алексей ЛИСНЯК. ЗИМНЕЕ ТЕПЛО. Рассказ

 

Алексей ЛИСНЯК

ЗИМНЕЕ ТЕПЛО

Рассказ

 

Посвящаю Александру Матвееву

 

За окошком – холодрыга, завывает вьюга. Декабрь не только через реки наводит мосты, но и возводит свои сугробы по всей вселенной. Соседская банька уже потонула в снегу, только трубу видать. Вот уже и мой забор весь утоп, и только несколько длинных штакетин всё ещё криво выглядывают над бескрайней белизной, но не сомневаюсь – вот-вот скроются и они. Пускай себе скрываются, на то и зима: в печи полыхают и постреливают дрова, в трубе поёт ветер. Временами сельская жизнь полна романтики. Ходиков, пожалуй, не хватает, с гирями и боем. Или нет, с боем не надо, лучше просто, чтоб тикали.

Сижу у окна, соскрёб со стекла иней и любуюсь стихией. На моём столе миска со скользкими опятами – соседка угостила. Гудит печь, пахнет берёзой... Долго ловлю вилкой хитренький опёнок, до дрожи скрипит миска.

Признаться, дарёные грибы всегда уступают во вкусе и, главное, в настроении своим собственным, честно добытым в лесных походах. Прошлым летом мне много раз звонил мой хороший приятель, предлагал выбраться в лес. Я всё ссылался на «недосуг», а сам втихую завидовал соседу, который то и дело вечерами выгружал из машины вёдра с грибами.

Повстречавшись с ним у ворот, я всегда интересовался:

– Чего нынче набрал, Михалыч?

– Грузди пошли, во! Хоть коси!

Проходило немного времени, и я снова встречал соседа:

– Теперь чего накосил, Михалыч?

­– Успенские попёрли! Во!

Вот так. Вот тебе, бабушка, и лето незаметно закончилось, коли успенские опята попёрли, оно и Успение уже на днях.

А после Успения и не заметил, как зажелтели листья, зарядили дожди. Гуси, как сказал бы Аксаков, потянулись. Зато Михалычу новое удовольствие: «Осенние повылазили – ого! Хоть коси!».

Прошедшее лето выдалось хлопотным, но погрибничать (или, как придумал мой приятель – поучаствовать в погрибении) однажды случаем-таки улыбнулось.

И было это вот как: погожим осенним деньком у моего друга лопнуло наконец терпение. Он не стал мне звонить, а просто приехал в воскресенье и после службы усадил меня в свою машину. Уже в машине объявил, что корзинки для грибов он взял, захватил также пару грибных ножичков, словом, упаковался за двоих. Заканчивался октябрь. Михалыч провожал нас, одетый в треух: сидел на своей завалинке и крутил пальцем у виска, глядя, как мы отчаливаем.

Мы добрались до дальнего кордона, углубились по дорожке к квартальному столбу, там бросили машину и пошли бродить. Дивный осенний лес!.. Друг мой сразу честно признал, что Михалыч был прав, когда определил нас в дураки – время грибное прошло, всё, что успело вырасти, уже давно собрали. Но дело ведь вовсе не в грибах? Просто если за весь сезон ни разу не выбраться в лес, то целый год потом можно будет вычеркнуть из жизни, как прожитый порожняком. Я его поддержал. И вот мы бродили среди старых разлапистых сосен, как будто бы в поисках маслят. Маслят, конечно, не нашли, но нашли много-много интересного. Видели белку. Она скакала высоко-высоко в сосновых макушках. Казалось, что где-то под облаками. Осеннее солнышко золотило ей шубку. Видели весёлого ежа. Он прогуливался меж пней, что-то вынюхивал и чему-то улыбался. В рифму ежу повстречали ужа. Он, полусонный, искал в листве своё ужиное счастье. А мы уже ничего не искали. Мы уселись на поваленную сосну и разом выдохнули:

– Благодать-то…

– А тишина-то, а запах…

Ёжик вертелся под ногами и заглядывал в глаза своими бусинками.

– Век бы отсюда не уезжал! – выдал я, и мой приятель молча кивнул.

Да уж, зимой такие воспоминания согревают – куда там твои валенки!

 

…А последние-то длинные штакетины тем временем вот-вот уйдут под снег. У своих ворот, напротив, чуть не по пояс в снегу фигурирует с лопатой Михалыч. Он укутался шарфом и дымит папиросой. Его заметает пурга, того гляди и над ним тоже сомкнутся сугробы. Он меня сейчас не видит, и мне его лица не разглядеть сквозь синеющую метель и густой папиросный дым.

Задумался вот о Михалыче и вдруг понял, что его лица я почему-то не могу вспомнить. Нет, его образ перед глазами, конечно, но он неотделим от фуфайки, валенок и папирос так, что случись повстречать его без этих атрибутов, то я его и не узнаю, и примет не смогу назвать. Так, ушанка, валенки, «Беломор», фуфайка. Зато осеннего ёжика помню, как родного. И ужа с белкой. Хоть портреты пиши…

 

Потом, когда ёж нас покинул, мы отправились узенькой тропкой в дубовые кварталы. Решили – умные – сыскать там опят. По пути набрели на терновник. Любовались кустами со всех сторон, долго-долго, чуть ли не до заката. Прав был Михалыч, дураки мы и есть. Он бы наверняка не разглядывал облетевший терновник. Отряс бы все ягоды, чтобы добро не пропало или проходимцу-ежу не досталось, раз уж покосить грибов всё равно не вышло.

Запах леса баюкает, голова кружится. Если Бог на земле нам такую красоту устроил, то что же нас ждёт там, в раю? Глупые мудрецы любят об этом порассуждать. Говорят, что, дескать, как бы там хорошо ни было, всё равно назад, на Землю захочется. Странный народ. Не знают, наверное, что лучше рая нет ничего, нигде. Понятно, что трудно вообразить себя в Небесном Царстве, над землёй, над небом, над вселенной с её нехитрыми премудростями. Непостижимо далеко от болезней, войн, зарплат, революций; от обжорств и похудений, от холода и от жары. Что же там? Там Бог. Целый Бог! А в Нём – всё. Радость и счастье, любовь и жизнь, красота и свет. И снова Счастье. И оно не заканчивается, потому что времени там тоже нет. А можно даже и не умничать, а просто посмотреть сейчас вокруг: из леса-то, из миллиардной частички райского подобия и то уходить не хочется!

На закате бредём тропинкой. У дубовой опушки нас встречает целый «собор лесного духовенства», друг мне их представил так:

– Перед нами весьма деликатесные грибы. По биологическому звать их – зонтики, а в простонародье это просто попы́.. Райкина помнишь? Вкус спессфисеский? То ж Аркадий Исакыч именно про эти грибы говорил. Не веришь?

До чего же подходит этим попам их простонародное название! Если с фантазией приглядеться к их великолепной компании, то грибы эти видятся уездным духовенством, которое выбралось в лесок от бденных трудов поотвлечься. Вся компания в солидных широкополых шляпах, какие нашивало духовенство в XIX веке, и все по-человечески разные. Вот, в центре, благочинный. Благочинный склонился к кисловатой братии и раздаёт по заслугам. Этот вот, мелкий, похоже, что ленив – старая ряса не штопана. У того, который потолще, подозреваю, что пономари кадило не чистят – смотрит он так, как если кадило не чищено. А тот, что притулился к пню, очевидно же, что лишку засиделся на поминках – даже и шляпа набекрень. Есть тут и святые, куда ж без святых-то, – вон они, троицей прячутся за спину благочинного и кивают оттуда на поминальщика. Которые посвятее остальных, те всегда так-то…

Потихоньку полянку накрыли предноябрьские сумерки. Мы спасли нашу «освященную компанию» от грядущей лесной ночи и поспешили к машине.

Хрущу сейчас соседкиным опёнком и чувствую, как от воспоминаний улыбка растекается. Тогда, из леса, впечатлений мы привезли гораздо больше, чем грибов. Впрочем, ведь за впечатлениями мы и ездили. А грибы, так, ­– повод. Будущим летом, когда Бог даст, то новые нарастут…

Вот уже и сумерки, а вьюга за окном всё не стихает.  И чем сумерки гуще, тем уютнее делается у протопленной печки. Жалко, что нет у меня керосиновой лампы, ведь сейчас свет включить – всё испортить. Впрочем, есть же свечи. Одну непременно надо поставить на окошко…

Тогда, осенью, мы с моим приятелем тоже устроили себе уют: на сковородке шкворчали «коллеги-попы», на крыльце посвистывал самовар. За порогом, в свете фонаря золотились опавшие с вишни листья. Неторопливо журчала добрая беседа. Не могу, правда, припомнить, что такое важное мы тогда обсуждали. Делились ли впечатлениями, или кого-то критиковали, или может быть мыли кости кому-то? О королях говорили? О капусте?  Нет, не вспомню. Должно быть, всё это мелко, чтобы помниться. Но вот ежа зато помню, как родного. И белку тоже!

Тепло…