Николай ВОЛЖЕНЦЕВ 
Николай ВОЛЖЕНЦЕВ
НОВОГОДНЕЕ ЗАСТОЛЬЕ
Рассказы
ЕРОФЕЙ СЕРГЕИЧ
Эх, словно не прошло двух лет с тех пор, как я заходил на подворье Мяскова дяди Серёжи и его жены тёти Луни. Как пролетело время! Словно вчера я был тут. Ничего не изменилось ни в доме, ни во дворе. Чисто, уютно в комнатах. Во дворе тоже уютно, аккуратно, всё на своём месте – и огород, и карды под строгим хозяйским приглядом. Тётя Луня так же, как и раньше, безостановочно хлопочет по домашности; сейчас возле плиты стоит, готовит обед для гостей: что-то варит, жарит. Приветлива, радостна, как самому близкому человеку. Накрывает стол, прибаутками-шутками приговаривает; глаза весёлые – по-молодому, озорно.
– Да уж два года, больше, наверное, как вы у нас в Илеке не были. Или заезжали, но к нам не заходили. Скучно, наверное, к нам старикам заходить? А нам ведь в радость, – грустно улыбается она. – Редко и мы, старики, друг к другу заходим, не те уже годы. Дети на стороне – далеко живут, реденько здесь появляются, только к отпускам – раз в год. Того веселья, как раньше, когда мы были моложе, – уже нет. Зайдет если раз в неделю сосед, то и новости в нашем обиходе, событий и воспоминаний на целый месяц. Постарели. Каждый зашедший к нам – гость. И дед мой не тот уже. Заскучал, пошёл к своему дружку. Да вон уже с ним ко двору идут. Ну, иди, иди; гляжу, уже не терпится поговорить с ними.
Выхожу за ворота – на улицу. Вот они на скамейке сидят – дядя Cерёжа и муж бабки Грани, дядя Семён. Постарели оба, особенно дядя Сережа. Крепко сдал. Словно присогнулся от собственной дряхлости. Почти слепой, глаза блеклые, с красными выпяченными веками. Щеки красно-багровые, просвечивающие сетью мелких синих сосудиков.
Дядя Семен крепко жмет руку – здоровается громко, раздельно произносит по слогам – как бы скандирует, как бы нараспев:
– Здравствуйте!
С одобрением вопрошает:
– На побывку к нам? Летом у нас хорошо, благо. Надолго? Всего на два дня? – Разочарованно: – Эээ, не порыбачим. Выбирай время подолее, тогда разгуляемся рыбалкой, как бывало. Не скучно с нами стариками разговорное застолье держать, то присаживайся.
– Ерофея Сергеича помнишь? – спрашивает дядя Сережа у дяди Семена. – Лавку он держал. Там сейчас магазин – недалеко от райкома.
– Помню, ох, верткий, оборотистый, шустрый человек. Известный в нашем краю купец был. После революции уже не купечествовал. Но и при новой власти устроился, не бедствовал. Магазинчик свой имел. Сумел приспособиться.
В тридцатых-то прознал он, что отбирать у него будут дом, имущество все, а его готовятся арестовать – оставил все: и семью, и хозяйство, взял лишь деньги и исчез. На другой день пришли Ерофея Сергеича забирать, а его нет, записка лишь оставлена: мол, все свое хозяйство, магазин передаю государству.
Не тронули семью, оставили жить в доме.
Через несколько лет проявился он. Встретил его в Оренбурге. Поздоровались. Открыто живет, работает управляющим на конзаводе.
– Дотошный, смекалистый, – вспоминает дядя Сережа, – гонодобил и разбогател на лошадях. Вот какая история с ним однажды произошла, в то старо ещё время. Всякие штуки-шутки выкладывал, любил пошутить-порезвиться, как и вся купеческая братия.
Продал Ерофей Сергеич косяк лошадей в Оренбурге. Лихо, удачно спроворил. Навар немалый. Собрал купцов, стал гулять, сделку обмывать. Любо-дорого! Сори, купец, деньгами! Как у русских в обычае ведется. Хоть в успехе и в досаде – покути спокоя ради! Занозистый народ купцы! Барышники, а при удаче, тем паче.
С чего от чего – заспорил Ерофей Сергеич с ними:
– На одной лошади, – говорит Ерофей Сергеич, – доеду до Илека за два часа.
Все не верят: сто питьсят вёрст – за два часа? Побились об заклад на сто рублей. Ну, конечно, гульбой собрались и пошли дальше по этому поводу. Весь день прогуляли. Пропили за день несчетно.
На другой день Ерофей Сергеич выезжает из Оренбурга в Илек, свидетель с ним. Проехал Урал, выехали за Пугачи. Уже полчаса езды. А обещал до Илека за два часа доехать! За Пугачами и говорит свидетелю:
– Вылезай из брички, иди обратно, я один поеду.
– А как же спор? – спрашивает свидетель.
– Да так. Пусть едут – сами проверяют, если охота.
И поехал тихим шагом до Илека.
Купцы-то, что с ним спорили, – пожались, пожались, а потом и похохотали. Оценили его. Чего там – сто рублей! Пропили, прогуляли по спору – на сколько? А тут ведь не докажешь, что он проспорил. Как проверишь?
Так и остались ни с чем, успокоились купцы. Долго шутку Ерофея Сергеича вспоминали. Эх, любил он блеснуть, пыль пустить…
…Замолчали старики. Сидят на скамейке задумавшись, не замечая ни меня – случайного слушателя, ни друг друга, ничего вокруг… Вспоминают ли прошлое время и свою молодость? Или о чем-то другом перешли в своих мыслях?
И словно тут рядом, возле палисада, стоит и добродушно, озорно улыбается, слушая рассказы стариков про себя, – годок их, ровня, шутник, удалец-купец Ерофей Сергеич.
ПРОДАЖА МОЛОКА
Из рассказов матери
Раньше-то как было: молоко мы на продажу возили. Эт счас хорошо. Автобус каждый день в город ходит. Сначала мы автобусу-то радовались и до последних времён, почти кажну неделю, ездили продавать молоко в город. Потом перестали. Молоко на продажу в город никто не возит. Сами питаемся, иль на месте, не отойдя от коровы, продаём. Желающих много на молоко – отбоя нет. Наши же сельски, кровны деревенски, по какой-то причине без молока остамшись, почти в очередь за ним стоят – и то, быват, не достанеца.
А в прежнее-то время, опосля войны, к нам катер ходил, на нём до Оренбурга со своим товаром и переправлялись.
Останавливался катер у Ренты, рядом с железнодорожным мостом. А оттуда – коромыслы на плечи, бидоны на коромысла, мы, товарки-молочницы чернореченски, вереничкой шествуем в город.
Товар наш – топлёно молоко – всегда нарасхват! Сильно любили его городски! Пробу снимали с ручки. Подойдёт городска дамочка-цыпочка:
– Па-а-чём у вас молочко? – антилигентно спрашиват. Голосочек нежный, на нас, деревенских грубиянок, смотрит она свысока, брезгуя вроде.
Мы ей своём языком говорим: почём.
Поморщицца. Носик сфуфырит:
– Дорого очень, – гневацца, недовольна така.
А мы ей:
– Скушайте сначала. Вот, отпробуйте, – навяливаем, наливаем в крышечку бидона молочко, подаём.
А оне брезгуют:
– Нет, дайте нимножка на ладошечку.
Сдвинет рукавчик – оголит, изогнёт руку лебедем. Сделает ладошечку блюдцем, подаст – с манерой так, будто фарфорову чашечку! Нам што? Наливаем ей на ладошку, пусь пробоват. Всё равно знам, что возьмёт она, поцведав, нашу продукцию. Для вида пожеманицца, покривицца, но возьмёт по сговорочной – нашей цене.
В молошном повильоне наши бабы самое лучшее, на самом виду место занимали – целиком весь ряд, в центре. По положению нашему етот ряд нам давался. Только мы одне – молоко топлёно поставляли. Из другех сёл – Ключей ли, Бёрд, везли сметану, сливки. Мы етим не занимались. Мы руку набили на топлёном молоке.
А до войны и в перво время после войны мы добирались до города на лошадях. Договоряцца две-три бабы в город – натопят молока. Из колхоза им выделят лошадь, едут на базар.
А то, бывало, и без лошадей, без автобусов-катеров обходились. В самые будёнки – пешком. Эт, конечно, щё в прежни-прежни, давни года. На зорянке встану, подою корову, выгоню в табун. Солью молоко накоплено в бидоны и – в город. Дорога через лес, выходим к Маяку. Здесь через Сакмару – надо на лодках. Покричим, накричимся, на бережку настоимся, но на том берегу очутимся.
А в единолично-то время, кода у каждово лошадь своя была, загодя, вечером, как темнеть, выезжали. В горшках молоко возили, чтоб не испортилось, конским щавелем его укрывали, и оно к утру ишо свеженько. Возили в фургонах в специальных больших корзинах, в которых делались ячейки для этих горшков (чтоб удобно было везти).
Раз така история приключилась. Эт ишшо, кода сестра моя Вера в девках была, а я девчонкой бегала. Играли мы, девчура-детвора, вся моя ровня, во дворе Крюковой Марии Ивановны. Наспротив нашего двора молодёжь вся толклась: парни, девки.
Тятяка с мамакой вечером в город ехать собрались, топлёно молоко на продажу везти. Приготовились, и дожжик пошёл. Тятяка фургон под навес поставил – вместе с горшками с молоком. Из-за дожжа-то и решили утром выехать и, чтобы сразу – на базар. На зарянке встал тятяка – лошадь запрячь. Заглянул в фургон. Ни горшков, ни молока. Пуст фургон. Будто и не было ничего. Будто корова хвостом смахнула! Где – всё?
Вышел тятяка во двор... Растерян, ничего не поймёт…
Солнечные лучи уже почти над крышами. Засиял вдруг двор. Высверки над плетнями. Как в коронах плетни – под горшками-то! Нашлась пропажа – пустые горшки: на кольях плетней висят! А кто ж молоко-то выпил?! Потом узнали… Да холостёжь – та, что возле нашего двора отиралась. Повыташшили горшки с молоком из фургона, молоко выпили, для пущей потехи и в память повывесили пустые горшки на колья плетней. Игрались так.
В другой раз тятяка с мамакой собрались с молоком в город. Тока смеркацца – выехали. На базаре – горшки вытаскивать, а они – половина пустые, половина – расколотые. Эт ребята опять позабавились. Тятяка с мамакой и не услыхали, што у них горшки-то вытаскивают. Ночью не видно. Один из них пригнёцца, вытаскиват и на дорогу по одному горшку выставляет. Остальные гурьбою следом идут и собирают. Выпьют – пустые горшки в телегу ставят…
НОВОГОДНЕЕ ЗАСТОЛЬЕ
– Вот то-то я и говорю, – рассказывает Любовь Николаевна, – может это и ладно, когда в хозяйстве козочка есть. Приветливое, ласковое животное. Ну а что своеобычливое и озорное, то и речи нет: только и жди, какой-нибудь фокус выкинет, выломит, кордебалетом каким тебя угостит...
У наших знакомых (они недалёко, через две улицы отсюда живут) тоже козы были. Да штук шесть или семь. Почти круглый год держали они их на полувольном выпасе. Как? Да так. Сделали навес вдоль забора у ворот, огородку небольшую вокруг, там и зимой, и летом козочки и находились.
Снегопады, холод – им нипочём. Снег идёт, а они – прижмутся друг к другу – и лежат. И снежочком их присыпет: ни холод, ни сырость их не проберут – мех зимний, тёплый. В сараи только в лютые морозы и заходили.
Так вот… Подошёл Новый год. Последний день старого – тридцать первое декабря. Пригласили наши знакомые гостей. Но вначале решили все вместе сходить на открытие ёлки. Всё приготовили к новогоднему застолью: яства, кушанья разные. Чтоб в тепле не испортились, вынесли их на веранду, поставили на стол, накрыли тарелками. Веранду прикрыли плотно, но не на запор, и пошли гулять.
Прошлись, погуляли, людей повидали, себя показали, открытие ёлки посмотрели – часа два прошло. Времени до Нового года мало осталось – впритирку: надо возвращаться – успеть. Надо ещё блюда, кушанья все с веранды в дом занести, на праздничный стол поставить.
Явно торопятся. Заходят во двор: козы под навесом, в загончике, как ни в чём не бывало, как будто ничего не случилось, как всегда стояли – стоят, не отлучались ни по какой причине от загона.
Подходим к веранде – двери открыты. На столах горы переворошённой посуды. Всё, что можно козам съесть – съедено, то, что можно козам выпить – выпито.
Вначале и мы – хозяева и гости – аж онемели – молча смотрим, ничего не поймём: как всё и что? Потом дошло, что козы по столам прогулялись, тоже захотели попраздновать Новый год. Расхохотались. Не обиделись на коз-егоз, стали заносить в дом то, что осталось от ихнего нашествия. Смекалистые животные: знали, когда прийти и когда уйти. На столах и за столами их не застали. А что делать? Надо продолжать начатый козами застольный праздник. Часто вспоминали потом это весёлое происшествие, так необычно встреченный Новый год.