Руслан КОШКИН 
Руслан КОШКИН
РУССКИЙ КОВЧЕГ
СВОРОТКА
Когда порой осенней в час вечерний
ты будешь гнать по гулкому шоссе,
в потоке дум и ветреных влечений
не пропусти своротку в полосе.
Ту самую своротку в гущу ёлок
меж прочими смотри не проморгай.
Там будет съезд с асфальта на просёлок,
а дальше – напрямки – бродяжий рай.
Свернёшь с просёлка в лоно луговое,
а в нём – костёр. И на исходе дня
там до тебя уже сойдутся двое.
Ты будешь третьим греться у огня.
Без лишних слов ты разместишься возле
и сразу станешь тем двоим как свой.
И будет ночь. И небо будет звёздно
от искр – от искренности костровой.
Ругнётся кто-то на «судьбу-злодейку»;
и ты рванёшь из-под житейских нош,
и душу распахнёшь, как телогрейку,
и воздуху душою зачерпнёшь.
И многое тут на тебя накатит,
перевернётся многое внутри.
Но не останется душа внакладе.
Своротку лишь не пропусти смотри.
ИЗ ОДНОГО КОВША
Двое приобщились из ковша.
Каждый – разве что по два глотка.
Показалось одному – горька.
А другому – очень хороша.
И от горечи скривило одного.
А другой так и вцепился в ковш,
так вцепился, что не оторвёшь.
Словно слаще не́ пил ничего.
Было двое их, а ковш – один.
Пили из единого ковша.
Ковш один, да не одна душа.
Не одна и череда годин...
Всякому тот ковшик поднесут.
Всякий приобщится, в меру сил.
Но при этом, что бы ни просил,
кто-то взыщет правду, кто-то – суд.
ПОМОЩНИКИ
У Бога в мире дел – без счёта,
немерено, и потому,
чтоб ладилась Его работа,
нужны помощники Ему.
Тому подай, того помилуй,
от самого себя спаси…
Бесчисленных имён, фамилий –
прямой учёт на небеси.
Но ведь и мир – не только жатва,
Чай, не без делателей он.
Найдёт небесная держава
и тысячу, и миллион.
А надо – и таких разыщем,
кто врежет, разбивая в хлам:
кому – по рылам да рожи́щам,
кому – по шеям да хохлам.
СИЛЬНЫЙ
Старшие младших всухую
разносят в футбол во дворе на «коробке».
Но к малышне прибивается тот, чьи движения явно неробки.
И с усилением слабых приходит конец перевесу былому.
Сильный играет за слабых. И это надменных приводит к облому.
В том же дворе гопота «очконоса» подолгу щемит и помногу.
Но кто-то неравнодушный приходит затравленному на подмогу.
И огребают задиры по полной, по самые-то «апельсины».
Сильный играет за слабых. Ведь сильный – за слабых.
На то он и сильный.
Бьёт по кварталам жилым артиллерия – да из жилых же кварталов.
Старых и малых выносят спасатели мёртвыми из-под завалов.
Сильному ли в стороне оставаться? Ему ли порочиться «сливом»?
Сильный приходит –
и прежнего пуще становится страшно трусливым.
Сильный не злится, не мстит, не бесчинствует,
не заряжает с размаха.
Сильный миры за шесть дней созидает чудесно из духа и праха.
Сильный – Небесный он Царь или нищий скиталец,
рифмач или лабух –
сильный встаёт за гонимых и кинутых. Сильный играет за слабых.
Сильный не ищет величия, власти, могущества, чести и славы.
Сильный играет за слабых, печётся о слабых и гибнет – за слабых.
Тот же, кто сам за себя и душой всё по яминам да по низинам,
пусть как угодно зовётся, но только не сильным. Только не сильным.
ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН
Его готовили, как надо:
когда враги со всех сторон,
себе – последняя граната,
последний – для себя – патрон.
И час последнего патрона
не задержался, как назло,
когда от вражеского дрона
гранатой ногу разнесло.
И выпустил в себя последний
из собственного калаша.
И что теперь? Наветы, сплетни?
Как упокоится душа?
В окопе остывает тело
на всё готового бойца,
что бился смело и умело
за Духа, Сына и Отца.
Он больше не рванёт в атаку.
Прости же, Господи, его
за редкую его отвагу,
за дух, звеневший тетивой.
Была ли верной установка –
не попадать в полон к врагу?
А ведь из-за неё неловко
и в вышнем может быть кругу?
Не ждут по чётным и нечётным
себе подобного конца.
Встречайте, вышние, с почётом
непобеждённого бойца!
Никто его уже не вынет
из красного – в сердцах – угла.
А пуля та – прошла навылет
и в небе звёздочку зажгла.
ЛОШАДЬ БЕЛАЯ
Ползёт грязцой просёлочной армейский грузовик.
А в кузове укачанный дорогой штурмовик
от недосыпа задремал; и грезится ему,
как ходит лошадь белая в тумане, как в дыму.
Некошеными травами, по заревой росе
гуляет, словно облако, в седой своей красе,
потрясывая льющимися гривой и хвостом,
разборчиво пощипывая в пойме травостой.
В окопе после штурма переводит дух боец.
Как дым, глаза усталые всё та же грёза ест:
перед собой вперяется и видит впереди,
как ходит лошадь белая и на него глядит.
Вот новая атака. И откуда-то прилёт –
и всё вокруг взрывается, и всё в глазах плывёт.
Темнеет всё и делается мо́роком одним.
И вновь – она, но вот уже склоняется над ним.
И робко, и медлительно, едва ли не с ленцой,
обнюхивает тело, руки, волосы, лицо;
проводит мягко языком по векам мертвяка
и головой подпихивает в бок его слегка.
И, как ни странно, чувствуется мо́рока острей
тепло, идущее струёй из недр её ноздрей.
И веки поднимаются, как будто бы на зов;
и поднимается боец, как будто жив-здоров.
В какой такой реальности – попробуй разбери, –
встаёт погибший, и глаза его ясней зари.
И в них догадка светится, ясна и весела:
– Так это ты за мно́й, лошадка белая, пришла?
А белая красавица как будто гнёт своё:
кивает головой ему и за собой зовёт.
И вслед за ней боец идёт, как за проводником,
навстречу свету белому, с которым незнаком.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Мой друг ушёл на СВО –
и, говорят, пропал без ве́сти.
На «ноль» закинуло его,
и, может быть, теперь он – «двести».
И ветром позже донесло:
была недолгой подготовка;
пошла атака на село
с простым названием – Синьковка;
второй – «закрепов» – эшелон
шёл за штурмовиками следом;
и «в мясо» был «размотан» он
на раз противником-соседом.
Чуть больше месяца в строю.
С «учебкою». Всего-то месяц!
И сразу горлом к острию –
под колесо того замеса.
О чём кумекал командир,
похоже, без прикрытья вовсе
бойцов бросая на фронтир, –
да выяснится на допросе.
Помалкивать бы мне о том,
ведь не было меня и рядом,
и не помочь уже судом
загубленным зазря ребятам.
Но, извините, не смолчу –
по праву собственной утраты.
И, словно памяти свечу,
зажгу фитиль своей тирады.
За них и тех, кого пока
не «положили» командиры,
навыкнувшие затыкать
народом собственные дыры.
Чего же тот архистратиг,
заведомого «не предвидев»,
«мясной» атакою достиг?
Определённо – грех Давидов.
«Мясные» эти господа
для собственной страны опасны.
Краснейте ярче – со стыда,
кроваво-красные лампасы!
Заткнуть любому можно рот.
Известна практика такая.
Пускай заткнётся лучше тот,
кто рты чужие затыкает.
Мой друг ушёл на СВО –
и год уже, возможно, в поле…
Я заявляю за него.
По праву памяти и боли.
СОН ПАТРИОТА
Родина приснилась патриоту.
Тот же взор, усвоивший заботу.
Тот же плат узорный до бровей.
А сновидец – правового правей.
Светлый лик её непреградимо
вдруг явился из огня и дыма
и, как будто прыснул тучу стрел,
на сновидца строго посмотрел.
И вещала Родина в печали:
– Лучше бы меня не замечали,
лучше бы оставили в пыли,
чем на место Бога возвели.
Лучше бы забросили, забыли
в гуще грязи, мусора и пыли,
чем варганить в этой гущине
капища да идолища мне.
Как бы, детки, вы ни упирались,
всех и вся превыше, «юбер аллес»,
или, как у тех, – «понад усе»,
да не быть на вашей мне «тусе»!
И на веки вечные отныне
да не стану я для вас, родные,
совести превыше и любви,
дабы вдруг не утонуть в крови!
Да удержит же в пылу багровом
надо мной Стоящая с покровом
тех из вас, кто гордостью маним,
от уловок с именем моим!
Вот какую предъявила ноту
Родина с чего-то патриоту.
Но проснулся на рассвете он,
и забылся неприятный сон.
ГОЛУБЬ МИРА
«Посмотрите! – слышно крики. – Посмотрите,
кто летит над миром по крутой орбите!
Посмотрите, кто-то с орбитальных кручей
устремился прямо к нам звездой падучей!».
«Голубь мира! – снова крики. – Голубь мира
к нам явился из надмирного эфира!».
И тотчас же понеслось по всем каналам,
по экранам и сетям – большим и малым:
«Посмотрите! Голубь мира! Посмотрите!» –
на фарси тебе, на хинди, на иврите.
И раззявились в отчаянном восторге
миллиарды на закате и востоке;
разомлели разом розовые пони,
удручённые от ненасытной бойни,
от взаимной мести, от всеобщей брани,
от мясни всемирной и кровавой бани.
Но нашёлся некто до того критичен,
что заметил странное в обличье птичьем,
да не замер в ужасе благоговейном,
а с другими поделился откровеньем:
– Клюквы клюв у миротворца багровее,
а из клюва – будто адским жаром веет;
искры мечутся глазами налитыми,
и по-грифьи он позыркивает ими,
с каждым новым зырком будто свирепея;
и ножищами его сверкают перья
так, что кажется, махни крылом, булатный, –
и в лоскутья рассекутся даже латы.
Подлетел к тому пернатый гражданину
и склевал его, как ягоду малину.
«Голубь мира! Голубь мира!..» – вопли эти
между тем катились дальше по планете.
РУССКИЙ КОВЧЕГ
Терпение неба не вечно
для мерзостей мира сего.
Опутана вся и увечна,
томится душа человечья
в плену у забот и зевот.
И держится, как бы на скотче,
безбедное вроде житьё.
А подле геенна клокочет.
Спасайся, кто может и хочет!
Всё жарче дыханье её.
А дело – спасаться – непросто.
И, чтобы своим не пропасть,
просторный спасительный остров,
без толпищ уродов и монстров,
Господь подопечным припас.
И двинут сюда косяками
и копт, и сириец, и грек –
делягами и босяками.
И разными их языками
озвучится Русский Ковчег.