Игорь КОРНИЕНКО 
Игорь КОРНИЕНКО
УЛЫБКИ
Рассказы
СЛАДКИЙ СНЕГ
От беса бессонница, потому так и названа, бесовская болезнь, считала баба Римма и помечала в отрывном настольном календаре очередную бессонную ночь. Новый встреченный рассвет. А рассвет-то не всегда случался согласно указанным цифрам в календаре. Допустим, четвертого февраля сего года восход солнца, согласно календарному времени, должен произойти в 8:19 утра. На будильнике у бабы Риммы минутная стрелка перевалила за циферку четыре, приближается к пятерке, а за окном тьма и ни намека на солнце.
– И календарям верить уже нельзя, – ворчит старушка, кутаясь в платок из собачьей шерсти, – и часы туда же! То спешат, когда им вздумается, то вдруг отставать начинают ни с того ни с сего на целых пять минут. Ну разве это дело?! Никакой уверенности, никакой надёжности... Хаос сплошь и рядом!
Солнце тоже вставать не торопится. Однажды возьмет и совсем не встанет...
Если верить записям в нынешнем календаре бабы Риммы, то бессонница мучает её давно, а если заглянуть в «тещину комнату», то внизу, на полу под полками, забитыми прошлым, в старом Митином чемодане можно найти еще с дюжину календарей, половина которых с такими же отметинами.
Бесовская зараза привязалась к ней сразу после смерти мужа. А вместе с ночными пробуждениями поселилось в бабе Риме тягостное ощущение потери.
– Сперва на мужа все думала, – делилась она переживаниями с котом Митей, названным так в честь любимого покойника, – искала все его, ходила по квартире. Звала ночами напролет, ревела... Время подлатало рану, затянуло. Поняла, что не его ищу из ночи в ночь и не за ним по сто раз на дню заглядываю в «тещину» да шкафы проверяю... Не Митеньку своего, ушедшего к лучшей жизни, ищу. Другое что-то.
Рыжий кот мурлычет, мотает пушистым хвостом, слушает.
– Давеча проснулась опять в волчьем часу. Что такое – сердце колотится, будто выскочить хочет! Думаю, приснилось, никак, что, вот и затревожилось сердечко. А неспокойно, будто случилось что-то. Будто снова у Мити инсульт, и скорая никак не едет, и Митенька на руках моих с перекошенным лицом Боженьке и преставился... На кухню сходила, проверила – может, чайник на плите оставила, замок на входной двери не закрыла, а чувство только сильнее делается, хоть караул кричи, хоть плачь навзрыд. Даже в мешок с картошкой заглянула – посмотрела, может, зацвела...
Кот довольно урчит до хрипоты, хозяйка перебирает скрюченными от солей пальцами по шерстке, чешет за ушками, говорит:
– Иной раз думаю, мож, тебя потеряла. В форточку по молодости, помнишь, сиганул, и неделю в подвале скрывался? А ты вот – тут как тут, даже звать не надо... Вот сейчас солнышко встанет, и при свете снова обойду квартиру. С солнцем все иначе смотрится, чище, четче, не то что под электрической лампочкой, при её желто-мертвом свете. Утренний свет – Божий свет, о котором в книге книг и в молитвах говорится. Это тот самый свет, что в конце тоннеля светит.
За кухонным окном снежная синева рассвета, небо без солнца тоскливо, пустынно, одиноко.
– И птичка без солнца не взлетит.
Отреагировал домашний питомец на «птичку»: поднялся, уперся лапками в подоконник, вместе с хозяйкой выглянул в окно.
– Неужели снова день без солнца? В плену у снега. Как в тюрьме зимой, лучше из постели не вылезать. Что делать без солнца? Дышать не хочется, жить...
Слово «жить» отчего-то встревожило пушистого Митю. Кот отцепился от подоконника, мяукнул и, свернувшись калачиком на коленках старушки, мгновенно уснул. Жизнь во сне его, как и хозяйку, вполне устраивала.
Кухня погрузилась в тишину, серый свет с улицы растворил кухонную утварь, и бабе Римме представилось – кухня исчезла, стерлась с лица земли вместе с ней и котом Митей. Старалась не дышать и не шевелиться, чтобы не потревожить спящих – животное, уснувшую кухню, пространство.
– Сонное царство, – шепчет баба Рима, а на веки опускается тяжелой ношей серость утра, и голова клонится к костлявой груди. – Кругом и всюду сон, и непроснувшиеся мы... – бормочет, задремав, старушка. – Так и живем непроснувшиеся, полуспящие, в сонном царстве...
Ей давно перестали сниться цветные сны – все черно-белые, как старые немые фильмы, как фотокарточки прадедовских времен, эпохи дагерротипа.
И снится все не из её жизни: будто не свои сны, а сны мужа-покойника снятся. Видит баба Римма, как валит лес в глухой сибирской тайге, чумазые незнакомые лица, суровые, как зима под Усть-Кутом, и реку Лену, где баба Римма отродясь не была. И говорят на чужом языке, не русском, и руки багрового цвета в мозолистых шишках не её, и папироса «Беломорканал» зажата в пальцах, дымит. Дым режет глаза, а после новой затяжки баба Римма зашлась кашлем, да так сильно, что сбросила с колен кота. Будто взаправду, а не в дреме закурила.
– Вот же леший! – поднялась, не в силах унять раздраженное горло, попила теплой водички прямо из чайника.
А во рту и впрямь горечь табака, а в ногах разбуженный Митя смотрит недовольно и осуждающе.
– Никак сон явью сделался, – взмахнула руками. – Бесовское наваждение! Ну хоть не война, а-то ведь сколько раз война снилась. Спаси и сохрани...
Снова к окну, а за окном снег валит хлопьями с белого неба и все бело, все стерто с лица земли. Спит земля, небо спит, убаюканы колыбельной ветра, под пеленой белоснежной.
– Сонное царство, как есть спящее...
Запрыгнул и Митя на подоконник. После падения и недельного голодного заточения в подвале улица для него лишилась привлекательности, только мельтешение снежинок – манящее, усыпляющее – иной раз да приковывало к стеклу.
– Как страну развалили, так все полуспящими сделались. Потерялись. Запутались. Заблудились. Так и живем – бродим ни во сне, ни наяву, шатунами полусонными тычемся, что-то создаем, что-то теряем, и так изо дня в день в молчаливом ожидании, когда явится тот, кто всех нас пробудит. Встряхнет! Приведет в чувство!
Из-за снега в квартире темно, но свет баба Римма не включит до наступления настоящего вечера: экономия прежде всего. В прихожей тьма непроглядная, да и не надо бабе Римме туда, а на плите ярким пятном чайник – он-то ей и нужен.
Голубое пламя разбудило чайник, забулькал носатый, зашумел; кухня проснулась, ожила, затарахтел холодильник, напомнив о своем существовании. Вот и улица разбуженно, спросонья, обрушилась какофонией из сигналов машин и криков детворы...
Лишь солнце спало в невидимых чертогах Вселенной.
Чайник посвистывал, собирая силы к оглушительному финальному свистку.
Баба Римма выключила газ:
– Горячее сырым не бывает.
Заварила на второй раз пакетик черного чая, для бодрости добавила пару бульков травяной настойки. С дымящейся кружкой прошлась по кухне, заглянула в раковину, в самый слив заглянула – ничего. Ниже пригнулась, охая, баба Римма, осмотрела миски кота: в одной остатки вчерашнего колбасного супа, вторая с водой.
– Вроде и тут ничего не забыла, ничего не потеряла... – Разогнулась, а внутри гложет сердце и душу пустота, отсутствие чего-то значимого, канючит, и тянет, и молит заглянуть в духовку – может, там что...
– А что там, будто неизвестно… – ворчит старушка, открывая такую скрипучую, что мертвого разбудит, дверцу духовки. – Тараканов и тех всех потравила.
Из черного засаленного мрака сиротливо выглянула ручка чугунной сковороды.
«Тогда проверь кастрюли, особенно ту большую! Сто лет ею не пользуешься. Варенья в которой варила!» – заголосила неспокойная, неудовлетворенная душа.
– В кастрюлях-то нечего прятать, – возразила баба Римма. – Да и давеча, в Крещенскую ночь, воду в большую набирала же, чтоб освятить. Не, думаю, вот надо перешерстить книги! Митя любил в них заначки прятать – в «Консуэло» все да в «Королеву Марго» ныкал. Знал, шельмец, что терпеть не могу читать такие книжонки и век в руки не возьму!
Маленькими глотками выпила больше половины обжигающего напитка, глядя в снегопад, сравнявший небо с землей.
Маленькой девочкой Римма сочинила, что снег – это сахарная вата Боженьки, только вот Боженька совсем не любит сахарную вату, однажды объевшись ею до сладкой рвоты, поэтому разбрасывается ватой налево и направо и по всему небу и земле.
– Почему тогда небесная вата не сладкая? – спрашивали девочку Римму, и Римма заученно закатывала глаза, нехотя отвечала:
– Потому что дураку понятно, на земле все не так, как на небе. Все, что там сладкое, – тут горькое, и наоборот.
Было ли это на самом деле, или её стареющий мозг играет с ней злую шутку, выдумывая то, чего не было, спрашивает себя баба Римма. Все, что не имеет видимых доказательств, – не существует. Без подтверждения фотографиями, записками, шрамами – нет прошлого. Все должно быть помечено, пропечатано, снабжено клеймом.
Оставшийся чай старушка допила залпом, кружку в раковину, и быстро, по-девчачьи, к окошку шасть – и вот уже рука бабы Риммы по другую сторону окна зачерпнула горсть снега, проскользнув в приоткрытую створку. Все резко, с колотящимся сердцем и прерывистым дыханием, с улыбкой до ушей и блеском в глазах.
– Сладкий снег, – усмехнулась баба Римма, прожевывая тающую во рту и на горячей ладони небесную, Божью вату. – Ей-богу, сладкий!
Вторую горсть снега баба Римма ела не спеша, облокотившись на подоконник, причмокивая губами, цокая языком. Снежинки щелкали во рту, стекали по горлу и дальше, в желудок, необыкновенной, медовой сладостью.
Амброзией...
Сквозняк притянул на кухонный подоконник и Митю-кота. С выражением на мордочке «чего это бабка вытворяет?!» питомец сначала заглянул в лицо аппетитно жующей старушке, потом высунул нос на улицу. Холодная белая масса отпугнула, Митя чихнул, ретировался с подоконника под горячую батарею, спрятал нос под пушистым рыжим хвостом.
От приторной снежной сладости или от выпитого чая с настойкой разморило бабу Римму, и снег рябил, гипнотизируя, и Митя заразительно громко сопел. Положив полотенце на стол, старушка опустила голову, вдохнула запах высушенной мяты, впитавшийся в ткань, и тут же бухнулась в зыбкие, липкие внутренности сна.
Она перебирала книги в зале – что собиралась сделать наяву – в поисках мужниной заначки или чего-то более важного, забытого, вечного... Механически брала с полок книгу за книгой, встряхивала, ставила назад, не останавливаясь ни на секунду, не сбиваясь с заданного темпа. Засушенные цветки, лепестки, бабочки и фантики выпархивали из пыльных томов, вырывались из темницы на свободу. Пестрыми вспышками конфетти они кружились вокруг бабы Риммы, затягивали её в свой бесшабашный вихрь, только бабе Римме не до веселья, не до танца, она сосредоточенна, целеустремленна, сурова...
– Где же?.. Что же?.. Как же?.. Ну же!.. – то и дело бормочет, и злость в ней разрастается со скоростью радужного вихря, набирающего обороты.
И вот уже баба Римма сбрасывает книги с полок, и пинает их, и топчет, и вырывает листы, и кричит:
– Где оно?! Почему я не могу найти его?! Где?! Где?! Где?!
Разорванные в клочья страницы, да и сами книги кружатся вокруг бабы Риммы, на глазах сливаются, превращаются в воронку самого настоящего урагана. Темнота обрушивается смерчем, холодные невидимые руки подхватывают бабу Риму, швыряют в неизвестность, во тьму.
И баба Римма летит, падает в бесконечность без просвета и воздуха.
«Это смерть, – приходит догадка. – Это тот свет, изнанка света!».
– Но я не его искала! Нет! – кричит возмущенно баба Римма. – Не смерти я искала, Господи! Не смерти!..
Шлепок по лицу, будто бабочка, а скорее ангел крылом коснулся – тепло, легонько, щекотно. И голос – этот голос баба Римма узнает среди миллиардов голосов – голос мужа:
– Фонарик-то мой куда подевала, ась, Римма? Без фонарика тут совсем пиши пропало, гольная тьма, хоть глаз выколи. Фонарик найди, и все с ним найдется...
И вновь крылышком по лицу старушки, по щекам и по носу, губам...
Открыла глаза баба Римма: вроде на кухне. А в голове все еще голос мужа Мити так ясно, будто он из зала с ней говорит. И Митя-кот тут как тут, хвостом шлепки раздает по лбу, по шее, по щекам.
Согнала со стола животное – и скорее в зал проверить, вдруг в мире сдвиг какой произошел и мертвые вернулись.
– Призраком ли ты меня навестить решил? – поинтересовалась у сумрачно-снежной пустоты комнаты.
Вот и полки книжные до потолка, и заначка наверняка в какой-нибудь «Графине де Монсоро»... Но был наказ, а мертвые, верила баба Римма, с того света просто так словами не разбрасываются.
– Найду я твой фонарик, – сказала.
А за шторой будто стоит кто, и сердце екнуло – не от испуга, отозвалось желанием, надеждой.
«Митька».
Выпрямилась старушка, поправила на плечах платок, заправила седой локон за ухо, пожалела, что кремом утренним сегодня не намазалась, вздохнула – и ласково так, игриво:
– Конечно, найду, Митенька! Как не найти, коли он тебе нужен... – Говорит, искоса на штору темно-желтую в розовых цветах посматривая: – Вот прямо сейчас и найду. А потом и все, что давно ищу, отыщу. Все потерянное найдется. Время терять, и время находить.
Колыхнулась штора одобрительно, сердце старушки колыхнулось в ответ.
«Никак из сна в жизнь вернулся Митя мой?» – чиркнула мысль в голове, заискрилась, загорелась огоньком надежды и радости.
– Это ведь не сон? – спросила баба Римма вслух и ущипнула себя за локоть.
«Сначала сладкая небесная вата, теперь это...».
– Это все снег, – зашептала, – последний снег в этом году, с ним и пришли перемены. С неба...
Проверила фигуру за шторой – фигура на месте.
Вспомнила баба Римма, что видела фонарик мужа в «тещиной», в ящике с инструментами. Наощупь отыскала среди поржавевших сверл, молотков и напильников, встряхнула, как делал муж, «для утруски контактов», сдвинула вверх кнопку выключателя. Зажмурилась: «Только бы работал!».
Пластик фонарика согрел ладонь, тепло прошло сквозь кожу, попало в кровь, разогрело сердце.
Свет проник сквозь закрытые веки, распахнул их.
Необыкновенно золотой луч света пульсировал, сверкал, отражаясь в дутом стекле банок с заготовками.
Баба Римма, задержав дыхание, повела лучом из «тещиной» в коридор. По обоям в синих кубиках – Митя выбирал сам, а клеили вместе, они все делали вместе, единой командой, одним целым. Ссорясь – тут же мирились; расставаясь на время работы – каждый вечер проводили как вечер первого знакомства...
Зеркало встретило свет яркой вспышкой. Баба Римма посветила на кухонный стол, в окно, где снег окончательно стер реальность до чистого белого листа.
Свет фонарика изменял. Оживлял. В его ярком пятне краски делались ярче, и сухие листики герани налились молодой зеленью в золотом ореоле света, и кот Митя, попав в луч, волшебно преобразился, помолодел...
– Луч в конце тоннеля, – шепотом, боясь спугнуть чудо, спугнуть сказку. – Луч разбудит сонное царство, отыщет потерянное, вернет забытое, исчезнувшее, мертвое...
Баба Римма остановилась в шажке от двери в зал. Воспоминания нахлынули жаркой волной, подкосились коленки, задрожали руки, губы, слезы выкатились из глаз, обожгли. В зеркале старушка увидела горячую брюнетку с огненным взглядом и алой помадой. Молодая красавица улыбалась – улыбкой, сражающей мужчин, время и пространство.
Баба Римма заплакала, закрыла глаза. Задрожал луч, скользнул по книжным полкам, по корешкам книг, статуэткам, семейным фотографиям... Застыл, вздрагивая в такт всхлипываниям, желтым пятном на потолке. Волшебным пятном – изменяющим, воскрешающим...
«Давай, Римма, приходи в чувство! – приказала она себе. – Не вздумай это снова потерять!».
– Сладкий снег, – сказала, открыв глаза, и направила луч света на штору.
УЛЫБКИ
141178
Чужой билет, который он вытащил из порванной обивки сиденья, тоже оказался не счастливым. На всякий случай проверил еще раз – 141…
«Да и не мое это было бы счастье».
Поймал на себе взгляд кондуктора трамвая: полная, усатая женщина с катушкой билетов на груди улыбалась.
«Заметила, что ли, как считаю?» – подумал Семён и в ответ хмыкнул.
– Я тоже девчонкой искала счастливый, один раз даже чуть не умерла, ага, подавилась билетиком, не в то горло попал, да, его ведь съесть нужно, если счастливый, ведь так?..
Семен кивнул.
– Вот теперь мое счастье: испорченный желудок и зарплата такая – сказать стыдно…
Трамвай начал тормозить, остановка «Узел связи», его пункт назначения.
– Знаешь, сколько таких охотников за счастьем у меня за смену проезжает?
Конечно, он не знал.
– И всем счастье подавай. В дурацких цифрах лучшей жизни ищем, в математике, все складываем, а жизнь только на вычитание работает, да, в минус, – глубоко вздохнула женщина, – нет в жизни счастья, а уж в билетах этих тем более, ага, так, баловство одно.
Семен многозначительно промычал.
«Счастье зашифровано во всем, главное – подобрать ключ, код к шифру».
Дверь нехотя отъехала, солнце ослепило.
– Счастье есть, – сказал и выпрыгнул из трамвая.
Кондукторша уже самой себе пробурчала:
– Может быть, где-то и есть, только не здесь…
Оторвала проездной талон и мельком пробежала по выбитым зеленым циферкам.
208201…
Счастье было рядом.
– Так, вошедшие, проезд оплачиваем!
451447
Сердце стало огромным, не вздохнуть. Красные астры распустились, взорвались салютом перед глазами. По спине покатились бисерины пота.
«Катя, Павлик».
Ладони мертвецки холодны, а внутри жар. Сердце растет, пульсирует, сердце раскалено, оно выжигает дорогу на волю. Удар за ударом. Тук, тук, тук. И грудная клетка не выдерживает натиска. Сердце вырывается из плена дряхлого тела. Прочь! Вот она, свобода! И ввысь, и в небо… Сердце становится солнцем!
– Улыбки, – старик задыхается, – мои улыбки… улы… уви…
Семён бросается к сторожу, «это розыгрыш», последнее горячее дыхание старика отпечатывается на щеке юноши легким ожогом.
– У-лы…
Солнце, беспощадное, палящее солнце встретило вознесшуюся душу очередной вспышкой…
606974
– Снова про улыбки?
– Ага, – Семён сделал очередной большой глоток пива.
– Ты смотри, старый. Перед смертью и все о своем. – Ответственный секретарь еженедельника «Вечерняя среда» Михаил Кульков, хронический пьяница и непризнанный (если верить его словам) гений, разлил по стаканам остатки пива. Пили, «снимаем стресс», как выразился Кульков в кабинете корректора Тамары Иннокентьевны. Женщина по пятницам приходила вычитывать материалы, если таковые были, после обеда, что случалось крайне редко.
– Что за улыбки-то? – Семён работал в редакции третий месяц и с немногословным сторожем Николаем толком не общался.
«Здравствуйте» и «до свидания» – два слова на утро и вечер. Но про улыбки старика Семён все же слышал. Девятого мая на застолье Николай пил минералку – «больше двадцати лет как завязал» – и тихо, словно самому себе, рассказывал молоденькой внештатной корреспондентке Люде о том, что главное в его жизни:
– В этом мое счастье…
– В одиночестве? – переспрашивала подвыпившая девушка.
– В улыбках…
– «От улыбки станет всем светлей», что-то вроде этого?
– Каждому свое. Я вот нашел. И только этим и живу.
Люда не слушала бормотания старика, девушка пела:
– «…поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется…».
Николай улыбался в ответ, подпевал:
– «С голубого ручейка начинается река…».
– Что за улыбки-то, – переспросил Семён, – а?..
– Да кто его знает?.. Он же все загадками говорил. Я вообще так-то непьющим шибко не доверяю. Мутные они. Как в наше время и не пить? Вот объясни мне...
– Я не знаю, дядя Миша.
– Вот и я про то… Дети у него вроде были… Должны быть. Жену, знаю, похоронил давно, один он, вроде, сколько себя помню. Я и сколько лет-то ему не знаю.
– Под семьдесят точно.
– Угу. – Секретарь расстроено покрутил пустую пластиковую бутыль из-под пива. – Помянуть надо.
Семён кивнул.
– Может, улыбки эти – существа какие-нибудь, там, животные домашние, например…
– Ага, крысы.
З09776
Журналистка Лиза, ведущая дамской странички, скрывающаяся под псевдонимом «Веро Тина», считала, что старик-сторож коллекционировал улыбки.
– Что-то вроде хобби. В рекорды Гиннеса хотел попасть по части «самое большое количество собранных улыбок».
– Человеческих? – спросил Семён.
– Ну не собачьих же! – Девушка закатила к потолку глаза. – Как в лужу, Семён, ну правда…
– Что, собаки тоже улыбаются, питбули особенно…
Лиза пропустила это мимо ушей.
– Он как о живых об этих улыбках все время говорил. Бедный, несчастный, никому не нужный сторож… Ты бы, Сёмка, лучше б гроб помог нести, чем про улыбающихся псов рассказывать…
Теперь пришла очередь юноши молча закатывать глаза.
– Не за столом будет сказано, – подал голос задремавший после второй двухлитровки Кульков, – но мой покойный батя, знаете, какую часть женского тела так называл?..
– Улыбкой? – Лиза хрюкнула, залпом опрокидывая в себя стакан с выдохшимся пивом. – А то не знать, самое сокровенное, – и глубоко вздохнула, – любимое…
000245
Пообещал себе проверить билет на счастье дома, «надо воспитывать выдержку». Первые три остановки пялился на сумерки, скользившие за пыльным трамвайным стеклом. Пару минут разглядывал выцарапанную надпись «Вадик гомодрил» на соседней спинке сиденья. До его остановки оставалось совсем чуть-чуть, поворот и один светофор, не сдержал слово, не вытерпел: «Вот всегда так», косым взглядом пробежал по цифрам.
– Черт! – вслух, и плевать что подумают. – Ну за что?!
Старик рядом покосился.
– Остановку профукал, сынок?
– Счастье! – огрызнулся и выскочил из трамвая.
Нервная дрожь и желание кричать во всю глотку.
Как всегда, как всегда!
– Семён!
Резкий голос мамы за спиной испугал.
– Черт!
– Не черт, а мама. – Женщина протянула сыну пакет с покупками. – Чего здесь?
Юноша молчал.
– На работе что-то?
– Не, просто…
– Похороны сторожа вашего когда?
– Завтра.
– Опять напьетесь!
– Не начинай, а!
Заглянул в пакет, сверху на связке зеленых бананов лежал автобусный билет.
– Счастливый?
– Не поняла.
– Билет.
– Говори нормально, какой билет?
Свободной рукой, затаив дыхание, вынул бумажный прямоугольник.
«Так, должно быть, первые христиане прикасались к Иисусовым следам».
– А, ты про это? Взрослый уже – верить в такое…
Семён промычал, в уме складывая цифры. Два, три, один и ноль плюс пять плюс один.
Остановился.
– Что?
Протянул маме билет, сказал:
– Твое счастье, возьми… Его надо съесть…
– Счастье? Давай уж лучше сам его ешь, я тебе это счастье дарю. Забирай! – Она улыбнулась и закончила: – Если бы все было так просто: съел билет и – счастлив. Если бы…
– Но, – Семён растерянно смотрел на мать, – это тебе выпало…
– Я делюсь им с тобой, только потом на живот не жалуйся… – Она хихикнула и пошла к дому.
Переминаясь с ноги на ногу, юноша поднес билет ко рту, «как на причастие», и откусил клочок, смочил слюной, пожевал безвкусный катышек, проглотил.
«Счастье есть».
И засунул билет в рот целиком.
«Только мать может поделиться своим счастьем с сыном». Окликнул:
– Ма, куда так быстро?!
– Жуй, жуй, пережевывай, – смеялась, – не хватало, чтоб ты еще моим счастьем подавился!
Семён послушно жевал, жевал и думал: «Сколько нужно съесть счастливых билетов, чтобы стать по-настоящему счастливым?»
Позже, разуваясь в узком коридоре однокомнатной квартиры, он скажет маме «спасибо» и добавит:
– У счастья вкус горьковатый какой-то…
– Тебе лучше знать, – ответит она.
140890
«Вынос тела – дурацкое словосочетание».
Семён стоял у входа в подъезд дома, где всю жизнь прожил Николай Иванович. Незнакомые мужчины молча курили на ступенях, на тротуаре стояли два табурета под гроб. Юноша поежился.
«И зачем согласился нести гроб, Лизка, чтоб тебе…»
Через минуту подошел главный редактор Валентин Геннадьевич с женой Анной, она же информационный обозреватель газеты. Потом появился, как всегда под градусом, Кульков.
– На кольце трамваи стоят, – промямлил и икнул.
– Зря я тебе аванс выписал. – Геннадьевич стрельнул бычком в сторону Михаила. – Тебя самого впору выносить.
– Гена, я чуть, помянуть…
Позвали наверх.
– Кто гроб несет? – спросила девушка в черном.
«Дочь» подумал Семён и огляделся.
Подоспевшая Лиза кашлянула в кулак.
– Дядя Миша в состоянии нестояния.
Компанию Семёну составили трое молчаливых мужчин.
В зале у гроба человек десять, не больше.
– Всех своих пережил, – вдруг сказал лысый мужчина, – бывает же такое.
Семён кивнул.
– Ты, малец, где ноги бери, удержишь?
Юноша снова кивнул.
– Вам первым идти, ногами вперед. Саквояж свой оставь.
Семён послушно положил барсетку на свободный стул.
– И чего Танька своими силами решила хоронить, – бурчал мужчина, – заказала бы ритуалку.
– Это вы про дочь?
– Соседка это его, – мотнул головой лысый в сторону девушки в черном, – видать, квартиру на неё переписал старый, вот и старается Танюха. Хлопочет. Дети у него умерли…
Мужчина кашлянул в кулак. Огляделся. Продолжил:
– Павел, старший, и Катерина, младшенькая, давно дело было… Иваныч тогда сильно пил и не доглядел по пьянке детишек, угорели они, а он выжил… После, как подменили, пить бросил, чтоб забыться, сам, в одиночку, квартиру эту восстановил, а как ребятишек-то вернуть?.. – Лысый замолчал, словно ожидая ответа.
Семён сглотнул.
– Никак.
– Вот именно что никак. Хотел на себя руки наложить, да что-то остановило его. Про улыбки все какие-то бормотал…
Юноша и мужчина переглянулись.
– Может, помутнение какое, – предположил лысый и громко скомандовал: – ну, взяли мужики!
Кто-то в зале тихо заплакал.
404003
Их Сёма увидел случайно. Как не заметил раньше?.. Такие яркие, врезающиеся в глаза и сердце.
Выносили гроб из зала, и вдруг на белом крашеном косяке зарубки, окрашенные в разные цвета.
«Павлик – 3 года» – красная зарубка. «Катюша – 1,5 годика» – желтая, словно улыбка, отметина. Синяя, зеленая, фиолетовая, снова красная… Таращились с двух сторон дверного косяка радужные улыбки. Павлику уже семь, а Катерине двенадцать…
– Вот они, – произнес Семён, и екнуло сердце его. И душа стала большой, во всю тощую юношескую грудь.
«Господи! Вот же они! Вот!».
Казалось, да нет, так оно и было, случилось, он стал сильнее от понимания. Он знает. Он разгадал тайну старика-сторожа, и знание изменило его. Гроб стал легче. Твердость в ногах и уверенность в шаге…
Семён увидел Ивановича, эдакого Робинзона Крузо на острове своего возмездия. Добровольного заточения. Расплаты. Увидел, как день за днем стареющий Николай делает зарубки на косяке. (А когда не останется места на косяке, ведущем из детской комнаты в зал, он будет вырезать зарубки – улыбки на дверном проеме спальни, на кухонном косяке…) Он делает их ножичком из конструктора Павла, подарок на Новый год, а раскрашивает фломастерами Кати, он купил их ей, когда она перешла в третий класс…
Это его улыбки. Их улыбки. Улыбки, которых он не увидел. Которых недосчитался. Потерянные улыбки…
Теперь он ведет им счет каждый день. И до последнего дня.
Семён увидел эти картинки так же четко и ясно, как видит теперь подъездную дверь, табуретки, впившиеся ножками в мягкую землю, когда на них поставили гроб. Видит небо над головой, такое огромное, как над затерянным, крохотным островом в океане…
«Все мы Робинзоны, и у каждого из нас свой личный остров».
Лиза с дядей Мишей что-то ему говорят, но он не слышит их, не видит лиц. Ни одного лица. Лиц нет. Только улыбки. Красочные. Друг на дружку не похожие. Разные. Кривые, сморщенные, радостные, печальные, злые… Улыбки.
Сёма улыбнулся.
– Какой у вас остров, дядя Миша? – спросил он вдруг. – Остров несостоявшегося гения? Или остров невезения?.. А у тебя, Лиза? Остров потерянной любви?..
Улыбки изменились. Еще мгновенье – и они превратились бы в оскалы. Возможно, так и случилось, только Семён отвернулся.
Он грустно улыбался. Улыбка в гробу была на удивление довольной.
Хотя, почему на удивление, старик теперь там со своими улыбками.
«Рай – это место улыбок. Место, где все улыбаются. Где нет места оскалам».
320121
Помянул старика киселем. Быстро со всеми попрощался. Всю дорогу почему-то бежал, казалось, подпрыгни – и улетишь. К солнцу. Улыбающемуся солнцу.
В трамвае сложил билет вдвое, вертел в руках до своей остановки, там выбросил истерзанную бумажку в урну. Дома первым делом поцеловал в уголок рта маму. Поцеловал в улыбку.
– Не буду спрашивать, как и что. Но явно прогресс налицо, – усмехнулась она.
– Я тебе там, на столе, билетов всяких по карманам у себя насобирала, иди, глянь. Явно один, но счастливый. Твой.
Семён долго не отвечал.
«У нас с мамой тоже свой остров. Наш остров».
Наконец ответил:
– Да не надо было, мам. Счастье же не в этом. Сама знаешь…
Женщина хмыкнула.
– А в чем?..
Она смотрела на сына. Сын смотрел на неё. Посреди коридора, освещенного вечерним солнцем, они стояли друг напротив друга.
– В улыбках.
Мама улыбнулась.
– Это вот в таких, что ли? – И тут же скривила улыбку. – Или вот в таких?..
Они засмеялись. Чего не делали вместе уже давно. Смеялись. Как в детстве.
А позже, после ужина, Сёма с закрытыми глазами вытащил из кучи маминых билетиков один и быстро, насколько мог, сложил цифры.
12332…
И не сдержал улыбку.
Сильно, Игорь!