Александр НЕСТРУГИН 
Александр НЕСТРУГИН
ТЁПЛЫЙ ХЛЕБ
* * *
Меркнет холст, но дорожит деталями,
В дымке различимыми едва…
Острова зимой необитаемы –
И потянет вдруг на острова.
Серый свет ночной – и «скорой» вызовы,
Синева венозная руки…
Но насквозь в глазах плеснулись сизо вы,
Островной закваски лозняки!
Закружилась, заполошно вспоймилась
Стёжка:
– Далеко ли до беды?!
…В гнутых лозах сизых сердцу вспомнилась
Сила, что слепые дыбит льды.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ СПЯЩЕЙ ВНУЧКИ
…Слова искались, по ночам бродилось –
Не мы, слепые, молодость старалась!
Слова, на ощупь, всё же находились –
Горячие… А головы – терялись.
Представь: на жёлтом тополь пишет письма…
Он не махал руками, не кричал нам,
Но друг у друга вдруг по ним нашлись мы;
Кто не читал, тот скажет, что случайно.
Потом нашли в райцентре тесном пустынь,
Взрастили рай и яблочко сорвали.
Потом детей своих нашли в капусте –
Озябших, на груди отогревали.
И жизнь саму: и под луной гулянья,
И соловья безбашенные трели…
И не пропали даром те старанья:
Вот и тебя, выходит, отогрели!
И в нашей жизни, бо́льной и метельной,
Уже декабрьской, словно завеснилось.
Хоть кажется и мне, и колыбельной,
Что это всё и ей, и мне приснилось…
ПОЕЗД НА КАЛАЧ
Эти строки и во сне всё болят…
Время в чеховском пенсне прячет взгляд.
Пуст воронежский вокзал, первый путь.
Хоть бы слово мне сказал кто-нибудь!
Поздно, ветрено, темно… Время-врач
Знает: он ушёл давно на Калач –
Тот, что вёз простой народ, смех, багаж,
Неторопкий поезд тот, общий, наш…
В Лисках, что ли? – тормозил; на руках
Нянчил всё – носил, грузил – хлеб в лотках.
Жизнь верстала тот маршрут, ей с руки:
Все разъезды хлеба ждут, тупики.
Никого не забывал поезд тот,
Даже стрелке хлеб совал: «Тёплый, вот!».
Даже стрелке хлеб совал впопыхах:
Тёплый, он не остывал, домом пах!
…Путь глухой, перрон немой… Молодость сквозит…
Поезд, я хочу домой – увези!
Сломан век, наложен жгут – жгучие слова.
…Там отец и мама ждут, бабушка жива…
ТЕ ИМЕНА, ТЕ ВРЕМЕНА…
Те имена, названья книг
И строк порыв и грусть –
Сто миллионов знало их
(Сто тысяч – наизусть).
Те времена давно прошли…
Открыв смартфон, жена:
«Сто человек тебя прочли!».
Такие времена?
* * *
Отказался… Зря! Глотаю слюнки,
А сосед-молчун, примёрзший к лунке,
Из горла́ глотнувши «для сугреву»,
Мыслью растекается по древу.
Как шуга замёрзшая, шершаво
Древо это: Киев и Варшава,
Вражья Прага, мутная София –
Соль земли, видал? А мы – плохие!
Вся родо́ва: купола златые,
Берия – внебрачный внук Батыя,
Квас и сказ, побаска и былина,
Русский штык, ходивший до Берлина!
За Уралы счёт нам, за Сибири,
За Христа, что сдуру возлюбили;
Скоро счёт придёт и за Иуду…
– Будешь, брат? Поговорим хоть…
– Буду!
* * *
Видно, то же самое прочли вы,
Как ту книжку дачную ни прячь, –
И всё плачет чибис: «Чьи вы, чьи вы?».
Если «чьи вы?», разве это плач?
А вот мой заплакал: «Чей я, чей я?».
Видно, так сиротства жгло клеймо…
В книжке честной часто исключенья
Значимей, чем правило само.
САМАЯ ГЛАВНАЯ РОЛЬ
Нулём в массовке уличной
Торчать – он рыжий, что ли?
Когда напротив, в рюмочной,
Он в самой главной роли!
В домашних тапках – близко ведь! –
«Браток, свободен столик?».
Узнать по взгляду исповедь –
Искусство непростое.
Потом – о чём тут спорить-то? –
Всё слушает, кивает…
Из говорящих коротко
Никто не наливает.
* * *
Ты кто, пиит? Калиф на миг:
Как фейерверк, сгорят слова.
А не рвануть ли сразу в миф,
Взяв имя, скажем, Франсуа?
Сыграть на висельной струне
Смурной судьбы – наверняка…
И ничего, что нынче не
Глухие Средние века!
Литературных фраеров
Ты тем зарежешь без ножа –
Клошар из бывших школяров
В дерюге русского бомжа!
И вознесёт тебе хвалу
«Стихирой» тюкнутый народ:
«Дурак стрезва́ и во хмелю,
А спохмела́ – святой юрод!».
Пивной ларёк или Париж,
Всё это мифу трын-трава.
Ты сам историю творишь!
…Ну что, решился, Франсуа?
* * *
Бледней, срывайся, заикайся,
Забудь, до гроба не люби,
Но вгорячах – не зарекайся,
С плеча незряче не руби!
Топор перехвати на взмахе,
Чтоб хоть развиднелось сперва:
А чья там, на условной плахе –
Уж не твоя ли? – голова.
* * *
Мои друзья, они в глуши не кисли,
На них в парнасских чайных музы висли, –
И, воздымая чай, звенели чарки!
А я, как ночь, с рекой играл в молчанку…
Порой, от скуки, и в мои чертоги
Друзья мои с небес спускались – боги!
Богам богини юные внимали,
Пыля толпой с Олимпа до Лимана.
Да, набивались и ко мне в подружки –
А рыбу чистить, ложки драить, кружки?!
А им, бедовым, подавай забавы,
Богиням тем с горячими губами…
Мелели кружки, ложек гасла тяга,
И котелок пустел, но прежде – фляга;
Последним, пыхнув, уголёк сдавался…
И я опять с рекою оставался.
ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
…И если мы, скажем, сегодня экзамен свалили –
Ну, римское право там (только конспектов – два тома),
Нам это, чумным, «бутерброды по-русски» сулило:
Икры кабачковой полбанки на четверть батона.
К зовущей закуске вино «Солнцедар» покупалось,
На краску дешёвую очень похоже, на сурик.
И в каждой бутылке осадка почти что на палец…
«Ты младший, тебе и одо́ночки сладкие, Шурик!».
Я младший, салага – и ладно… Они ещё ахнут,
Уже отслужившие Витька, Серёга и Колька:
Ведь в том, что касается Древнего Рима и шахмат,
Я разве тушуюсь? – и не уступаю нисколько!
И, древним чутьём как занозой саднящею маясь,
Глядит близоруко на нас, но по-взрослому зорко,
Очки поправляя, уже захмелевшие малость,
По виду такая домашняя девочка Зойка…
Махавшим руками, смеявшимся, что-то кричавшим,
Не слышно нам было, как время, скользившее мимо,
Шептало, что всё это стало уже отзвучавшим –
Немою латынью уже обречённого Рима.
* * *
Морок… Дремота…
– А солнечно, звёздно
Будет ли?
– Будет. Ни рано, ни поздно.
– Зябко!
А будет – что губы не студит,
Снегом в глаза не срывается?
– Будет!
Будет слепящее, будет шальное;
Спазмы Шопена
на всё остальное…
Холмик.
Печаль – от венков до бурьяна.
…Время приходит
и поздно, ни рано.
* * *
Правую руку держу своей левой
Строгой, задумчивой, непримиримой рукою:
«Это прочтётся детьми – и Романом, и Леной,
Это прочтётся детьми – и Анютой, и Колей…».
Левой рукою держу свою правую руку
С оберегающей тихою силой:
«Это ведь пишется внучкам – и внуку,
Лизой прочтётся, Маришей, Максимом!».
Правую, мерить решившую мерой
Неотменимою – левой сжимаю до боли:
«Это прочтётся – ты помнишь об этом? – и Верой;
Верой, любовью, надеждой – что сталось с тобою…».
Темень торгуется, тающий свет дорожится…
Да не себя, не себя, не себя я жалею!
Непоправимо, когда на живое ложится
Строчка, что тяжкой могильной плиты тяжелее.
* * *
Не сегодня – может, днями
(Нынче не могу, прости!) –
Я привыкну к этой драме,
Позднечеховской почти.
Речки дрожь. Сквозные вербы.
Шёпот, что слышней, чем крик.
Долго реплику – «Ich sterbe…»[1] –
Учит стынущий тростник…
------------------------------------
[1] «Я умираю…» (нем.) – последние слова А.П. Чехова