ПОЭЗИЯ / Александр НЕСТРУГИН. ТЁПЛЫЙ ХЛЕБ. Поэзия
Александр НЕСТРУГИН

Александр НЕСТРУГИН. ТЁПЛЫЙ ХЛЕБ. Поэзия

 

Александр НЕСТРУГИН

ТЁПЛЫЙ ХЛЕБ

 

* * *

Меркнет холст, но дорожит деталями,

В дымке различимыми едва…

Острова зимой необитаемы –

И потянет вдруг на острова.

 

Серый свет ночной – и «скорой» вызовы,

Синева венозная руки…

Но насквозь в глазах плеснулись сизо вы,

Островной закваски лозняки!

 

Закружилась, заполошно вспоймилась

Стёжка:
                   – Далеко ли до беды?!

…В гнутых лозах сизых сердцу вспомнилась

Сила, что слепые дыбит льды.

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ СПЯЩЕЙ ВНУЧКИ

…Слова искались, по ночам бродилось –

Не мы, слепые, молодость старалась!

Слова, на ощупь, всё же находились –

Горячие… А головы – терялись.

 

Представь: на жёлтом тополь пишет письма…

Он не махал руками, не кричал нам,

Но друг у друга вдруг по ним нашлись мы;

Кто не читал, тот скажет, что случайно.

 

Потом нашли в райцентре тесном пустынь,

Взрастили рай и яблочко сорвали.

Потом детей своих нашли в капусте –

Озябших, на груди отогревали.

 

И жизнь саму: и под луной гулянья,

И соловья безбашенные трели…

И не пропали даром те старанья:

Вот и тебя, выходит, отогрели!

 

И в нашей жизни, бо́льной и метельной,

Уже декабрьской, словно завеснилось.

Хоть кажется и мне, и колыбельной,

Что это всё и ей, и мне приснилось…  

 

ПОЕЗД НА КАЛАЧ

Эти строки и во сне всё болят…

Время в чеховском пенсне прячет взгляд.

Пуст воронежский вокзал, первый путь.

Хоть бы слово мне сказал кто-нибудь!

Поздно, ветрено, темно… Время-врач

Знает: он ушёл давно на Калач –

Тот, что вёз простой народ, смех, багаж,

Неторопкий поезд тот, общий, наш…

В Лисках, что ли? – тормозил; на руках

Нянчил всё – носил, грузил – хлеб в лотках.

Жизнь верстала тот маршрут, ей с руки:

Все разъезды хлеба ждут, тупики.

Никого не забывал поезд тот,

Даже стрелке хлеб совал: «Тёплый, вот!».

Даже стрелке хлеб совал впопыхах:

Тёплый, он не остывал, домом пах!

 

…Путь глухой, перрон немой… Молодость сквозит…

Поезд, я хочу домой – увези!

Сломан век, наложен жгут – жгучие слова.

…Там отец и мама ждут, бабушка жива…

 

ТЕ ИМЕНА, ТЕ ВРЕМЕНА…

Те имена, названья книг

И строк порыв и грусть –

Сто миллионов знало их

(Сто тысяч – наизусть).

 

Те времена давно прошли…

Открыв смартфон, жена:

«Сто человек тебя прочли!».

Такие времена?   

 

* * *

Отказался… Зря! Глотаю слюнки,

А сосед-молчун, примёрзший к лунке,

Из горла́ глотнувши «для сугреву»,

Мыслью растекается по древу.

Как шуга замёрзшая, шершаво

Древо это: Киев и Варшава,

Вражья Прага, мутная София –

Соль земли, видал? А мы – плохие!

Вся родо́ва: купола златые,

Берия – внебрачный внук Батыя,

Квас и сказ, побаска и былина,

Русский штык, ходивший до Берлина!

За Уралы счёт нам, за Сибири,

За Христа, что сдуру возлюбили;

Скоро счёт придёт и за Иуду…

 

– Будешь, брат? Поговорим хоть…
                                                            – Буду!     

 

* * *

Видно, то же самое прочли вы,

Как ту книжку дачную ни прячь, –

И всё плачет чибис: «Чьи вы, чьи вы?».

Если «чьи вы?», разве это плач?

 

А вот мой заплакал: «Чей я, чей я?».

Видно, так сиротства жгло клеймо…

В книжке честной часто исключенья

Значимей, чем правило само.

 

САМАЯ ГЛАВНАЯ РОЛЬ

Нулём в массовке уличной

Торчать – он рыжий, что ли?

Когда напротив, в рюмочной,

Он в самой главной роли!

 

В домашних тапках – близко ведь! –

«Браток, свободен столик?».

Узнать по взгляду исповедь –

Искусство непростое.

 

Потом – о чём тут спорить-то? –

Всё слушает, кивает…

Из говорящих коротко

Никто не наливает.

 

* * *

Ты кто, пиит? Калиф на миг:

Как фейерверк, сгорят слова.

А не рвануть ли сразу в миф,

Взяв имя, скажем, Франсуа?

 

Сыграть на висельной струне

Смурной судьбы – наверняка…

И ничего, что нынче не

Глухие Средние века!

 

Литературных фраеров

Ты тем зарежешь без ножа –

Клошар из бывших школяров

В дерюге русского бомжа!

 

И вознесёт тебе хвалу

«Стихирой» тюкнутый народ:

«Дурак стрезва́ и во хмелю,

А спохмела́ – святой юрод!».

 

Пивной ларёк или Париж,

Всё это мифу трын-трава.

Ты сам историю творишь!

…Ну что, решился, Франсуа?

 

* * *

Бледней, срывайся, заикайся,

Забудь, до гроба не люби,

Но вгорячах – не зарекайся,

С плеча незряче не руби!

 

Топор перехвати на взмахе,

Чтоб хоть развиднелось сперва:

А чья там, на условной плахе –

Уж не твоя ли? – голова.

 

* * *

Мои друзья, они в глуши не кисли,

На них в парнасских чайных музы висли, –

И, воздымая чай, звенели чарки!

А я, как ночь, с рекой играл в молчанку…

 

Порой, от скуки, и в мои чертоги

Друзья мои с небес спускались – боги!

Богам богини юные внимали,

Пыля толпой с Олимпа до Лимана.

 

Да, набивались и ко мне в подружки –

А рыбу чистить, ложки драить, кружки?!

А им, бедовым, подавай забавы,

Богиням тем с горячими губами…

 

Мелели кружки, ложек гасла тяга,

И котелок пустел, но прежде – фляга;

Последним, пыхнув, уголёк сдавался…

И я опять с рекою оставался.

 

ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА

…И если мы, скажем, сегодня экзамен свалили –

Ну, римское право там (только конспектов – два тома),

Нам это, чумным, «бутерброды по-русски» сулило:

Икры кабачковой полбанки на четверть батона.

 

К зовущей закуске вино «Солнцедар» покупалось,

На краску дешёвую очень похоже, на сурик.

И в каждой бутылке осадка почти что на палец…

«Ты младший, тебе и одо́ночки сладкие, Шурик!».

 

Я младший, салага – и ладно… Они ещё ахнут,

Уже отслужившие Витька, Серёга и Колька:

Ведь в том, что касается Древнего Рима и шахмат,

Я разве тушуюсь? – и не уступаю нисколько!

 

И, древним чутьём как занозой саднящею маясь,

Глядит близоруко на нас, но по-взрослому зорко,

Очки поправляя, уже захмелевшие малость,

По виду такая домашняя девочка Зойка…

 

Махавшим руками, смеявшимся, что-то кричавшим,

Не слышно нам было, как время, скользившее мимо,

Шептало, что всё это стало уже отзвучавшим –

Немою латынью уже обречённого Рима.

 

* * *

Морок… Дремота…
                               – А солнечно, звёздно

Будет ли?
                      – Будет. Ни рано, ни поздно.

– Зябко!
                  А будет – что губы не студит,

Снегом в глаза не срывается?
                                                       – Будет!

Будет слепящее, будет шальное;

Спазмы Шопена
                                  на всё остальное…

Холмик.
                   Печаль – от венков до бурьяна.

…Время приходит
                                     и поздно, ни рано.

 

* * *

Правую руку держу своей левой

Строгой, задумчивой, непримиримой рукою:

«Это прочтётся детьми – и Романом, и Леной,

Это прочтётся детьми – и Анютой, и Колей…».

 

Левой рукою держу свою правую руку

С оберегающей тихою силой:

«Это ведь пишется внучкам – и внуку,

Лизой прочтётся, Маришей, Максимом!».

 

Правую, мерить решившую мерой

Неотменимою – левой сжимаю до боли:

«Это прочтётся – ты помнишь об этом? – и Верой;

Верой, любовью, надеждой – что сталось с тобою…».

 

Темень торгуется, тающий свет дорожится…

Да не себя, не себя, не себя я жалею!

Непоправимо, когда на живое ложится

Строчка, что тяжкой могильной плиты тяжелее.

 

* * *

Не сегодня – может, днями

(Нынче не могу, прости!) –

Я привыкну к этой драме,

Позднечеховской почти.

 

Речки дрожь. Сквозные вербы.

Шёпот, что слышней, чем крик.

Долго реплику – «Ich sterbe…»[1]

Учит стынущий тростник…

------------------------------------

[1] «Я умираю…» (нем.) – последние слова А.П. Чехова

 

Комментарии