Владимир ПРОНСКИЙ. ДЫХАНИЕ ДОНБАССА. Роман (книга вторая)

Начало романа (книга первая) см. на сайте по ссылке:
https://denliteraturi.ru/article/7050#comment_43326

 

Владимир ПРОНСКИЙ

ДЫХАНИЕ ДОНБАССА

Роман (книга вторая)

 

1.

Минуло полтора года. Война продолжала греметь и греметь.

В августе 2024 года после демобилизации по ранению появился в Заречье товарищ Семёна Прибылого ‒ Антон Безруков. С ним когда-то вместе сражались на Луганской земле, оба получили ранения, сдружились в госпитале, а после поддерживали связь как земляки. Антон нравился Семёну искренность, отзывчивостью ‒ невидимым стержнем, составлявшим основу немногословного человека. Больше года они не виделись после излечения Безрукова и его возвращения на фронт, редко созванивались, и в душу ему Семён не лез. Сочтёт нужным позвонить ‒ позвонит. Семён чаще разговаривал с его родителями, от них больше знал о нём, чем от него самого, и почему-то испытывал вину перед ним. Более находился в режиме ожидания, резонно продолжая надеяться, что друг ‒ а теперь это так и было, ‒ появившись в городе, сам обрадует, что жив-здоров, и они сходят в то самое кафе, где оказались полтора года назад после посещения могилки Толика Кочнева. Получалось, что Толян заочно, с небес скрепил их дружбу, и они всегда помнили об этом, вспоминали его; Семён иногда даже бывал в церкви и ставил свечку за его упокой.

И вот Прибылой дождался появления Антона, когда услышал в телефоне знакомый голос. В тот же день они встретились, когда он, как в Великую Отечественную говорили деды, сказал, что, мол, по чистой пришёл с фронта, чем нагнал на Семёна знобкие ожидания: если «по чистой» ‒ значит после серьёзного ранения. Идя с ним на встречу, издали оглядел ‒ вроде невредимый: в джинсах, тенниске ‒ совсем не похож на служивого, а когда подал руку для приветствия ‒ Прибылой осёкся, даже сконфузился, не зная, как поздороваться с его левой рукой, потому как правая кисть была забинтована в ткань телесного цвета. Семён не удержался, спросил, указав на руку:

‒ Что с ней?

‒ Осколком мины три пальца отсекло и саму кисть зацепило. Так что теперь остался с мизинцем, чтобы в носу ковырять, и большим пальцем… Зато теперь легко строить фигуру, приглашая на выпивку.

‒ Да ты вроде не заводной.

‒ Пример, конечно, есть с кого брать ‒ имею в виду своего отца, ‒ хотя, может, потому и не большой специалист по этому делу! ‒ сказал Антон горделиво и провёл пальцами по горлу. ‒ А вот пивка иногда, да с рыбкой, ‒ почему нет. Иногда-то можно.

Они отправились в то самое кафе, заказали пива, рыбы ‒ всё как всегда. Лишь поход обернулся скандалом. А началось с того, что, увлёкшись, Антон погрузился в воспоминания, рассказывая о своей службе на фронте, которую проходил в рембате, в месте относительно «тёплом», как считалось всеми, да повздорил с командиром, когда тот начал без меры придираться. И закончилось это отправкой Безрукова на передовую, где он провоевал недолго ‒ получил ранение, а после госпиталя был определён на списание.

‒ Врач в госпитале так и сказал: «Радуйся, что легко отделался. Рука будет работоспособной даже с двумя пальцами ‒ штаны всегда поддержишь при случае». Что есть, то есть. Теперь охранником работаю. Не пропаду.

 Семёну понравился настрой товарища, его оптимизм, без которого ‒ хоть на войне, хоть где ‒ не проживёшь. Они всё-таки разговаривали довольно громко, а когда рассчитались и собрались уходить, получили грубое замечание из-за стола с шумевшей весёлой троицей: 

‒ Погуляли, вояки, ‒ валите.

Семён сперва даже не понял, что это было сказано им, а когда понял, то побледнел от наглости:

‒ Вас бы туда, оглоедов!

‒ Что ты сказал, недобиток?!

‒ Что слышал…

‒ Пойдём, Семён, не связывайся! Молодёжь, чего с них взять, ‒ ухватил Антон Семёна за плечо.

Когда поднялись из-за стола, к ним подскочил один из молодых губошлёпов ‒ в широкой, не по размеру, рубахе навыпуск, широченных штанах:

‒ Вас проводить пинком под зад или как?!

Прибылой загородил Антона и сунул руку в карман, сделал движение будто схватился за нож:

‒ Попробуй, испытай счастье!

Видя такой поворот, другой в облезлой футболке поднялся и вернул шустрого товарища за стол, сказал ему:

‒ Угомонись! Пусть уходят…

Уже на улице Антон спросил у Прибылого:

‒ Правда, что ли, за ножом потянулся?

‒ Если бы он был… Но ведь сработало! ‒ с прищуром улыбнулся Семён.

Более они не говорили на эту тему, забыв стычку, довольные встречей разошлись по домам, где Семён нашёл в ящике шкафа нож с откидным лезвием, и сказал сам себе: «Теперь всегда при мне будет. Так надёжнее!».    

С появлением Антона жизнь Прибылого вернулась в то время, когда после возвращения с фронта полтора года назад он до сих пор продолжал жить подробностями прежних боёв, не желавших уходить из памяти. Поэтому особенно взбудоражила весть о нападении ДРГ, как сперва говорили, на Курскою область. Подобные группы и ранее воровски пробирались лесами, пугали местное население. Их быстро выбивали и забывали о переполохе до следующего раза. Теперь же, похоже, всё разворачивалось серьёзнее, что стало неожиданным не только для местных жителей, но и для военных.

Началось наступление укронацистов в направление Курска утром шестого августа. Генштаб успокаивал докладами, в которых упоминались несколько диверсионных групп, но через день-другой оказалось, что на нашу область напали несколько украинских бригад и вклинились, пользуясь неожиданностью и неразберихой среди военных, на десятки километров вглубь Курской земли, ставя свой главной целью захват Курской атомной станции в городе Курчатове. Пришлось задействовать срочников, спешно собирать резервы, но с Донбасского и с других фронтов их почти не привлекали, на что надеялись враги. «И начали планомерно вытеснять оккупантов с русской земли» ‒ как говорили в СМИ, но наши воины с ними не цацкались, а попросту вышибали. В ответ противники стягивали резервы, оголяя позиции на других фронтах, отчего операция по освобождению ранее занятой врагами земли ускорилась, а под Курском набили к концу августа личного укросостава аж 20 тысяч, и это помимо сожжённой техники. В общем, в отечественных пределах проводилась полномасштабная войсковая операция.

И что самое интересное, с самого начала операции иные армейские чины наперебой вещали о скором освобождении временно занятой территория, что мол, готовятся «котлы», но сражения продолжались и продолжались, и не видно им было конца. Разные приводились доводы, что двигало врагами, почему они отважились на неперспективную оккупацию. Кто имел в виду будущие выборы президента Америки, и укровояки своими действиями напоминали западным покровителям о своём существовании, мол, не зря в них вкладываются деньги, они по-прежнему полны сил и замыслов; было и другое мнение: в случае заключения перемирия они могут использовать захваченные территории как качестве обменного фонда в торге с русскими, но, видимо, ошалевшие от собственных прожектов, они не понимали, и никто им не подсказал, что при успешном наступлении российских войск на других фронтах, никто не собирается идти на какие бы ни было переговоры, и все ранее заявленные цели и задачи СВО будут непременно выполнены.

 

2.  

Бабье лето выдалось на удивление погожим, таким, каким не было давно. Вроде бы и долго текли погожие дни, когда временами стояла летняя жара, но для Семёна Прибылого они пролетели одним мгновением, как и два минувших года, прошедшие с сентябрьской мобилизации 2022 года, тех тревожных и непредсказуемых дней, когда всё ломалось и никто не знал, чем обернётся поспешное расставание с устоявшейся жизнью.

Да, утекшие месяцы много принесли тревожных событий, но были и радостные, одно из них – рождение дочери в августе 23 года. С её появлением жизнь с Ольгой он стал воспринимать по-новому, хотя временами казалось, что он всегда жил с ней. И вот теперь то, что, казалось, переросло в другое понятие, превратилось в настоящую семейную жизнь, и Семёну отводилась в ней главная роль: он муж, отец, он защитник семьи. И кормилец, что так и было на самом деле. Заработок на автобазе логистической компании у него не ахти, но его и семью это устраивало, хотя, понятно, денег никогда не бывает много. Их как раз большинству людей и не хватает, а богатым особенно. Но не о них речь. Как бы самим выкарабкаться в этой ситуации, пока Ольга не работала, занимаясь воспитанием дочки. Обещали работу в местном архиве, как и в Затеряеве, но для этого необходимо подождать год, пока выйдет на пенсию их теперешняя работница. Конечно, за год много воды может убежать, да и нельзя стопроцентно надеяться, что именно так и будет, как было предварительно обговорено, но деваться некуда, если так и так надо было сидеть с Анютой хотя бы до младшего детсадовского возраста.    

 И вот теперь заканчивался очередной сентябрь, маленькая Анечка, начавшая ходить, ещё крепче сцепила их души, в какой-то степени даже отвлекала от событий на Донбассе, не желавших затихать, а разгоравшихся всё сильнее. И если семейная жизнь текла своим чередом, то события на фронте постоянно напоминали Семёну о том, что он не так давно там был. Они снились почти каждую ночь и не давали повода вести себя как-то по-иному и быть спокойным в этой ситуации.

В стране уж было пройдено множество красных линий, но появлялись новые. Воинственный Запад раз за разом поэтапно нагнетал и нагнетал обстановку, поставляя на Украину всё новые виды вооружений: танки, ракеты, самолёты, не говоря уже о массе беспилотников ‒ самое ходовое оружие. А ещё снаряды, патроны, мины. С каждым днём стороны всё более ожесточались, враги захлёбывались во вранье, не гнушались диверсиями, били артой и ракетами по гражданским объектам, больницам, рынкам. При этом их всё наускивали и наускивали, скрывая правду об истинном положении на фронте от населения, а о целях и задачах союзной армии говорили прямо противоположное. Похоронив в прошлом году на запорожском направлении свой разрекламированный «наступ», украинские войска ничего не добились ‒ не зря генерал Суровикин выстроил в предыдущую зиму тройную оборонительную линию защиты, о которую укровойска, собираясь прорваться к Приазовью, обломали зубы, и теперь пришла очередь проявить себя российским войскам. Все ждали наступления от воинства Шойгу, но оно никак почти не проявляло себя, к тому же вскрылись многочисленные факты коррупции среди его заместителей, и вроде стало не до наступлений. В быстрое окончание кампании уже никто не верил, пока лишь на словах, но всё чаще просачивались слухи о ЧВК «Вагнер», храбро сражавшейся и взявшей вместе с регулярными войсками Артёмовск, но окончательно растерявшей понимание со стороны Генштаба, словно из-за ревности, ограничивавшего поставки снарядов и мин, патронов и прочего вооружения. И вот на этом фоне в начале лета 2023 года вскипел мятеж Пригожина, организовавшего поход на Москву и поначалу почти не встретивший сопротивления. И хорошо, что и сам Пригожин, и его помощники вовремя одумались, остановились, а потом и вовсе развернули мятежные колонны, правда, при этом успев сбить два самолёта и шесть вертолётов, тем самым погубив множество невинных душ и технику. Понятно, что такие геройства не проходят бесследно, пусть и не сразу, но кара за подобную вольность настигает любого, кто осмеливается покуситься на соотечественников и государство. Но сперва всё спустили на тормозах, видимо, не желая лишних брожений в умах и сердцах. Мятежники были прощены, ЧВК расформирована, и о ней быстро забыли, как и о её руководителе, отделавшемся лёгким испугом. Но через два месяца частный самолёт с Пригожиным и его приближёнными на борту при перелете из Москвы в Питер по неизвестной причине потерпел катастрофу. Что ж, бывает. Сколько бьётся самолётов и вертолётов в стране из-за непогоды и ошибок пилотов ‒ только успевай считать.

Возможно, гибель предводителя мятежа, как и сам мятеж, его природа возникновения, помогли раскрыть глаза тем, кому это полагалось по статусу, ‒ не сразу, но начались аресты, отставки, сменился министр обороны, правда, не сразу, а с назначением в мае 2024 года нового министра. При нём перетряска лишь усилилась. Но как же медленно разворачивалось обновление в армии, со скрипами и оглядками, хотя новый министр сразу высказал девиз своего служения Отечеству: «Ошибаться можно, врать нельзя». И с этого момента наступление нынешнего года началось по-особенному, с другим настроением, которого ждала вся страна. И более всего оно оживилось на донбасском фронте. Войска методично, помаленьку отколупывая от занятой донбасской земли, окончательно возвращали её под Российское знамя. С каждым днём всё качественнее шло наступление, всё настойчивее и умело наши отодвигали врага.

Может поэтому всё настырнее шло сопротивление Украины, хотя во многих местах фронт был прорван из-за нехватки личного состава, а мобилизованных, которых хватали на улицах и иных людных местах, было недостаточно. Именно поэтому нелегитимный укропрезидент с просроченными полномочиями просил разрешения у западников использовать территорию России для ударов дальнобойными ракетами. «Вконец оборзел, ‒ подумал Семён, когда тот зачастил в Америку и всех там изнасиловал просьбами о помощи. ‒ И как только терпят такую гнусь за океаном? Или им кого-то надо под пули подставлять, лишь бы не своих пиндосов!».

 В этой связи, пусть и с запозданием, пришлось изменить ядерную доктрину России. Об этом Верховный главнокомандующий сказал на заседании Совета безопасности 25 сентября: «Агрессию против России со стороны любого неядерного государства, но с участием или при поддержке ядерной державы, предлагается рассматривать как их совместное нападение на РФ. При этом условием перехода нашей страны к применению этого вида оружия может стать получение достоверной информации о массированном старте самолетов, крылатых ракет и БПЛА, а также о пересечении госграницы».

Сильно заявлено, ничего не скажешь. А как иначе угомонить полсотню стран, помогавших Украине, вздумавшей из-за своей гордыни воевать против ядерной державы. На что надеялись и надеются гарные хлопцы? На западников? А что, своего ума нема? И что бы с вами было, если бы не западная помощь, если бы тамошние господа не использовали вас как хотели. Ведь всего и дел-то было первоначально ‒ не запрещать русский язык на Донбассе, предоставить его жителям автономию, и жили бы себе на здоровье в единой стране, ни о чём не заморачиваясь. Так нет же ‒ свои бандеровские порядки решили устанавливать оружием!

  

3.

Так что война расползалась и теперь велись бои за исконно русские земли, что более всего тяготило Прибылого. И ещё не давала покоя одна мысль, прозвучавшая от Маргариты Леонидовны на днях. За последние месяцы экс-тёща ещё более пополнела, зато дочка Семёна вытянулась, лицом стала более походить на него. Семён часто помогал Маргарите, даже и тогда, когда прошёл год после пропажи жены, уехавшей с любовником в Испанию. За это время Семён развёлся с ней после всех прокурорских проверок и признанной судом безвестно пропавшей. Это, конечно, формальность, но она была необходима для того, чтобы расписаться с Ольгой. Маргарита предъявила письмо от некой незнакомки, пришедшее ей вскоре после пропажи дочери. Семён с Маргаритой были на суде в качестве свидетелей, что знали ‒ всё рассказали, хотя показания их были схожими и практически ничем не помогли следствию. Не помогли ему и показания Макса, хотя могли бы по-настоящему внести ясность. Ведь он был последним, кто видел Ксению, о чём он, собственно, и сообщил следствию, когда возвратился из Испании в подозрительном одиночестве. Его не единожды вызывали к следователю; что он уж наговорил, Семёну, понятно, никто не докладывал, но Максим как-то выкрутился, тем более что связь с заграницей была заблокирована по многим каналам; это в прежние годы к поиску пропавшей гражданки могли привлечь Интерпол, но сейчас это почти невозможно, да и не тот уровень. Так что все, как говорится, остались при своих интересах. На этом всё и закончилось, хотя жалко, конечно, Ксению, даже Семён её жалел, хотя, казалось бы, не за что. Но как сказать, не побоявшись Бога, что его это не касается. Нет, это невозможно. Как довести до Максима то, в чём его можно было упрекнуть, даже уличить. Поэтом, когда выходили из здания суда, Семён сказал ему:

‒ Нас не боишься, так побойся Бога! Это пострашнее будет…

В тот раз подумалось, что более никогда с ним не пересечётся. Но вот встретил на заправке раз, другой и более не мог на него спокойно смотреть. Стал ездить на другую заправку, чтобы не видеть этого слизняка. Уж думал, что теперь не скоро встретится, а лучше ‒ никогда, но вышло совсем не так, как представлялось, после недавнего разговора с Маргаритой. Она позвонила на работу и начала чего-то говорить о Виолкиной квартире, которая теперь по дарственной может достаться ему, что, мол, сегодня звонил Максим и сказал, что надо встретиться.

‒ Встретилась?

‒ Да, он приезжал…

‒ Ну, и чего ему надо? ‒ спросил Семён, сразу догадавшись, что просто так этот ублюдок звонить не будет.  

   ‒ Показал дарственную на Виолкину квартиру… Мол, дарственную ещё Ксения написала, перед тем как поехать в Испанию.

‒ Вы эту доверенность видели?

‒ Даже читала… Написана от руки, женским почерком с указанием паспортных данных Ксении.

‒ Ну и?

‒ Что «и»… Приезжай ‒ поговорим. Тем более Виолка прихворнула.

После работы Семён заехал к Маргарите и сразу с вопросом:

‒ Что этому подонку нужно?

‒ Два миллиона… А откуда они у меня? Писатели отстали, теперь этот прицепился.

‒ Дарственная у нотариуса заверена?

‒ Нет же ‒ от руки написана женским почерком.

‒ Тогда он пусть идёт лесом! И откуда он мог знать, что у Виолки есть квартира, если сама Ксения ни сном ни духом не ведала о ней. Сами же вы говорила после кончины Германа Михайловича.

‒ Как-то узнал… Он сказал, что когда был муж жив, он тайно сказал о квартире Ксении, подстраховался на всякий случай, хотя мы с ним договаривались до поры до времени не говорить об этом дочери.

‒ Значит, отец сказал Ксении о квартире, а она похвалилась новостью Максиму?

‒ Получается, что так.

‒ И сразу написала дарственную? Что за бред! Не могла она так поступить, тогда бы пришлось нарушать договорённость с отцом, пусть и устную. Да и с какой стати она должна дарить квартиру чужому человеку. А у неё разве дочери не имелось?! У вас есть его телефон?

‒ Да, остался ещё с того времени, когда шло следствие.

Семён сразу позвонил по продиктованному Маргаритой телефону, и, как и ожидал, телефон был вне зоны доступа.

‒ У него же мать должна быть жива?

‒ Есть и её телефон…

Он вновь перезвонил; домашний, женский голос ответил, и Прибылой попросил к телефону Максима.

‒ А кто его спрашивает?

‒ Знакомый.

‒ Скажите, что ему передать?

‒ Надо с ним встретиться. Запишите мой телефон.

Обладательница старческого голоса сказала: «Одну минуточку ‒ возьму авторучку». Прибылой продиктовал номер своего телефона, попросил:

‒ Передайте ему, что я жду его звонка!

Маргарита, слушавшая разговор, вздохнула:

‒ Не позвонит он. Они оба с матерью скрытные.

‒ Подождём, и будем принимать меры, в случае чего.

Поговорив с Маргаритой Леонидовной, Семён знал, что делать: надо самому найти Максима! И даже знал как: вернуться на прежнюю заправку и там его выследить. Пусть не сразу, но он должен объявиться, если уж таким дерзким стал и потерял всякий страх. Была мысль о том, что может связался с кем-то, кто науськивает его и в случае чего защитит. Всё может быть. Но в любом случае нужно его сперва разыскать и попытаться узнать планы и вообще: кто он на самом деле, с кем связан и кто, возможно, за ним стоит. Если криминальная группировка, то это осложнит вопрос принятия решения, когда придётся выкручиваться, хитрить. Хотя хитрить придётся в любом случае. Вот только знать бы, сколько времени понадобится, чтобы разыскать его. Ведь пока будет дожидаться встречи с ним, может что угодно произойти, и может так статься, что все усилия окажутся запоздалыми. Вот что более всего тревожило. Прибылой хотел было в соцсетях пошарить, но не зная фамилии, это почти бесполезно, потому что с таким именем могут быть сотни, тысячи пользователей. Оставалось дожидаться случайной встречи на заправке, но не факт, что она быстро состоится и состоится ли вообще. В какой-то момент осенило, и он позвонил Маргарите, торопливо спросил:

‒ Фамилию Максима не помните? У меня вертится на языке и не более того.

‒ Где-то была записана! ‒ всколыхнулась Маргарита. ‒ Подождёшь, пока посмотрю, или мне перезвонить.

‒ Подожду!

Ждал минут пять, пока тёща взяла трубку, спросила:

‒ Запишешь или запомнишь?

‒ Запомню, если простая.

‒ Терентьевский он, как и мать его. А зачем это тебе? Ведь с матерью сегодня разговаривали.

‒ Боюсь, что не позвонит. Попытаюсь найти в соцсетях.

Семён сразу же начал поиск с «Контакта». Фамилия редкая, поэтому высветилось в поиске всего несколько Максимов с такой фамилией. Отбросив не подходящих по возрасту, он остановился на одном, правда, без аватарки. Представившись, написал ему в Мессенджер, высказал просьбу о встрече и сообщил свой телефон. Попросил безотлагательно связаться. Семён не надеялся, что Терентьевский позвонит, а если и позвонит, то, значит, чувствует себя в создавшейся ситуации неуверенно, захочет выведать настроение Маргариты, его собственное. Быть может, затеет торг. Всё может быть. Если же за ним кто-то стоит, будет пытаться запугать. В любом случае встреча просто необходима.

Домой Семён вернулся позже обычного, Ольга его ждала, спросила:

‒ На работе задержался?

‒ К Маргарите заезжал. Виолка прихворнула.

Более она ничего не стала спрашивать, быстро подогрела котлеты, поставила на стол салат из помидоров, включила чайник.

‒ Как Анютка? ‒ спросил Семён.

‒ Спит. Тебя ждала. К двери подойдёт и тебя зовёт, что-то лопочет по-своему…

‒ А где Женька?

‒ За компом сидит.

Он посмотрел на жену долгим-предолгим взглядом, отчего она даже слегка смутилась.

‒ Ты чего?

‒ Соскучился.

Ольга хотела что-то сказать, но лишь улыбнулась и, немного подумав, ласково сказала:

‒ С тобой всё ясно.

Пока они неторопливо и молчаливо ужинали, изредка улыбаясь друг другу, Ольга приглядывалась и приглядывалась к мужу, словно о чём-то хотела спросить. Под конец решилась:

‒ Ты чего сегодня такой? Или на работе что-то не так?

‒ Говорю же: Виолка захворала. Второй класс, а всё никак не привыкнет к школе.

‒ Чем-нибудь надышалась?

‒ Так и есть… Ладно, температуры у неё нет ‒ денёк-другой отлежится и оклемается. Она ведь более не от вирусов всяких страдает, а от общей колготы и усталости. Попробуй попасть из квартирной тишины в школьный бедлам. Она же в детсадик-то не ходила ‒ берегла её бабушка. Хотя год уже отучилась, вроде бы должна привыкнуть к школьной обстановке.

Семён замолк засмотревшись на жену, как она собирает и моет посуду, изредка вздыхал.

‒ Ну что с тобой? ‒ подошла и обняла его.

‒ Да так, ‒ отговорился он. ‒ Пойду-ка я в душ.

Он выкупался, потом, когда в ванную отправилась жена, позвонил Антону Безрукову. Тот удивился, сразу спросив:

‒ Что-то случилось?

‒ Случилось…

Пока рядом не было Ольги, он коротко рассказал о вымогателе, квартире Ксении, о Максиме…

Безруков сразу понял:

‒ Что, этот сучёнок всё не успокоится?!

‒ Так и есть. У тебя, помнится, брат в органах работал. Может, чем-то поможет?

‒ Хватился… Брат давно в Москву на повышение пошёл, но я знаю кое-кого из его друзей. Постараюсь что-то узнать у них. Вам надо, не мешкая, заявление в полицию написать. И не вздумайте денег давать этому отморозку. Наверняка, он всё сам выдумал, чтобы бабла срубить. Повезёт ‒ хорошо, нет ‒ ну и ладно. Если бы кто-то за ним стоял, то действовали по-другому: заранее дело провернули, а вас поставили бы перед фактом. Мол: «Вы жили, а теперь мы поживём. Будьте любезны, освободите квартиру». И документ под нос!

‒ Я тебя услышал. Постараюсь с ним встретиться и понять, чего хочет, как с ним далее вести себя.

‒ И ещё посоветую сходить к нотариусам; объясни ситуацию ‒ там всё тебе подскажут, как далее действовать. Может, и кипеж поднимать не из-за чего.

‒ Спасибо, Антон! О нотариусе мы даже не подумали. Завтра же с утра рвану к нему. Будь здрав! Пойду, а то жена вот-вот из ванной выйдет, не хотелось бы её в это посвящать.

Очень даже вовремя поговорил Семён с Безруковым. Сразу перевернулась душа на счастливую сторону, задышалось легче. Прибылой даже на себя рассердился: надо сперва всё самому выяснить, а потом других людей втягивать. Но об этом хорошо теперь говорить, когда хоть какой-то, а план нарисовался, знаешь, хотя бы с чего начинать. После разговора с Антоном он и Олю встретил совсем с иным настроением, как будто давным-давно её не видел и необычайно соскучился. Вот ведь как бывает.  

  

4.

Максим Терентьевский как знал, что от звонка зятя Маргариты не увернуться. Ведь наверняка она всё рассказала ему, нажаловалась. Это всё логично. Ведь не тысячу, не две он запросил, а два миллиона! Казалось бы, неподъёмная сумма, но это для простого смертного, но не для такой щуки, как вдова местного олигарха, наверняка припрятавшая в заначках ого-го сколько. Должна припрятать. И сколько она не прикидывайся нищенкой, никто ей не поверит. Надо лишь покрепче поднажать, припугнуть, а потом можно и торг устроить. Допустим, согласится на полтора лимона. На худой конец лимончик отжать, который ох как пригодился бы в сегодняшней жизни. А жизнь его оказалась закрученной донельзя. Ещё с той самой поездки в Испанию с Ксенией. Тогда казалось, что дело верное, в случае успеха они бы с ней нехило заработали, но вся тогдашняя авантюра обернулась если уж не трагедией, то драмой ‒ это точно. Но бесследно исчезла Ксения, пропали немалые деньги ‒ два лимона зелени… Он не любил теперь вспоминать те события, но они нет-нет да возвращались во снах, и он вновь и вновь испытывал тогдашнее безумие. Он хорошо помнил, как они договорились в Барселоне с некими дельцами, гарантировавшими им половину суммы, за которой они приехали в Испанию и которую в банке не выдавали законным способом из-за санкций, как получили её, как потом им организовали «туристическую» поездку на мини-автобусе, обещав доставить через Шенгенскую зону по югу Европы, а на таможенной границе Греции и Турции у них, мол, есть надёжные люди, которые помогут добраться до Стамбула.

Максим сразу понял, что это развод, туфта, никто их не повезёт до Стамбула, а за Барселоной в горах грохнут, завалят камнями и всё ‒ прощай жизнь. Тем более что они выехали в ночь. Собравшись совершить побег, Максим проверил в кармане джинсов портмоне с документами, пачку евро в заднем кармане, под рубашкой навыпуск, и попросил остановить машину по нужде.

‒ Остановим, только чтобы без шуток, ‒ предупредил один с южнорусским акцентом.

Ксения тоже попыталась выйти, но её остановили:

‒ По одному!

И Максим понял, что, возможно, иных шансов у него не будет, поэтому, отойдя к придорожным кустам, сразу же сиганул за валун, от него в сторону за дерево и побежал, что было сил, в гору, иногда спотыкаясь о валежник, в каком-то месте оступился, упал, но быстро подхватился и продолжил мчаться со скоростью, на какую способен мастер спорта в беге на средние дистанции. Наверное, через километр остановился, прислушался: погони не было или она безнадёжно отстала. Мысли работали лихорадочно, он пытался их успокоить, обдумать. Не сразу, но отдышался. Вспомнил о Ксении. С ней-то что? Ведь не отпустят. И денег она не увидит, и саму где-нибудь прикопают. Будет ли его вина в этом? Как сказать. Ведь сама же втянула его в эту авантюру ‒ и вот что в результате вышло. Где он, а где она?

Часа через два он осторожно вышел на дорогу и пошёл на зарево от огней Барселоны, желая одно: незамеченным добраться до аэропорта и постараться как можно скорее улететь в сторону России. Машин к этому часу относительно немного, поэтому он успевал сойти с обочины и спрятаться либо за кустами, либо за валуном, либо просто присесть, если не оказывалось подходящего укрытия. Только когда добрался до городских зданий, то начал присматриваться к проходящим машинам, надеясь высмотреть такси. Но их не было, и он шёл и шёл, пока кто-то остановился, и водитель, наклонившись к окну, что-то сказал по-испански:

‒ Такси? ‒ спросил Максим.

‒ Такси, сеньор, такси…

‒ Аэропорт Эль-Прат?

‒ Си, пор фавор, ‒ кивнул водитель. ‒ Синкуэнта еврос…

Терентьевский утвердительно кивнул и сел на заднее сиденье. Пока ехал, вспоминал, сколько у него евро в портмоне, так сказать, на мелкие расходы, ‒ тысяча должна быть, но из тысячи отдавать пятьдесят ‒ это ещё то удовольствие. Менее чем за полчаса он оказался в аэропорту и первым делом устремился к табло вылета. Увиденное его огорчило, потому что рейс до Еревана будет лишь после обеда, и надо перекусить и как-то перекантоваться, желательно, не особенно светясь под камерами. Хотя теперь от них никуда не денешься ‒ они везде понатыканы. Но за ним лично никакого греха не водилось в Испании, а проходимцы, с которыми они с Ксенией связались, вряд ли будут светиться там, где полно полиции, да и служба безопасности в штатском наверняка имеется. «Так что выше голову, Максим, чем меньше будешь озираться по сторонам, тем естественнее. Положись на удачу!» ‒ убеждал он себя и успокаивал.

Купив билет, он устроился в зале ожидания, хотел поспать, но сон не шёл, да и не то это место, где можно завалиться на лавку с ногами и дать храпака. Он сходил в буфет, наелся гамбургеров, после чего его по-настоящему накрыло, и он, наверное, полчаса, опустив подбородок на грудь, дремал, но этого времени хватило, чтобы перемочь сон. Максим понимал, что сейчас не до него, нужно присматриваться и прислушиваться ко всему, что происходило вокруг.

Промаявшись до обеда, он ещё раз перекусил, дождался регистрации и посадки на рейс. И всё на нервах, приглядываясь к тем, кто оказывался рядом. Да и потом, когда сел в самолет, успокоился только на время, а совсем уж окончательно вздохнул, приземлившись в Ереване и взяв билет до Москвы.

…Всё это не раз вспоминал Максим, пока собирался на встречу с Прибылым. Они договорились встретиться в обеденный перерыв, потому что вечером никто из них не мог. Или не хотел. Встретились недалеко от работы Семёна. Он пешком прошёл до обозначенного места и вскоре увидел подъезжавшего на «Ладе» Максима. Подъехал, остановился, указал на дверь: «Мол, прошу…». Прибылой сел, торопливо кивнул, словно доброму знакомому:

‒ Привет!

‒ Здравствуйте! Какой у вас вопрос? ‒ спросил Максим, рассматривая Прибылого.

‒ А то ты не знаешь… Зачем тёщу напугал?

‒ Захотел и напугал. Долго ли умеючи. Бумага всё стерпит. Только не думаете, что два года назад я написал вашей Маргарите о том, что её дочку якобы в бордель на лайнере увезли.

‒ А где она на самом деле?

‒ Кто же знает… Полетела из жадности в Испанию за большими деньгами и… с концами. Я же следователю всю изложил в своё время. Поверил он мне или не поверил ‒ другой вопрос. Да вы же знаете. На суде я давал показания, как оно было на самом деле. А уж кто письмо написал ‒ откуда мне знать. Кто-то, наверное, из той же шайки, для отвода глаз.

‒ Хорошо, а кто дарственную написал? Почерк-то женский?

‒ Это мама моя постаралась, я лишь паспортные данные Ксении ей сообщил. Болеет мама сильно. На лечение, так сказать. Так почему бы вашей семье олигархов не помочь нам в трудную минуту? Компенсация за причинённые мне волнения, от которых до сих пор не отойду.

‒ А ты ‒ наглец! 

‒ Отчего же?

‒ Что, объяснить?!

‒ Не такую уж большую сумму просим.

‒ Для кого-то, может, и небольшая, а для пожилой женщины просто огромная. И с чего ты решил, что она запросто отвалит два лимона? Я сегодня наводил справки у нотариуса и выяснил, что дарственная в любом случае, даже написанная от руки, должна быть заверена, а само дарение оформлено подобающим образом. А ты как думал: пришёл, показал бумажку, от которой только и пользы, что подтереться, ‒ и пожалуйста, деньги на бочку. Так что ли?

Максим промолчал, задумался, а потом сказал:

‒ Вот вы артачитесь, а, наверное, забыли, что у вас есть дети, две прелестных дочурки. Ну, с младшей неинтересно возиться, а старшую вполне можно на время взять на воспитание. В одно прекрасное время, вы хватитесь, а она не пришла из школы… Вы туда-сюда, а вам звонок от неизвестного лица с предложением: либо дочка, либо деньги. И ставка в таком случае повысится.

Семён чуть не задохнулся:

‒ Ты представляешь, что сейчас сказал-то?! Ты своём уме?

Максим достал узкий ножик, начал им якобы чисть ногти.

‒ Зря ты его показал! А если открыл, то бей! ‒ И вспомнил, что свой нож оставил в бардачке.

‒ Зачем, иногда надо лишь предупредить! Вот так! ‒ И чиркнул по руке Семёна, отчего выступила кровь… ‒ Умный человек всё поймёт…

‒ А я не буду предупреждать! ‒ сказал Семён, посмотрев на раненую руку и затрясшись от ударившей в голову крови.

Он перехватил двумя руками руку Терентьевского с ножом, развернул её и, не помня себя, вонзил нож в его горло.

‒ Ты этого добивался, сучёнок?!

Максим округлил глаза, хотел что-то сказать, но почти сразу же склонив голову, захрипел.

Прибылой какое-то время сидел, замерев, и, казалось, не дышал от всего, что произошло, что он натворил собственноручно… И сразу голова заполнилась роем мыслей, и сделалось до слёз горько, когда представил, как только что разрушил собственную жизнь из-за этого поганца. А как же дочки, жена, родители?.. Получалось, что в один миг всё рухнуло, превратилось в эфемерность, и как он теперь будет смотреть всем в глаза? Что о нём скажут на работе, как отнесутся соседи? Да и как самому быть? Одно дело уничтожить на фронте врага, а другое… своего знакомого человека, хотя какой он свой. Или он, Семён Прибылой, на фронте научился убивать не задумываясь, не спрашивая, как говорится, фамилии. Тогда совсем плохо, если душа остервенела до такой степени. Но даже если это так, то необязательно ломать свою жизнь, а главное, жизнь своей семьи. Это-то зачем?

Он не помнил, как оказался на газоне и, достав телефон, позвонил в полицию, в «скорую», ещё не до конца понимая, что ждёт его, в какую заваруху он попал и что теперь будет…

 

5.

Ольга в этот день, как обычно, покормила в обед Анютку, уложила спать, а теперь, когда дочка проснулась, собиралась с ней гулять. На улице начало октября, но погода тёплая, безветренная ‒ самая для прогулок. Она переоделась для выхода на улицу, собиралась заняться Анютой, когда раздался телефонный звонок. Звонил Семён, но говорил непохожим голосом:

‒ Это я…

‒ Поняла.

‒ Звоню из полиции. Меня задержали за преступление.

‒ Совсем не смешно!

‒ Вот именно ‒ не смешно. Ладно, долго говорить не могу. Меня действительно задержали за преступление: человека… убил… Он у Маргариты деньги вымогал. Максима Терентьевского.

У Ольги на какое-то язык задеревенел: не могла ничего сказать. Лишь глубоко вздохнув и прокашлявшись, спросила:

‒ Серьёзно?!

‒ Серьёзней некуда… Я пока в нашем отделении нахожусь. Объясняться нет времени. Вот что сделай: найди в записной книжке на тумбочке телефон Антона Безрукова ‒ ты должна помнить его, он у нас в гостях был, в руку раненый, ‒ позвони ему и расскажи о том, что я тебе сейчас сказал. Он знает, что надо делать. Ещё попроси его отогнать мою машину от работы в гараж. Ключи запасные на крючке в прихожей. Маргарите позвони, сообщи ей, что её, возможно, вызовут на допрос как свидетельницу вымогательства.

‒ А как тебя увидеть?

‒ Пока никак… Будет возможность, тебе сообщат.

‒ Семён, милый, как же так, как всё произошло, зачем это всё?

‒ Сам не знаю, как это получилось, но не стерпел, когда пообещали дочку в заложницу взять. Во мне всё взорвалось. Отец я или нет?! Ладно, что сделано, то сделано ‒ не переживай.

Ольга залилась слезами, Семён окликнул её:

‒ Перестань, ты слышишь меня?

‒ Слышу… ‒ пролепетала она.

‒ Вот и хорошо. Я живой и невредимый, а уж что дальше будет, только Богу известно. Ну, всё. Целую тебя!

Прибылой положил трубку, спросил у стоявшего рядом сержанта:

‒ Можно ещё звонок сделаю?

‒ Безрукову, что ли? Так его в Москву перевели… Бесполезно.

‒ Нет, не ему.

‒ А если бы и ему, то всё равно более одного звонка не полагается задержанным.

К ним подошёл мужчина в мятом сером пиджаке, и сам какой-то серый, внимательно посмотрел на Прибылого, представился:

‒ Следователь Соловьёв. Норму закона выполнили. Пойдёмте, надо с вас показания снять.

Семён молча пошёл впереди следователя, подсказавшего:

‒ Вторая дверь направо.

Когда сели за столом друг против друга, он подал лист бумаги:

‒ Пишите объяснение, как и почему вы совершили преступление! Можете особенно не расписывать ‒ подробно я сам запишу, а вы потом прочитаете и распишетесь в верности изложенного. Вы ‒ молодец, что сами позвонили в полицию, не ударились в бега.

‒ От вас всё равно не убежишь. И пытаться не надо. А то, что прикончил гниду, то это, конечно, лишнее, но сдержаться не смог, особенно, когда тот начал угрожать похищением дочери.

‒ Рана на руке откуда?

‒ Пустяк… Его работа. Пугать собрался. Её медики обработали, забинтовали. Всё нормально.

‒ А из-за чего всё началось?

‒ Из алчности… Мой восьмилетней дочке по наследству от пропавшей без вести матери досталась квартира, и этот ублюдок Терентьевский наверняка принудил свою мать написать от руки дарственную якобы от имени моей жены ещё при её жизни на его имя. Он в то время, пока я воевал на СВО, был её любовником, а теперь начали шантажировать тёщу, вымогать у неё два миллиона.

‒ Ой, как всё запущено. Как имя и фамилия тёщи?

‒ Маргарита Леонидовна Чернопут. Адрес нужен?

‒ Пишу… ‒ Следователь записал, явно довольный тем, что так легко продвигается следствие. ‒ Это хорошо, что есть свидетели. Кстати, эту «дарственную» нашли при убитом, что очень поможет следствию.

‒ Да, забыл сказать. Когда меня обыскивали, то отобрали портмоне с правами и телефон. Когда я шёл на встречу с Терентьевским, то на всякий случай включил телефон на запись. Пока дожидался полицию, немного послушал её ‒ разговор хорошо записался.

В этот момент в комнате раздался звонок телефона. Следователь взял трубку, коротко сказал: «Иду…» ‒ и посмотрел на Прибылого:

‒ Я отойду, а вы пока пишите объяснительную.

Вернулся окончательно повеселевший следователь минут через десять, и Семён подал ему лист с объяснительной, подумал: «К начальству, наверное, вызывали, и он поспешил доложить, что преступление фактически раскрыто, надо лишь оформить его!».

‒ Лихо вы! ‒ удивился Соловьёв.

‒ А чего расписывать.

‒ А теперь рассказывайте подробно под запись.

Часа полтора следователь писал и писал, переспрашивал и вновь брался за авторучку. В какой-то момент попил кофе, предложил Семёну, но тот отказался, хотя его предложение порадовало. Значит, Соловьём настроен позитивно: не грубит, не цепляется к словам ‒ нормальный мужик. И от его покладистости у Прибылого даже на душе отлегло. Он себя и преступником перестал считать, как в первые минуты, почему-то казалось, что он сделал благое дело. И чего теперь. Что случилось, то случилось, зачем волосы на голове рвать.

Когда Прибылой закончил рассказывать, а Соловьёв писать, то подвинул лист с написанным задержанному:

‒ Прочитайте и распишитесь внизу, если согласны.

Семён не хотел читать, но тот всё-таки заставил. Прочитал, искажений не нашёл, расписался. Опять раздался звонок. Соловьёв взял трубку, коротко сказал:

‒ Слушаю… ‒ И через паузу: ‒ Да, у меня. Пока у нас побудет. Да всё хорошо! ‒ он кого-то успокаивал и посматривал на Семёна, словно давал понять, что говорит о нём, мол: «Слушай, мужик, и запоминай. От меня ты ничего не добьёшься ‒ моё дело всё точно зафиксировать, а уж выводы будет делать прокурор».

Слушая реплики следователя, Прибылой тотчас сделал вывод: «Обо мне говорят! А вот кто звонил ‒ вопрос? Но в любом случае, если звонят, то кто-то беспокоится, хлопочет. И это хорошо. А почему бы обо мне ни похлопотать».

Закончив разговор, следователь подошёл к двери, распахнув, крикнул:

‒ Уведите. В одиночку его.

Через минуту Семён оказался в пустой камере с топчанами вдоль стены. Он хорошо знал по роликам в Сети, как встречают в камерах новеньких, и подумал: «Рано я радуюсь. Через день-другой отвезут в следственный изолятор, там другие песни будут, если вообще до них дело дойдёт». Ещё он вспомнил Безрукова, вспомнил, как вёл себя следователь, отвечая на звонки, и сделал вывод, что это Антонова забота. Сам он, конечно, не мог это всё провернуть, но если у него действительно остались друзья брата, то вполне возможно, что они похлопотали о нём. Ну, не сам же брат будет суетиться из-за какого-то убийцы из Заречья. Тем более что, по словам Антона, тот сказал ему напоследок, когда отъезжал в Москву: «Теперь, если вздумаешь помогать кому-то, забудь, что у тебя есть я!».

И Семён верил Антону. Как не верить друзьям.

 

6. 

Второй день Семён Прибылой томился в Сарматовском следственном изоляторе, где он оказался на другой день после ареста на месте преступления. Приняли его в общей камере совсем не так, как он представлял, когда его везли из Заречья на милицейском УАЗике. Нормальные мужики подобрались. Выслушали, вопросы задали, и, отвечая всё как есть, Семён понял, что им особенно понравилось, что прикончил падлу за покушение на ребёнка. Ему выделили шконку на втором ярусе, и никто не издевался, не провоцировал. Семён всё делал, что говорили, молча. О себе ничего лишнего не болтал, вопросов не задавал. Вёл себя по принципу: как все, так и я.

После отбоя он задремал, а потом очнулся от дрёмы, и мысли, мысли побежали ручьём, и не было им остановки. Хотя и говорят, что от тюрьмы да от сумы не зарекайся, но он, дожив до тридцати с лишним лет, никогда и предположить не мог, что попадёт в такое заведение, о котором все знают, но никто по доброй воле и одним глазом не заглянет сюда. Всё, что происходит здесь, ‒ другая планета. Сколько здесь мелькало расколотых судеб, сколько надежд рождалось и исчезало. И много таких, как он, Прибылой, оказались из-за роковой случайности, от неповторимого стечения обстоятельств и создавшейся жизненной ситуации, когда выход был лишь один. А какой? Это уж у каждого свой, и очень жаль, что не оказалось рядом понимающего мудрого человека, способного словом или делом отвести беду, не допустить её. И вот теперь томись и мучайся. Подумав о себе, он вспомнил Олю, её сына Женьку, вспомнил своих родителей, представил, как Виолка пристаёт к Маргарите, спрашивая, когда придёт папа. Им-то каково теперь находиться в неведении, строить догадки. Остаётся молиться Богу за непутёвого мужа и сына. А ведь действительно ‒ непутёвый. Ну кто просил, что толкнуло встречаться и выяснять отношения с Терентьевским?! Надо бы Маргарите сразу подать заявление на него, и пусть полиция разбирается с этим подонком. А так чего добился он? Жизнь свою искалечил, близким сделал больно? Терзаясь, Семён уснул под утро, хотя показалось, что вовсе не спал.     

На другой день его дважды водили на допрос, он познакомился с вёртким и чернявым адвокатом Евсеем Евгеньевичем по фамилии Ветер, которого наняла Маргарита.

Он появился и на третий день, предварительно ознакомившись с материалами заведённого на Прибылого дела, и в присутствии Соловьёва сказал, заглядывая в свои бумаги:

‒ Я обязан довести разъяснение моему подзащитному Прибылому С.И. о законопроекте, который ещё летом поступил в силовые структуры, о наборе этими структурами подозреваемых и обвиняемых в воинские части, участвующие в специальной военной операции, действующие под контролем прокуратуры. Обращение от желающих следователи должны «незамедлительно» направлять для рассмотрения в военкоматы по месту дислокации территориальных органов. При этом стражам порядка предписывается обеспечение и ведение «накопительных производств» о наборе рекрутов, которые должны предоставляться руководству «по первому требованию». Для контроля за мобилизацией фигурантов уголовных дел должны быть составлены их списки с указанием инкриминируемых деяний и назначен сотрудник, отвечающий за данную работу. Контроль за соблюдением законности осуществляют органы прокуратуры… Пока шла подготовка к выполнению данного предписания, утверждении его в Госдуме и Совете Федерации, а на днях Верховный главнокомандующий подписал два закона, которые разрешают освобождать подсудимых от уголовной ответственности в случае призыва их на военную службу или заключения договора с Минобороны в период мобилизации или военного времени.

‒ Обо всём этом уже известно нашему подозреваемому, ‒ добавил Соловьёв, явно недовольный спешкой адвоката. ‒ Ему об этом было своевременно сообщено. Он знает, что все мероприятия, связанные с отбором подследственных, находящихся под арестом, военные проводят в самих изоляторах. Доступ туда представителям комиссариата и врачам обеспечивает руководитель учреждения по ходатайствам следователя или дознавателя. Если будущий рекрут подходит военным, следователь выносит постановление о его освобождении. Военные обеспечивают его призыв по мобилизации, и бывший подследственный передается под надзор вначале военкомату, а потом представителю воинской части, в которой он будет служить. С подследственным заключается, как было вами правильно указано, договор, но не контракт. Здесь, главное, чтобы сам подследственный высказал своё желание. Насильно его никто не может мобилизовать.

‒ Но может так статься, ‒ заметил адвокат, ‒ что это и не понадобится, если ему будет вменяться условное наказание за преступление, совершённое в состоянии аффекта.

‒ Вряд ли. Нет к этому доказательств. Так бы всех убийц осуждали условно ‒ нам бы тогда и работы никакой. Сказал, что лишил жизни кого-то в состоянии аффекта, и гуляй себе на здоровье. Так что за всё отвечать нужно.

‒ Это так, но всё-таки следствие должно учитывать, что он участник СВО, кровь пролил. Разве не веский довод к снисхождению? К тому же есть запись откровенного разговора потерпевшего, во многом проливающая свет на мотивы его шантажа.

‒ Ну, это не мне решать, а прокуратуре. И ещё неизвестно, в какую сторону она повернёт дело. Как скажет, так и будет, а вашему подзащитному надо определиться. Пока следствие квалифицирует его преступление как преступление средней тяжести, и от этого зависит его наказание. А насчёт отправления на фронт, многое зависит от него самого! ‒ сказал Соловьёв и посмотрел на Семёна, словно спросил о его согласии.

Надо было отвечать, и будто спохватившись, что упустит момент, Прибылой вздохнул:

‒ Я же говорил, что не против… Был там уже дважды ‒ Бог любит Троицу!

‒ Что ж, ‒ захлопнул папку адвокат, ‒ пожелание высказано, остаётся его зафиксировать и приобщить к делу, что я и сделаю незамедлительно.

В тот день Семён не уходил с допроса, а летел в камеру. Скоро ему дадут шанс и его надо будет использовать. Единственное, из-за чего могут завернуть, ‒ это нога. Но ведь он и не инвалид совсем. Да, немного неловко ходит, приходится поролон подкладывать на место отсечённых пальцев, но ведь это не влияет на ходьбу, он запросто управляется с машиной ‒ в общем, прямая дорога на фронт.

Его изменившееся настроение заметили в камере, спросили:

‒ Что, агитировали на СВО?

‒ Агитировали, только я пока не согласный, надо подумать… ‒ ответил он, зная настроение друзей по несчастью.

‒ Они и рады стараться. Сбагрили клиента ‒ самим меньше дел. А что с ним потом будет ‒ никому это не интересно.

‒ Как Бог даст! ‒ всерьёз сказал он, выдавая себя и не желая развивать эту тему. ‒ Мы подневольные.

И вот уж прошла неделя, а он всё находился в подвешенном состоянии, никак пока конкретно не определившемся, потому что повода следователь не давал, а самому что-то узнавать, совать нос, куда не просят, ‒ только себе навредить. Поэтому бесконечно тянувшиеся дни он проводил в раздумьях, прокручивая разные варианты поведения до стычки с Терентьевским. Вот явно же было видно, что он больной человек. Какой здоровый психически будет затевать дело с подложной дарственной, ссылаясь на неё, вымогать деньги? Никому такое и в голову не взбредёт. К тому же с ножом полез! Хорошо, что царапину нанёс, и она, кстати, зафиксирована медиками, а что если сразу в горло ткнул бы или глаз выколол. Ведь ничего подобного Семён не ожидал, и не мог ожидать, а надо было быть ко всему готовым, а он пропустил этот момент, расслабился, довел до выяснения отношений, а не заставил Маргариту пойти в полицию и написать заявление. «Что, ‒ мучил он себя вопросами, ‒ разобрался? Теперь либо лет пять-семь на зоне будешь париться, либо на фронте башку снесут!». Впрочем, обдумывая разные варианты дальнейшей жизни, он выбрал более предпочтительный для себя вариант: вынужденную мобилизацию. А там уж как Бог даст: возьмёт под защиту ‒ благодать, отступится ‒ не заслужил.

В конце концов он так накрутил себя мыслями, что готов был к любому развитию событий, хотя всё-таки надеялся вытащить жребий с отправкой на фронт. Там он уж дважды бывал, пусть и недолго, знал, что к чему, что с чем едят, а тюремная зона ‒ неведомое и тревожное многолетнее ожидание. А с его характером, ставшим в последние годы неуравновешенным и вспыльчивым, ещё неизвестно, чем оно может закончиться. Так что уж лучше фронт, а после него, как сказал адвокат, уголовное преследование по ходатайству военных приостанавливается, а полностью прекращается после награждения фигуранта госнаградой, завершения СВО или утраты здоровья или жизни. И самое заманчивое положение в череде вариантов ‒ завершение СВО, от которого будет хорошо не только ему.

Об этом Семён коротко сообщил Ольге, когда следователь устроил ему встречу с ней. Хотя они говорили через стекло и в микрофоны, но Прибылой хорошо видел её испуганные зелёные глаза, общее скорбное выражение побледневшего лица, пытался взглядом ободрить, даже пытался улыбнуться.

‒ Я знаю, мне Маргарита Леонидовна говорила об этом, после того как её вызывали к следователю. Она сказала, что ты дал согласие отправиться на фронт, а я переживаю, не знаю, что лучше. Не хочу, чтобы ты шёл на войну! Понимаешь, не хочу… Я боюсь за тебе, просто дрожу. Уж лучше на зоне отбыть срок, чем подвергать себя смертельному риску. Ты о нас подумал?

‒ Оль, а я решил, что так будет правильно, ‒ сказал он прямо. ‒ Либо грудь в крестах, либо голова в кустах.

‒ Не говори так… ‒ она смотрела на него глазами, залитыми слезами, умоляла взглядом не ходить на фронт.

‒ Женька знает? ‒ спросил он её сыне, никак не реагируя на жесты и мольбу.

‒ Да. Переживает.

‒ Пока меня не будет, держись Маргариты, ‒ сказал он как о решённом. ‒ Она хоть чужая тебе, но в трудную минуту не бросит.

‒ Ко мне мама скоро приедет, а я, наверное, пойду работать.

‒ Не спеши с работой. Посмотрим, как всё обернётся. Тогда и решишь. Никуда работа не убежит.

Они бы говорили и говорили, но им отключили микрофоны, и подошедший сержант пришёл за Семёном. Он оглянулся, стараясь бодриться, и смотрел на неё, чувствуя наворачивающиеся слёзы и прекрасно понимая, на что он подписывается, и зная, где ему предстоит воевать. По существу, это билет в один конец, и ему очень сильно повезёт, если его тяжело ранит, он выживет и вернётся в семью. Но и дать попятную он не мог позволить себе, это было лучше, чем гнить на зоне.     

 

7.

Всё это время Маргарита Леонидовна не находила себе места из-за бед, свалившихся на её голову. Иногда она задумывалась и вспоминала жизнь с Германом Михайловичем, когда семейный быт был размерен, всё работало по установившемуся неспешному порядку. Она не знала, что происходит у мужа на работе, могла только догадываться, но совсем не вникала в подробности, считая, что это не женское дело ‒ вмешиваться в его дела. Её обязанности ‒ дом, хозяйство, забота о семье, чтобы все вовремя питались, вовремя уходили и приходили с учёбы и со службы. Теперь же, после пропажи дочери и кончины мужа, всё смешалось, и в худшую сторону. Неприятности спешили одна хлеще другой, а последняя так и вовсе непостижимая. Зять, отец её внучки, ‒ убийца! Могла ли она когда-нибудь предположить, что подобное может произойти в её семье?! Да, именно в её, потому что она считала и Прибылого родственником. И теперь, если уж так получилось, болела душа и за него. Она не понимала, как взрослый мужчина, отец двух детей, мог решиться на такое преступление ‒ с ножом наброситься на человека. Пусть и на гадкого, преступника, по сути, но зачем Семён взял на себя роль судьи, почему не мог сдержаться? В конце концов есть полиция, уж худо-бедно разобрались бы, задержали бы, уличили авантюриста в подлоге и наказали его.

Поэтому Маргарита не поверила, да и не могла сперва поверить словам рыдающей Ольги, сообщившей жуткую новость в тот злополучный день. Ольга начала что-то объяснять, а Маргарите казалось, что она говорит о каком-то другом человеке, а не о Семёне. Он, конечно, мог выкинуть фортель, но чтобы такой?! Она могла долго клеймить зятя, но в какой-то момент вдруг поняла, что во всём этом есть и её вина, и вина всей их семьи. Ведь не попади он к ним, не женись на Ксении, то жизнь бы сложилась у парня наверняка по-иному. Она никогда не могла упрекнуть его в неуважении, хамстве, стяжательстве. Ведь иной хлыщ, явись в обеспеченную семью, круговерть бы устроил, но Семён не такой, всегда отказывался от всего, что чуть ли не силой предлагали ему. Он всё видел и понимал, терпел до поры ветреность Ксении, хотя и пытался подстроиться под неё, даже понять, но в конце концов взбунтовался и отправился на фронт. Ну кому ещё может прийти в голову эта глупая идея: добровольно подставлять себя под пули? Только такому, как Семён. Ему это не впервой. И что в итоге: психанул, съездил и вернулся с подбитой ногой, и чего добился? Что жена загуляла и помахала ему ручкой!

Маргарита хотя и осуждала теперь зятя, но всё равно своё осуждение принять душой не могла, даже если попыталась бы собрать весь его негатив в кучу: «Доброты, порядочности в нём всё равно больше. Просто ему почему-то всегда не везло в жизни, или не те люди попадались на пути, и в этом есть и моя вина. Вот взять теперешний случай. Не будь злосчастной квартиры, ничего бы и не случилось. А так Ксения засветилась, похвалилась перед подонком, а не подумала о последствиях. Герман Михайлович был умным отцом, наперёд думал, в том числе и о своей дочери, только она сама о себе не заботилась ‒ ветер в голове гулял. Прости, дочка…». Маргарита вспомнила Ксению и заплакала, и слёзы её не могли показать глубину её тревог и переживаний ‒ того, до конца пока не понятного состояния, когда пытаешься наладить жизнь, переломать невзгоды, а они будто сами по себе с необыкновенной лёгкостью появляются вновь и вновь. Это более всего и огорчало, постоянно обрывало чувства, заставляло думать о том, что всё, что бы она ни делала, всё делала напрасно. И это походило на заколдованный круг. И как выбраться из него, она до конца не знала, но и сложа рук сидеть не хотелось.

В тот раз, когда только узнала о «подвиге» Семёна, она сразу задумалось о самой Ольге. Ей-то как теперь быть? Ведь вряд ли Семён отделается лёгким испугом ‒ впереди их ждала долгая разлука, а Маргарита теперь знала, занимаясь Виолкой, что такое воспитывать одной ребёнка. А вот вместе жить ‒ иное дело. Сказала об этом Ольге, а та не отказалась, но и не согласилась, вспомнив о сыне и не очень-то обрадовавшись такому предложению.

‒ Подумай… ‒ Не стала сильно нажимать Маргарита. ‒ А вашу квартиру могли бы сдавать. Потом могли сдавать и Виолкину. Я имею на это право, как опекунша внучки. Сдавали бы вполне официально, чтобы самим меньше заморачиваться.

‒ Можно, конечно, подумать… ‒ замялась Ольга, но не сейчас, когда ещё неизвестно, в какую сторону всё повернётся. Да и не уверена она в сыне: вот он точно не захочет переезжать.

‒ Но тебе трудно будет одной!

‒ Пойду работать. Мама обещала ко мне приехать, если понадобится. Она ведь недавно на инвалидность вышла ‒ с Анюткой посидит на первых порах. Потом дочку в ясли устроила бы или, попозже, в детский сад.

‒ Не так-то легко сейчас работу найти даже в Сарматове, а в нашем Заречье так вообще безнадёга с этим делом.

‒ Ну, какую-нибудь простую, думаю, найду.

‒ А с простой и нечего связываться. Хотя решай сама, ‒ внутренне рассердившись, но не показав этого, вздохнула Маргарита. ‒ В любом случае всегда помогу, чем могу.

‒ Спасибо, Маргарита Леонидовна! Виолка поправилась?

‒ Да, в школу пошла, но пару деньков всё-таки полентяйничала. Жалко мне её. Когда всегда со мной была, горя я не знала, а теперь постоянно переживаю за неё, особенно, когда в школе бывает. Провожу её, а сама места не нахожу от забот: помыла ли руки после туалета и перед едой, не бедокурит ли на переменах, слушается ли учительницу и не «ловит ли мух» на уроках. Всё заставляет переживать меня. Сиротка же она без матери, а теперь ещё и с отцом беда случилась.

‒ Будем надеяться на лучшее.     

«Ольгу можно понять, ‒ поговорив, резонно подумала Маргарита. ‒ Любая женщина хочет быть хозяйкой в своём гнёздышке. Это уж так мы устроены. Ну, ничего, время покажет, кто из нас прав!». Нет, у неё не было обиды на Ольгу, да и не могло быть. И квартирой теперь она не вправе распоряжаться, потому что квартира теперь принадлежит её семье, и они могут поступать с ней так, как им захочется. Так когда-то решил Герман Михайлович, а если он решил, значит так и будет. А всех денег не заработаешь, всего не захватишь. Что это так, Маргарита по-настоящему убедилась после случая с дочерью. Уж на что она была хваткая, но не помогла ей хватка, если всё так печально закончилось. Теперь ‒ одно к одному ‒ неизвестно, что будет с Семёном.

Даже не внесло окончательной ясности сообщение Евсея Евгеньевича; его телефон она тоже нашла в записной книжке мужа, когда понадобился хороший адвокат для Семёна. Если был телефон, значит, что-то связывало мужа с этим человеком со странной фамилией Ветер. Но что бы она ни значила и как к ней ни относись, но в любом случае Маргарита держала с адвокатом дистанцию, наученная постыдным опытом общения с прежним адвокатом Померанцевым. Поэтому, предварительно всё-таки узнав его отношения с Германом Михайловичем и не заподозрив ничего подозрительного и негативного, дала согласие на сотрудничество, оформила официальный договор, отвалив довольно круглую сумму. И первым его сообщением было сообщение об указе президента, сказанное таким тоном, будто это был его собственный указ:

‒ Маргарита Леонидовна, спешу сообщить вам, что вышел указ о привлечении подследственных к добровольной мобилизации и подписании ими договора с Министерством обороны, что освобождает их от уголовного преследования, и Семён Иванович дал согласие воспользоваться этой возможностью.

Она задумалась и ответила:

‒ Радоваться-то нечему: ещё неизвестно, как всё выйдет на самом деле, и где выгадаешь, а где прогадаешь, и что безопаснее: несколько лет провести в заключении или получить пулю в первом же бою.

‒ Всё это так, но это его воля. Думаю, это неплохой выбор!

«А сам-то ты отправил бы своего сына, будь он у тебя, под пули, или всякими путями постарался облегчить его участь, а то и вовсе «отмазать»?» ‒ подумала она и сказала:

‒ В любом случае вам спасибо за общее содействие… Остаёмся на связи.

Коротко поговорив с адвокатом, Маргарита невольно задумалась, вспоминая последние разговоры, и вдруг поняла, что они ни о чём, а все потуги Ольги, адвоката, её самой ‒ это всего лишь бесплодное успокоение души. Как если пришлось бы держать перед кем-то ответ на вопрос: «А как ты помогла отцу своих детей (мужу, подзащитному)?» ‒ каждый бы из них вправе был уверенно сказать: «Я сделал всё, что мог». И ведь не возразишь, а лишь промолчишь и согласишься с неутешительной мыслью: «А сделать-то ничего никто не сумел». И если адвоката будет не в чем укорить, то для остальных-то этот вопрос покажется колким.

  

8.

Арест Прибылого перепутал планы Антона Безрукова. В ближайшие дни он собирался пойти с невестой в загс и подать заявление о бракосочетании, а после с Семёном и Ольгой отметить это событие. Лучше бы, конечно, сходить в ресторан, но Прибылым некому отдать дочку на временное попечение. Был вариант с Маргаритой, но у той самой голова распухла от Виолки. Но и с собой не возьмёшь годовалую малышку, а возьмёшь, то будут проблемы, а хотелось относительно спокойно пообщаться, порадоваться событию. Но теперь эти хлопоты и заботы оказались бесполезными. Придётся и заявление подавать, и устраивать свадьбу без Семёна, которого Антон собирался взять свидетелем. Теперь всё, связанное с ним, отменялось. А ему очень хотелось познакомить друга со своей Антониной, о которой он несколько раз упоминал вскользь. Сказал только, что её имя созвучно с его именем, что познакомился с ней в военкомате, когда оформлял денежное довольствие, а она ‒ в этот момент Антону всегда хотелось горестно вздохнуть ‒ тоже оформляла, только документы на погибшего мужа. Было это летом, когда Антон вернулся после ранения. У Антонины имелся десятилетний сын, но в это было трудно поверить, глядя на стройную девушку ‒ так ему, по крайней мере, казалось. И вообще она была какая-то светлая: волосы, глаза, руки, только губы показались необычно красными, словно у обиженного человека.

Она хотя и была в трауре, но, познакомившись с Антоном, помаленьку-полегоньку, встречаясь с ним, оттаяла. Начала улыбаться. И как-то так сложилось, будто само собой, что она привязалась к нему, а когда уехали на дачу мать с сыном, то он жил у неё почти до самого сентября, когда мать с внуком возвратились в город. Первое время Антон не верил в её привязанность, не понимая, как женщина, совсем недавно потерявшая мужа, забыв обо всём на свете, привязалась к нему. Да и он-то зачем ей нужен косорукий? Но когда она призналась, что не видела мужа почти два года с сентябрьской мобилизации начала спецоперации и ни разу за это время не изменила ему, терпеливо подавляя тоску, от которой иногда хотелось удавиться, дожидаясь его возвращения, но вместе его самого пришёл цинковый гроб. И что ей оставалось тогда делать? Оставалось встретить Безрукова. И встретила в военкомате, и он, словно оправдывая фамилию, оказался ну… не безруким, а раненым в руку. Но это её не смутило, а смутил тоскливый и зовущий взгляд, перед которым она не устояла.

 С тех дней всё и началось по-настоящему. Антон о своих планах с ней загодя не говорил Семёну, хотел ему сделать сюрприз, но теперь всё сорвалось. Это и огорчало. Тем более что одно событие наложилось на другое, и это «другое» заставило задуматься. Он словно с обратной стороны посмотрел на Прибылого и, на какое-то время отбросив фронтовую привязанность, заметил в нём сильно изменившийся характер. В окопах на передней линии он был иным человеком, хотя тогда Антон мало знал его, но и тех немногих эпизодов было достаточно, чтобы понять его сущность. Ведь на фронте человек очень быстро раскрывается, даже если он молчун, но и молчун проявляет свою сущность поступками. И судя по ним, Антон ни разу не усомнился в сержанте Прибылом, разве только его «командировка» в распоряжение начбата пошатнула на короткое время мнение о нём. Но он у майора не задержался, вернулся с повышением в звании и получил под своё начало отделение. И эта маленькая начальная должность никак на него не повлияла, все уважали его совестливость и неумение выслуживаться перед начальством. А как о нём заговорили, когда он спас пленного укропа, хотя вполне мог прикончить его, но, значит, Бог в душе есть ‒ не позволил отнять жизнь у беззащитного. Так что же теперь произошло, когда он поднял руку на человека, и не просто поднял, а совершил преступление, лишив его жизни. Да, человек этот, похоже, был поганец из поганцев, но всё равно, даже из-за угрозы расправиться с детьми вправе ли он был совершить суд над ним тогда, когда он ещё не совершил ничего? Антон пытался понять, что двигало Семёном в ту роковую для него минуту, и не мог найти объяснения. Вспомнился эпизод в кафе, когда трое оболтусов пытались наехать на них, и как тогда Семён вскипел, готов был уже на многое: ведь неспроста сунул руку в карман, якобы хватаясь на нож.

Антон не из пустого любопытства пытался понять Прибылого. Хотелось по-простому сослаться на участие в боях, мол, повлияла неутешительная подноготная войны: страдания, пот, кровь и слёзы, но ведь не у него одного это всё было, и он совершил то, что совершил. Конечно, во многом повлияло поведение жены, общая атмосфера в семье Чернопутов. Он, насколько понимал Безруков, оказался в ней посторонним элементом, от этого вся жизнь его смешалась, начиная от первого побега из семьи на фронт и заканчивая теперешним случаем. Семён, наверное, и сам не понимал этого, но это было так, и взгляд со стороны только подтверждал реальность. Размышляя о товарище и придя к неожиданному для себя заключению, Антон окончательно понял, что это не вина Семёна, а его беда, а попавшим в беду людям всегда помогают. Без этого нельзя. Именно поэтому Антон, как только ему позвонила рыдающая Ольга и сообщила о товарище, тотчас сам позвонил знакомому из УМВД и попросил узнать о задержанном Прибылом и хоть что-то прояснить. Сказав, что перезвонит, тот пропал на час, но всё-таки нехотя отозвался:

‒ Думаю, переживать особенно не стоит… Твой кореш признался во всём, сам вызвал полицию. Уж так совпало, что к этому дню в Москве приняли закон, по которому находящихся под следствием можно мобилизовать на СВО, при их согласии, конечно. У твоего знакомого уже есть туда две ходки, так что и третья не помешает. Больше у тебя ничего нет ко мне?

‒ Нет, спасибо! ‒ Антон поблагодарил и понял по тону, каким спросил напоследок бывший подчинённый брата, теперь занявший его место, что больше никогда не позвонит, не будет мельтешить перед чужим в общем-то человеком, последним вопросом всё сказавшим.

Разобравшись с собственными мыслями и чувствами, Антон при первой же встрече с Антониной назначил дату, когда подадут заявку в загс, а потом распишутся. Он знал, что порадуется его мать, отец, повторно закодировавшийся и сказавший, что это навсегда, потому что и самому тошно стало. Безруков уже жил у Антонины, благо квартира позволяла, сдружился с её сыном Егором, первое время называвшим Безрукова «дядей Антоном», а потом просто Антоном, как ровесника. Общаясь с ним ‒ подвижным и непоседливым, играющим за местную детскую футбольную команду, ‒ Антон всё чаще вспоминал Ольгиного сына Женьку и Семёна с ними, и вполне очевидно выходило, что в этом у них схожесть судеб. Только в одном различие: судьба не подарила тестя в лице Чернопута, не устроила проверку на прочность, если можно так сказать о судьбе Семёна, за которого Антон всё более переживал, понимая, случись что, другого такого Семёна у него не будет.

А заявку в загс Антон с Антониной подали и очень сожалели, что Ольга и Семён не погуляют у них на свадьбе.        

                

9.

О многом передумал Семён Прибылой в эти дни, но ничего не знал о переживаниях Антона, о скорой его свадьбе. Другое его больше беспокоило: своя собственная судьба. Уж середина октября, а он всё валялся на шконке. Его изредка водили к следователю, он знал, что завели дело против матери Терентьевского, но его это сильно не волновало. Другой вопрос терзал: «Когда отправят на СВО?». Он спрашивал об этом, но Соловьёв лишь хмыкал:

‒ Не спешите… Любой документ должен вылежаться.

‒ Резину протянем, и СВО закончится, и отправится тогда зека Прибылой по этапу! ‒ говорил Семён, позволяя сказать о себе в ироничном ключе.

‒ Не будьте эгоистом, подследственный Прибылой! ‒ В тон отвечал следователь. ‒ Вы что, хотите, чтобы война бесконечно тянулась? ‒ И добавлял уже серьёзно: ‒ Давно бы пора ей закончиться ‒ сколько бы жизней сохранили. А насчёт своей судьбы не беспокойтесь. Команда желающих повоевать почти сформировалась, так что скоро повезём вас в военкомат на медкомиссию и прочие процедуры. Так что всё нормуль, Семён Иванович! Готовьтесь! «Шторм V» ждёт всех желающих.

‒ Это что-то новенькое, два года назад, когда утопал в грязи окопов под Временной такого подразделения что-то не помню? И какие задачи стоят перед этим «Штормом?»

‒ Штурмовать позиции противника. Не хило, да?

‒ Откуда это известно?

‒ Нас проинформировали, чтобы мы своим подследственным разъяснили, чтобы они потом в отказ не пошли. Ну так что? Ещё есть время дать задний ход…

‒ Что-то раньше такого не слышал от вас.

‒ Слышали, слышали, Семён Иванович, но мимо ушей пропустили, поэтому и не поняли. Так что готовься стать штурмовиком. А что, всегда на виду, о них только и говорят по телевизору: то город на Донбассе освободили, то два села под Курском отбили. ‒ Он взял лист с каким-то текстом. ‒ Вот, могу зачитать. Слушайте: «В отличие от ШТОРМ-Z, контракты ШТОРМ-V заключаются на 1 год с автоматическим продлением до окончания СВО. Особенность этих контрактов заключается в том, что участники выходят из ИК по условно-досрочному освобождению (УДО), а не по помилованию, так же, как и подследственные из СИЗО, получают условное освобождение по недавнему принятому закону. Такие бойцы приобретают статус военнослужащего, заключившего договор. Полное освобождение и погашение судимости такие люди получат только в случае получения госнаграды или увольнения по основаниям, которые разрешены в военное время: конец войны, потеря здоровья или достижение предельного возраста». Это намного более жесткие условия, чем те, которые предлагали заключенным ранее. И ещё: с такой категорией лиц, как у вас, заключают не контракты, а именно договора, в которых вы обязуетесь бесплатно защищать Родину, взамен снятия судимости или прекращения следствия по вашему делу.

‒ Вот и прекрасно! ‒ долбанул по столу кулаком и прищурился Семён. ‒ И нас по телевизору покажут! ‒ От такого подробного объяснения Семён налился весёлой злостью: ‒ Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Уж быстрее бы отправили! 

И точно. Не прошло и двух дней, как после завтрака дверь камеры распахнулась и два конвойных сержанта-казаха с женскими лицами появились в проёме, и один из них пискляво объявил:

‒ Подследственный Прибылой, на выход с вещами!

А из вещей у него только куртка-ветровка с затёртыми следами чужой крови. Всё, что было на себе, в том и провалялся почти две недели. Махнув на прощание сидельцам, он торопливо вышел из камеры, послышалась привычная команда: «Руки за спину. Лицом к стене!». Подчинился ‒ дело привычное ‒ и подумал: «Неужели сегодня это закончится?».

Его отвели на первый этаж, где уже находилось несколько помятых личностей ‒ будущих воинов. Их построили в шеренгу, и начальник СИЗО коротко объяснил:

‒ Граждане подследственные! Здесь собрали тех, кто изъявил желание отправиться на фронт. Сейчас вы проедете в военкомат, где пройдёте медкомиссию, и тем, кто окажется годным к воинской службе, предложат подписать договор. В отношении таких следствие будет приостановлено. Кто окажется негодным ‒ вернётся в изолятор. Сейчас вас отвезут на служебной автомашине в военкомат. Думаю, лишний раз напоминать не надо, что вы поедете под охраной.

Оказавшись в автозаке, где набралось полтора десятка хмурых мужиков, Семён исподволь оглядывал их, пытаясь отгадать, по какой они статье оказались под следствием. У всех ли у них 105, как у него, или какие-то иные, более мягкие. Исподволь он рассматривал их и радовался даже относительной свободе и тому, что вырвался из угрюмого застенка, но и переживал из-за ноги. Вдруг хирург прицепится, завернёт ‒ и что тогда? Край жизни?

Проверив зрение и слух, проверив физиологические рефлексы у невропатолога, Семён дошёл да хирурга ‒ пожилого, губастого и волосатого, похожего на священника, только в белом халате. Он издали наблюдал за ним, пока дожидался очереди у других врачей, и не заметил, чтобы он придирался. Семён не слышал, о чём спрашивал хирург, а если и спрашивал, то, не выходя из-за стола. И всех заставлял приседать. И это порадовало Прибылого. Уж чего-чего, а приседать он любил ‒ приседания его любимое упражнение на утренней зарядке, особенно после ранений. И тем более сейчас, когда похудел в изоляторе. Он бы, наверное, мог соврать, утаить, что имеет ранение ноги, но, когда подошёл к столу хирурга и на вопрос: «Переломы, ранения есть?» ‒ не смог этого сделать: «Ранение ноги было…» ‒ сказал он таким голосом, будто подписывал себе приговор. Доктор вышел из-за стола, осмотрел покалеченную ногу, спросил:

‒ Воевали?

‒ Да. По мобилизации.

‒ Давно?

‒ Почти два года назад…

‒ Присядьте несколько раз.

Прибылой легко, без видимых усилий поприседал в хорошем темпе, про себя досчитал до десяти и был остановлен:

‒ Достаточно! Боли не беспокоят? Инвалидность оформляли?

‒ Не беспокоят… После госпиталя на год давали ‒ мороки больше. Весной сняли! ‒ и умоляюще посмотрел на доктора, будто сказал ему: «Ну, подпишите годность, не мучьте. Никак мне нельзя возвращаться на нары».

‒ Тяжело вам придётся, ‒ знающе предупредил он, и Семён понял, что его предупреждение сравни одобрению. ‒ Знаете ли вы, в какое подразделение вас направят?

‒ Мне всё равно в какое, лишь бы не возвращаться… А вообще-то знаю.

Более ни о чём не спросив, доктор расписался в «бегунке» и сказал, поманив ухоженными пальчиками: «Следующий!». Семён поспешно отошёл к другому столу, где сидел председатель медицинской комиссии, поставивший свою подпись, после быстренько оделся и оказался перед общевойсковым упитанным капитаном, отдал ему медкарту осмотра, а тот указал на соседний стол ‒ мол, присаживайтесь ‒ и подал бланк для поступающего на службу:

‒ Заполняйте…

Когда Семён заполнил, капитан указал на двух солдат в коридоре. У одного возвышался ворох курток, мол, выбирай на дорогу. Он особенно не выбирал, быстренько примерил и снял, прижал под мышкой, чтобы не париться в тёплом помещении. От второго получил полторашку воды и сухпаёк. Запасшись на дорогу, Семён присел в уголке, и очень быстро первая радость улетучилась, и он начал обдумывать, пытаясь предугадать дальнейшие события. Но сколько ни думал, уже видел себя, по крайней мере, на первом этапе. Всё повторялось в его жизни. Дорога до полигона, потом «курс молодого бойца», который ему предстояло пройти в третий раз, и тогда… Тогда первый бой, опять окопы, грязь, пот. Но это всё равно лучше, чем томиться в СИЗО, а потом считать деньки на зоне. 

Всего набралось «новобранцев» около шестидесяти, собранных из нескольких изоляторов и колоний области. Из военкомата их вывел армейский старлей к двум крытым «КамАЗам», стоявшим во дворе военкомата, а около двух же «УАЗиков» прохаживались солдаты с автоматами из охранения. «Ну хоть здесь свои…» ‒ подумал Семён, вспомнив казахов в изоляторе.

Как только расселись, и машины тронулись, первым делом начали дербанить сухпаи. Наевшись сухомятки, напились воды и почти все, как по команде, уткнулись в друг друга и моментально заснули. Семён тоже заснул, но успел подумать: «Здесь никто не скажет: «Не спать! Спите, ребята, пока есть возможность. Скоро она закончится!».

Рядом с Семёном пристроился крепкий молодой пацан с запоминающейся фамилией, над которой все посмеивались в изоляторе, но не издевались и не мстили, когда он вырубил тамошнего блатаря. Этот Козодой, видно, привык за короткую жизнь к насмешкам и спокойно к этому относился, тем более среди взрослых мужиков. А он молодой, летом всего лишь исполнилось восемнадцать, а через два месяца после совершеннолетия он с пацанами насильственно отобрал у какого-то мужика, надавав тумаков, а проще причиняв тяжкие телесные повреждения, «Ладу» и они поехали гонять по городу. Конечно, были подшофе, конечно, разбили машину… Он так и остался за рулём, оглушённый ударом от столкновения со столбом, до приезда полицейских. Его быстренько замели под белы руки; «товарищи» его разбежались, но их быстро вычислили по камерам наблюдения, и теперь они дожидались суда. Всем по 166-ой статье грозили разные сроки, в зависимости от «креативности в поступках», как сказал прокурор, а Лёше Козодою грозило до семи лет, его подельникам поменьше, но никто из них не планировал попасть на СВО. Зачем? Лучше зона, чем пугающая неизвестность. И вот Лёша, разрумянившийся во сне, склонил голову на плечо старшего товарища; из уголка беспомощно раскрытого рта у него стекала светлая слюнка на засаленный бушлат Семёна, и тот подумал, вспомнив старшую дочку: «Как у маленькой Виолки!».

Спали они часа три-четыре. Потом начали ворочаться, продирать глаза, и вскоре машины остановились в чистом поле.

‒ Оправиться! ‒ прозвучала команда.

Охрана встала с двух сторон машин, мужики выходили, разминали ноги, и никто не стеснялся: команда была ‒ надо выполнять. Курящие закурили, некурящие прохаживались около машин, и всех всколыхнул оклик:

‒ Стой, стрелять буду! ‒ и охранник передёрнул затвор, стрельнул в воздух, наблюдая, как от машин к ближнему леску убегает молодой белобрысый мужик. И все подумали, что сейчас ему будет хана: полосонут по ногам, и всё ‒ добегался!

‒ Отставить! ‒ раздался приказ офицера. ‒ Далеко не уйдёт!

Два офицера пошептались и один скомандовал:

‒ Построиться!

Когда построились, всех пофамильно пересчитали, сверяясь по списку, проверяя документы. Наверное, полчаса неторопливо шли вдоль шеренги. Проезжающие машины им сигналили, но никто не обращал на гудки внимания. Окончив перекличку, старлей сказал:

‒ Здесь все взрослые люди, все добровольно подписали договора, и если у кого-то ещё есть подобные намерения, как у этого недоумка, подумайте сто раз, прежде чем совершить глупость. Убежать сейчас легко, но всю жизнь не пробегаешь.

Инцидент с беглым по-разному отозвался: кто-то никак это не воспринял, кто-то, наоборот, озадачился, словно сверял свои намерения и возможные поступки, но настроения это никому не прибавило, будто все разом поняли, что попали в ситуацию, которая лишь развивалась, и в которой их не ждало ничего хорошего.    

    

10.

У Прибылого было два свидания с Ольгой, пока томился в СИЗО: первое, когда, заплаканная, она ничего толком не сказала о себе и своих переживаниях: лишь принесла передачу, вспомнив, рассказала, что Антон Безруков отогнал машину в гараж.

‒ Откуда он гараж-то знает? ‒ удивился Семён.

‒ Я ему показала…

‒ Ключи отдал?

‒ Да…

‒ А то сейчас много развелось любителей кататься на чужих машинах! ‒ вспомнил он Козодоя.

На втором свидании Ольга узнала, что Семён твёрдо решил идти на СВО по договору, и это её пугало и смешивало чувства. Но любой вариант в её понимании ‒ это что-то ужасное, такое, чего она до конца не представляла, хотя не так уж давно видела и знала, что это такое – дожидаться Семёна с фронта после ранения.

Когда он прошёл медкомиссию и подписал договор, то позвонил из военкомата и сообщил, что их готовят к отправке; и она было вызвалась проводить, но он не разрешил, сказав, что не знает, как и когда это будет на самом деле, и потому не желает лишний раз рвать ей душу, да и зачем она будет мотаться с маленькой дочкой. Не тот случай. И слёзы лить на прощание необязательно, если расставание будет недолгим. В любом случае ‒ он уже догадывался, зная, где будет воевать, что надолго не задержится за ленточкой и прибудет в Заречье, как говорили древние, со щитом или на щите. О худшем варианте ему не хотелось думать, лишь когда мелькали картины подобного возвращения, он ощущал, как пробивала дрожь и сердце будто сжималось. «Нет же, нет ‒ не бывать этому! ‒ уговаривал он себя в такие моменты. ‒ Всё преодолею и вернусь на своих ногах или, в крайнем случае… каким придётся».

После отправки мужа Ольга, не находя места, было собралась съездить к его родителям, но они сами позвонили, тоже захотели приехать; если не получится увидеться с сыном, то хотя бы передачку оставить.

‒ Хватились! Два дня назад его отправили, – сообщила Ольга.

Родители, особенно мать, начали расспрашивать о детях.

В какой-то момент Ольга подумала о том, чтобы пригласить тестя и тёщу погостить ‒ всё не таким горестным покажется расставание с мужем, но не решилась сказать об этом. И правильно сделала. Появись они, только и разговаривали бы о Семёне, и был бы это не разговор, а сплошные слёзы. А зачем размокать? Она и без них может обходиться, когда с ней её дети, а главное, Анютка. Ведь сколько она требует к себе внимания, только успевай с ней вертеться и… радоваться. Ольге иногда казалось, что даже к первенцу не было такой привязанности. Молодая была, ничегошеньки не понимала, а теперь вон как материнство пробрало. Или она не помнит, как у неё было с Женькой. Но всё-таки, если начинала вспоминать, тоже много доброго приходило на память. Это теперь сын вырос и с ним не особенно не посюсюкаешь, а в первые годы только и занимались этим. Особенно дед.

И всё-таки они приехали в следующий выходной. Тесть накануне позвонил и порадовал:

‒ Как хочешь, дочка, а завтра с утреца мы с матерью прибудем.

‒ Приезжайте, будем ждать.

И вот пришло утро, и они на пороге. Ольга сперва даже не узнала их, так они изменились с лета, когда не такими запомнила. Были загорелыми, улыбчивыми, а сейчас бледные, скукожившиеся, измождённые. Свёкор ещё более похудел, даже, казалось, стал выше ростом, а Вера Алексеевна ‒ приземистей, неповоротливей. Ольга сразу с ней обнялась, обе они потекли слезами, и Ивану Семёновичу это не понравилось. Раздеваясь в прихожей, он упрекнул:

‒ Вера, хватит, хватит! Посмотри, какое чудо стоит?!

Действительно, они не сразу заметили это чудо в глубине комнаты ‒ Анютку. Она словно знала об отце, и не отозвалась на звонок в дверь, хотя обычно спешила на этот звук, встречая Семёна, иногда даже падая: топых-топых ножками. А теперь замерла с игрушкой и смотрела на гостей, не понимая, что это родные ей люди, так как редко приезжали, да и мала она, чтобы запоминать их и знать кто они. И только когда гости разделись и помыли руки, а Вера Алексеевна заглянула в комнату, Ольга сказала малышке:

‒ Иди к бабушке! ‒ и дочка осторожно подошла к ней.

‒ А Женька где? ‒ спросил Иван Семёнович.

‒ В футбол они по субботам играют. А я не против, а то он только и знает, что за компьютером сидит. А так хоть разомнётся, ‒ пояснила Ольга.

Зная, что будут гости, она ещё с вечера нажарила рыбы, котлет. С утра почистила картошку и теперь сразу же поставила кастрюлю на плиту и порезала салат из помидоров. Свёкор достал из сумки трёхлитровую банку маринованных огурцов ‒ чего ещё надо.

За столом они долго говорили о чём угодно, только не о Семёне, словно ничего не случилось с ним, словно его и не существовало. А потом, когда свёкор всё-таки спросил о сыне, то началось. Опять слёзы.

‒ Ну, вот! Лучше бы и не спрашивал. Что вы как клуши. Чуть чего ‒ мокроту разводите… Оль, расскажи ещё раз, из-за чего это произошло с ним? Что-то не верится, чтобы он ни с того, ни с сего набросился на человека. Так не бывает. Видно, тот что-то сказал, оскорбил… и понеслось!

‒ Как говорил мне следователь, ‒ Ольга вздохнула, ‒ эта история давно началась ‒ более двух лет назад. Да вы знаете. В первую поездку на фронт Семёна жена его загуляла, потом и вовсе пропала. По суду он развёлся с ней, как безвестно пропавшей, а недавно её тогдашний любовник объявился, начал требовать с Маргариты Леонидовны крупную сумму, тогда она попросила Семёна защитить её, поговорить с ним… Ну и поговорил, называется. При встрече тот попросил Семёна не вмешиваться в его дела. А если продолжит, то у него есть дочки, одна из которых может однажды не вернуться из школы.

‒ Он что, с ума сошёл, этот негодяй! ‒ резанул рукой по воздуху свёкор.

‒ Так вот, ‒ продолжала Ольга. ‒ Чтобы попугать, тот ножом полосонул по руке Семёна, а он перехватил у него нож и воткнул ему горло… Всё остальное вы уже знаете.

Все замолчали, лишь свекровь всхлипывала и вытирала слёзы платком. Даже освоившаяся Анечка, прыгавшая на коленях деда, затихла и поворачивалась в одну и другую стороны, по-детски не понимая, что происходит со взрослыми.

‒ Мне теперь, наверное, надо на работу устраиваться? ‒ после долгой паузы, вздохнув и утерев слёзы, сказала Ольга.

‒ Погоди, не спеши, ‒ сразу встрял Иван Семёнович. ‒ Дочурка маленькая совсем. Успеется. В случае чего поможем. Да и Семёну что-то должны заплатить. Ну, просто же так он будет кровь проливать. Так что погоди, не руби с плеча. Ещё наработаешься, успеешь! ‒ начал отговаривать свёкор и посмотрел на жену.

‒ Ничего ему не заплатят, да и не за деньгами он пошёл на фронт ‒ за свободой.

‒ Мы тебя всё равно не бросим, ‒ спохватилась Вера Алексеевна, ‒ вот привезли немного. На первое время хватит.

Ольга взяла пакет, и удивилась:

‒ Куда столько? Я ведь недавно с работы Семёна получила ‒ посчитали под расчёт и его трудовую книжку отдали.

‒ Бери, бери, ‒ настоял Иван Семёнович. ‒ Пригодятся. Тебе детей надо кормить.    

         

11.

Когда они выехали за Сарматов, то Прибылой понял, что повезли их куда-то в другое место, а не на прежний полигон, где был два года назад. По светившему солнышку определил, что направление взяли на юг. «А более и некуда, ‒ подумал он. ‒ Только на Донбасс. Вот оно, началась движуха!».

Колонна из двух КамАЗов и машин сопровождения прибыла на место среди ночи. Кряхтя по-стариковски, разминая ноги, затекшие от долгой езды, «договорники» выбрались из машин, кое-как преодолев высокие борта. Их встречали инструкторы, как они представились, а за всеми со стороны наблюдала группа офицеров во главе с майором. Построились на слабо освещённой площадке, провели перекличку. После чего их провели к расположению, и один офицер объявил:

‒ Располагайтесь, отдыхайте. Подъём будет позже обычного ‒ в 8:00. Туалет в двадцати метрах за палатками. Звонить запрещено, кто не сдал телефоны в дороге, сдайте их сейчас. Это приказ.

Двух палаток хватило на всю группу, хождение было недолгим, каждый из прибывших занял пустующий матрас с подушкой и одеялом, и вскоре, казалось, захрапели даже те, кто не храпел никогда. Семён и Алексей устроились рядом.

‒ Где мы? ‒ спросил Козодой, а Прибылой отмахнулся:

‒ Спи, какая тебе разница. Где-то на полигоне в Донбассе.

‒ Далеко от фронта?

‒ Далеко… Спи!

Приказав спать молодому, он и сам быстро заснул, а проснулся от окликов караульных, ходивших с автоматами по городку. Когда все проснулись, приведя себя в порядок, позавтракали, их построили на площадке перед палатками. И офицер, командовавший ночью, объявил:

‒ Сейчас вы получите обмундирование, экипировку, разобьётесь на отделения и приступите к учёбе. Боевое оружие за вами закрепят перед отправкой на передовую, а пока будете заниматься учебным, хотя оно учебное только по названию. Разойдись!

Семён с Алексеем оказались в разных отделениях, и пока было не поздно, Семён подошёл к инструктору со списком и попросил:

‒ Можно Прибылого из первого отделения и Козодоя из второго записать в какое-нибудь одно отделение.

‒ Что так? Вы подследственные?

‒ Да. Земляки.

‒ Хорошо, оба будете в первом отделении первого взвода.

Семён подошёл к Алексею и сказал:

‒ Вместе служим! Так что держись за старика!

Улыбнулся и подумал: «Вот так и с Толяном начиналось. И чем всё закончилось. А в теперешней истории всё сложнее будет». 

Выдали зимнюю одежду: куртку и утеплённые штаны, берцы, шапочки, перчатки, а к ним броник, каска. Когда суета и хождение по лагерю закончились, инструкторы провели собрания. Предложили каждому подумать о позывном, пока будут выдвигаться на полигон, и объяснили ситуацию.

Инструктор им достался молодой, худой и загоревший, отчего казался продублённым, со слегка выпирающими ушами, которые он постоянно прикрывал шапочкой. Был он без явных знаков различия, но это сути не меняло. Чувствовалось, что он командир.

‒ Расклад такой, бойцы! ‒ сказал он, привлекая внимание. ‒ Обязан вам кратко рассказать о подразделении, в котором вам предстоит защищать Родину. Называется оно: «Шторм V». Вы будете воевать в составах РТГ ‒ ротных тактических групп, выделенных из состава бригад и полков и подчиняющихся только их командирам. Назначение этих рот ‒ ведение штурмовых наступлений. Ранее они комплектовались из добровольцев. Но с определённого времени в штурмовые роты стали привлекать заключённых. А теперь привлекают и подследственных. Среди вас есть и те, и другие. Все вместе вы одна команда, и должны будете делать то, что другим не по силам. А чтобы это отлично получалось, вам предстоит за две недели успеть освоить науку штурмовать. Подробности вы узнаете в процессе обучения, а сейчас: равняйсь, смирно! ‒ Увидев, что большинство и слыхать не слыхивали таких команд, сказал просто: ‒ Отставить… ‒ И когда шеренга более или менее выровнялась, сказал не по уставу: ‒ Налево и шагом марш.

Семён и Алексей шагали вместе, и Прибылой спросил:

‒ Позывной придумал?

‒ «Молодым» буду… Я же здесь моложе всех, как я понял.

‒ Не, это не годится, учитывая контингент. Ты разве забыл? А то узнают, что ты «Молодой», только цепляться будут. Я заметил одного из второго отделения, на тебя всё пялится. Может, он того, пидор?

‒ На меня особо не попялишься. Отец научил, как припугнуть таких. Хотя, согласен, что кликуха эта какая-то несерьёзная, будто я сам напрашиваюсь.

‒ Хорошо, что понимаешь. Предупреждён, значит вооружён.

‒ Во, придумал: «Рулевым» буду ‒ как раз мне подходит. Семён, а ты какой придумал?

‒ Простой: «Воин». Так что, «Рулевой», мы теперь два сапога ‒ пара! ‒ улыбнулся Семён и приглушённо спросил: ‒ А чему тебя отец научил?

‒ Он у меня Афган прошёл, поэтому знает, что сказать на ушко: «При первой же атаке застрелю!».

‒ Круто…

Они шагали и шагали на полигон, и кто-то поинтересовался:

‒ А что, машин нет в наличии?

‒ Есть, но вам полезно вместо физкультуры! ‒ ответил один из инструкторов. ‒ К началу боевой работы, помимо штурмовых навыков, вам необходимо набрать необходимые физические кондиции. Так что всё по плану.

На полигоне каждое отделение выстроилось.

‒ Кто служил в армии ‒ шаг вперёд! ‒ скомандовал их инструктор по имени Николай.

Вышла примерно половина отделения.

‒ Кто участвовал в СВО? Ещё шаг вперед!

Шагнули несколько человек, среди них и Прибылой.

‒ Кто дважды и более? Ещё шаг!

Шагнул только Семён.

‒ Где и когда, кем?

‒ В апреле 22 года под Рубежным и в октябре-ноябре под Временной. Оба раза оказывался в госпиталях. Мотострелок.

‒ Что ж, опытные воины нам нужны. Будете моим помощником, хотя у нас другой профиль работы, но есть и схожие моменты. Как у вас со здоровьем? Ранения сильные?

‒ Средней тяжести. Всё зажило как на собаке.

‒ А то нагрузки у нас будут те ещё!

‒ Загадывать не хочу, но я в форме.

Прибылой пожалел, что разоткровенничался, но и врать он не мог, потому что ври не ври, а правда всё равно выскочит наружу. Так что уж лучше сразу, и как на духу. «Главное, ввязаться в драку!» ‒ воинственно подумал он, ощущая в себе нарастающую с каждой минутой отчаянность, даже ярость ко всему, что может помешать исполнить задуманное. И шло это от безысходности. И пусть изменились условия нахождения на фронте для таких, как он, но в его душе ничего не изменилось, оставалось лишь проклинать случай с Терентьевским, перевернувший его жизнь. В какой-то момент он подумал, что и мобилизованные, которых теперь меж собой называли «мобиками», в тех же условиях: та же служба до окончания войны, а демобилизация по тяжёлому ранению или по возрасту, до которого сперва надо дожить. Так что, как ни крути, а воевать придётся, или позорно давать задний ход, а там суд, зона, насмешки… В общем, везде край.

‒ Вот и хорошо, проверим всех в деле. Для начала необходимо научиться ползать по-пластунски, а кто когда-то ползал ‒ вспомнить это увлекательное упражнение, ‒ напомнил о себе Николай.

‒ В новой одежде? ‒ спросил кто-то.

‒ Другой у вас нет… Так что давайте с того и начнём, кто спросил. ‒ На исходную позицию!

‒ Сперва показать надо…

‒ Вот вы и покажете…

‒ Кончай базар! ‒ кто-то встал на сторону инструктора. ‒ Сказали ‒ исполняй!

‒ Уважаемые, напоминаю: все посторонние вопросы после занятий. И только по существу, ‒ напомнил инструктор. ‒ Итак, повторяю приказ: «На исходную позицию!», а приказы дважды не повторяют. Уясните это себе.

Спорщик долго примерялся, чуть ли не пыхтел, а потом кое-как растянулся на животе.

‒ Хорошо, но медленно ‒ в вас уже пять пуль прилетело. Необходимо не пыхтеть, а камнем падать на землю-матушку и животом чувствовать её. Ладно, продолжаем. Теперь подтягивайте одну ногу, сгибая её в колене, и делаете отталкивание, одновременно подтягивая другую ногу, и то же самое проделываете с другой. Выполняйте!

Когда боец остановился, инструктор приказал:

‒ Теперь все вместе 25 метров!

После небольшого перерыва, они повторяли это упражнение три раза. Прибылой, понятно, вместе со всеми, и более всего опасаясь за левую ногу: выдержит ли отталкивание? Выдержала, хотя и щадил он её, отталкивал не резко и с небольшой амплитудой. А вот впереди всякий раз оказывался Козодой, теперь с позывным «Рулевой», не служивший в армии. Это и понятно: молодой, энергия через край хлещет.

Когда вволю наползались, если это можно назвать своей волей, продолжили курс «молодого» бойца стрельбой из-за укрытий из положения стоя, с колена, лёжа, с перекатом на спине. Стреляли из АК-12 холостыми патронами, и в этом упражнении главное на первых порах ‒ приучить контрактников к звукам выстрелом, к владению оружием, чтобы они, не глядя, научились переводить предохранитель на все четыре положения.

«Те ещё ученики, ‒ нерадостно подумал Прибылой, когда объявили перекур. ‒ Все почти чайники, и я с ними заодно чайником стал. Хотя два года почти автомат в руках не держал, а подержал, пострелял, пусть и холостыми, от которых отдачи почти никакой, и все тогдашние деньки вспомнились; лучше бы их не было. Теперь надо вновь всё вспоминать. ‒ Он многое знал, но многое приходилось вспоминать, единственное, чему хотел поучиться, это штурму зданий, в котором ранее по-настоящему не участвовал, а там много своих тонкостей. ‒ Теперь никуда не денешься. Сам подписался».

 

12.

Через неделю их приучили к масштабным тренировкам: они меньше потели, чётче выполняли команды. Несколько дней отдав обучению штурмам опорников, перешли к штурмам зданий, или «жилки», как говорили у них. Тренировки эти могли быть бесконечными ‒ Николай только успевал говорить: «так», «не так ‒ все «двухсотые»». И всё повторяли сначала. А перед этим делились на восьмёрки. Одна четвёрка ‒ группа прикрытия, состоявшая из командира группы, гранатомётчика, пулемётчика и снайпера. Их задачей было прикрывать огнём бросок штурмовой четвёрки к намеченному зданию, а после вести огонь по этажам, прикрывая в тот момент четвёрку, бравшую штурмом первый. Обучали всему: с какой стены заходить, как зачищать помещения, как продвигаться от одному к другому, в какой очерёдности, как проламывать стены в случае надобности. Причём «курсанты» меняли позиции с первой по четвертую, не жалели холостых патронов, уж как они научились разбирать жилку ‒ лишь богу известно, зато научились не жмуриться при стрельбе, на ощупь менять режим стрельбы на предохранителе, забрасывать учебными гранатами тёмные углы, зная, что там никого нет. И все понимали, что их учёба ‒ условность, и как всё будет выглядеть на самом деле ‒ сплошная неизвестность. Надеялись на ветеранов, зная, что где-то неподалёку на пополнении находится РТГ, в ряды которой они скоро вольются.

На второй неделе начали выводить на стрельбище, где они стреляли боевыми патронами из автоматов и пулемётов, метали боевые гранаты из окопа, стреляли из подствольников, гранатомётов. Разбирали, собирали оружие, чтобы, при случае, уметь им пользоваться. Набивали на скорость магазины патронами. Один день тренировались с БТР и с БМП: учились заскакивать внутрь, выскакивать. На броне прокатились, чего более всего остерегался Прибылой, поэтому не спрыгивал с брони, как тот же Алексей, а сползал, тем самым берёг ногу, которая у него первое время слегка отекала.

После позднего обеда все смотрели ролики с натуральными штурмами, учились читать карты, ориентироваться на местности, чтобы знать, откуда выдвинулись в атаку, что впереди, что по бокам, чтобы в случае отхода не угодить в лапы укров.

Прибылой заметил, что Алексей Козодой более всех активничает. Почему-то казалось, что не понимает, куда он попал, и похоже, что занятия воспринимает как игру. Особенно любил стрелять, и по стрельбе был одним из лучших, может, и самый лучший ‒ мишени клал с первой короткой очереди.

‒ Наверное, раньше стрелял? ‒ как-то спросил Семён.

‒ Из охотничьего ружья отца. Бутылки в лёт разбивал.

‒ С такой стрельбой тебе надо в снайперы проситься ‒ к стрельбе у тебя несомненные способности. И вообще, я вижу, ты повеселел.

‒ А чего… Две недели почти отслужил, на свежем воздухе набегался. Ни о чём плохом думать не хочется. К тому же деньга, наверное, капает.

‒ Какая деньга? ‒ хмыкнув, удивился Семён. ‒ Ты что, с Луны свалился? Копия «контракта», который называется договором, у тебя имеется?

‒ Да, вроде того.

‒ В нём есть хоть одно слово о выплатах?

‒ Не знаю.

‒ Так ты почитай повнимательнее, а потом рассуждай. Спасибо скажи, что тебе позволили отправить на фронт, спасли, можно сказать, от зоны. Так что, парень, будешь воевать за еду, и радуйся этому.

Козодой замолчал, о чём-то задумался и тряхнул головой:

‒ А хотя бы и так. Раньше наши прадеды воевали без всяких денег, ну если только на махорку выдавали, и ни о каких деньгах не думали.

‒ Откуда это знаешь-то?

‒ Отец рассказывал о своём деде. А мы чем хуже. И мы повоюем, тем более погодка подходящая.  

‒ Это хорошо, ‒ неопределённо сказал Семён и вздохнул, подумав: «Погоди, пацан, скоро пойдут дожди, а после них грязь, но не это страшно, а страшно станет, когда к грязи добавятся кровь и слёзы. Вот тогда ты по-другому заговоришь».

Всё когда-нибудь заканчивается, заканчивалась и их муштра, к которой относились по-разному. Одни вьюнами вертелись, такие как Козодой, другие считали, что они в авторитете. Соответственно инструктор Николай к ним относился по-разному. Кто старался, тому и внимания больше, и на подсказки не скупился, а кто отбывал время ‒ соответствующее отношение. Мол, я сказал, а ты поступай как знаешь.

Накануне отправки за ленточку им дали день отдыха от занятий и привезли в расположение роты, для которой сарматовский «призыв» стал пополнением. Здесь выдали автоматы с записью номера в военном билете, ножи, сапёрные лопатки, номерной жетон, окончательно распределили по взводам и отделениям, познакомили с командирами отделений, в основном сержантами, с таким расчётом, чтобы в первых же штурмах из них получились боеспособные восьмёрки. «Старики» по-доброму встречали новобранцев, спрашивали, кто откуда. Помогали подогнать рюкзаки, ремень автомата, правильно навесить варбелт для разгрузки, подсумки для магазинов, аптечку, сзади укрепить карабин для, не приведи Господь, эвакуации. В общем, во все мелочи вникали.

В отделении Прибылой и Козодой первым делом познакомились с земляком из Заречья ‒ своим командиром, сержантом Ильёй Сомовым. На вид ему лет тридцать. Коротко подстрижен, чубчик деревенский, как оказалось у него позывной такой же: «Чубчик». Невысок, коренаст, курнос и голубоглаз как северянин. Служил он третий месяц, ходил в десятки штурмов, но не был ни разу ранен; боясь сглазить, на это тему разговоров не вёл; они и узнали-то о его заговорённости от других. Был он добровольцем, сам напросился в «Шторм V» и, говорят, отлично ладил с «контингентом», уважавшим его за прямоту и честность, и не любил подхалимов. Когда Козодой похвалил его броник с напашником и сидушкой, тот просто сказал:

‒ Не завидуй. Со временем всем обзаведёшься.

‒ Трофеи?

‒ И трофеи, и волонтёры привозят, да и командиры заботятся. Как фамилия?

‒ Козодой Алексей.

‒ Это ты меткий стрелок? Из снайперской винтовки приходилось стрелять?

‒ На полигоне несколько раз.

‒ Погоди, завтра за ленточку попадём ‒ попробуешь.

С Прибылым Чубчик поговорил, отведя в сторону.

‒ Говорят, Семён, ты ветеран нашего дела? Так?

‒ Было дело. Дважды бывал под Луганском. Это третий раз, не знаю, куда судьба теперь забросит.

‒ Завтра узнаешь. Дальше Донбасса не уедешь. Говорят, был ранен дважды в ногу.

‒ Было дело.

‒ То-то вижу, что вроде прихрамываешь.

‒ Под Временной попал на «лепесток», ну и два пальца оттяпало, стопа повреждена, но свод цел, крепкий. А то, что прихрамываю, так берегу ногу, пригодится ещё.

‒ Это правильно. В группу огневой поддержки пойдёшь?

‒ Куда прикажете, туда и пойду.

‒ Вот и хорошо.

Чуть позже Чубчик собрал отделение, разбил на две восьмёрки, восьмёрки на четвёрки, определив каждому обязанности. Причём группировал так, чтобы рядом с новобранцами находились бывалые. По номерам разбились, не сказать, чтобы раз и навсегда, ведь это относительно условное разделение. В бою каждый обязан уметь заменить каждого. 

Прибылому нравилось, как сержант обращался с подчинёнными, хотя и на «ты», о чём сразу всех предупредил; его же называли товарищ сержант, и на «вы», хотя он и не просил. И ещё что нравилось Семёну в командире: он и словом не обмолвился об их прошлом: мол, по какой статье привлекался, как далее собираешься вести себя, можно ли на тебя надеяться, не подведёшь ли. Не заикнулся. «Значит, настоящий мужик, а не сплетник, всякого уважает, кто отважился, не забился испуганной крысой под нары».

Вечером долго не валандались. Дождавшись отбоя, все рухнули на матрасы. Улёгся и Семён Прибылой, и хочешь не хочешь в памяти вернулись его предыдущие дни и вечера перед отправкой за ленточку, первые бои. Тревоги или боязни не было, лишь грусть навалилась от неизвестности, когда не знаешь и не можешь предугадать завтрашний день и события, ждущие впереди. Он третий раз оказался перед первым сражением, и если в предыдущие два случая, особенно в первом, не очень-то понимал, что да как будет, то теперь-то ему и объяснять ничего не надо, и голову свою необходимо беречь с первой секунды подхода к передовой. А там… А там уж как повезёт, но в любом случае рот не разевать, слушать команды командира и не заниматься отсебятиной. Казалось бы, всё просто, но как подчинить себя этой простоте, быть с ней заодно.

При свете дежурных лампочек Семён иногда косился на Алексея, представляя, о чём тот думает. Представляет ли, что его ждёт утром, как он будет применять знания, полученные на полигоне, имеющие свойства внезапно испаряться. Когда дело доходило до схватки, когда всё менялось и выглядело совсем не так, как представлялось. Козодой лежал на спине с закрытыми глазами, но нее спал, а шевелил губами, словно про себя читал молитву. Молитв он, конечно, не знал, значит, с кем-то заочно разговаривал, быть может, Бога вспомнил. О нём все вспоминают, когда впереди обозначается пугающая неизвестность, и не знаешь, как она раскроется.                       

 

13.  

На сон им отвели всего четыре часа. Потом предстояло собраться, облачиться, получить оружие и быть готовыми за час до рассвета прибыть ко второй линии. Там спешиться с машин, выдвинуться на позиции, что и станет началом фронтовой жизни.

Алексей Козодой старательно пытался уснуть, желая хоть немного поспать, но сон, как назло, не шёл, как он ни старался. Даже пытался считать до тысячи ‒ бесполезно. Почему-то перед глазами вставили то мать, то отец, то появлялся старший брат, что-то говорил, а что именно ‒ Алексей не мог разобрать, только заметил, что он хмурится. Хотя он всегда такой: всё ему не так, всё неправильно. Не угодишь, хотя Алексей и не старался угождать. Брат был давно женат, имел двоих детей, работал прорабом на стройке в Сарматове. Жил вроде близко, а приезжал к родителям редко. А с ним виделся ещё реже… И вот же приснился, стоит рядом и что-то говорит, пальцем у виска крутит. Надоело смотреть на него, Алексей повернулся на бок и увидел маму ‒ вот она что-то собирает в дорожную сумку, словно перед дальней дорогой, а отец не пускает, громко так говорит: «Никуда он не денется! ‒ И Алексей понял, что это о нём, о своём младшем сыне говорит. ‒ Его никто не толкал туда!». А мама отмахивается от отца, мол, не мешай… Алексею немного обидно стало, что отец так говорит, ведь он никогда особенно не сердился, даже и тогда, когда он бедокурил или двойку приносил в дневнике. Это только после недавнего случая осердился по-настоящему, поэтому, когда приходил в изолятор на свидание, почти ничего не говорил, а всё больше вздыхал и учил, что надо держаться, не вешать носа. И повеселел только тогда, когда узнал, что сын дал согласие отправиться на СВО, будто там пирогами кормили. А вообще-то, конечно, паршиво получилось с тем мужиком: зачем-то избили его, машину отняли. Алексей сел тогда за руль. Прав у него не было, но он часто ездил на машине отца где-нибудь в степи, когда ездили охотиться на пролётную птицу. Минувшим летом после школы учил правила движения, потому что собирался сдавать на права, и намечал успеть получить их к тому дню, когда призовётся в армию. В общем, всё хорошо складывалось, если бы не тот вечер… Снов у Козодоя было много и все какие-тот нерадостные, и все картины оказывались печальными. А ведь так не бывает, чтобы сплошная чёрная полоса. Всегда найдётся такое, что может порадовать глаз, согреть душу, но нет ‒ только сплошная печаль и чернуха.  Он уж почти заснул, но тут кто-то начал тормошить. Глаза продрал ‒ Семён. И с места в карьер:

‒ Вставай, поехали воевать!

Козодой сел на матрасе. Огляделся, заметил, что все копошатся.

‒ Хорошая сегодня погодка для ротации ‒ дождь пошёл. А это значит, дроны летать не будут, мать их ети. Всё складывается в нашу пользу! ‒ порадовал Семён.

Собирались недолго. Конечно, со скоростью далекой для армейского построения. Но не по тревоге же. Дождь действительно накрапывал и похолодало. И на Донбасс пришла осень. На построении командиры отделений и взводов устроили перекличку личному составу, потом погрузились на машины. Ехали на крытых КамАЗах часа полтора молча, сосредоточенно, и можно лишь представить, что витало в это время у бойцов в головах.

Они прибыли на недавно оставленные расположения в виде обширных блиндажей, где всё оказалось покинуто в беспорядке. Будто кто-то спешил и побросал всё как есть. Кто-то попытался, скинув броники и амуницию, отложить в сторону автоматы, но получили нагоняй от сержантов. Алексею первому досталось от земляка из Заречья, сержанта Сомова:

‒ Козодой, запомни, заруби на носу: с автоматом никогда не расставаться, тем более в такой тесноте.

‒ Так он же мешает убираться.

‒ Отставить разговоры!

Когда рассвело и более-менее разобрались по местам, новички начали выглядывать из блиндажей, осматриваться и прислушиваться к дальним разрывам орудийных снарядов. Командиры загоняли их назад:

‒ Успеете, наслушаетесь и пороха нанюхаетесь до тошноты.

‒ Когда начнём воевать? ‒ спросил Козодой у Прибылого.

Тот усмехнулся:

‒ То ты радовался, что две недели на свежем воздухе провёл, профилонил, так сказать, то в бой рвёшься. Есть возможность ‒ сиди, как раньше говорили: «Солдат спит ‒ служба идёт!». А вообще-то нас сперва покормить должны.

Действительно вскоре в блиндажах появились термосы с едой, самые нетерпеливые сразу окружили их, но сержанты окликнули:

‒ По одному подходить!

‒ Ну, поели, а дальше что? ‒ допытывался Козодой у Семёна, и это его уже начинало раздражать.

‒ На толчок сходи… ‒ отговорился он, не глядя на торопыгу-земляка. Хотел добавить: «Может, голова просветлеет!» ‒ но сдержался.

В этот день они так и не «воевали», как хотелось Рулевому, а после завтрака и до обеда продолжили подгонку амуниции, слонялись по окопам, заглядывая в другие блиндажи. С западной стороны слышались разрывы снарядов, автоматные очереди ‒ чувствовалось, что там что-то происходит, хотя, как объяснили «старики», ‒ это всё обычное дело. Вот завтра всё по-другому заиграет.

Слухи подтвердились, когда после обеда командиры отделений собрали своих бойцов и постарались объяснить завтрашнюю задачу. Сержант Сомов усадил своих подчинённых кружком и объяснил намечающееся дело.

‒ Нашему отделению предстоит взять опорный пункт в лесополке. Кто не знает, что это такое, объясню: это лесополоса. Опорный пункт, как кость в горле, и мешает охватить в клещи рядом стоящий населённый пункт. Наша задача: на рассвете выдвинуться на двух БМП. После артподготовки первыми под углом к лесополке высаживается группа огневой поддержки, занимает складку местности и огнём автоматов, пулемёта и гранатомёта прикрывает высадку штурмовой группы непосредственно у опорника. Задача группы ворваться в окопы, закрепиться и вступить в бой с врагом. Первыми идут «старики», «молодёжь» смотрит, учится и не зевает. Всё, шутки кончились. А теперь подходите ко мне. Покажу план местности.

Бойцы окружили сержанта, и он начал показывать на схеме расположение опорника, населённого пункта, указал, где север-юг, с какой стороны они выдвинутся на БМП.

‒ В общем, сразу врубайтесь, где и что находится, смотрите, что делают другие и без нужды нос не суйте, куда вас не просят его совать, ‒ это я говорю пополнению. Сходив пару раз в штурмы, вы быстро научитесь, как приказ выполнить и голову уберечь. Опорник, судя по снимкам с дронов, состоит из двух блиндажей и сети связывающих окопов. В окопах устроены гнёзда для бойцов, есть отнорки ‒ всё это имейте в виду и постарайтесь делать всё так, как учили на полигоне. У вас получится.

«Конечно, получится! ‒ согласился в душе Прибылой. ‒ Не скажет же сержант с сомнением: у вас должно получиться… Только «получится» ‒ и никак иначе!». Эта мысль и согревала до самого вечера, когда они набили по пять магазинов патронов, оружие поставили в пирамиды, запаслись водой, сухпайком. Завтра лишь останется забросить в рюкзак десяток пачек патронов, десяток гранат.

Спали, не раздеваясь, притулившись, кто на грубо сколоченных нарах, кто где. Прибылой и Козодой долго не засыпали, устроившись на расстеленном брезенте. Алексей не переставал задавать вопросы, и всё-то его интересовало: приходилось ли штурмовать опорники, стрелять в упор, спасаться от арты?

Когда Семён сказал, что приходилось, то он ужаснулся:

‒ Что, прямо в живого человека?

Хотел Прибылой сказать ему: «Ты что, парень, того? Тебя для чего сюда привезли? Чтобы нянчиться!» ‒ но сказал едко, с усмешкой:

‒ В мёртвых не стреляют!.. Стреляют в живых врагов. И учти: если не ты в него, так он в тебя. Вот и выбирай. Всё, спим.

В этот момент Семён наконец понял, как этот Рулевой надоел. «Ну, сколько можно задавать глупые вопросы?! Одно дело спросить по существу: об экипировке, например, или об оружии, а у него всякий хлам в голову лезет. И ладно бы сам свою кашу переваривал, так ему со всеми хочется этой мутотой поделиться».

К месту или нет, немного отстранившись от всего, что происходило вокруг, Семён вспомнил Олю с Анюткой и Женькой, родителей, Маргариту с Виолкой. Представил, чем они занимаются, и от собственного воображения сделалось на душе тепло, уютно, словно в этот момент все они находились рядом. С каждым захотелось поговорить, услышать родные голоса. Как же это хорошо, что может быть лучше этого, когда есть вспомнить того, кто и тебя помнит, думает, переживает.         

 

14

Хотя Маргариту Семён вспомнил по привычке, как бабушку Виолки, но именно с ней произошёл случай, заставивший её поволноваться, убедиться, как всё-таки хрупка налаженная жизнь, обретённые привычке и установленный порядок в душах, семье, в собственный жизни. И как случайность, непредвиденность может не только всполошить, но и напугать, поломать планы и заставить по-иному смотреть на себя и окружающих.

Третьего дня Маргарита Леонидовна, проводив до школы Виолку, вернулась домой и начала убираться. В какой-то момент она оступилась, пошатнулась и, не удержав равновесия, упала на одну ногу, при падении стукнувшись об угол кухонного стола. Лоб рассекла сильно, залилась кровью, а главное, когда подумала, что надо вызвать «скорую», не смогла встать из-за ужасной боли в искривлённой ниже колена ноге. Она телефон всегда держала при себе, знала, что он лежит на столе, но как дотянуться теперь до него ‒ вопрос, если пошевельнутся не могла. Отдышавшись, он потихоньку придвинулась к столу, увидела телефон и, хорошо под рукой оказался нож, с помощью его аккуратно придвинула телефон, еле-еле сумев подцепить его. Наконец дотянулась. Сразу высветила номер Ольги и не сдержала слёз.

‒ Маргарита Леонидовна, что случилось, что такое?!

‒ Оля, дорогая, ты дома?.. Приходи скорее ко мне. Я ногу сломала, встать не могу.

Ольга еле передохнула:

‒ «Скорую» вызвали?

‒ Сперва тебе позвонила. У тебя есть ключ от моей квартиры?

‒ Да. Вы сами давали на всякий случай.

‒ Вот этот случай и наступил… Одевай Анечку и приходи. А я пока медиков вызову.

‒ Бегу, бегу…

Быстренько одев дочку, проверив плиту, воду, сама себя успокаивая: «Спокойно, не суетись, всё проверь, всё закрой!» ‒ Ольга выскочила из квартиры. Через десять минут она была в нужном подъезде, поднялась на этаж, открыла дверь, поставила на пол дочку и заглянула на кухню, а там светопреставление: окровавленная хозяйка на полу с поникшей головой едва-едва отреагировала на появление Ольги.

Она подскочила к ней:

‒ Давайте помогу подняться!

‒ Ни в коем случае… Дождёмся врача, он обезболивающий сделает. Без обезболивающего может шок наступить. Дай попить.

‒ Бинт или тампоны имеются? Надо кровь на лбу остановить.

Пока Ольга искала бинт, в незапертую дверь позвонили, и кто-то спросил:

‒ Кто есть в квартире?..

‒ Есть-есть… Проходите, ‒ зашевелилась Маргарита.

Вошедший врач ‒ высокий и на вид сердитый, увидев потерпевшую, быстро помыл руки, надел перчатки и нагнулся к Маргарите:

‒ Что случилось?

‒ Доктор, оступилась я и головой ударилась…

‒ Вижу, вижу ‒ сейчас наведём порядок. Сильно ударились?

‒ Не могу сказать. Искры из глаз посыпались.

Врач сделал обезболивающий укол в голень, зафиксировал её, помахал ладонью перед глазами Маргариты, проверяя реакцию, и, обработав рану на лбу, принялся бинтовать.

‒ Сейчас отвезём вас в больницу, там наложат гипс и всё будет в порядке. Перелом закрытый, на первый взгляд несложный, не переживайте.

‒ Как же, доктор, не переживать. На моём попечении внучка маленькая… ‒ И обратилась к Ольге: ‒ Обязательно встречай её из школы, чтобы я не переживала. И меня дожидайтесь. ‒ И врачу: ‒ Доктор, сегодня отпустят?

‒ Отпустят, но сперва должны убедиться, что у вас нет сотрясения. А теперь надо подниматься…

Доктор позвонил водителю:

‒ Поднимись… Носилки захвати.

‒ Ольга, ‒ попросила она, ‒ собери мне в сумку телефон, зарядку, портмоне, паспорт там должен быть. И ветровку дай, что же я в халате поеду.

‒ И страховой полис не забудьте! ‒ напомнил доктор.

‒ Он у меня всегда с паспортом.

Вскоре появился упитанный, широкий в поясе водитель. Чтобы не заставлять Маргариту Леонидовну прыгать на одной ноге, что у ней вряд ли бы получилось, они аккуратно уложили её на медицинские носилки и, кое-как протиснувшись в двери, вынесли на лестничную площадку. Ольга с Анечкой на руках провожала.

‒ Виолку из школы встреть… ‒ напомнила Маргарита.

Её увезли, а Ольга закрыла дверь, присела в комнате на диван и долго не могла прийти в себя от Маргаритиной суеты. Вот ведь человек: тысячу указаний даст, всех закружит. Хотя и недолго Ольга знала Маргариту, но прежде она такой не была, а теперь сделалась нервной, обидчивой, словно ей каждый день делали сплошные неприятности. И чтобы только по её было ‒ всё расскажет и подскажет, всё по полочкам разложит.

Домой Ольга решила не ходить. Покормила Анютку остатками утренней каши Виолы и уложила спасть. Только заправила кровать ‒ звонок Маргариты.

‒ Вы где?

‒ У вас нахожусь.

‒ Я тоже хороша. Уехала, а телефон Виолки не оставила. Сейчас скину. Виолке я звонила, она знает, что ты придёшь встречать.

‒ Спасибо, мне и не к чему. Что с вами?

‒ Всё хорошо: рентген сделали, нога в гипсе, лоб тремя швами украсили, сотрясения нет. Скоро домой отпустят.

‒ Вот и хорошо. Ждём вас.

Маргарита Леонидовна действительно рвалась домой. Была причина, от которой она никогда и нигде и не упоминала, ни с кем не говорила о ней, тем более по телефону. Хранила её как величайшую тайну. Именно из-за неё она не ездила на курорты, редко ходила в гости, лишь бы быть рядом с заначкой, которую берегла в тайном сейфе под подоконником в спальне. В квартире ещё был сейф, стоял он в кабинете мужа, и он и по сей день стоит там, на всякий случай служа своеобразным громоотводом. Но в нём она держала малую часть сбережений и считала, что правильно делала. Два года назад, когда в Испании пропала дочь, а Семён был мобилизован, к ней в квартиру обманом ворвались двое незнакомцев и, приставив к горлу нож, потребовали деньги, оставшиеся от мужа. Она, несказанно перепугалась, но ответила на удивление спокойно:

‒ Какие деньги? Ребята, вы что?!

‒ Какие муж оставил!

‒ Он у меня с ума сошёл и помер ‒ все тайны с собой унёс.

‒ У вас вилла в Испании была!

‒ Была да сплыла. Дочь с любовником поехала, хотела виллу продать, да только оба пропали там ‒ и с концами. Почти полгода нет. Вот у меня есть на чёрный день тысяч триста, ‒ она открыла верхний ящик стола, ‒ возьмите…

Они действительно взяли и, поблёскивая глазами из-под маски, один, тот, что нож к горлу приставлял, напомнил:

‒ Где-то у мужа сейф остался!

‒ Какой сейф? Несгораемый ящик у него в кабинете стоит, не знаю, чего с ним делать.

‒ Мы подскажем: открыть и отдать его содержимое.

Маргарита сделала вид, что не понимает, чего от неё хотят, но плачущая Виолка выдала:

‒ Бабушка ты же деньги туда убирала, я видела…

‒ Молодец, девочка, может ещё знаешь, где у бабушки деньги лежал?

‒ В ящике, в столе…

‒ Про эти нам уже известно.

Она открыла сейф, где предусмотрительно, для отвода глаз лежали три тысячи долларов, и запричитала:

‒ Молодые люди, всё-то не забирайте… Мне ещё внучку-сиротку поднимать надо.

Ребята оказались с понятием: три тысячи долларов забрали, триста тысяч рублей оставили. Правда, сняли золотые серьги с брюликами.

‒ За это спасибо внучке скажи, бабушка. Тебя если потрясти ‒ ого-го сколько можно откопать! Вся в золоте ходишь!

Она потом ругала себя, что забыла о тревожной кнопке, вспомнила бы ‒ через три минуты полиция была у двери… Но тогда растерялась и даже не стала заявлять, боясь, что дело получит огласку и бандиты будут потом мстить. Она затаилась, перестала носить золото и никому не рассказала о том случае, и сама старалась не вспоминать, а если вдруг наплывали воспоминания, пыталась забыться, отвлечься, иначе моментально наворачивались слёзы, и хотелось реветь белугой.

Именно в ту пору вспомнила об адвокате Померанцеве, нашла его телефон в записной книжке мужа, напомнила, что она вдова Чернопута, надеясь на особое отношение к себе. Она, конечно, ничего не сказала о нападении бандитов, просто рассказала о ситуации в семье и попросила помощи. Роман Осипович внимательно выслушал её и согласился приехать на чай, не спеша обсудить проблемы. Правда, он сослался, что это не его профиль, тем не менее приехал, напомнил, что пора вступать в права наследования и никого не слушать, кто говорит о пропавшей, к тому же она не чужой человек. С этим Померанцевым очень глупо получилось, она совсем не ожидала, что он окажется мерзавцем.

Наверное, с той поры она перестала доверять людям, хотя иной раз и страдала от этого. Вот и сейчас: вся испереживалась, зная, что в квартире Ольга находится одна, не считая её малолетки. А ведь такие люди есть, которым неймётся пошарить в отсутствии хозяев в вещах, заглянуть на полки, покопаться в бумагах ‒ так руки и чешутся. Спроси: «Чего, мол, ищешь?» ‒ не ответит, но всё равно шкафы перероет. Вот и Ольга. Вроде своей стала, и очень нравится Маргарите, а ведь по сути-то чужая. Поди угадай, что у неё на уме вьётся: в один угол сунется, в другой, захочет проявить себя ‒ пыль протереть, например, и случайно наткнётся…

‒ Ой! ‒ Маргарита даже вздрогнула на кушетке у кабинета хирурга, куда её уложили отдохнуть и успокоиться.

‒ Что с вами? ‒ спросила медсестра.

‒ Неловко повернулась…

Поневоле вздрогнешь, когда вспомнишь о потаённом месте. Кто и когда устроил там сейф, Маргарита не знала, а Герман Михайлович, хотя и храбрился, но всё-таки успел оценить перед больницей своё душевное состояние, показал это интересное место, отодвинув кактус в бочонке, который находился у подоконника и закрывал собой задвижку. Потянешь за штырёк, и выдвигалась задвижка, а в ней две прорези для ключей. Вставляешь их одновременно и крышка открывалась, а под ней пачки долларов и евро одна к другой, словно тульские пряники в коробке, которые подержишь в руках, и от их тяжести на душе легко становилось, радость расплывалась. И ведь всё это, ну а если не всё, то хотя бы подозрительную задвижку, могла случайно обнаружить Ольга, а Маргарите этого очень не хотелось.

Вспомнив всё это, Маргарита чуть не подскочила на кушетке и вызвала такси. Медсестра просила ещё на немного остаться, чтобы врач мог понаблюдать за ней, но она не могла надолго оставлять свою тайну надолго беспризорной.

 

15.

В день прибытия на переднюю линию первое отделение первого взвода начало готовиться к завтрашнему наступлению, в котором им предстояло овладеть опорным пунктом противника в лесополосе, тем самым начав охват села.

Ближе к вечеру в расположении появился ротный ‒ капитан Иван Нестеров. Он был невысок, подтянут, с кобурой на боку. Бойцы встали при его появлении, он жестом усадил их и начал неторопливо говорить, подбирая слова:

‒ Завтра вашему подразделению предстоит участвовать в штурме опорника. Начнётся он артподготовкой, координаты его давно имеются, параллельно на двух БМП ваше отделение выдвигается к месту ведения штурма. Сразу после нашей артподготовки с одной из бронемашин десантируется группа огневой поддержки ‒ она не даёт поднять головы сопернику, под углом к ней ранее десантируется штурмовая группа. Думаю, вам уже довели очерёдность предстоящих событий и манёвр каждого бойца. Обращаю внимание вновь прибывших, просьба: сохраняйте голову холодной, присматривайтесь и прислушивайтесь к «старикам». Ваши действия должны быть быстры, расчётливы. Помните, что в бою многое решают доли секунды.

Наставления и пожелания были высказаны, осталось запастись водой, сухпайком, проверить снаряжение и ждать утра, до которого оставалось не так уж и много времени.

Утром, сдав документы и карточки старшине, они загрузились магазинами, патронами, гранатами; часть подвесили на ремне, часть отправили в рюкзаки, переложив их тряпками. Сидели в томительном ожидании, а когда появились машины пехоты, многие перекрестились и набились внутрь. Прибылой и Козодой ехали вместе, рядом с ними два хмурых и небритых штурмовика, с которыми они должны были работать в парах. Ехали минут пятнадцать навстречу разрывам арты. Снаряды, казалось, падали им на головы, когда они стихли, услышали сбоку хлёсткий удар гранатомёта, очередь пулемёта и чавкающие, короткие отсечки автоматов, удаляющийся рокот первой машины. Вот и их бээмпешка замерла, раскрылись двери, и горохом из её нутра высыпались бойцы, рассеялись двойками и, пригнувшись, почти добежали до первых окопов под огневой поддержкой. Потом поползли, и уж несколько бойцов спрыгнуло в окопы, поддержка закончилась, и кто-то из нападавших дал очередь поверх окопов, кто-то метнул гранату, другую.

Под прикрытием огня они перебежкой добрались до «штанов» ‒ развилки окопов ‒ Семён метнул гранату, когда что-то мелькнуло в стороне блиндажа, и, не давая возможности ответной атаки гранатой, стеганул очередью. «Старики» отстали, и так получилось, Прибылой с Алексеем оказались впереди. Выяснять отношения было некогда, Семён, крикнул «прикрой», и когда раздалась очередь, рванулся к изгибу и метнул за поворот гранату, и как только Алексей выстрелил несколькими очередями, в ответ раздалась одна короткая, словно стреляли прицельно. Семён послал гранату в обозначившийся в рассветном тумане вход в блиндаж, она разорвалась перед входом, и сразу прилетала ответная. Закрутилась рядом с Козодоем, и он, как мячик, отбил её от себя и тотчас упал, прижался к стенке окопа; нырнул в отнорок и Семён. После взрыва на какое-то время наступила тишина, оба они вскочили, Семён показал большой палец Алексею.

У Прибылого в какой-то момент мелькнула нехорошая мысль о том, что они здесь воюют вдвоём. Но нет, в стороне второго блиндажа прозвучал хлопок гранаты, раздалось несколько коротких очередей. Пригнувшись, они сделали несколько шагов по направлению к «своему» блиндажу, перед поворотом вновь метнули гранату и другую; приподнявшись над окопами, Алексей стеганул длинной очередью, а Прибылой дёрнул его за полу куртки: «Куда высунулся?!». На какое-то время всё затихло, Прибылой увидел в боковом ответвлении двух своих, указывающих куда-то за бруствер, откуда тотчас раздалась короткая очередь, а за ней вторая и третья. Опять установилась тишина, только с высоты доносилось жужжание дрона. А вот чей он, поди разберись. Когда же он сбросил гранату, взорвавшуюся за бруствером, из нескольких стволов по нему отрыли вдогонку огонь, и, совершив кульбит, он спикировал где-то неподалёку.

Бездействовать бесконечно невозможно, надо продвигаться, иначе противник очухается, дождётся подкрепления, и тогда не очень-то будет понятно, как с ним справляться. К ним подобрались двое «стариков» и один из них показал направление вперёд и потихоньку, прижимаясь к стене наполовину осыпавшегося после артподготовки окопа, стал красться к блиндажу, за которым должен оставаться один поворот. Поэтому Прибылой ничего не стал выдумывать, начал красться за ним; Козодой приотстал, зная, что группироваться нельзя. Опять зажужжал дрон, и опять по нему открыли огонь, и он отклонился, не успев сбросить гранату, упал в стороне, подорвав сам себя.

Даже сильно не выглядывая из окопа, был виден вход в блиндаж, до которого оставалось метров двадцать. Один, по сути, рывок, но как сделать его и не напороться на очередь или гранату, и вообще, сколько в блиндажах врагов, почему они так вяло отстреливаются и ведут себя не инициативно, хотя давно известно, что любая инициатива бывает наказуема, если она не подготовлена, не обдумана. Неужели они их застали врасплох. «Старики» чего-то ждали и дождались, что и в них полетела граната. Семён видел, как мелькнула рука, мелькнула вторая, и, приподнявшись над бруствером чуть ли не по грудь, Козодой в этот момент резанул очередью ‒ скосил замахнувшегося, отчего граната взорвалась рядом с ним, видимо, накрыв его и первого смельчака. Прибылой лишь мотнул головой, удивился негромко:

‒ Ну, ты даёшь, Рулевой!

Тот подморгнул, ничего не ответил, и сам запустил гранату, угодив в зев блиндажа. Семён в этот момент подумал, что они вроде как вдвоём пытаются что-то сделать. Тогда как те двое из их четвёрки лишь делали вид, что участвовали в штурме. Да и какой это штурм ‒ так, перебрасывание гранат, да пускание очередей для устрашения. Тем не менее, одного из «стариков» ранило осколком гранаты, его товарищ перетянул жгутом ему руку. И тот осел на дно окопа, держа автомат всё-таки наготове. Ранение похоже было поверхностным. Раненый сам открыл аптечку, начал бинтовать руку, бинт быстро набухал кровью, отчего кисть стала похожа на окровавленный ошмёток. «Один отвоевался на сегодня», ‒ подумал Семён, тогда как Козодой продолжал, похоже в одиночку, сражаться. Сменил один магазин, второй.

‒ Да не пали ты почём зря! ‒ осадил его Семён. ‒ Метни гранату, полосни очередью, и опять гранатой.

Козодой только отмахнулся. Он, видимо, так увлёкся, совсем не думая о себе, что походил на семилетнего пацана, играющего в войнушку. На какое-то время у них стрельба утихла, зато у второго блиндажа только разгоралась по-настоящему. Оттуда слышался русский мат, кто-то явно завёлся не хуже Козодоя. «Откуда что в человеке берётся?! ‒ подумал Прибылой. ‒ Вчера наш Рулевой ходил дурак дураком, а сегодня вон что вытворяет, и не он один».

В какой-то момент и у второго блиндажа установилась тишина. Все чего-то выжидали, или ждали, когда противник проявит себя, даст слабину, или, наоборот, спровоцирует навал, в котором у него будет хоть какое-то, но преимущество. Ждать и догонять ‒ хуже нет этого состояния. Козодой это понял первым. Ничего не сказав, по отрогу выбрался из окопа сбоку от блиндажа и пополз, чтобы, как понял Прибылой, подкрасться ко входу и сверху метнуть несколько гранат внутрь. Ему это удалось. Семён наблюдал за ним, Алексей его увидел, на руках показал замысел: мол, я кидаю гранаты, а ты пали из автомата! Семён дал тому отмашку, что понял его, и беспощадный Рулевой с крыши запустил в блиндаж поочерёдно одну гранату, вторую, третью. Пока гранаты взрывались, Прибылой скрывался за поворотом, а как взрывы прекратились ‒ выскочил и полоснул длинной очередью в раскрытый чёрный зев, из которого клубами валил едкий дым.

Козодой сполз с блиндажа, перешагнув через двух «двухсотых», заглянул внутрь:

‒ Эй, кто живой есть? Хохлы, сдавайтесь!

В ответ тишина.

Он поднял большой палец и указал Прибылому на второй блиндаж, из которого продолжали отстреливаться и бросать гранаты. Алексей сменил в автомате магазин, достал из рюкзака несколько гранат, прицепил их на ремень. Дым к этому времени из горла блиндажа рассеялся, и Козодой поднялся, заглянул в него, посветил фонариком и быстро вышел, негромко доложил:

‒ Человек семь лежат, сразу и не сосчитаешь. Пошли дальше, ‒ и крадучись двинулся по извилистому окопу.

Прибылой за ним. За очередным поворотом Семён заметил среди второй четвёрки сержанта Сомова, а в ложбине перед бруствером ‒ пулемётчика из охранения, направившего ствол в сторону лесополки. На какое-то время Семён отвлёкся, потерял из виду Алексея, а глянул и обомлел: Козодой опять полз на покатую крышу блиндажа. Сержант махал ему, мол, вернись, но тот то ли не слышал командира, то ли не хотел слышать: полз и полз, как учили на полигоне.

‒ Кто его надоумил?! ‒ вполголоса спросил сержант Сомов у Прибылого.

‒ Сам геройствует!

Козодой почти дополз, когда из блиндажа выглянул украинец и, подняв руки с автоматом, не глядя выпустил длинную очередь в его сторону. Укроп и скрыться не успел, а Семён, не глядя, жиганул короткой очередью в него, от которой он рухнул там, где стоял. Потом перевёл взгляд на крышу блиндажа, а там Козодой лежит, безвольно уткнувшись лицом в земляной накат и тряся откинутой рукой.

‒ Лёха ранен! ‒ шепнул Семён Сомову и потянулся за гранатой, метнув в горло блиндажа одну и другую, повторил: ‒ Лёха ранен! ‒ словно сержант не слышал или переспросил.

И сразу же, пока не рассеялся дым, залил огнём из автомата вход в блиндаж; под разным углом туда же стреляли и другие. В какой-то момент в блиндаже прогремел взрыв, выбив тугой волной из него поток дыма, и всё стихло. Несколько минут подождали, и Прибылой сказал:

‒ Кто-то подорвался…

Сам же он вызвался зачистить блиндаж. Осторожно заглянул в него, ещё осторожнее ступил туда и быстро выглянул:

‒ Все двухсотые…

И сразу полез на крышу к Алексею, приподнял его голову и негромко сказал:

‒ Двухсотый. Ещё один. Теперь наш.

Козодоя спустили в окоп, Семён мельком глянул в его бледное лицо и перекрестился:

‒ Упокой, Господи!

В это время Сомов чётко говорил в рацию:

‒ Говорит Чубчик… Опорник взят, запрашиваю эвакуацию: у меня двухсотый и трёхсотый.

Вскоре из-за горушки появилась БМП, в неё спешно загрузили убитого, раненый сам забрался в отсек. Машина ушла, а сержант скомандовал:

‒ А теперь отходим в лесополосу, сейчас эти блиндажи накроет вражеская арта, нам надо переждать, когда наши контрбатарейщики подавят её, и, если не будут работать миномёты, вновь вернёмся на опорник и будем удерживать его, сколько понадобится, до подхода основных наших сил.

Действительно, минут через десять в той стороне гулко разорвалось несколько снарядов, потом ещё и установилась относительная тишина, если не считать лающих выстрелов АГСа, звучавших далеко в стороне. Прибылой на минуту упал на спину. решив отдышаться и прийти в себя, потому что гибель Алексея не выходила из головы, тем более что она случилась на его глазах. «Эх, парень-парень ‒ буйная головушка, сколько ты всего натворил за последние месяцы. По сути, ты герой, но так и не понял этого, и теперь никогда не поймёшь… ‒ Он вздохнул, подумал вдогонку: ‒ Хотя телефонами успели обменяться, но чего я теперь скажу тебе…».

Через два часа, когда появились мобики, отделение вернули в расположение. Командир роты капитан Нестеров пришёл к ним в палатку, замаскированную в зарослях, наполовину потерявших листву; лишь белая акация продолжала выделятся зеленью, словно забыла о приближении зимы.

Капитан сказал:

‒ Поздравляю вновь прибывших с боевым крещением, сожалею о погибшем. Не считая потери, вы успешно выполнили поставленную задачу. Ожидайте новых приказов, а сейчас отдыхайте.

 

16.

 Возвращаясь от опорника, они вспомнили о воде, вволю напились, а теперь все зверски хотели есть. Благо пришло время обеда, и в отделении к этому времени осознали, где они были и что сегодня произошло, после чего они остались живы. Теперь же набросились на еду даже и недавно блевавшие от вида крови.

После обеда устроились кто где мог. Прибылой закрыл глаза, думал, что сразу заснёт хотя бы на полчаса, чтобы увидеть во сне Ольгу, девчонок, родителей, сказать им, что жив-здоров, первый бой принял с честью… Кто-то его толкнул в локоть, и он увидел перед собой рыжеватого мужика, того самого, который, по словам Козодоя, пялился на него. И теперь он застыл перед ним и представился:

‒ Я ‒ Павел Куренёв со второго взвода. Слух прошёл, что ваше отделение ходило на штурм, и один боец погиб. Говорят, какой-то молодой из пополнения?

‒ Было дело. Вместе с ним был.

‒ Вы всегда вместе. Поэтому и спрашиваю.

‒ Так ведь земляк… А у тебя что за интерес?

‒ Особого нет. Уж очень он на моего сына похож ‒ вылитая копия.

‒ Действительно, ‒ Прибылой пригляделся к собеседнику и сел. ‒ И ты похож, ну, если отбросить разницу в возрасте, вполне есть сходство… Погиб он, что называется, в первом бою. Наломал дров, хотя и упрекнуть не в чем. Наоборот, геройство даже проявил. Только кому от этого легче. Ведь говорил же ротный о расчётливости, в смысле не хитрости, а холодной головы. Теперь поздно вздыхать… Откуда сам-то будешь?

‒ Из-под Вольска я.

‒ Земляк, одним словом. А мы с Алексеем из Заречья.

‒ Бывал там, правда, давно. В командировку посылали.

‒ А меня Семёном зовут. Фамилия ‒ Прибылой.

Семён подал руку и попросил:

‒ Павел, ты уж извини, глаза слипаются, хоть немного посплю. Ещё будет время ‒ поговорим.

Тот ушёл, а Семён подумал: «Вот как можно в человеке ошибиться! А то заподозрил его бог знает в чём, а получается, что поспешил, людей может и не насмешил, а самому стыдно стало. А то «цепляется», «прилип», а он, может, лишь одного сына и любит, может, ему и любить больше некого. Поговорили-то всего ничего, а сразу видно, что нормальный мужик». Подумав так, Семён почувствовал, что сознание куда-то уплывает на сторону, и откуда-то, будто из тумана, появилась Ольга… Встала ‒ рукой можно дотянутся ‒ и глазами зелёными смотрит, не моргая. Насмотрелась и спросила: «Ну, как ты там? Какие новости?» ‒ «Нормально всё, служу. ‒ Не стал Семён вдаваться в подробности. ‒ У вас-то порядок?» ‒ «Всё без перемен. Виолка в школу ходит, Анютка растёт ‒ показывает на дверь, тебя ждёт. Женя учится. Говорит, восьмой класс закончу ‒ в автомеханический колледж пойду. По твоей специальности хочет потом работать…».

В этот момент кто-то толкнул его. Он очнулся, рядом стоял Сомов.

‒ Просыпайся, сейчас ротный придёт!

«Ротный так ротный, ‒ нехотя подумал Прибылой. ‒ Не спать мы сюда приехали…».

Капитан Иван Нестеров был краток:

‒ Бойцы, ‒ обратился он к не очень-то проснувшимся контрактникам, ‒ завтра вам предстоит новая, более серьёзная и ответственная задача. Наступление наших войск продолжается, мы будем на острие. Предстоят городские бои. Кто участвовал в них, будьте примером для новичков, чтобы они без нужды не пытались геройствовать. Вам сейчас раздадут рации, командиры разъяснят, как ими пользоваться, как менять частоту. К ним будут запасные батарейки. Командиры взводов и отделений завтра пойдут вместе с вами. Желаю удачи!

Рация для Прибылого не в новинку. Успел попользоваться два года назад под Временной. Теперь раздали точны такие же. Хотел всем сказать, чтобы подходили в нему, мол, объяснит, что непонятно, но вспомнив своё давнее «геройство», когда вызвался заменить вилку сцепления на УАЗе, и что потом вышло, промолчал, не стал себя выпячивать, помня, что не тот контингент окружает. Здесь особенно не любят выскочек. На первый случай, может, и ничего не скажут, но где-то зарубку оставят. Когда таких меток наберётся несколько, то могут и на разговор вызвать, попросят объяснить то-то и то-то.

Он совсем не знал эту тему, а всё, что представлял о заключённых, с которыми теперь воюет плечом ка плечу, всегда получал из телевизора. А там таких сюжетов насочиняют, такую разлюли малину развезут, что слезами изойдёшь, утрёшься и вновь расплачешься. И ещё всегда удивляла жестокость по версии киношников, царящая и в СИЗО, и на зоне. Будто там звери хищные собрались, готовые за пайку горло перегрызть. Да, кому-то хочется проявить превосходство среди таких же, как он, но это на кого попадёт. У них в Затеряеве сосед жил. Васьком звали. Так он несколько ходок сделал, и все по хулиганке: то с мужиками подерётся, то с женой войну устроит ‒ и все приключения заканчивались народным судом. «Зачем, ‒ спрашивали его, ‒ к пьяным мужикам-то лезешь? Валтузят они друг друга, ну и шут с ними. Устанут, пойдут пивка вместе выпьют!» ‒ «Это хорошо, если один на один! А если кодлой на одного?! Непорядок. Как не вмешаться?». И он вмешивался, и успевал навалять кому-то, хотя самому почти никогда не попадало. Ловкий был и сильный. Но и на него нашли укорот. Подловили и наваляли всем скопом, железом били. Но ведь не на зоне. Там-то такого Васька быстро приструнили бы. Там свой порядок, против которого и не заикнёшься. Конечно, всякое и там бывает, но почему-то оттуда Васёк целым и невредимым трижды возвращался, а на воле не уберёгся.

Такие мысли приходили к Прибылому частенько. И вот, всматриваясь в последние недели к «сослуживцам», он не находил ничего особенного, чего-то такого, что могло отталкивать или вызывать неприязнь. Обычные мужики. Да, немногословные, угрюмые, каждый со своей думкой, зато никто не плачется, не лезет в душу. Да и чего в неё лезть? В изоляторе рассказал о себе, и хватит. Ну, может, ещё на зоне пришлось бы. Никому более ты не интересен ‒ у каждого своя рана. Особенная. Ведь мало отпетых разбойников среди них, в основном-то большинство таких, как Прибылой. Кто по глупости, кто по пьяному делу, а кто от безысходности, когда так человека довели, или жизнь довела, что он себя не помнит. А натворит дел, потом за голову хватается, да поздно, приходится ответ держать. И попадает в такие обстоятельства, что не знает, как оттуда вырваться. И готов на всё, лишь бы оказаться на воле, наглотаться воздуха свободы, пусть и со смертельным риском для жизни. Пусть. В такие моменты человек почти не контролирует себя, повторяя эмоциональный порыв, из-за которого перед этим жизнь его обрушилась на какое-то время. И в этом порыве он до конца не понимает всю опасность, которой подвергает себя, ‒ это он поймёт, быть может позже, когда своими глазами увидит то, на что сам подписался. Но давать задний ход поздно, и душу свою травить не обязательно. Пользы это не принесёт, а настроение испортит. «И вообще, надо об этом поменьше думать, ‒ решил Прибылой, убеждая себя, ‒ а если уж и заморачиваться, так только тем, как пройти очередное испытание. А там как Бог решит!». 

Он мог на эту тему рассуждать и думать о ней бесконечно, но бесконечного в жизни ничего не бывает. Всему есть край. И надо постараться сделать так, чтобы как можно позже дойти до этого края и до поры до времени не сорваться.

«Так что держись, мужик, ‒ приказал он себе, ‒ двум смертям не бывать, а одной не миновать!».

 

17.

Что драка будет грандиозной, Прибылой понял, когда на столе расстелили лист ватмана с топографическими обозначениями, и молодой лейтенант Илья Алексашин, каким и положено быть лейтенанту: чернобровый, румяный, словно девушка, но с лихо вздёрнутыми усиками, стремительно появился в расположении. И выделялся не только этим, а своей формой, которая не шла ни в какое сравнение с замызганными на полигоне куртками и штанами контрактников. Этот щёголь с холёными руками прибыл, по слухам, летевшим впереди него, из штаба бригады за какую-то провинность, оттого у него и взгляд печальный, даже и усы не очень-то вздёрнуты. Теперь он собрал отделение у схемы и сказал, оглядев всех стразу и никого конкретно:

‒ Прошу внимания! Смотрите и запоминайте. Перед вами, бойцы, на бумаге южная часть города N. Начинается она частной застройкой, которая после нескольких дней боёв пройдена, а впереди до самого центра на километр тянутся многоэтажки. Начинаются они хрущёвками, и в самом центре имеются несколько девятиэтажных строений. Но о них говорить рано, надо сперва пройти первый ряд пятиэтажек, потом второй, потом третий. Как будут развиваться события, предсказать трудно, но одним месяцем здесь вряд ли обойдёшься. Населения в городе почти не осталось, хотя, возможно, в каких-то подвалах ютятся люди, и это имейте в виду. Вам предстоит выдвинуться, используя развалины частных строений, и после артподготовки занять первые здания. Непосредственно перед штурмом выдвинутся танки, будут бить более прицельно: важно пробить бреши в зданиях для надёжного и эффективного проникновения внутрь. Надо учесть, что все здания, вполне вероятно, соединены подкопами, образует единую оборонную систему противника. При захвате надо будет выявить ходы между зданиями и взорвать, чтобы нарушить сообщение между ними, а сами здания необходимо занять, и у вас это получится; говорю это без тени сомнений. На каждое здание направляется отделение. Я буду со вторым. «Значит, с нами будет командиром Сомов, ‒ подумал Прибылой. ‒ Это и к лучшему: надёжный мужик». Так что подходите, смотрите, запоминайте как схему наступления, так и пути возможного отхода ‒ нужно всё предусмотреть.

Лейтенант Алексашин мог бы говорить и говорить, но он понял, что мало кто слушал его по-настоящему, и поэтому завершил свой «доклад», как он, наверное, привык докладывать в штабе, хотя с его званием вряд ли он там играл заметную роль и непонятно, какую работу выполнял, если только принеси-отнеси.

Как нужно готовиться к завтрашнему штурму, Прибылой теперь и сам знал, поэтому увеличил запас воды в рюкзаке, уложил два сухпайка. Что ещё. Разжился у Сомова защитными очками, примерил их, видимость, конечно, не та, какой хотелось бы, но пусть будут, пригодятся во время боя ‒ от пуль не защитят, но защитят от пыли и каменной крошки. Проверил аптечку, хотя проверять её было необязательно: слава Богу, не пользовался сегодня. Всё подготовив, он прилёг на брезент, ставший своим, стал дожидаться ужина, хотел подремать, но не дремалось, а вместо хотя бы короткого сна ‒ мысли рекой.  Да и как уснёшь, когда все ходят туда-сюда. Может поэтому, ни за какую и не ухватишься, и все они мимо скользят, потому и полное смешение в голове.

В какой-то момент он словно увидел себя стороны: как завтра будет выдвигаться к зданию, как заскочит в выбитое взрывом окно, как осматриваясь, чтобы не нарваться на растяжку, начнёт обследовать каждую квартиру, каждую комнату и, спрашивая: «Люди есть?», бросать гранаты. В воображении вроде всё складно получалось, а как на самом деле ‒ бог весть.

После ужина они сложили оружие в пирамиды, устроили под головы рюкзаки, и, засыпая, Семён расслышал чавканье грязи под ногами часового после дождя.

Проснулись так же, как и на кануне, задолго до рассвета. Потом получили патроны, гранаты ‒ всего в три раза больше, чем накануне. Гранаты обмотали ‒ теперь уж привычно ‒ тряпицами, чтобы меньше гремели. Вместе с Прибылым суетились два вчерашних мужика, как показалось ему сачковавших, одного из которого ранило в руку; теперь он был вновь со всеми с лёгкой повязкой.

‒ Быстро же ты вылечился?! ‒ удивился Прибылой.

Вчера было некогда его рассматривать, а теперь невольно бросились в глаза его широкое и плотное лицо, тяжелая челюсть и слегка покатый лоб. Хочешь не хочешь, вспомнил человека по фамилии Ломброзо, его теорию.

‒ Чепуха… ‒ отмахнулся он. ‒ Венку на кисти задело. В медсанбате скобку поставили и отпустили: мол, здесь больше пользы будет. На прошлой неделе в плечо осколок залетел ‒ всё давно зажило.

‒ Как тебя зовут-то? ‒ спросил Семён, сразу изменив о мужчине мнение.

‒ Григорий я…

‒ Семён! ‒ подал руку Прибылой. ‒ Опять мы вместе!

Вроде они и не поговорили совсем, но это короткое знакомство оказалось больше многих слов, сказанных бы в другой обстановке и под другим настроением. И, как ни странно, но от этого разговора, более похожего на обмен репликами, на душе сделалось спокойнее. Семён вдруг понял внутреннюю мудрость, как показалось, шедшую из глубин времени, Григория и его товарища, не геройствующих, подобно Козодою, а умело и неспешно выполнявших свою работу.

Один магазин Семён пристегнул к автомату, ещё четыре ‒ на грудь поверх броника. Пристегнул напашник, сидушку, взвалил неподъёмный рюкзак и сразу почувствовал себя неуклюжим и не очень-то подвижным. В остальном повторялась вчерашняя история. Опять была артподготовка, только теперь к ним добавились два танка, прямой наводкой бившие по нижним окнам. Когда за сотню метров перед темнеющей в рассветном тумане пятиэтажки они десантировались из БМП, их опередила ранее выдвинувшаяся группа огневой поддержки. Рассеявшись, штурмовики, петляя и прикрываясь развороченными частными домами, гаражами, сожжёнными машинами, всё ближе подбирались к обозначенному месту. Когда осталось всего ничего до здания и продолжала работу огневая поддержка, бившая по верхним этажам, а сержант Сомов, Семён и Григорий с товарищем оказались у выбитой в подъезд двери, то Григорий подал команду рукой «вперёд» и осторожно ступил внутрь. Григорий огляделся, видимо, ища растяжки, хотя они вряд ли могли уцелеть после танковых ударов, но осторожность была соблюдена. За Григорием, пригнувшись, шагнул его товарищ. Третьим оказался Сомов, а Прибылого они окончательно оттеснили. «Как сговорились!» ‒ подумал он и, как замыкающий, начал следить за лестницей на второй этаж, оставаясь готовым каждую секунду применить оружие.

Первую квартиру проверили ‒ чисто. Во второй ‒ два двухсотых укра. В третьей на вопрос Григория «Люди есть?» ‒ никто не отозвался, но как будто что-то упало… И он, не раздумывая, запустил в квартиру гранату и дал, после разрыва, пару коротких очередей в каждую из комнат. Когда Григорий заглянул в квартиру, то выдохнул:

‒ Кошка…

‒ Что кошка? ‒ спросил Сомов.

‒ Погибла… На полу лежит. Жалко ‒ божья тварь.

‒ Пошли дальше! ‒ И развернувшись, Сомов осторожно заглянул в четвёртую квартиру, спросил: ‒ Люди есть?

Не дождавшись ответа, они с Григорием зашли в квартиру следом за гранатой, осмотрели ‒ всё чисто.

Пока переговаривались вполголоса, стоявший сзади Прибылой наблюдал за лестничными маршами, и в какой-то момент заметил что-то мелькнувшее в просвете на верхних этажах. Когда тень мелькнула этажом ниже, он дал короткую очередь и сразу послышался глухой удар падающего тела. Сомов оглянулся на выстрелы:

‒ Кто там?

‒ Надо посмотреть.

‒ Не спеши… На каком этаже?

‒ Кажется, на второй скатился…

Зачистив оставшуюся квартиру на первом, они поднялись на второй этаж и, перешагивая через двухсотого, зачистили очередные квартиры без окон, со в хлам разбитой мебелью и валявшейся кухонной посудой, хрустящей на полу тарелками. Когда поднялись до пятого этажа, не встретив сопротивления, Сомов горделиво сказал:

‒ Один подъезд наш. Пошли дальше. ‒ Спустившись до двухсотого, он отстегнул магазин его автомата: ‒ Пустой! ‒ Осмотрел магазины на груди: ‒ Совсем хлопец «обсох». И чего хотел ‒ непонятно. Сдался бы ‒ живым остался. ‒ И посмотрел на Прибылого: ‒ Приходилось вот так, в упор?

‒ Приходилось… ‒ ответил Семён негромко и вздохнул.

‒ Тогда пошли на третий подъезд. Во втором работает Алексашин со своим отделением ‒ пусть проявит себя, не будем мешать. А поговорить надо! ‒ и включил рацию. Доложив обстановку и услышав в наушниках стрекот автоматов, спросил: ‒ Что там у вас?

‒ На четвёртом этаже огрызаются.

‒ Помощь нужна?

‒ Справимся.

‒ Тогда я перехожу на третий.

Выглянув из подъезда, Сомов достал из нагрудного кармана красный маркер и жирно напечатал на шероховатой стене латинскую букву «V».

‒ Это-то зачем? ‒ спросил Семён.

‒ Чтоб все знали о нас!

‒ Дождями не смоется?

‒ Нет. Перманентные не смываются.

 

18.

Ольга Прибылая все недавние дни посвятила Маргарите, которой если и захочешь отказать в помощи, всё равно не получится. Да Ольге это и не в тягость. Вся её забота ‒ проводить и встретить Виолку из школы, сходить в магазин, приготовить обед. Она даже дома перестала готовить, а Женька, не захотевший временно переехать к Маргарите Леонидовне, приходил обедать и ужинать. Собирался в школу он сам ‒ в этом к нему от Ольги вопросов не имелось, немного беспокоилась за завтрак, напоминала, чтобы не забывал выключить плиту; устав слушать напоминания, он вообще перестал готовить любимой омлет и перешёл на бутерброды с колбасой и сыром. Их и готовить не надо, и плиту включать не обязательно, а чайник сам отключается. И всё-таки через несколько дней, когда Маргарита более или менее привыкла к костылям, Ольга на ночлег возвращалась к себе, где и спалось комфортней, и Анечке, зачастую капризничавшей в чужой квартире, было привычней. Зато теперь готовила сыну любимый омлет с луком и завтракала вместе с ним и дочкой. Потом заходили за Виолкой и все вместе шли в школу. Причём, Женька отставал, а когда Ольга просила его идти рядом, отговаривался:

‒ Ага, может, за ручку поведёшь?!

И она не стала пытаться излечить юношескую стеснительность, сказала без обиды, но дала понять, что упрямство в данном случае ни к чему. Он, кажется, ничего не понял, а если и понял, то по-своему ‒ ещё больше отставал. Проводив детей в школу, Ольга, развернув прогулочную коляску, заходила в магазин, возвращалась к Маргарите, готовила обед, прибиралась в квартире. Как-то обратила внимание на пыльный кактус в углу спальни.

‒ Ой, умоляю тебя, не озадачивайся… ‒ всколыхнулась хозяйка. ‒ Я иногда устраиваю ему душ из спрея. А вообще-то кактусы ‒ дети пустыни, они привыкли жить в пыли и жаре, очень долго могут обходиться без полива. А у нас кактус самый настоящий ‒ друзья привезли Герману Михайловичу из Мексики.

Ольга о кактусе более не спрашивала, и хозяйка успокоилась, украдкой вытерла пот на лбу, даже вздохнула. Подумав, сказала:

‒ Ты уж не мучай себя. На два дома ведь стараешься. Я-то знаю, как это тяжело, тем более с такой крохой. Она у тебя хотя и спокойная девочка, но маленькая ведь: глаз да глаз нужен.

Приятно, конечно, слушать добрые слова всё понимающего человека, тем более что такая беда свалилась на неё. А от добрых слов хотелось и ответить большей добротой.

В один из дней, дожидаясь Виолку около школы, Ольга присматривала за Анюткой, а та увлечённо играла в песочнице на детской площадке недалеко от выхода из школы, где обычно играют в погожие дни детишки с продлёнки. Когда раздался телефонный звонок, подумала о Маргарите: опять о чём-нибудь решила напомнить.

Но звонила не она, а Антон Безруков. Никогда не звонил, а теперь вспомнил. Когда она ответила, он довольно уверенно, даже нахально, видимо, находясь под хмельком, спросил, представившись:

‒ Как дела, Оля? Семён звонит?

‒ Звонил с полигона, а теперь он, наверное, на передовой, некогда ему, да и нельзя.

‒ Будет звонить, передай ему привет от друга. Представляю, как ему сейчас тяжело. Знаю это не понаслышке, на собственной шкуре испытал. В общем, передавай привет.

Сказав «до свидания», Антон отключил телефон, а когда Ольга, встретив Виолку, возвращалась к Маргарите, он позвонил вновь:

‒ Оль, вот чего хотел сказать: может, пригласишь на чай… Посидели бы, поговорили?

Прибылова всё сразу поняла, жёстко и прямо спросила:

‒ Тебе что, жены мало?

Он воздохнул:

‒ В том-то и дело, что нет у меня жены.

‒ Жениться же собирался?!

‒ Ничего не вышло. Поругались мы и разбежались.

‒ Я-то чем могу помочь?

‒ Не о помощи прошу, а всего лишь посидеть, поговорить…

‒ Ты что, не понимаешь, что это невозможно?! И как потом будешь смотреть в глаза товарищу, когда он вернётся? Как я буду смотреть в глаза мужу? Не для того я выходила замуж за Семёна, чтобы быть сестрой «милосердия» для его знакомых. Так что более не звони мне. Ни по какому поводу!

Не дождавшись его ответа, да и был ли он, она отключила телефон, подумала: «Вот негодяй! Надо так опуститься! Хорошо ещё, что не при Маргарите позвонил, а то она замучила бы вопросами!».

Что ни говори, а гадкий разговор настроение Ольге испортил. Насколько помнила, она никогда в жизни не сталкивалась с подобным, не давала повода ни когда жила с первым мужем, ни когда теперь со вторым ‒ его братом Семёном. Как-то даже и мысли такой не возникало у их товарищей, а здесь хлыщ выискался. Она слышала от знакомых женщин, что иные мужья и жёны погуливают друг от друга, но это когда с жиру бесятся, а тут что же получается: муж на фронте, рискует собой каждую секунду, надеется, что его ждут, любят, а вся любовь побоку. Даже размышления об этом были неприятны Ольге. Может поэтому, когда она вернулась, встретив Виолку из школы, была не в настроении. Маргарита это заметила и спросила:

‒ Оля, у тебя всё в порядке?

 ‒ Всё нормально ‒ лишь голова что-то разболелась… ‒ ответила она и подумала: «Вот из-за всяких недоумков приходится врать, изворачиваться. Грех на душу брать, но и языком болтать нельзя. Сочувствия вряд ли найдёшь, а повод для разговора дашь. И пусть Маргарита прямо ничего не скажет, но запомнит этот случай, а при известной фантазии многократно преувеличит его».

Видя её поникшее настроение, Маргарита вздохнула:

‒ Оля, я вижу, как ты замоталась со мной. Спасибо тебе за помощь. Продукты я решила заказывать по доставке, готовить помаленьку и сама смогу, особенно не заморачиваться с этим не буду: мясо сварю ‒ бульон будет, а с мелочью и подавно разберусь. А много ли нам с внучкой надо. Только попрошу провожать и встречать её из школы. Она и сама могла бы уходить и приходить, но ведь ребёнок: кто пальчиком поманит, конфеткой угостит, за тем и пойдёт, а в городе полно понаехавших ‒ от них чего хочешь можно ждать, сколько разных случаев на слуху.

‒ Как скажете. Всегда рада помочь, ‒ отозвалась Ольга.

‒ Давайте вместе пообедаем, чего же спешить.

‒ За Женьку переживаю. Он, наверное, радуется, когда меня нет дома, чтобы похозяйничать в квартире. Вчера пришла, а в комнатах табаком пахнет. Допытываться не стала, но если ещё подобное повторится ‒ спуску не дам.

‒ Они в таком возрасте только и ждут возможности «отличиться». У меня Ксения, уж на что девочка, а лет с шестнадцати курить стала. Нет, при мне не осмеливалась ‒ знала, что губы оторву, а как из школы придёт, то от одежды табаком разит. А чего с парня спрашивать. У них такой период, когда они не знают, чем отличиться, легко попадают под дурное влияние, подчиняясь стадному инстинкту. Подрастёт ‒ поумнеет. Все через это проходят. Не он первый, не он и последний.

Ольга не стала спорить, лишь отозвалась: «Все, если на всех скопом смотреть, а если к каждому конкретно приглядеться, то есть и такие, которых и насильно не заставишь совершать глупости».

Отобедав и глядя на раскапризничавшуюся дочку, Ольга торопливо перемыла посуду, сказала расставаясь:

‒ Тогда мы пойдём?

‒ В час добрый, ‒ мои дорогие. ‒ До завтра.

Одев Анютку, Оля в тамбуре взяла коляску, на улице усадила в неё дочку, из-за поднявшегося ветра, одела ей капюшон; ехать вроде и недалеко, а нахватается малышка холодного воздуха ‒ потом кашель замучает. Немного удалившись от дома, вдруг вспомнила звонки Безрукова и переполошилась, представив, что придётся с ним опять о чём-то говорить, если он спьяну вдруг вновь позвонит. Не желая более расстраиваться, нагнетать в душе обиду, да и было бы из-за кого, Ольга заблокировала его номер и сразу успокоилась, почувствовала, как с души ушла забота.

Дома она уложила дочку спать, потом пришёл из школы сын ‒ табаком от него на сей раз вроде не пахло ‒ накормила его, а когда, пообедав, тот ушёл в свою комнату, она заглянула в свою и прилегла на неубранный диван, прислушалась к тихому дыханию спящей Анечки и, даже показалось, что сама задремала. Но пролежала недолго, вдруг будто кто-то шепнул на ухо «вставай», и она действительно приподнялась, уселась на диване, увидела на журнальном столике карандаши, исчёрканные дочкой листы бумаги, и вдруг подумала о том, что необходимо немедленно сесть и написать письмо Семёну. Подумала и подивилась: «А куда, по какому адресу пошлю, если адрес он не сообщил… Возможно, что-то можно узнать через военкомат или сделать запрос в специальную воинскую часть, занимающуюся вопросами подразделений «Шторм V», номер которой есть в интернете. Но что это даст? Наверняка, пока ответят на запрос, пройдёт уйма времени, и ещё неизвестно, как отнесутся к вопросу, возможно ли посылать письма данной категории служащих, хотя бойцы категории «V» имеют в этом равные права со всеми военнослужащими. ‒ Подумала-подумала, и, чтобы не заморачиваться, всё равно решила написать: ‒ Вот напишу и отложу в сторону, и оно будет ждать его возвращения. Пойдёт время, ещё напишу. И так письмо за письмом. Вернётся Семён, а его ждёт пачка писем!».

Взяв авторучку, попросив чистый лист у сына, она писала долго, старательно, а начала словами: «Здравствуй, дорогой и любимый Семён! Не знаю, где застанет тебя это письмо, но где бы ни застало, оно сохранит мою любовь и нежность, и веру в то, что придёт время и мы обязательно встретимся: обнимемся, расцелуемся и будем долго-долго стоять и молчать, чувствуя, как вновь соединяются наши сердца…». Она писала подробно, тщательно подбирая слова: о дочках, о Женьке, о родителях, о Маргарите. Сообщала только хорошее, отчего сердце радуется, забыв всё горестное и несуразное. Зачем об этом сообщать? Ему и без наших заморочек хватает забот, и дай Бог терпения всё преодолеть, дождаться окончания войны и вернуться живым и невредимым.

Когда отложила авторучку, то неожиданно расплакалась, и плакала тихо, стараясь не разбудить дочку, пригляделась, а она не спит, смотрит на мать и улыбается

‒ Проснулась, моя дорогая! Иди ко мне.

Она взяла малышку на руки, посадила на колени, и, положив её маленькую руку с растопыренными пальчиками на письмо, обвела контур ладони авторучкой. А внизу письма поставила дату: 7.11. 2024.

 

19.

Бой продолжался.

По одному просочившись в третий подъезд, на бегу поглядывая вверх, где злыми шмелями гудели коптеры, и застыли, прислушиваясь, хотя и трудно это сделать ‒ отделить звуки стрельбы, разрывы гранат, доносившихся с разных сторон. Но цоканье металла по ступеням услышали все. Мгновенно нырнули под лестницу, и можно лишь представить, что произошло бы, если бы граната доскакала до первого этажа, но она взорвалась выше, прошуршав по стенам осколками и обдав взрывной волной.

Прижимаясь к стене, вперёд вышел Сомов и метнул в распахнутую дверь гранату и сразу полосонул от стены до стены квартиры очередью. То же самое проделал с другой квартирой. Когда первый этаж зачистили, стоявший за спиной Григорий вышел вперёд, прижимаясь к стене, поднялся на второй. Зачистив и его, группа остановилась и знаками показывала, что враг где-то выше. А сколько их там, в какой они квартире ‒ вопрос. Все понимали своё уязвимое положение, когда им проще простого закидать их гранатами, но они почему-то это не делали. И тут Прибылой вспомнил того, кого срубил в первом подъезде, оставшегося без патронов. «Неужели и все они здесь такие? ‒ подумал Семён. ‒ Почему за ночь им не поднесли их, почему, если не поднесли, сами не перешли в соседнюю пятиэтажку? Почему только одну гранату метнули? Что, больше не осталось?». Но думай не думай, а надо двигаться. На третьем этаже повторилась та же история: они прошли квартиру за квартирой, собирались уж подниматься на четвёртый, как сверху раздался голос:

‒ Не стреляйте, сдаёмся!

Они прижались к стенам, а Сомов спросил:

‒ Сколько вас?

‒ Трое.

‒ На пятом никого?

‒ Никого.

‒ Оставляйте оружие и спускайтесь по одному!

Не сразу, но один выглянул из-за двери, пытаясь убедиться, что его действительно встречают, и несмело шагнул на площадку, подняв руки.

‒ Обыщите его! ‒ скомандовал Сомов. Когда обыскали, добавил: ‒ Документы на бочку. Следующий!

Когда все трое лежали на площадке со связанными руками, сержант спросил:

‒ Ну, и чего вы здесь торчали?

‒ «БК» ждали.

‒ А почему в первом бойца одного оставили?

‒ Значит, двое сбежали…

‒ Вот молодцы… Вас в каждом подъезде по трое сидят?

‒ В каком сколько осталось…

Сержант Сомов связался по рации с комроты, доложил:

‒ Трое пленных… Что с ними делать… Понятно!

‒ Иванов, ‒ окликнул он товарища Григория, ‒ отконвоируй их к нашим. Помни, что во всех пятиэтажках враги. Увидят, что пленных повёл, по своим же стрельнут, если, конечно, патроны остались.

‒ У них всего навалом ‒ ночью доставили.

‒ А чего же вас обошли?

‒ Не успели. Вы пришли.

‒ Ладно… Иванов, уводи их!

Тот молча подтолкнул пленных стволом автомата. Когда увёл, Прибылой спросил у Григория:

‒ Твой друг немой, что ли? Сколько уж вместе, а единого слова от него не услышал!

‒ Он говорит, но редко… Заикается.

‒ Ну и заикался бы на здоровье.

Пока они говорили об Иванове, Сомов связался с лейтенантом Алексашиным, спросил:

‒ Как у вас дела?

‒ Второй чистый. Два двухсотых укра. Как у вас?

‒ Трое в плен сдались, повели их к нашим.

‒ Ну что ‒ остался четвёртый подъезд…

С четвёртым подъездом пришлось повозиться. Сколько там укроврагов засело, не понять, но все они скопились на пятом этаже, время от времени метали гранаты по лестнице и для острастки стреляли короткими очередями.

‒ Самим не справиться, только зря будем подставляться, ‒ сказал Сомов.

‒ Что предлагаешь? ‒ глубоко вздохнул его тёзка Илья Алексашин.

‒ Танк предлагаю вызвать! Снести к ядрёной бабушке верхний этаж, чтобы самим зря головы не класть.

Алексашин связался с комроты. Объяснил ситуацию:

‒ Да, да! ‒ кричал он в рацию. ‒ Пятый этаж, крайний справа подъезд. Ждём… Слыхали, бойцы. Башковитый у вас сержант, отмечу в рапорте.

Их семеро собралось в подъезде, двое или трое закурили, и все молчали. Дожидаясь развязки. Вскоре вернулся Иванов, доложил Сомову:

‒ Ваше приказание в-выполнено… Раз-зрешите закурить?

‒ Валяй!

В какой-то момент Алексашин спохватился:

‒ Здесь остаются двое, остальные быстро в третий подъезд, пока танк не начал вваливать. А то дождёмся, начнёт палить, подъезд сложится ‒ и половина отделения как не бывало.

«А ведь «молодец» лейтенант, ничего не скажешь. О половине отделения заботится, а двоих можно оставить в заложниках… Хотя и штабист, но врубается в тему не до конца», ‒ подумал Прибылой, вслух же хмыкнул:

 ‒ Спасибо, что доверяете, товарищ лейтенант! Но сдаётся мне, что под завалами останутся не только укры, но и мы с Григорием. Как быть?

Алексашин задумался:

‒ Что предлагаете?

‒ Всем перескочить в соседний подъезд, а этот держать под наблюдением.

‒ Принято! Всем в соседний подъезд. Прибылой и его товарищ держат четвёртый подъезд под наблюдением, а двое смотрят за двором с противоположной стороны, куда укры могут ломануться. Только в окнах не показываться: в соседнем доме противники, можно попасть под снайперский огонь.

По одному выбрались из подъезда, перебежали в соседний. Прибылой и Григорий ‒ вместе со всеми, и, встав в проёме вышибленной двери, взяли автоматы на изготовку на тот случай, если укры выскочат из подъезда.

В этот момент над их головами треснул разрыв, стены содрогнулись, а Григорий указал пальцем на соседний подъезд:

‒ Сейчас зайцы побегут от обстрела!

‒ Ага, ‒ согласился Семён. ‒ Если успеют добежать до первого этажа.

Но тут раздалась очередь с другой стороны дома, где были в засаде Григорий и ещё один боец. Вторая очередь. На какой-то момент стрельба стихла, но вдруг началась вновь, теперь в ответ, и ухнул гранатомёт. Из квартиры поплыли волны пыли и гари, всё смешалось в дыму… И грохнул новый разрыв танкового снаряда, и действительно произошёл обвал подъезда, волной пыли прокатившийся вдоль дома.

Алексашин и Сомов осторожно заглянули в квартиру на противоположной стороне дома, и боец показал Алексашину два пальца:

‒ Двоих скосили… Правильно вы просчитали. К своим ломанулись…

Заглянули в соседнюю комнату, где был Иванов, а он на полу лежит и мотает головой; из шеи его тугими толчками выходила кровь... К нему подбежали, приподняли голову, он что-то хотел сказать, беззвучно раскрывал рот и кое-как выдавил из себя:

‒ Г-граната… С-ы в-второго этажа… ‒ И, не глядя, указал на противоположный дом.

Его перенесли в коридор, достали из аптечки бинт, марлевые салфетки, начали бинтовать шею, одновременно сделали обезболивающий укол. Пока с ним занимались, он потерял сознание, на глазах стал бледнеть и через минуту затих.

Прибылой увидел, что и Алексашин побледнел от увиденного, попытался подбодрить его, но вышло как-то неуклюже:

‒ Это с непривычки… ‒ сказал и сам же смутился, пожалел, что ляпнул не к месту.

Алексашин никак не отреагировал, или сделал вид, и включил рацию:

‒ Товарищ капитан, докладываю; здание взято, у нас один двухсотый… Понял, вечером эвакуируют… Танк очень кстати пришёлся… Готовимся к штурму следующего здания… Так точно!

Поставив охранение внутри подъезда, они не спешили к новому штурму, догадываясь, что он будет не таким относительно быстрым и успешным, хотя можно ли считать успешной потерю одного бойца. В любом случае, это потеря, кстати, вторая за два дня. «Надо ловить момент!» ‒ как сказал Сомов. И они «ловили»: попили водички, пересчитали гранаты, патроны ‒ у некоторых все пять магазинов оказались пустыми. Сразу же набили их заново.

‒ С таким БК о штурме и думать нечего, надо срочно пополняться. И без огневой поддержки к следующему дому не подойдёшь. Необходимо в помощь привлекать либо АГС, либо пару-тройку гранатомётчиков ‒ использовать занятую позицию, на которой сейчас находимся, ‒ сказал Прибылой для Сомова и Алексашина, но ни на одного не посмотрел, словно и не для них говорил. И добавил: ‒ И танк держать наготове, чтобы в нужный момент шандарахнул. Ну и пара снайперов не помешает, а то… ‒ Он хотел сказать, что посылают на амбразуру чуть ли не с голыми руками, но, понятно, не сказал.

‒ АГС хорош на отдалении, а так после первой же очереди его из ручника обнулят. И танк долго не простоит среди разбитого частного сектора ‒ зачем привлекать дроны?!

‒ Затем! Пусть танк, а то и два в кустах стоят, надо лишь замаскировать их… Ну, не нам учить танкистов. И при такой сопливой погоде вряд ли дроны появятся… А вы свяжитесь с комроты, доложите ему. Пусть у него голова болит, а мы пока перекурим.

Связались. Прислушиваясь к отрывочным словам, Прибылой понял, что пополнения БК в ближайшее время не предвидится. Более того, Алексашин озвучил приказ: наступать! И что тут скажешь, только матюгнёшься в душе, и всё, если ни на что более не способен. В регулярной-то армии приказы не обсуждаются, а среди таких, как он, ‒ тем более. «Так что, подписант Прибылой, набей магазины, перекуси сухпаем, попей водички ‒ и вперёд».

Разработали план нового наступления и решили, что не след бросаться всем скопом без огневой поддержки. Даже когда им прислали двух гранатомётчиков, снайпера, а это уже что-то да значило. Тем более, какой-никакой, а опыт имелся, да и отвоёванный плацдарм в виде покоцанной пятиэтажки не помешает – всё-таки защита. Прибылой успокаивал себя как мог, но почему-то успокоение не хотело спешить к нему. Это факт. Почему-то подумалось о том, что разгильдяйства и неувязок везде хватает, но здесь, на фронте, это заметно особенно сильно, наверное, потому что за каждым таким случаем стоит чья-то жизнь или серьёзное ранение. И можно ли от всего этого совсем избавиться? Вряд ли. Особенно здесь, где обстоятельства меняются каждую минуту, и нет времени до конца обдумать план дальнейших действий, ведь в следующее мгновение он может оказаться бесполезным. И что тогда? Совсем отказаться хотя бы от самого приблизительного планирования, действовать с чистого листа, как играют музыканты-профессионалы, но в их случае они находятся в более выгодной ситуации, ибо знают нотную грамоту, расположение нот и всего прочего, чему их учат несколько лет. Здесь же нет столько времени на изучение нот войны, если условия боёв меняются каждую минуту и даже секунду, и просто не хватит способностей человека запомнить все варианты. Вот когда будут роботы воевать, у них что-нибудь да получится. Да и то навряд ли.  

 

20.

Жизнь Антона Безрукова если уж пока не сломалась, то дала извилистую трещину. Это и без особенных объяснений стало понятно, когда он в конце октября развёлся, тремя днями ранее расписавшись. Кому-то сказать, не поверят, но у него именно тот случай. Шумную свадьбу они устраивать не стали, а скромно расписались в загсе, посидели в кафе со свидетелями, и разъехались по домам. Антон окончательно перебрался в Антонине, и началась его жизнь во втором браке. Но оказалась она рекордно короткой: на третий день он почувствовал неладное и срочно отправился к врачу венерологу, подозревая, что из-за простуды у него начались проблемы. Носатый, с лысиной во всю голову, с белёсыми выпуклыми глазами, врач выслушал, спросил о жалобах, женатый или нет, услышав, что женатый, успокоил:

‒ Думаю, ничего страшного. Сейчас сдайте в процедурном кабинете мазок и завтра после обеда приходите ко мне на приём. Держите талон.

Более суток надо было ждать результата, и Антон за это время извёлся. Жене ничего не объяснял, хотел спать отдельно, но всё-таки лёг рядом, когда она спросила: «Что это за новости?» ‒ и ничего не стал объяснять и повернулся к ней спиной. Понятно, что обида ‒ рекой, приглашение к серьёзному разговору, но он только и сказал своей светлой и такой хорошенькой Антошке:

‒ Завтра поговорим… ‒ и долго не мог уснуть, вспоминая, где мог простудиться.

На следующий день на два часа отпросился с работы, чтобы узнать результат и выслушать решение врача. А оно было таково:

‒ Поздравляю, у вас три пера, молодой человек, как мы когда-то шутили! Но ничего страшного, болезнь эта легко излечивается. Сейчас выпишу вам рецепт, купите в аптеке препарат, примите таблетки и потом снова ко мне. Вот вам талончик.

Когда, поблагодарив, Антон встал со стула и собрался уходить, врач сказал:

‒ Да, и попросите свою жену, чтобы она тоже зашла к нам.

‒ Извините, но она мне более не жена!

‒ Ну, это вам виднее, но всё-таки попросите.

В тот же вечер Антон вернулся домой с вещами. Матери, понятно, ничего не говорил конкретно, лишь шумнул, когда она спросила: «Что случилось?».

‒ Мам, ну почему муж уезжает от жены? Значит, поругался!

‒ Ну, ладно, ‒ вздохнула она. ‒ Как поругались, так и помиритесь.

Ничего Антон не ответил, тем более не стал объяснять, а на следующий день заплатил госпошлину и оставил заявление о разводе секретарю суда.

‒ Ждите, – сказала она, – повестку.

И всё время, пока он ждал суда, звонила Антонина ‒ слёзно умоляла вернуться.

‒ За мной вины нет, поверь! Не знаю, где это прицепилось. Ты что, не веришь мне?

‒ Охотно верю, но сделаю по-своему. И вообще: не звони мне более. Себе нервы не мотай и мне. Бес-по-лез-но!

‒ Ну, если ушёл, то и свои подарки забери. Мне чужого не нужно!

‒ Не нужны ‒ выброси! ‒ и отключил телефон.

В ожидании суда, он несколько раз напивался после излечения, его грозили выгнать с работы, он успокаивался, а потом обида на самого себя заполняла душу: «Ну, как я вляпался в это дохлое дело? Поверил ей, да и как не поверить: ведь мужа полтора года ждала!». Тогда это выглядело неким достижением, а теперь, поразмыслив, он понял: «Настоящая и преданная жена всю жизнь обязана ждать мужа, а не год и не полтора. А если ещё и козыряет этим, то грош цена такой. Дерьмо это, а не жена».

Не находя себе места, будучи подшофе, как-то вспомнил о Прибылой Ольге. Вспомнил и невольно сравнил со своей Антошкой: совсем по-иному дышит. Не хотел, но позвонил: и раз, и другой. «А зачем, чего, спрашивается, добился, только опозорился. И как ей теперь в глаза посмотрю, если встречу где-нибудь?! ‒ запоздало мучил он себя сожалением. ‒ А что, доведись, скажу Семёну? Вот перед ним-то более всего совестно!».                  

А ещё перед отцом. Ведь ещё недавно он наводил на него критику, мол, пьяница, забулдыга, а в кого сам превратился за несколько дней. «Что, нервами ослаб, жизнь не мила стала? Так это от того, что трудностей ты особенно не испытывал. Ну, дважды на фронт сходил, ну, ранения получил. Но ничему они не научили, а должны были закалить, затвердить тягу к жизни, и чтобы смотреть на неё трезвым взглядом, а не взглядом размазни…» ‒ упрекал он себя.

‒ Бери с меня пример и не поддавайся безволию! ‒ как-то прямо сказал отец, посвежевший в последнее время. ‒ Опуститься проще простого, тяжелее в руки взять себя.

‒ Кто бы говорил?..

‒ Потому и говорю, что имею право. Нельзя всю жизнь раздолбаем быть.

‒ Охотно верю, но ко мне это не относится.

‒ Относится. Тебе сразу мать говорила, что Антонина ‒ непутёвая. Про таких говорят, что на них пробу ставить негде. А ты чего-то пытался доказать, поперёк нас пошёл. Ну и чего добился?

‒ Чего добился ‒ всё моё!

‒ Вот теперь и живи с этим.

‒ И буду жить!

Антон хотя и препирался, но всё-таки понимал, что негоже опускаться. Надо держать себя в руках. А вот как ‒ сразу и не понять. Но у него получилось. Стал регулярно ходить на работу, даже перерабатывал, когда просило начальство. Ещё до суда он сам себя привёл в чувство, отдалил обиду от позорной женитьбы, хотя такая перемена не прошла бесследно, а сделала его замкнутым, неразговорчивым. Даже с родителями отмалчивался. А они, понимая его, особенно не лезли с поучениями да советами, считая, что время ‒ лучший лекарь в таких делах. Иногда полезнее помолчать, не мозолить глаза, тогда до человека, бывает, скорее доходит. Да и то не до каждого. Здесь уж у каждого свой случай.   

Постепенно обида сгладилась, притупилась, отдалилась первая нервозность, сперва ожесточившая, отчего случившееся воспринималось как что-то неизбежное, настигающее каждого, кто бездумно бросается в отношения, тем более женится, забывая о том, что подобное безоглядное стремление окунуться в семейный омут выходит боком, отравляет жизнь на долгие годы. У него было именно так. Уж как любил первую жену, готов был на руках носить, но ведь развелись, и повод был будто настоящий: не было детишек, как ни старались. И укорить вроде некого за это, если у обоих со здоровьем был полный порядок, как уверяли врачи. А вот не получалось ‒ и всё тут, хоть плачь. А ведь мать им рассказывала, что у них с отцом пять лет длилась похожая история, а не разбежались по-собачьи, а терпеливо ждали, молились архангелу Гавриилу и просили о помощи. И он услышал их: сперва появился один сын, а потом и второй ‒ Антон.

Как давнишняя женитьба выветрилась из памяти, так и эта перестала мучить: время, хотя и недолгое, притупило первую обиду. Теперь другое тревожило: вновь вернулись мысли об Ольге, и о том, что его толкнуло звонить ей, напрашиваться в гости в то время, когда её муж на фронте. «Какое затмение нашло на тебя?! ‒ казнил себя Антон. ‒ Что толкнуло: неудача с женитьбой? выпивка? Или всё и сразу навалилось, и не нашлось товарища или друга, чтобы излить душу? Ну, если не нашлось, и что? Надо чужой жене трезвонить, в гости проситься. Какой позор! Или я почувствовал себя «вольным» казаком, и никто мне не указ. И чего добился? И как после этого буду смотреть в глаза Семёну, если он узнает о моей гнилости? Ведь в тот раз, под Временной, он спас от «лепестка», сбив в сторону калашом, а сам нарвался на мину! И вместо того, чтобы быть благодарным всю жизнь, я начинаю пакостить ему!». Безруков готов себя мучить вопросами бесконечно, но легче от этого не становилось. Он пытался несколько раз позвонить Ольге и покаяться, сказать, что не замышлял ничего дурного, но телефон всякий раз «брыкался», и Антон понял, что Ольга заблокировала его номер. «И правильно сделала!» ‒ подумал Безруков, убедившись в безуспешности своих попыток. Он мог, конечно, прийти к ней в гости, но как это сделать без приглашения ‒ совсем, что ли, совесть потерять.

Так и ходил неприкаянным на работу да с работы, нигде не бывая, ни с кем не встречаясь, на какое-то время сделавшись затворником, про себя решив: «Вернётся Семён, покаюсь перед ним, и будь что будет!». И когда так подумал, то и на душе полегчало, и отпустило её, душу, будто действительно встретил Прибылого, по-дружески пожал ему руку и обнялся. Ведь фронтовые друзья, а это многое значит. Кто там не был, тот не поймёт, что это такое ‒ фронтовая дружба, скреплённая кровью. Быть может, это высокое слово, но это так и есть, и это навсегда.               

   

21.

После пополнения БК, который рассовали по рюкзакам, начали приглядываться к пятиэтажке напротив и не замечали хоть какого-то движения, даже снайпер пытался через оптику заметить хоть что-то ‒ тишина. Это выглядело подозрительным. Пустили длинную очередь по окнам, в надежде, что противник огрызнётся, ‒ то же самое. Тогда взводный проявил решительность.

‒ Сомов и Прибылой, скрытно проберитесь к зданию и проверьте первый подъезд! ‒ приказал Алексашин. ‒ Всем остальным быть наготове.

Когда они ушли, то за ними наблюдали из глубины окон первого этажа, готовые обеспечить огневую поддержку. А они ушли и пропали. Минут только через двадцать появились. Показали большой палец вверх, мол, всё в порядке, а по рации доложили Алексашину:

‒ В подъезде никого. Он заминирован. На первом этаже у несущей стены установлены две противотанковые мины с тротиловой шашкой, взрывателем и каким-то хитрый прибором с мигающим индикатором.

‒ Возвращайтесь немедленно! ‒ тихо, будто боясь, что его кто-то услышит посторонний, приказал Алексашин и сразу связался с ротным:

‒ Второе здание оказалось заминированным противотанковыми минами. Первый подъезд обследовали. Думаю, что и остальные с сюрпризами. Без сапёров не обойтись…

‒ Ладно, сейчас пришлём, ‒ переговорив с кем-то, не сразу ответил капитан Нестеров. ‒ Более пока не суйтесь туда.

‒ Одного не пойму, когда они успели мины-то затащить? ‒ удивлялся Алексашин.

‒ А может, они давно там были. Вот укры и решили нам устроить сюрприз, догадываясь, а может, даже и зная, что мы пойдём на новый штурм, ‒ предположил Прибылой. ‒ Решили нас подловить, чтобы всех разом накрыть. Наверняка сейчас сидят в следующей пятиэтажке и ждут нашего появления, а чтобы отслеживать действия, наверное, коптер-разведчик висит. Если это так, то сапёры подвергнутся риску.

‒ А ты видел, какая погода на улице? ‒ спросил Алексашин.

‒ Не заметил…

‒ Только что ведь оттуда?

‒ Некогда было по верхам глазеть. Быстрее бы до подъезда добраться и не попасть снайперу на закуску. Что делать-то будем?

‒ Пока ничего. Дождёмся сапёров ‒ пусть они решают. А пока отбой. Сомов, выставите охранение, остальным рассредоточиться по подъездам.

Сомов ушёл расставлять часовых по постам, выбрав для этого угловые квартиры на верхних и нижних этажах. Почти всем нашлось место. Гранатомётчики и снайпер тоже разошлись по квартирам, чтобы вести скрытное наблюдение. Вместе с Алексашиным остался Прибылой и Григорий. Он зевнул и врастяжку сказал:

‒ Вот теперь можно поспать…

‒ Отставить! ‒ приказал Алексашин, приняв всерьёз реплику подчиненного.

‒ А что?! ‒ продолжал тот ерепениться. ‒ Солдат спит ‒ служба идёт… ‒ и сладко зевнул.

Алексашин ничего более не сказал, выглянул из подъезда, выставил ладонь и, ни к кому не обращаясь, высказался:

‒ Самая подходящая погодка.

Раздался зуммер рации, Алексашин ответил и внимательно слушал, что ему говорили. Потом продублировал услышанное:

‒ Сейчас к нашей пятиэтажке на БМП подкинут двух сапёров. А с ними новый БК, вода, сухпайки ‒ воюй, не хочу! Они высадятся под её прикрытием, потом их проводят на место заложения мин и всё объяснят. ‒ И указал на стоявшего неподалёку Прибылого.

‒ Проводить провожу, а мои объяснения им до фени, ‒ отговорился тот.

Когда сапёры прибыли, то выскочили из БМП, а Прибылой и Григорий разгрузили посылки, вынесли из подъезда и поместили двухсотого, к этому времени закоченевшего. «Прощай, Иванов, ‒ подумал Семён. ‒ Даже имени твоего не успел запомнить…». Бээмпэшка, рванув с места, скрылась за ближайшими развалинами, а Прибылой, пробираясь перебежками, проводил сапёров, указал им мины у несущей стены и пояснил:

‒ Такие, думаю, и в остальных подъездах. К противоположным окнам не подходите и не мелькайте, потому что они выходят на следующую пятиэтажку, занятую украми, а это чревато.

Сапёры ушли и пропали, потом появились и быстро перешли в следующий подъезд. Прямой связи с ними не было, Алексашин запросил Нестерова, доложил обстановку и выслушал его, когда тот спокойно ответил:

‒ Сапёры работают, вот-вот они взорвут мины, понятно, что вместе со зданием, разместите бойцов с противоположной стороны во избежание случайных ранений.

‒ Сапёры готовят взрыв! ‒ пояснил Алексашин, заметив, что Прибылой смотрит ему в рот. ‒ И, надо думать, что у них всё рассчитано.

‒ А что, если укры раньше взорвут?

‒ А смысл? Они подготовили мины для того случая, когда мы штурмовать начнём. Чтобы всех разом!

‒ Всё равно как-то непривычно, когда рядом взорвутся пяток противотанковых.

‒ А как же пацаны в других подразделениях бросают такие в проломы стен и окошки противникам, приклеив скотчем к большой мине обычную противопехотную, выдернув из неё чеку?! Только и остаётся три секунды, чтобы отбежать в сторону и рухнуть на землю. И ничего, живы остаются!

‒ Что-то не слышал о таких героях.

‒ Они есть. И ещё будут. Их племя неистребимо! ‒ пафосно сказал Алексашин, а Семён вспомнил Лёшу Козодоя и внутренне согласился с лейтенантом: «Да, мы такие: кто-то лезет на амбразуру, а кто-то скрывается от призыва за границей, и все считаемся гражданами одного государства…».

Предположение Прибылого, что замаскированные мины надо искать у капитальной стены в других подъездах, вернувшиеся сапёры подтвердили, старший повторно попросил Алексашина приказать находящимся в здании бойцам отойти в подъезды освобождённой пятиэтажки, и лейтенант сразу же оповестил тех по рации, узнав у ротного нужную частоту, приказал укрыться. Когда услышал подтверждение о получении приказа, то доложил сапёру:

‒ Мы готовы!

Тот дал команду напарнику:

‒ Начинай!

Тотчас Прибылой и Алексашин почувствовали, как содрогнулись стены их покоцанной пятиэтажки, зазвенели стёкла в оставшихся окнах, а из-за дома ударила волна гари и пыли. Она долго оседала, а когда осела, то они осторожно вышли в противоположные комнаты и выглянули из их глубины и увидели вместо здания нагромождение развалин. А за развалинами стояла ещё одна пятиэтажка и кто-то из неё полоснул длинной автоматной очередью и было слышно, как горохом защёлкали пули по стенам, на счастье, не залетев в комнаты.

‒ Это они от злобы! ‒ позлорадствовал Прибылой и спросил у Алексашина: ‒ А что далее, товарищ лейтенант? Скоро ведь сумерки. Как в темноте штурм вести?

‒ Сейчас узнаем.

Он вновь связался с ротным, долго слушал его, а потом, повеселев лицом, сказал:

‒ Так точно!

Отключив рацию, улыбнулся по-настоящему:

‒ Оказывается, мало наши утюжили их артой, хотят добавить: «град» на них послать и, как понял, ФАБами припугнуть, пусть не думают, что будем на каждой «хрущобе» бойцов терять. А для этого с наступлением темноты нам приказано отойти на километр-полтора на подготовленные позиции, а утром вновь пойдём на штурм и зачистим тех, кто, возможно, уцелеет в развалинах.

‒ А почему сразу так не разбомбили?

‒Ты у меня спрашиваешь?

‒ У кого же ещё.

‒ Не переживай, Семён, успеем навоюемся!

Когда по приказу Алексашина Прибылой обошёл подъезды, предупредил бойцов, то сказал Сомову, когда тот спросил о времени отхода:

‒ Сходи, сам поинтересуйся у нашего взводного.

Новость порадовала бойцов. Правда, нашёлся один и начал ворчать:

‒ Зачем тогда дополнительным БК нагрузили. И водой под завязку? Её проще выбросить, чем таскать туда-сюда.

‒ Скажи спасибо, что лейтенант твой бред не слышал. А вода бутилированная, подарок волонтёров. Люди старались, а тебе всё по хрену! Так что ли? И не заикайся более об этом.

С наступлением темноты они по двое, по трое, укрываясь от моросящего дождя, добрались до расположения мобилизованных и укрылись, где смогли: кто в блиндаже, кто в полуразбитом доме.

Размещал их Алексашин: словно детишек, чуть ли не за руку водил, хотя многие бойцы ему в отцы годились.

 

22.

Для лейтенанта Ильи Алексашина несколько крайних дней, как целая жизнь. Здесь, на передовой, на одной из её горячих точек, он действительно разогрелся, научился переживать, страдать, перестал вздрагивать от выстрелов; он и ранее не вздрагивал, но то было либо на полигоне, либо выстрелы и разрывы звучали в отдалении от штаба его бригады, всегда находившейся в несколько километрах от передовой, и давно прошли те времена, когда легендарный Чапай возглавлял отряд конницы на белом коне. Тогда всё было по-другому. Теперь же командир находится на отдалении, и все нити управления к нему стекаются по каналам связи, и он, отслеживая всё, держал в уме эти виртуальные донесения, что-то помечает для памяти на бумаге, при этом более походя на логиста, рассылающего дальнобойщиков в рейсы. И если логист послал и практически забыл, то командир бригады ВДВ или морпехов, ставших в современных условиях мотострелками, связан с десятками служб и подразделений. Он, как дирижёр, должен уметь слышать свой виртуальный «оркестр», состоящий не из скрипок и труб, а из танков, арты, связистов, дроноводов, при этом не терять связь с авиацией, космосом. Иметь под рукой специалиста-электронщика и помнить, и знать, кто из соседей справа по фронту, кто слева, какова связь с тылом, как относиться к прикомандированной роте «V», в основном состоящей из уголовников, и много ещё чего.

Алексашин, наблюдая за командиром своей бригады, невольно запоминал его манеру руководить и действовать. Если уж каждый рядовой мечтает стать генералом, что говорить о молодом лейтенанте, подготовленном по ускоренному курсу и выпущенном из училища ранее привычных сроков. Это всё было понятно и объяснимо. Хотя шла СВО, но по сути она являлось войной, когда весь Запад ополчился на страну, и не будь у ней ядерного щита, давно бы расправился. Это понимали все, но, видимо, не понимали те, кто на другой стороне точил зубы и надеялся победить великую страну, забывая, что её победить нельзя. Можно в лучшем случае добиться смертельной дружеской ничьи.

Всё это знал Алексашин, когда видел, как идут дела на фронте, в том числе и у их бригады: когда хуже, когда лучше. Попал он в неё после досрочного выпуска из училища, когда все знали, что почти весь выпуск отправят на фронт, в том числе и его. Дед, бывший военный, дослужившийся до полковника, ничего не обсуждая с внуком, перед кем-то замолвил словечко о нём, и ветерану пообещали, что отправят внука, как и всех, на фронт, но дали понять, что и там можно по-разному воевать. Это уж куда попадёшь, хотя в жизни почти не бывает ничего случайного. Лейтенант Алексашин попал на должность кадровика при штабе бригады. Кто прибыл, кто убыл, оформление отпусков, учёт штатной численности ‒ всё это взвалили на него, дав в услужение сержанта-контрактника. Понятно, что такое назначение боевого духа не прибавляло, но и никто не мог его в чём-то упрекнуть.

Полгода он занимался канцелярской службой, до недавнего случая, когда пройдоха сержант-контрактник где-то раздобыл бутылку виски. Виски так себе ‒ бурбон. Полгода службы на фронте обходились без спиртного, а тут подошёл день рождения сержанта, и он решил отметить событие, соблазнив лейтенанта призывом выпить «по граммульке». Выпили, конечно, всю бутылку и попались в неурочный час на глаза особисту. Тот сразу с докладом к комбригу. Наказание было незамедлительным и жёстким: сержанта разжаловали в рядовые и перевели на передовую, лейтенанта же ‒ в «Шторм V», а на его место «подняли» из батальона толкового контрактника-добровольца с финансовым образованием.

Алексашин сперва озадачился назначением, но побыв день-другой в новом для себя подразделении, быстро понял, что народец собрался в нём вполне понимающий, не трепло ‒ воевать можно. Есть и вовсе не испорченные понятиями, такие, как Прибылой. Ведь человек в третий раз оказался на фронте. И пусть теперь очутился здесь не своей воле, но не чувствуется в нём никакого злодейства ‒ обычный мужик, к тому же образованный. Почему-то Алексашин более всего тянулся к нему, особенно, когда узнал, что у него две дочки. Сам Алексашин не был женат, детей не имел и считал жизнь в браке трудно объяснимым и особенным состоянием человека. Ему пока до этого далеко, хотя была у него девушка, обещавшая ждать с войны, и с которой он изредка перезванивался. «Вот закончим воевать, поеду в отпуск в родной город и женюсь на Нине, ‒ мечтал он, ‒ и тогда всё изменится!». Мечты, мечты… Где ещё помечтать в коротком или долгом затишье. Мечтами воин и живёт, и ради своей мечты готов на многое, лишь бы приблизить её, заветную.

Но в эти дни лейтенанту Алексашину не мечталось. Познакомившись с командиром роты и пока не составив о нём никакого мнения, он более приглядывался к бойцам своего взвода, которые как-то обходились до его появления под командованием сержанта Сомова, а теперь он, Алексашин, призван подчинить и этого сержанта и всех остальных во взводе, но ему этого и не хотелось, и он в этом не видел особенного смысла ‒ подчинять. Он стремился понять, особенно Сомова, научиться тому, чего не давали в училище, а если и давали, то более в теории: мол, должно быть вот так и так, и никак иначе. На практике получалось непредсказуемо, многое, если не всё, происходило спонтанно, рождалось вроде бы из ничего, но это так только казалось. Из ничего не может родиться что-то. Всему должен быть побудительный поступок, а логичный он или нет ‒ от этого зависела его оценка: либо положительная, либо отрицательная. Среднего, как правило, не виделось в этом сравнении. Вся жизнь человека ‒ поступок. Но складывается он из общей суммы действий, событий, вольно или невольно влияющих на него. Имеется ли место случаю в этой череде? Безусловно. Именно случай сможет перечеркнуть правильность жизни или обострить её неправильность, иногда доводя до катастрофы. Что это так, Алексашин убедился, присматриваясь к подчинённым бойцам, жизнь которых оказалась подвергнутой испытаниям именно из-за случая, повлиявшего на то, как они оказались в особом подразделении.

За эти дни Сомов примелькался, и Алексашин начал понимать его сущность, тем более что он был добровольцем, а значит, сам напросился в это подразделение. Что им двигало при этом? Желание проявить себя, добиться какой-либо награды, заработать денег для семьи? Или что-то другое, о чём спроси его, он и сам не смог бы ответить. Или что-то такое глубинное, что иногда движет человеком, заставляет его забывать об опасности, когда все его представления, вместе взятые, не затмевают любви к матери, детям, Родине. Так это или нет, но лейтенант Алексашин вдруг понял, что здесь, на передовой, никто не может предугадать, что с ним будет в следующую минуту. И главное, никто не думает об этом, а исполняет уготованные судьбой обязанности, которым надо соответствовать.

От мыслей, от чувств Алексашин даже разогрелся в эту сырую и ветреную ночь. Ему хотелось проверить, всё ли ладно у бойцов, хорошо ли они устроились, хотя и не спросишь об этом, когда они лежат вповалку, приткнувшись один к другому. Тем, кто устроился в полуразрушенном доме, как виделось, повезло больше. Хотя не было отопления, но сохранились одеяла, подушки, какая-то одежда, пусть и пыльная, и, укутавшись кто во что, бойцы, как и в блиндаже, собравшись в кучу, будто согревая друг друга собственным теплом, спали, если можно это назвать сном. Лишь один бодрствовал на ступеньке крыльца. Алексашин подошёл, пригляделся ‒ Прибылой.

‒ Не спится? ‒ спросил лейтенант.

‒ Вроде того. Дублирую часовых.

‒ Что, и в такую погоду диверсанты могут появиться?

‒ В любую могут. Для них чем она хуже, тем лучше. Сижу вот семью вспоминаю, родителей. Любил я с отцом в молодости вот так же на ступеньках сидеть. Что-нибудь по дому сделаем, а потом присядем, отец начнёт рассказывать из своей жизни, об армии, а мне всё интересно, заслушаюсь и ужинать идти не хочется, хотя мама зовёт, иногда тряпкой замахнётся, но ругнётся не всерьёз: «Вот собрались-то два говоруна…».

Алексашин присел рядом, помолчал, потом спросил:

‒ Откуда родом?

‒ Из Сарматовской области, райцентр Затеряево.

‒ Частный дом?

‒ Да. И шесть соток. К земле-то я не особенно привычный. У нас этим мама занимается, а уж что-то построить или сделать ‒ это мы с отцом. Всё своими руками. Никогда никого не нанимали.

‒ А я из Подмосковья. Город Коломна. Это там, где Москва-река сливается с Окой. Вода в Оке намного чище, вот мы, когда были пацанами, только и пропадали на ней, особенно летом. Дед у меня военный, всю жизнь мотался по гарнизонам. А как вышел в отставку, то перебрался в Коломну. А отец мой погиб во вторую Чеченскую кампанию. Так что меня дед воспитывал по-мужски строго, на своём примере; бабушка, конечно, тоже была, но бабушка есть бабушка.

Семён промолчал, не зная, как продолжить разговор. Хотел спросить о его матери. Но не осмелился, остерегаясь ненароком зацепить больную тему. Лишь мелькнула мысль о великой череде людских судеб. И в каждой своя боль, своя привязанность и любовь, и порою не знаешь, чего в жизни больше. Наверное, всё-таки любви. Она помогает людям оставаться ими, а если по-другому, то и людей бы не было. Растворились бы они, исчезли среди зверей.

Неожиданно их разговор прервал бархатистый шелест, и взрыв накрыл пятиэтажки, силуэты которых в отдалении высвечивались в огне горящего неподалёку здания, а взрывная волна добралась до них; не успели ощутить этот врыв, как раздался ещё.

‒ Должно быть, ФАБы применили, ‒ предположил Прибылой, и порадовался, почувствовав, как содрогнулась земля.

Не успели они обсудить эту новость, как огненные стрелы засветились в небе, и вновь ударили по пятиэтажкам, теперь «Градами».  

‒ Страшное всё-таки это дело ‒ война! ‒ вздохнул Алексашин. ‒ Страшнее ничего нет. Правильно, что реактивные применили, а то на тысячекилометровый фронт ФАБов не напасёшься. Сколько их ещё нужно, если учесть, что чуть ли не на каждом километре идут бои.  Представить, конечно, можно, но сложно. Взять хотя бы нашу бригаду: десятки наименований БК, обмундирования, продовольствия, ГСМ поступают каждый день. Голова кругом идёт подчас. И на всё надо вести бумажный оборот, знать, где что находится.

Прибылой выслушал, а потом вздохнул:

‒ Здесь уж у каждого своя забота. Ладно, хорошо поговорили, пойдём хотя бы немного вздремнём перед завтрашним делом.

 

23.

Ночевать в пункте временной дислокации ‒ в незнакомом и неустроенном, когда со всех сторон ползёт знобкий туман, молоком застелившей окрестности, а ты лежишь на пыльном волглом полу, подстелив чьё-то одеяло и им же чуток накрывшись, ‒ то ещё удовольствие. Да и не спишь, по большому счёту, а накрутив на руку ремень автомата, прижимая его к себе, опускаешься в дрёму, в которой слышишь шаги часового, дальние и неожиданно звучащие автоматные выстрелы, пугающе близкие разрывы ствольной артиллерии и совсем рядом скребущуюся мышь, которой ни до чего нет дела. Тем не менее, в этом полуразрушенном доме, где нашли пристанище несколько человек, аппетитно дербанивших вечером сухпаи и теперь сладко спавших, что подтверждал доносившийся из угла чей-то клокочущий храп, словно боец видел во сне всё то, что происходило наяву.

Прибылой знал, что с рассветом они начнут выдвигаться к «своим» пятиэтажкам или к тому, что от них осталось. Ещё в темноте начали просыпаться и шевелиться. Потом погрызли галет, попили водички. Семён почти на ощупь открыл упаковку с плавленым сыром, и, подцепляя его галетами, по-настоящему перекусил, хотя о еде в этот час думать не хотелось, но перекусить необходимо, потому что неизвестно, когда доведётся добраться до еды. Впереди ждала неизвестность, и она невольно заставляла сосредоточиться, зная, что ждёт нелёгкий день. Об этом никто не рассуждал, не говорил вслух, но думали все. Нельзя не думать перед тем, как сделать новый шаг навстречу опасности. Надо лишь постараться забыть о ней, словно ничего особенного вокруг и не происходило, а что действительно происходило ‒ это вроде бы не о них и не для них, но это-то как раз и впитывалось обострёнными чувствами.

По двое, по трое, соблюдая дистанцию, они выдвигались к пятиэтажкам с таким расчётом, чтобы с рассветом оказаться около них. Дошли, как говорится, без шума и пыли, и издали увидели вместо них, местами уцелевших, местами превратившихся в хлам, здания, будто полигон со строительным мусором. Теперь им предстояло «штурмовать» эти завалы, словно для того и существует их подразделение, а ни для чего иного. Когда до развалин оставалось метров сто, они открыли огонь из автоматов, сами для себя создавая огневое прикрытие, и, пригнувшись, начали перебегать от укрытия к укрытию всё ближе и, когда оказались около остатков первой пятиэтажки, с развороченным и сложившимся первым подъездом, то рассредоточились.

‒ Наступаем дальше! ‒ раздалась команда от Алексашина, а Сомов повторил её для левого крыла бойцов.

Впереди таращились руины второй пятиэтажки, подорванной вчера сапёрами; ночью ей ещё досталось, и теперь она представляла вал из покорёженных плит. Вал этот они легко преодолели, кто-то даже сбоку обежал его, а за ним третье здание в череде из шести. И оно как раз более всего показалось искорёженным, а на месте средних подъездов так и вовсе зияла воронка; из-за тумана она казалась бездонной. Осмотрели третью, прислушались, по одному переместились на четвёртую. В крайнем слева перекрученном подъезде с повисшими пластами перекрытий показалось, что кто-то подал голос. Оказавшийся рядом Алексашин приложил палец к губам и прислушался… Прибылой, находившийся сбоку, тотчас заметил, что кто-то пошевелился в развалине, и даже увидел, что это не кто-то, а враг, лежащий на боку и с неимоверным напряжением целившийся в Алексашина. Семён не успел крикнуть лейтенанту «ложись», как руки автоматически сделали своё дело и прошили нападавшего… Тот дёрнулся и затих. Алексашин, похоже, сразу и не понял, что метились в него, а подоспевший на выстрелы Сомов удивился, взглянув на Прибылого:

‒ Ловко ты его!

Похоже, Алексашин только понял, что произошло:

‒ Он, что, в меня целился?..

‒ В вас, в вас… ‒ хмыкнул Прибылой. ‒ По пояс придавленный, а всё туда же? Не настрелялся, должно быть. Всё равно не жилец.

Алексашин глубоко и шумно выдохнул и благодарно посмотрел на Прибылова, поднял большой палец вверх. Тот кивнул в ответ, мол, благодарность принята, и тут все услышали голос из глубины завалов:

‒ Помогите…

‒ Кто это может быть? ‒ тревожно спросил Алексашин. ‒ По-русски говорит.

‒ Они все русский вспоминают, когда ситуация прижмёт.

‒ Что будем делать?

‒ Ничего. Как его оттуда достанешь?!

В этом момент просвистела мина, Сомов крикнул «Всем в укрытие!» и юркнул под нависшую плиту. Алексашин то ли растерялся, то ли забыл, что он здесь командир, замер на месте, оглядываясь, будто искал кого-то.

‒ В укрытие, мать твою! ‒ зарычал Сомов, а когда Алексашин почти плашмя неловко завалился между плит, сердито крикнул: ‒ Связывайтесь с ротным, пусть контрбатарейщиков вызывает! ‒ и покачал головой, словно сказал: «Ну и ну, товарищ командир…».

Минут десять с небольшими перерывами укры обрабатывали миномётами развалины пятиэтажек, потом неожиданно замолчали. К этому времени тучи скатились в стороны, и появились беспилотники: один, другой. И не понять, чьи они, хотя чужому дрону что делать над своей территорией, ведь дроноводы всё видят и знают координаты от воздушных разведчиков. Один беспилотник кружил над развалинами, видимо, высматривая штурмовиков, но все так искусно замаскировались, слившись с развалинами, что он попусту нарезал круги, не зная, куда сбросить болванку, болтавшуюся под пузом. И вдруг второй беспилотник, до поры до времени не мешавший первому, оттеснил и врезался ‒ пошёл на таран. Кувыркаясь, они отскочили друг от друга, и первый, оказавшийся видимо тяжелее, рухнул в стороне, где известил о кончине собственным взрывом.

Прибылой впервые видел такую схватку, хотя и самому приходилось сбивать беспилотники, но новая картина заворожила. Виделось в ней что-то до конца непонятное, тревожное. «Вполне возможно, что именно так будет вестись войны беспилотных машин в будущем. И если пока они управляются операторами, то со временем научатся самостоятельно распознавать на расстоянии себе подобных по принципу «свой-чужой», ‒ удивился Семён и вспомнил, что где-то читал о ведущихся работах по этой теме, а какая-то компания даже внедрила свою разработку. ‒ Как иначе тогда объяснить, почему один дрон «знал», что другой чужой, хотя если дрон fpv, то его дроновод в своих трёхмерных очках легко определит, кто есть кто. А может, разгадка и того проще: свой дрон не будет кружиться над своими и выискивать жертву. А кто кружит ‒ тот враг!».

Погрузившись в мысли, Семён не заметил появления ещё одного беспилотника, он только увидел, что тот завис и от него отделилось что-то тёмное. Три-четыре секунды оказалось достаточно, чтобы он запоздало понял, что с беспилотника в него летит граната, и понял это, когда в соседней расселине раздался взрыв и ему обожгло то ли щёку, то ли ухо, он зажал щёку и почувствовал, как по руке потекла кровь. Боли почти не чувствовал, но резанула мысль, что с ним рядом находился Алексашин… Приподнявшись на руке, Семён увидел окровавленного командира, трясшегося в агонии.

‒ Господи, ‒ закричал Прибылой, ‒ зачем же это?!

Он кинулся к лейтенанту, взял его за руку, но она бессильно опустилась и сделалась тяжёлой-тяжёлой… Он ему больше был не нужен. Потому раскрыл аптечку, достал бинт, марлевые тампоны, а подползшему Сомову, мельком взглянувшему на Алексашина, сказал:

‒ Тёзку твоего!

‒ Вижу. А с тобой что? ‒ тот снял с Прибылого каску и помог перебинтовать голову.

‒ Что там у меня? ‒ спросил Прибылой.

‒ Ерунда. Мочку уха посекло то ли осколком, то ли каменной крошкой. Можно считать, что ты кровь пролил за Родину. Это учтётся! Так что теперь у тебя новый позывной будет ‒ «Трамп» вместо «Воина». Тому летом пол-уха отсекли. Всё в тему.

Прибылой понимал, что Сомов шутит, говорит так, словно видел тысячу смертей или больше, и не заметил смерть Алексашина, но всё равно шутка в эту минуту показалась неуместной, нервной. Он аккуратно надел каску, застегнул ремень. Хотел сказать сержанту, чтобы доложил о двухсотом командиру роты и двух трёхсотых (себя он не имел в виду), но промолчал, понимая, что теперь Сомов вновь командует взводом, а поперёд батьки лезть в пекло не след.

Они в этот день до конца зачистили развалины пятиэтажек, освободили из завалов двух укрофашистов, сразу попросившихся в плен. Потеряли ещё одного человека из второго взвода, наступавшего параллельной улицей, и человек тот оказался знакомым Прибылого. Куренёв его фамилия, тот самый, который говорил, что погибший Алексей Козодой похож на его сына. Прибылой узнал об этом в тот же вечер, когда их поредевший взвод отозвали на исходные позиции вчерашнего дня.

 

24.

Минувший день, казалось, тянулся нескончаемо, а когда он завершился, то мысли одолели Прибылого. Он вдруг почувствовал себя одиноким и, кажется, понял необъяснимую настороженность и одиночество других в ту пору, когда только влился в нынешнее подразделение. В первые дни новые сослуживцы казались угрюмыми, неразговорчивыми, каждый себе на уме. И это настораживало и не располагало к взаимному приятию, когда хотел бы с кем-нибудь поговорить, узнать здешние порядки, а как? Не станешь же набиваться, заискивать. Тогда он не понимал этого, а теперь, кажется, дошло до ума простая вещь: они раньше его успели обжечься ‒ старые заслуги не в счёт ‒ и не спешили раскрывать души, остерегаясь нового ожога.

Оказалось, что в считанные дни теперешнего призыва Прибылой успел потерять нескольких бойцов, с которыми более или менее познакомился. Лёша Козодой, угрюмый и неразговорчивый Иванов, лейтенант Алексашин, даже Куренёв, с которым и перекинулся-то парой-тройкой фраз, ‒ и тот остался в памяти. И вот теперь их нет, а новой дружбы ни с кем заводить не хотелось. И не потому, что кто-то чем-то не угодил или чем-то отталкивал, нет ‒ не хотелось обрушивать чувства, когда взамен надежды на дружбу через короткое время получаешь новые переживания и страдания. Ведь, когда теряешь чужого ‒ одно ощущение, а когда знакомого ‒ совершенно иное. Более всего запомнилась история лейтенанта Алексашина, который и офицером-то стал по настоянию деда-полковника. Тот вёл его за руку по жизни. Оберегал, как мог, устраивал его офицерскую судьбу, но она отталкивала внука, не принимала в свои ряды. Илье Алексашину надо было чем-то иным в жизни заниматься, а не суровым армейским ремеслом, для успехов в котором у него не имелось каких-либо заметных предпосылок. Ну, ни капли он не командир! Ни зычного голоса, ни резкости в движениях, в поступках. Чистюля. Испачкает форму и полчаса очищает щёточкой. И вообще он весь он какой-то обтекаемый, гладкий ‒ нежные, как у девушки, руки чего стоят. Ему в оркестре работать бы. Помахивать дирижёрской палочкой и быть счастливым от собственной значимости и аплодисментов в конце выступления или концерта. Но ему теперь всё равно, но каково деду узнать о случившемся?! Можно лишь представить, какое горе свалится на него. И кто ему ответит, почему его внук-штабист попал практически в штрафную роту, которую первой бросают на самые напряжённые направления. Что, правду сказать, что, мол, внук, по молодости подпал под влияние пройдохи-контрактника, да и будет ли такое объяснение справедливым. Ну, не силком же тот вливал в него алкоголь, ведь сам сделал то, что запрещено было делать. И кого теперь винить в этом: собственную неосмотрительность, неопытность, когда иной махнёт стакан, и никогда не попадётся на этом, а иной, как Алексашин, выпил, нюни распустил и забыл, что надо было спрятаться в норку и не показываться командиру. Взять того же Сомова: того на мякине не проведёшь. Знает, где словцо вставить, где согнуться, где выпрямиться, а где и проявить себя. И всё у него получается вовремя, к месту. Но теперь чего ж, теперь только и остаётся, что вздыхать.

Прибылой не заметил, как заснул, а засыпая, помнил, что завтра они вновь идут на новый штурм, и теперь надо привыкнуть к мысли, что для него теперь это стало работой. А когда она закончится, а то и оборвётся ‒ неизвестно. И было три варианта: правительственная серьёзная награда, которой ему никогда не видать, тяжёлое ранение или гибель и окончание СВО. Последний вариант самый предпочтительный, но, когда он наступит и сколько ещё дней и ночей провести в постоянном преодолении себя ‒ бог весть. И хватит ли сил, здоровья… Он почему-то вспомнил о своей покалеченной ноге и радостно удивился, словно в эти дни не существовало этой проблемы, из-за которой он переживал ещё недавно. Вот ведь как бывает: в чём или в ком сомневаешься, то не подводит, а в чём или в ком уверен, тот не проходит проверку временем.

Если бы они просыпались по будильнику, то будильник им был бы ни к чему, потому что все начинали шевелиться ещё затемно, зная, что рассвет, хотя теперь и поздний, им надо встречать на позиции.

Они начали выдвигаться к высоткам ещё до окончания артподготовки. И только когда дошли, миновав новый посты наших, и оказались в серой зоне, то группа огневой поддержки, выдвинутая немного ранее, начала свою работу, а они, штурмовики первого взвода, как боевые муравьи по одному, по двое начали просачиваться к девятиэтажной башне. Дверь в подъезде оказалась на удивление закрытой, проверили её крепость выстрелом гранатомёта, и она проломилась, образовав пробоину, которая будто приглашала: «Пожалуйте, господа, в ад!». 

Они пошли. Сразу же зачистили квартиры на первом этаже, а гранатомётчик высадил дверь на второй, и все заскочили внутрь квартиры, а Сомов зычно крикнул в подъезд:

‒ Сдавайтесь, пока мы добрые! Потом в плен брать не будем!

Вместо ответа сверху горохом защёлкали по ступеням гранаты; взрываясь, они заполнили подъезд дымом от взрывов.

‒ Валяете ещё! ‒ высунувшись, крикнул Сомов и пустил очередь в промежуток между лестничными маршами, а гранатомётчик в этот момент выбил дверь на третьем этаже, и сразу же туда забежали несколько человек, пока сержант поливал из автомата лестничные марши ‒ пули так и щёлкали о стены, о металл ограждений.

Когда умолкла стрельба, а дым почти рассеялся, неугомонный Сомов крикнул из разбитой квартиры:

‒ Подкиньте ещё огонька!

Кто-то отозвался по-русски:

‒ Не жалко… ‒ и опять посыпались гранаты.

‒ Шо так мало? ‒ издевательски крикнул Сомов, а Прибылой, находившийся от сержанта неподалёку, понял, что сержант вошёл в раж. «Вот твоя стихия! ‒ подумал Прибылой. ‒ Неспроста ты добровольцем в «Шторм» пошёл!».

Сверху добавили, и опять голос Сомова:

‒ Опять мало… Более нема?! Ай, как жалко!

Пока он перебрёхивался с украми, наши заняли четвёртый и пятый этажи, и все поняли, что противников не густо в этой многоэтажке. Все занятые этажи зачистили, взяли под охрану лестницы, подъезд и первый этаж со двора. И Сомов сделал передышку, связался с капитаном Нестеровым:

‒ На связи Чубчик… Докладываю: заняли первых пять этажей, противника не густо, но далее продвигаться чревато потерями. Нужна поддержка или танками, или, что лучше, беспилотниками fpv. Пусть отработают с разных сторон по этажам с шестого по девятый, а мы пока перекурим. ‒ Выслушав Нестерова, Сомов козырнул: ‒ Так точно! Есть ‒ беречь бойцов!

Прибылой не хотел, но улыбнулся, когда Сомов закончил разговор:

‒ Ловко у тебя получается! Тебе только бригадой командовать!

‒ А то… ‒ самодовольную улыбку он сдержал, но всё равно она, слабая, пробежала по его лицу, словно высветила его характер.

«Любишь, ты любишь похвалу, ‒ подумал Прибылой о Сомове. ‒ Ты один из тех многих, кого хлебом не корми, а похвали, погладь по головке ‒ и ты готов будешь из кожи вылезть, лишь бы проявить себя и заслужить похвалу. Вот только странно, что попал ты не туда, где гораздо тяжелее добиться внимания начальства, а тем более выслужиться. Обычно такие в норках сидят и при первой опасности прячутся там, а ты на рожон лезешь, правда, знаешь, где нужно включить заднюю скорость. У тебя это природное чувство!»    

Курить, конечно, никто не собирался, а занялись делом ‒ поставили несколько растяжек между пятым и шестым этажами, почти незаметными среди разбросанных вещей и предметов. Потом Сомов негромко сказал:

‒ Вот теперь можно и покурить тому, кто курит, а кто не курит – пусть глазами не хлопает. Укры могут испугаться дронов и ломануться по этажам.

Далее он переговорил по рации с бойцами на нижних этажах, сказал, что, возможно, укры будут прорываться, так что держите ушки на макушке. Сказав про ушки, он взглянул на Прибылого:

‒ У тебя опять кровь на шее.

‒ Место дурацкое ‒ постоянно ухом за куртку цепляю.

‒ Попроси кого-нибудь, пусть перевяжут!

‒ Пустяки…

Они не успели договорить, как на верхних этажах раздался взрыв с одной стороны и почти сразу с другой…

‒ Отлично. Всё вовремя. Сейчас побегут…

Топот на лестницах и крики раздались только после третьего взрыва. И почти сразу между пятым и шестым этажами рванула одна растяжка и другая. Сомов со товарищи этого не видели, укрывшись в квартирах, но четко услышали, как после взрывов шмякнулись два тела, в падении стуча автоматами по лестнице. Наверху раздался новый разрыв ‒ теперь танкового снаряда, и подъезд наполнился гарью и пылью ‒ не продохнуть. И следом второй ‒ с той же стороны, но ниже. Молчавший Григорий, о котором Прибылой иногда забывал есть ли он или нет его, засомневался:

‒ Этак они, суки, и до нас доберутся, своих же побьют!

‒ Не сомневайся, ‒ хмыкнул Сомов. ‒ Целеуказание дано верно и правильно понято… Даём украм пяток минут на раздумье и пойдём по их души, если кто-то остался там в живых. ‒ И сменил в автомате магазин. ‒ Пять минут прошло. Поднимаемся парами. Я с Прибылым, Григорий со своим напарником.

Для начала Сомов пустил длинную очереди в просвет между этажами, а потом крикнул:

‒ Мы идём, сдавайтесь, курвы!

Думали, что укры, если они остались, затаились на верхних этажах, а Сомов с Прибылым на них наткнулись почти сразу ‒ на шестом. Сомов крикнул: «Есть кто?» и, услышав «Есть», отшвырнув дверь в квартиру и увидел двух укров и нацеленные на него автоматы… Создалась немая сцена при которой Прибылой мгновенно сориентировался и, находясь сзади сержанта и чуть в стороне, не делая лишних движений и не поднимая автомата, от пояса скосил очередью двух недоумков, то ли растерявшихся, то ли думавших, что их будут уговаривать сдаться.

‒ Ух ты… ‒ только и выдохнул Сомов. ‒ Первый раз попал в такой переплёт. А ты молодец, ‒ посмотрел на Семёна. ‒ Реакция отменная. Что бы я без тебя делал.

‒ Жить захочешь, из любой ситуации выкрутишься, сразу о реакции вспомнишь. Вообще-то жаль их. Они сами растерялись. ‒ Он вгляделся в небритые лица средних лет мужиков, вздохнул: ‒ Ну, какие из них вояки? Силком затащили на фронт, ружьё в руки дали ‒ иди воюй.

‒ Зря ты их жалеешь! ‒ жёстко отозвался Сомов. ‒ Помнишь, как в «Тихом Доне» Кошевой говорил Григорию Мелехову: «Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежели б кадетская власть была… Ремни бы со спины, небось, вырезывал!». Так что всё по закону ‒ и говорить тут более не о чем.

‒ Как филолог гутаришь … ‒ по-иному посмотрел на Сомова Прибылой и подумал о том, что и сам почему-то иногда начал вставлять украинские слова, и происходило это так естественно, словно он хорошо знал этот язык ‒ язык врага. 

‒ Не довелось им быть. Технарь я, колледж связи окончил. И роман давно читал, а эту фразу запомнил на всю жизнь.

Прибылой ничего и не ответил, но внутренне согласился с сержантом. В который раз за последнее время он подумал о том, что, по сути, идёт гражданская война, если схлестнувшиеся стороны говорят на одних почти языках, по внешности не различимы, а по нутру ‒ это да, другое оно стало у бывших побратимов, в каждом моменте ищущих свою выгоду и хитростью при этом исходящих. Испортились они за последнее десятилетия, хотя и раньше не были подарком, теперь же под влиянием чужих умов не на ту дорожку свернули, и результат вот он: смотрите и любуйтесь, если хватит сил любоваться.

Зачистив оставшиеся этажи, они более никого не обнаружили. Сомов доложил ротному о взятии здания, о четырёх загиблых врагах, и огорчился, что его взвод не снабдили знаменем, а то они с великой радостью водрузили бы его на захваченном без потерь здании.       

 

25.

Много о чём передумал Семён Прибылой в этот день. Нет, у него не было жалости к врагам и никакого-то сочувствия к ним, когда они появлялись с оружием. В данном случае на Донбассе. Ведь всё и началось-то из желания одних говорить на родном языке, а у других запретить это делать. Но разве это можно – добровольно отказаться от языка матери, родившей и воспитавшей каждого?! Нет, для нормального человека это невозможно, если только он не продажный отщепенец. Ведь и всего-то: не надо было запрещать говорить на родном языке, предоставить автономию в составе Украины, и всем жить в мире и согласии, процветая во всех отношениях. Но нет, реваншистское упрямство победило, агрессивное меньшинство запугало и подмяло под себя большинство и попыталось силой заставить Донбасс отказаться от родного языка. И ещё тогда, в 2014 году, одного желания оказалось мало, да и вояками они оказались никакими, если шахтёры, взявшиеся за оружие, устроили им два «котла», из которых они позорно бежали, и впереди всех наёмники. На какое-то время Донбасс, пусть и в усечённых границах, всё пересилил и отстоял себя, но те, против кого боролись его жители, затаив злобу, пошли на поклон к западникам, окончательно сдались им, а те и рады стараться: пригрели, обнадёжили, снабдили и насытили оружием. Мол, чего нам вас жалеть, оружия у нас много, а людей мы своих побережём, мы ведь привыкли загребать жар чужими руками, и в этом преуспели.

Нарыв накопления средств и сил созревал и созревал, и всем становилось понятно, что рано или поздно он прорвётся, что, собственно, и произошло, когда Украина в феврале 2022 года начала наступление на Донбасс, расстреливая из орудий города с мирными жителями. Что оставалось делать России? Оставалось одно: признать Донбасс и Луганск суверенными государствами и поспешить на выручку, помочь единокровным братьям. Во все времена свои выручали своих. Здесь ничего нового. И нет бы противной стороне вовремя остановиться, одуматься, пересмотреть отношения с повстанцами и покончить с кровопролитием, так своего ума и воли не хватило ‒ поддались наскоку западников, которым «вынь да выложь», а Украина нужна не только для борьбы с Донбассом, с которым они собрались расправиться за два дня, но с Россией, не скрывая, что её захват и расчленение ‒ дело времени, словно забывали то, о чём им не раз напоминал Верховный главнокомандующий ‒ о всеобщем взаимном уничтожении. Это понимали все, только сами западники делали вид, что не понимают этого, и готовы стать грудью на защиту сомнительной демократии на Украине, но это у них не подвергалось сомнению. И никто не задумывался над тем, о чём многие задумывались во все века, и многократно будут задумываться впредь, порицая войны: до каких пор они будет возникать? до всеобщей ядерной катастрофы, когда жители Земли сами себя уничтожат, уничтожат всё живое на планете. И потом понадобятся миллионы лет для очищения от радиации, возникновения атмосферы и простейшей жизни в морях, чтобы со временем представители новой жизни выбралась на сушу и за миллионы лет прошли весь путь, который, возможно, Земля проходила неоднократно, чтобы появился новый человек и в каком-то новом обличии заново совершил эволюцию?! Так, что ли? Именно к этому подталкивало нетерпение?!

От всех этих размышлений Прибылой поумерил в себе наступательный пыл, да и ухо давало о себе знать. Когда ему сделали обезболивающий и наложили тугую неаполитанскую повязку ‒ полегчало. Только успели перевязать, перекусить и попить водички, как поступила новая задача, о которой они знали и ранее: вперёд, на приступ очередной многоэтажки. Но одно дело представить замысел, а другое воплотить ‒ желательно быстро и без потерь. Хотя шла вторая половина дня, и времени явно мало будет для взятия, но они уже настроились на наступательную волну, и ничто их не могло остановить, если бойцы находились в том состоянии, когда были готовы идти даже на смерть, но не отступить, хотя, может быть, было бы разумнее отойти, но всё равно это выглядело бы отступлением.

И всё-таки разум победил, и, согласовав с командованием свои дальнейшие действия, взвод остался в освобождённой многоэтажке. Собрали двухсотых укров в одной комнате, проверили их оружие. Потом забаррикадировали окна на первом этаже, наставили растяжек на втором на случай, если враги попытаются нарушить их ночной покой, а сами расположились на третьем, выставив посты охранения и наблюдателей. Кто-то начал набивать магазины, кто-то принялся за сухпайки. Пока этого хватало, но с водой получилась напряжёнка. Конечно, не крайний случай, но позаботиться надо бы, а то завтра будет некогда, о чём прямо и сказал боец из второго отделения с позывным Волна:

‒ Товарищ сержант, ‒ обратил он на себя внимание, ‒ постоянно потеющий, румяный, но румянец его казался нездоровым; должно быть от повышенного давления. ‒ Надо бы водой запастись на ночь. А то без воды погибнем.

‒ Что, всё так плохо?

‒ Плохо не плохо, а без воды тоже нельзя.

‒ Тогда бери себе напарника из оставшихся свободных и, как наступят сумерки, отправляйтесь за водой. На всех берите.

Вместо «слушаюсь» Волна радостно ответил:

‒ Вот это дело. Андрея возьму, он крепкий парень.

‒ Тогда уж и еды наберите, с комроты я сейчас свяжусь, попрошу, чтобы подготовили.

Как завязались сумерки, бойцы ушли, о них на какое-то время забыли, а спохватились по темноте ‒ их всё нет.

Сомов связался со старшиной, тот подтвердил, что да, были, и поневоле задумался: где их демон носит? Вроде и разрывов серьёзных не наблюдалось, ни стрельбы, хотя за всем не уследишь. Только, помнится, недавно в их стороне будто граната разорвалась ‒ пойми, что это было на самом деле. Вскоре всё разъяснилось. Когда появился напарник Волны ‒ крепкий, широкоплечий ‒ такому только баулы носить. Сбросив в подъезде рюкзаки с водой и упаковку сухпаёв, вытерев пот, боец вздохнул:

‒ Конец Волне… За пятиэтажками лежит.

‒ Что случилось? ‒ надвинулся Сомов на прибывшего, посветив ему в лицо фонариком, словно по глазам хотел узнать правду.

‒ Коптер нас выследил… Я прижался к стене, крикнул, чтобы Волна поостерёгся, а тот лишь отмахнулся. И в этот момент сброшенная граната в метре от него разорвалась. Подбежал, а у него кровь ручьём по лицу льёт… Что-то мне сказал и затих… Бутылки из его рюкзака вытащил, какие текли выбросил, но сперва из них напился, подхватил упаковку сухпаёв и сюда быстрее.

‒ Оружие его где?

‒ При нём осталось… Разве мне всё допереть.

‒ Где Волна лежит?

‒ Перед пятиэтажками разбитый киоск стоит, возле него.

Сержант вновь связался с комроты, доложил:

‒ У нас один двухсотый, из тех двоих, что за водой ходили… ‒ Видимо, услышав от капитана ругательства, сержант стоял чуть ли не навытяжку. ‒ И повторял раз за разом: ‒ Так точно, так точно…

Закончив говорить, посмотрел на друга Волны, потупившегося рядом с Прибылым, будто по его вине на стало Волны, скомандовал:

‒ Разнесите воду и сухпаи по постам. Да будьте осторожны, а то на своих же растяжках поляжете. Скажите всем, чтобы берегли воду.

Что и говорить, случай с Волной радости не прибавил. Сразу пропало лёгкое настроение, накрывшее после бескровного с их стороны взятия девятиэтажки, поэтому никому не хотелось ни говорить, ни думать о чём-то. На постах, узнавая от Прибылого о случившемся, почти никак не реагировали, лишь вздыхали, понимая, что словами теперь мужику не поможешь, а что-то говорить невпопад и не к месту не хотелось. Говори ни говори, а загиблому всё едино. Прибылой же вспомнил, как срезал днём двоих, защищая Сомова. Что им стоило бросить автоматы и поднять руки? Ничего не стоило. Вернее, цена была: их собственные жизни. И если уж нацелились, то валить надо было и Сомова, и его самого, а не рот разевать. Ясно, что неопытные, ‒ растерялись, да и страшно стрелять в человека, когда коленки трясутся и он стоит почти вплотную, попробуй пересиль себя. Это не гранату метнуть из-за угла или из-за угла из кривого ружья стрельнуть.

Сегодня «побратимы» отыгрались на Волне, завтра Сомов с подчинёнными отыграются за них, и не будет конца этому счёту и скорбной очерёдности до тех пор, пока будет длиться драка. Заканчивать её надо. И чем скорее, тем лучше, но на своих условиях: воющий против своего народа прав на какие-либо условия не имеет и не должен иметь.

 

26.

Что это так, Прибылой с каждым днём понимал всё отчётливее; эта мысль преследовала повсюду. Но нет-нет, сам же себя поправлял: «А иначе какой смысл в гибели бойцов, страданиях? Или что, сошлись, постреляли друг в друга и разбежались. А те, кто остался лежать, они уже не в счёт? Или всё так легко и просто стало: повоевали год, другой, третий ‒ устроили перемирие, раны зализали и вновь схлестнулись… И так до бесконечности? До последнего солдата!». Рассуждая, Семён понимал, что думай не думай, а когда-нибудь конец этому будет.

Оставшись на ночёвку в многоэтажке, он уже начинал терять счёт времени не сегодняшних суток, а в более широком понимании. Очевидно, наступил такой момент, когда менялись ориентиры и отношение к самому себе, к окружающим. Помнится, два года назад под Временной похожее чувство не угнетало, тогда многое слагалось по-иному, всё были на виду: в атаку ‒ все вместе, обороняться ‒ все вместе. Сейчас же всё по-иному: по двое, по трое, а главное, редко от кого услышишь какие-то откровения, всё переваривают в себе, и кого-то вызвать на откровения не удастся. А ведь хочется иногда поговорить по душам, поделиться чувствами, мыслями, заботами, как это делают на гражданке и не замечают этого. Здесь не так: все чувства на замке, все себе на уме и попусту «пургу» не несут. Всё это так. И это Прибылой понимал, что не тот здесь, как принято говорить, контингент, чтобы откровенничать, вспомнить семью, детей ‒ словно и нет у них никого. Можно допустить, что у одного из десяти это так и есть, но остальные-то чего же, или в закоренелой среде не принято проявлять мягкотелость, уступчивость и слезливость. Поэтому не удивился, когда друг Волны при всех сказал:

‒ Ша, мужики! Более никого в плен не беру, и что хотите потом со мной делайте, а за своего кореша я глотки всем порву!

Звали его Андрей Воеводин. И что ему скажешь в ответ? Что, мол, негуманно, что повинную голову, при случае, не секут. Да наплевать ему на то, что о нём скажут и чем пригрозят. У него своя правда, и он уже готов только за неё одну сражаться. Это откровение, похоже, молча поддержали все, кто слышал, промолчал и Прибылой, понимая, насколько увеличивается общее ожесточение на фронте, по сравнению с тем, что было два года назад. Никакого сравнения: тогда ‒ детская игра, а теперь настоящая война. И это было понятно всем и каждому.

‒ Как думаешь, ‒ тихо спросил Сомов у Прибылого, улучив момент, когда они остались одни, ‒ могут ли нас ночью взять тёпленькими. Сейчас наблюдал за окнами дома напротив, они копошатся там, фонариками светят, не сказать, чтобы в наглую, но из коридоров случайный свет проникает.

‒ Не пойдут они ночью ‒ кишка тонка. Какой им резон под пули подставляться. А так они остаются в выгодном положении: сиди на верхних этажах, посвистывай и гранатками пуляйся. Глядишь, какая-нибудь долетит.

‒ Сидеть на верхних этажах, это не всегда хорошо, это всё равно что сидеть в ловушке и ждать, когда кто-нибудь откроет дверцы и выпустит льва. Лучший этаж для обороны ‒ это третий. И превосходство над наступающими, и всегда можно прорваться, ежели что. А гранатки, конечно, иметь надо, но они обычно быстро заканчиваться. В общем так: по очереди обходим этажи, следим, чтобы никто не курил у окон, чтобы фонарями не баловался.

Среди ночи на связь с Сомовым вышел капитан Нестеров. Он о чём-то поговорил с сержантом, тот кивал, слушая его, а когда отключил рацию, повеселевшим голосом порадовал:

‒ Сейчас пришлют трёх гранатомётчиков с запасом «морковок» ‒ завтра их вместо коптеров будем использовать и снайпера, а шерпы доставят на всякий случай несколько ящиков со взрывчаткой ‒ понадобятся, если придётся забаррикадированный подъезд вышибать или стену проломить. За сто метров они свяжутся со мной, ты тогда возьми парочку бойцов и организуй им прикрытие в случае чего. Хотя наше здание заслоняет следующее, но предосторожность не помешает.

Будучи в армии, Семён всегда в подобных случаях говорил: «Есть!», когда сержант что-то приказывал, но у них теперь это не принято. Поэтому сказал, обтекаемо, но твёрдо:

‒ Сделаем! ‒ будто бригадиру на шабашке.

«И вообще складывается какая-то непонятная ситуация, ‒ думал Прибылой. ‒ Сомов говорит, что городок взяли, как пишут в сводках, в оперативное окружение, и зачем тогда на штурмы людей гнать. Подождать недельку-другу, враги без БК и съестных запасов сами выдохнутся и побегут в оставленную им лазейку, а ещё лучше, если смешать всё с землёй. Зачем их выпускать? Чтобы они вновь через пять километров организовались, нарыли окопов, настроили блиндажей ‒ и опять всё заново начинать!». Когда сказал об этом Сомову, тот объяснил, как мог:

‒ По-моему, задумка такая… Чтобы они не обстреливали с высоток весь город, нас и посылают. Вот выбьем из оставшихся трёх и будет нам счастье. Сам понимаешь, что не я так решил, и не капитан наш. Наше дело выполнять, что прикажут.

‒ Вот разъяснил и понятно стало. А то как баранов гонят, а куда, зачем?! Надо всем нашим растолковать. Ведь у них каша в головах: стреляй туда, сюда не стреляй; сюда ходи, туда не ходи. Алексашин сообщал общую обстановку, даже по карте давал пояснения, правда, потом это всё забылось. Понятно, что командирам виднее, на то они и командиры, но каждый солдат должен знать свой манёвр. Суворов так, кажется, говорил.

‒ Эх, Семён, нам с тобой в большие командиры прямая дорога, ‒ усмехнулся Сомов, ‒ мы бы таких дел наворочали, а пока приходится исполнять, что приказывают. Да и кто мы такие, контингент!

‒ Ну, тебе к нам примазываться не к лицу. Ты ‒ вольный казак.

‒ Вольным был до тех пор, пока не напросился на СВО, а если напросился и выбрал то, что выбрал, ‒ будь готов исполнять, что прикажут. Вот приказали взять следующую многоэтажку, и мы возьмём! А как иначе. Никак невозможно!

Какое-то время помолчали, а потом Прибылой спросил:

‒ Спать-то мы будем сегодня или будем стратегов из себя воображать?

‒ Поспи часик-другой, а то ноги двигаться не будут. Я ‒ потом.

Семён нашёл в соседней комнате неразбитое кресло, подтащил его в защищённый угол, уселся и, положив на колени автомат, почти сразу заснул, хотя собирался лишь подремать. Не получилось так, как хотел. Но это и к лучшему, если не поспишь ‒ не повоюешь. «А так два часа, а они мои!» ‒ только и успел он подумать.

Спал ли Сомов в эту ночь, Прибылой так и не понял, но когда со стороны противоположного дома, какой предстояло утром штурмовать, ночь прошила длинная автоматная очередь, он очнулся. Рядом никого не оказалось, и никто не отозвался. Через несколько минут кто-то появился в квартире, чуть-чуть высветив дорогу фонариком, спросил голосом Сомова:

‒ Всё спишь?

‒ Только заснул…

‒ Здорово жили… Всю ночь почти дрыхнул. Иди, замени парня на третьем, а то он уж как зомби стал.

‒ Иду… Кто стрелял?

‒ Укры! Кто же ещё. Проверяют нашу бдительность и злят. Мол, ждём вас!

‒ Пусть ждут. Помнишь, что Андрей сказал?

‒ Как не помнить.

‒ Вот-вот. Они провоцируют. Главное, чтобы нам самим лохами не оказаться.

‒ Ну, ты идёшь или нет? Скажи пацану, чтобы он при тебе и поспал ‒ ему спокойнее будет. А то подхожу к нему и за километр чувствую, как дрожит. Спрашиваю: «Замёрз, что ли?» ‒ «Нет, ‒ говорит. ‒ Так что-то…».

‒ С такими повоюешь. Ладно, пойду.

На ощупь, чуть подсвечивая фонариком, Прибылой поднялся на третий этаж, а ему навстречу:

‒ Стой, стрелять буду!

‒ Свои! Сомов послал, ‒ поспешил отозваться Прибылой, опасаясь, что часовой стрельнёт сдуру. Не зря же сержант назвал его зомби.

‒ Ты кто?

‒ Дуру-то не гони… Прибылой я, Семён.

‒ Это Трамп, что ли?..

‒ Очень смешно. Давай-ка: «Пост сдал, пост принял». И ложись поспи. Это приказ Сомова.

‒ Где тут спать-то?

‒ Приткнись где-нибудь. Тебя как зовут-то?

‒ Саша. Позывной Утёс. Из подследственных.

‒ Не робей, привыкнешь.

Этот боец начинал его злить. Всё-то ему растолковать, всё-то с ложечки подать, а самому лень догадаться. Зато про Трампа запомнил. Сказали, ложись, значит ‒ ложись, и не задавай дурацких вопросов. Минут через двадцать появился Сомов, спросил:

‒ Всё нормально? Боец где?

‒ В углу ворочается, всё никак не уснёт.

‒ Это бывает. От нервного напряжения. В такой ситуации и надо-то полчасика вздремнуть ‒ сразу человеком становишься. Будем на связи.

‒ Сам-то поспи.

‒ Посплю потом. Ладно, бди тут.

‒ Бдю, бдю, ‒ усмехнулся Семён. ‒ На часы посмотрел. ‒ Часа ещё два бдеть…

Не нравилась Прибылому эта ночная суета и хождения. Не ровен час, на свои же растяжки в темноте напорются. Но и сделать он ничего не мог. Оставалось уголком глаз следить из глубины комнаты за домом напротив, когда ноги начинали гудеть от напряжения, присаживался на стул, поглядывал из глубины комнаты на звёзды в небе и про себя отмечал, что это не есть хорошо: чистое небо ‒ открытая дорога для беспилотников. В какой-то момент он задремал, и вздрогнул от осознания того момента, что так и заснуть может на посту, а это преступление, это штрафная рота, хотя дальше их подразделения посылать некуда. На часы глянул, всего-то на десять минут вырубился. А за десять минут на фронте столько можно дел натворить ‒ мама не горюй. Он осторожно приблизился сбоку к окну, прислушался не забинтованным ухом. Вроде тишина. Лишь где-то на окраине долбила арта и перемежалась она звуками автоматной стрельбы, словно соревновались те, кто соревноваться не мог. Саша Утёс наконец-то улёгся и шумно дышал ртом из-за простуженного носа.

Вскоре вышел на связь Сомов:

‒ Как вы там? Боец спит? Буди его, если спит. Пора собираться.

‒ Сейчас разбужу.

Разбудил на свою голову. Тот сразу поставил перед фактом:

‒ Куда в туалет сходить?

Прибылой обозлился:

‒ Тебе, может, ширинку расстегнуть.

‒ Мне по большому…

‒ Что мне с тобой делать?! Не знаешь, где в квартирах туалет?!

Тот потихоньку, всё-таки споткнувшись, добрался до туалета и подал голос:

‒ Здесь грязно всё. Я так не могу.

‒ Вычисти, в чём дело-то.

‒ Как так можно издевательски шутить.

‒ Тогда в штаны наложи, что мне тебе ещё сказать.

‒ Я на улицу пойду.

‒ Ты что ‒ совсем ку-ку? Подъезд завален, растяжки стоят, МОНка висит. Тебе жизнь не мила?

‒ Ладно… Понял.

‒ Ну, спасибо, ‒ одолжение сделал.

Пока Саша шуршал в прихожей, снимая броник, у него дважды падал автомат, что совсем разозлило Прибылого:

‒ Ты хотя бы на предохранитель поставил?

‒ Сейчас поставлю.

‒ Ты что, так и спал?

‒ А как ещё? Вдруг что-то случилось бы.

Хлопнув туалетной дверью, Утёс на какое-то время затих, а когда снова зашевелился в коридоре, то известил:

‒ Я дверь за собой закрыл.

Более Семён не мог с ним говорить: ну надо же таким бестолковым родиться. Всё-таки, когда немного успокоился, спросил о том, о чём ни у кого не спрашивал до этого:

‒ Ты кем работал, если под следствие попал?

‒ Оператором в банке.

‒ И что, кого-то обнёс?

‒ Меня подставили. Кто-то воспользовался личным ключом и взял кредит на большую сумму от моего имени.

‒ И ты сменял такси на чёрный ворон, как в песне поётся!

‒ Фигурально ‒ да…

‒ Ну что же, привыкай к новой жизни. Она, как видишь, не мёд.

‒ Да, не особо она мёдом пахнет. Мне говорили, что при штабе буду служить, а попал не пойми куда.

‒Теперь уж терпи. Не ты один такой.

Саша не ответил, видимо, посчитав подначки Семёна неуместными и оскорбительными. А он подумал: «Ну, и слава Богу, от одного дурака отвязался!».

Кое-как Прибылой дождался начало рассвета. При блеклом свете они поснимали растяжки, разбились на двойки и, сформировав первую четвёрку, просочились в сторону многоэтажки. Как только высунулись из-за угла – группа прикрытия заработала автоматами, гранатомётами, снайпер всаживал по верхним этажам, не давая возможности украм носа высунуть. Кто-то из наших уж ящик с тротилом под входную дверь подложил. В какой-то момент вся четвёрка забежала за угол, открыла огонь впереди себя на упреждение, а когда рванул тротил, то с жутким криком дикарей ломанулись в проём, раскидывая в дальние углы гранаты. В считанные минуты очистили все комнаты, осмотрелись, и кто-то крикнул, увидев, пролом в потолке:

‒ Валим!

Они выскочили в соседнюю комнату, заслонились стеной, и в комнате один за другим громыхнули разрывы гранат. И следом ‒ серия взрывов в вестибюле.

По рации доложили Сомову обстановку, спросили:

‒ Что будем делать?

‒ Разберёмся, а пока укройтесь и затаитесь.

Услышав Сомова, Прибылой подумал: «Хорошее начало!».

‒ А ты чего стоишь? ‒ укорил Сомов Семёна. ‒ Бери Андрея и на подмогу. Только не сразу, пусть укры наиграются.

  

27.

Всё было хорошо на словах, когда готовились к штурму этой многоэтажки, а на деле застряли на двое суток. Далее второго этажа не смогли подняться, третий, похоже, стал серой зоной, а сколько выше противника засело ‒ непонятно. Первое впечатление, что человек двадцать-тридцать, хотя на самом деле не более пяти-семи, а может, и того меньше. Активные в первый день, казалось, с неиссякаемым запасом БК, они закидали гранатами, словно у них там был завод. Зато на второй день приутихли, лишь изредка огрызались, и, используя приём с пробитым потолком, бросали на головы гранаты всем, кто по незнанию появлялся в комнате с секретом. Но его сомовцы быстро раскусили, а когда в одну из комнат на втором этаже гранатомётчик бесстрашно, чуть ли не в упор запустил гранату в отверстие в потолке, не такое уж и большое, и в ответ услышал вопли раненых укров, то они перестали появляться в комнатах с сюрпризом и досаждать.

Ночевали противники на разных этажах. И было ясно, что второй день будет решающим. Ночью взвод Сомова усилили тремя бойцами из второго взвода, взамен выбывших, среди которых два трёхсотых с осколочным ранением ног и шеи, и двухсотый ‒ Саша с позывным Утёс, надоедавший Прибылому предыдущей ночью. Раненых эвакуировали, а Сашу перенесли в дальнюю комнату на первом этаже с выбитым окном, а оттого особенно прохладную, до окончания штурма. Семёна гибель Саши огорчила, но совсем не удивила: как жил парень нелепо, так и погиб от ранения бедренной артерии ‒ кровью истёк. Только его почему-то было особенно жалко из всех, кто погиб у них в последние дни.

Сержант Илья Сомов за истекшие сутки состарился, превратился чуть ли не в морщинистого старика, хотя ему шёл двадцать седьмой год. Ему, как понял Прибылой из услышанного разговора, хотели прислать на подмогу офицера, но Сомов отказался, сказав, офицеров надо беречь, а пара-тройка бойцов не помешает, и ему их прислали, нагрузив водой и едой и, конечно, БК. Спал ли Сомов в последние двое суток? Да, спал, Прибылой сам его укладывал, и тот вроде сдавался и оказывался на полюбившемся всем поролоновом матрасе, но спал по полчаса, не более, и просыпался сам, без толчка, и, посмотрев на часы, спрашивал:

‒ Какая обстановка?

Ему отвечали, так как с ним постоянно кто-то находился из «стариков», к ним причисляли и Прибылого, учитывая его давний фронтовой опыт, а из прежнего состава ‒ Григорий и Андрей. Григорий, как всегда, немногословен, вставит словечко и на этом успокоится, но говорил всегда к месту и вовремя. Андрей же был подвижен, не понимал, почему затормозился штурм, почему перекуривают даже те, кто не курил никогда. Да и как не курить, когда вчера в одной из квартир нашли ящик иностранных сигарет ‒ вкусных, ароматических. Сперва курили с опаской, остерегаясь быть отравленными, а потом кто-то сказал, что отравить можно и одной пачкой. И все повеселели от этого «мудрого» высказывания. В общем, никто ничем не занимался, не считая постовой и наблюдательной службы, и все ждали, когда у противников окончательно закончится БК или вода, без чего в их условиях долго не просидишь, даже отгородившись растяжками и время от времени пуская по лестнице гранаты. К ним все давно привыкли, услышав металлический стук по ступеням, успели заскакивать за какой-нибудь угол, граната взрывалась, тем самым приближая либо окончательный штурм, либо сдачу соперников в плен. Правда, об этом никто не говорил, но помнили слова Андрея о загубленном кореше, и внутренне готовы были поддержать его.

На рассвете Сомову доложили, что у соседней, занятой украми многоэтажки началась стрельба из стрелкового оружия и гранатомётов.

‒ Слышу, слышу ‒ не глухой! ‒ отмахнулся сержант. ‒ Третий взвод запустили. Мы-то сопли жуём!

Но долго жевать не пришлось: первая двойка преодолела «границу» и с лестничной площадки между третьим и четвёртым этажами гранатомётчик запустил «морковку» в левую половину. «Морковка» взорвалась этажом выше ‒ дым, чей-то крик, сразу из-за спины гранатомётчика рванулись автоматчики, полосонули по дверным проёмам очередями. Ворвались, послав впереди себя гранаты, в комнаты, но никого не обнаружили ни в одной из квартир. Крикнули вниз, Сомову:

‒ Этаж наш! Идём дальше!

И когда они сунулись на пятый, сверху началась ответная пальба; не помог ни гранатомётчик, ни упреждающий огонь автоматов.

‒ Отойти! ‒ приказал Сомов. ‒ Пусть постреляют. Подбросьте им гранат. Свои-то у них, видно, закончились.

Когда сидели на четвёртом, Андрей сказал, ни к кому не обращаясь:

‒ Как же надоела эта тягомотина!

‒ Не тебе одному.

‒ Ну, и чего мы ждём?

‒ Когда они выдохнутся.

‒ Да они ещё так два дня будут дрожжи квасить.

‒ Пусть квасят. Они квасят, а мы ждём. Ты живой вроде и невредимый. Чего в этом плохого.

Андрей Воеводин перестал пререкаться, махнул, мол, поступайте, как хотите. Через какое-то время он всё-таки сказал Сомову:

‒ Пора продолжать! В случае чего, я первым пойду.

‒ Не суетись. Сделаем так… Два гранатомётчика, улучив момент, поднимаются одновременно и одновременно же шарашат по углам. Следом автоматчики врываются в открытые двери ‒ в общем, всё так же, как делали недавно. Кто оказывает сопротивление, мгновенно уничтожаем.

‒ Уничтожаем всех, ‒ встрял Андрей, ‒ не хрена церемониться.

‒ Закрытые двери подрываем, ‒ продолжал говорить Сомов, не обратив внимания на уточнение.

«Говорить-то легко, ‒ подумал Андрей, которому действительно надоела эта игра в кошки-мышки. ‒ Ну, сколько можно: одно и тоже, одно и тоже. Бомбами забросали бы эти грёбаные девятиэтажки, сравняли с землёй и дело с концом. Или бомб на всё не хватает?».

Когда шарахнули из гранатомётов, полосонули из автоматов и осторожно заглянули в квартиры, Андрей, действительно, первым пошёл. Вот он в квартире, взгляд направо, взгляд налево. В одной комнате чисто, в другой стоит украинец с автоматом, руки не подняты ‒ к ногтю, короткая очередь. В соседней квартире тоже очередь, вторая. Весь этаж осмотрели ‒ три двухсотых.

‒ И спросить не у кого, есть кто ещё, ‒ плюнул с досады Андрей.

И тут раздался голос с восьмого этажа:

‒ Сдаваться не собираюсь. Если есть среди вас мужчины, то предлагаю сразиться на ножах. Если останусь в живых, отпускаете меня, если не останусь ‒ ваша взяла!

‒ Ты один? ‒ спросил Андрей.

‒ Один…

‒ Тогда жди…

Прибылой вцепился в куртку Андрея:

‒ Ты куда? Не пущу!

‒ Семён, не трусь ‒ моя тема.

‒ Я с тобой, подлянку ведь могут устроить.

‒ Не должны. Серьёзный мужик! ‒ напрягся Андрей, и Семён увидел желваки на его щеках.

‒ Э, так не годится ‒ заниматься отсебятиной, рыцарские бои устраивать. Отставить! Что под трибунал оба захотели? ‒ вмешался подошедший Сомов.

‒ Товарищ сержант, это невозможно. Зачем трибунал. У нас тут свои порядки. Хотите, чтобы нас трусами посчитали.

‒ Ну, что, братва, отпустим, ‒ замялся сержант и оглянулся на бойцов, ‒ если уж такой случай вышел?

‒ Напросился, пусть идёт. Вроде, не балабол парень, ‒ кто-то сказал в отдалении.

‒ Ну, тогда с Богом, зямы! ‒ приосанился Андрей и посмотрел на нож в разгрузке, словно проверяя: на месте ли.

‒ Я с тобой, одного не пущу, и не думай, ‒ загородил проход Прибылой.

‒ А то что?

‒ В колено выстрелю!

‒ В своих проще всего стрелять. Ладно, пошли ‒ судьёй будешь. ‒ Он перекрестился, крикнул наверх: ‒ Мы идёт. Только давай без шуток.

Пошли. Поднялись на восьмой. Стоит сухой, жилистый мужик, глаза горят, глаза серо-голубые, на щеках поросль русая. Увидел его Прибылой, и сердце сжалось от боли, прожгла мыль: «Что же мы делаем ‒ на своих же смертью идём?!».

‒ Кто из вас? ‒ спросил украинец без акцента.

‒ Я! ‒ стукнул себя в грудь Андрей.

‒ Зачем нам второй?

‒ Веры вам нет… А вообще-то сказать, в случае чего, чтобы отпустили тебя.

‒ Пойдём в комнату, здесь тесно.

Они прошли в большую комнату, достаточно просторную.

‒ Броники снимаем? ‒ спросил Андрей.

‒ Зачем? Так привычнее.

‒ Как знаешь. Как тебя зовут, укр?

‒ Какая тебе разница… Русский я.

‒ Русские против русских не воюют, и давно ты не русский, а самый настоящий бандеровец с отравленным мозгом.

‒ Какая тебе разница. 

‒ Заладил. Теперь никакой, ‒ отозвался Андрей и сказал Прибылому: ‒ Посторонись. И, в случае чего, отпустите его.

Семён кивнул, встал в стороне, насколько это можно, и вдруг как сбесился:

‒ Это невозможно, сейчас обоих положу!

‒ Заткнись, щенок, подержи мой автомат и выйди! ‒ рявкнул Андрей. Потом подошёл к столу, где лежал автомат украинца, дёрнул затвор, осмотрел магазин ‒ всё «сухое». ‒ Начинаем?

‒ Чего тянуть.

Андрей выдернул нож из разгрузки, покрутил его, разогревая пальцы.

‒ Готов?

Украинец тоже взял нож, крепко сжал.

‒ Готов! ‒ ответил он и приосанился, перекинул нож из руки в руку.

‒ Судья, давай команду!

Прибылой, хочешь не хочешь, дрожащим голосом произнёс:

‒ Начали!

Он думал, что предстоит долгое, изматывающее действо, когда сердцу не уцелеть, а началось и закончилось всё опустошительно быстро, почтит мгновенно. Когда бойцы встали в стойки, видимо, желая отвлечь, Андрей топнул, резко крутнулся на месте и с разворота всадил нож противнику в треугольник кадыка. Тот только успел глянуть на него и, падая навзничь, захрипел, залился кровью. Прибылого трясло. Он и сам не раз видел смерть, участвовал в ней, но от произошедшего у него отнялся язык. Хотел что-то сказать Андрею, но не смог и единого слова вымолвить. Смотрел на него и не понимал, как человек, знакомый человек, способен на такое?! Это какое надо иметь самообладание, мужество, ну и, конечно, мастерство, чтобы не сробеть, принять вызов и выйти победителем.

Андрей нагнулся к поверженному, вытащил нож. Вытер его о куртку украинца и сказал виновато:

‒ Дурачок ты дурачок. Сдался бы, и никто тебя не тронул. 

‒ Эй, что там у вас? ‒ окликнули снизу.

‒ Идём, идём, ‒ отозвался Андрей и взглянул на Прибылого: ‒ Верни автомат. Пошли к своим.

 

28.

Когда ещё раз прошли по квартирам снизу до верха, то пересчитали двухсотых противника. Потом пересчитали своих живых вместе с пополнением из второго взвода ‒ одного не хватает. Что такое! Ещё раз прошли, переворачивая столы, кровати, диваны и услышали голос на третьем этаже:

‒ Не ищите, я здесь… ‒ и показалась голова из-под ковра, скомканного на полу.

Обнаружил его Григорий, и из-за своей неразговорчивости моментально направил на него автомат:

‒ Ты кто?

‒ Полунин из второго взвода…

‒ Вставай, пошли к командиру, а автомат давай-ка сюда. ‒ Григорий выхватил у тощего Полунина, словно его не кормили десять дней, оружие и готов был растерзать на месте.

Когда Полунин предстал перед Сомовым, и он понял, что перед ним пропавший, то спросил:

‒ Ты кто?

‒ Алексей Полунин…

‒ Под ковром прятался, ‒ уточнил Григорий. ‒ Падла! ‒ и плюнул, растоптав плевок. 

Подошли парни из второго взвода.

‒ Ваш? ‒ спросил у них Сомов.

‒ Вроде наш. Вместе к вам на подмогу пробирались. Он из последнего пополнения, вроде был ранен.

‒ Что скажешь? ‒ спросил Сомов у Полунина.

Тот молчал.

‒ Что, сказать нечего? Парни бьются, ночи не спят, в грязи, в холоде, а ты под тёплым ковром яйки греешь?

‒ Я после ранения, в госпитале был.

‒ Это правда? ‒ спросил он у бойцов.

‒ Вроде того. Мы с ним вместе были на полигоне, а потом он куда-то пропал.

‒ Меня в первом бою ранило, в бригадный госпиталь отправили, ‒ гундосил Полунин.

‒ Но тебя отпустили?

‒ Да. Через два дня.

‒ Значит, такое ранение. Где твоё оружие?

‒ У меня оно, ‒ доложил Григорий, ‒ сразу забрал от греха подальше, а то он с испуга мало ли что мог натворить.

‒ Правильно сделал. Ты обнаружил, тебе его и в распологу доставлять. Как стемнеет, возьми ещё одного бойца ‒ и вперёд мелкими перебежками.

‒ Что со мной будет, товарищ сержант?

‒ Медовыми пряниками накормят.

«Сколь же глупости, дури и наивности в этом Полунине, ‒ думал о симулянте, а по существу ‒ дезертире, Прибылой. ‒ На хрена тогда напросился воевать? Или решил, что «прокатит», думал под ковром отлежаться ‒ всех обхитрить. Нет, гадёныш, ты и в госпиталь-то попал не случайно, сам себе ‒ стопроцентно ‒ руку повредил, да только не вышло медицину обмануть. Вышибли назад: мол, иди и воюй. ‒ И ещё он подумал, как в людях уживается два разных состояния: геройство, которое сегодня проявил Андрей, и этот трус, прятавшийся под ковром. ‒ Ведь после возвращения в зону его сделают посмешищем, и он не отмоется до конца срока, но и после, если доживёт и откинется с зоны, то всё равно останется посмешищем в глазах тех, кто его знал, и будут они плеваться при упоминании о нём. И как же он испортил мужественный и благородный поступок Андрея. Вот мужик так мужик ‒ не испугался, не сдрейфил. Хотя, надо думать, что не просто так: подготовка чувствуется стопудовая. Но ведь мог бы вполне срезать противника очередью, а если принял вызов ‒ здесь всё по договорённости и без обмана. Уважает человек себя. А это великая сила ‒ уважение. Но как он его уделал ‒ страшно вспомнить! Вроде и тот парень не промах, знал свои способности и верил в них, но вот нашёлся кто-то, у кого они оказали круче. Так что вполне на сегодняшнем примере можно учиться тем, кто храбрится без меры, спорит, делает ставки. Если так поступаешь, то будь готовым к тому, что всегда кто-то в данный момент найдётся сильнее и способнее».

Пока Прибылой, находясь в расслабленности от раздумий, лежал на пыльном диване, в соседней комнате Сомов говорил с ротным, но после доклада долго молчал, слушая, что ему, видимо, говорили, изредка вставляя реплики «Да», «Так точно». Когда он договорил, вышел из комнаты, увидев Прибылого, спросил:

‒ Подслушиваем?

‒ Сам же мимо меня прошёл. Разве не видел?

‒ Не обратил внимания.

‒ Это потому, что не спишь.

‒ Потом отосплюсь.

‒ Когда же?

‒ Не задавай глупых вопросов.

‒ Теперь что делать? В пункт дислокации выдвигаться?

‒ Вряд ли. Третий взвод в соседнем здании застопорился.

‒ Ну, не всё же нам стопориться, если двое суток здесь ошиваемся.

‒ Ну, и словечки у тебя, Прибылой. А ещё с высшим образованием!

‒ Огрубел, признаюсь. Привнесённое влияние окружающей среды. На гражданке исправимся. Так что делать-то?

‒ Дополнительно сообщат. Возможно, на помощь соседям пойдём.

‒ Чего им мешаться. Тогда уж сразу на следующее здание рванём. Их таких, кажется, ещё парочка стоит, нас дожидается.

‒ В том-то и дело, что здания стоят, но, похоже, по данным авиаразведки они пустые. Драпанули укры оттуда.

‒ Значит, это наша победа. Запугали мы их.

‒ Как сказать. Есть данные, что кольцо вот-вот сомкнётся, и все, кто остался в этом городишке, окажутся в окружении.

‒ Тогда вообще зачем было штурмовать и пятиэтажки, и эти здания?

‒ Семён, всё, что делается, не бывает зря. Если бы мы не штурмовали, то ещё неизвестно, сколько бы враги огрызались на флангах. Мы своё дело сделали. Теперь пусть у других голова болит.

Разговор с сержантом мог быть бесконечным, как понял Прибылой, он находился, что называется, на взводе, мнил себя великим стратегом, но, видимо, не понимал, из-за чего стольких людей положили в этих штурмах. Или это необходимая закономерность: где-то что-то убывает, где-то прибывает. В том числе и в людях. Или по крайней мере сохраняется?! Всё может быть. И теперь рассуждай, не рассуждай ‒ ничего не изменится. И колесо войны катится будто само по себе, подминая людей, перемалывает их судьбы, надежды, их геройство и трусость. И тут тоже ничего не поделаешь. Не повернёшь события вспять, а придётся шагать и шагать вперёд до победного дня.

Чуть позже Сомов собрал бойцов и объявил им текущие задачи.

‒ Первая, ‒ оглядев всех, сказал он, ‒ отконвоировать Полунина во временную дислокацию. Исполняют бойцы второго взвода; Григорий остаётся. Им спасибо. Здорово помогли, не считая, конечно, симулянта. Второе. Остальные приходят на помощь соседям. О нашем двухсотом Утёсе я доложил. Его эвакуирует при первой возможности. Всем всё ясно? Вопросы есть? Нет. Выполняйте.

‒ И правильно, ‒ неожиданно отозвался Григорий, ‒ взрывчатку с собой прихватим. К чертям собачьим эту будку разнесём!

С ним никто спорить не стал, доказывая, что для сноса такого здания и ста килограммов гексогена не хватит, но он особенно и не заморачивался, а высказался потому, что сам эти ящики таскал, а оказалось, что зря. Вот теперь их необходимо обязательно в дело определить. Когда уходили, собрали свои вещи, а курильщики растащили коробку с сигаретами, распихали по карманам.

Сомов связался с командиром третьего взвода, сообщил приказ о дружеской помощи. Вскоре сомовцы по одному перебежали в соседнее здание; остерегались, что противник откроет по ним огонь, но всё обошлось. К радости Григория, взрывчатку не стали брать, посчитав, что теперь она не понадобится. Когда перебазировались, узнали от лейтенанта ‒ командира взвода, что и помощь их не нужна.

‒ Мой заместитель пошёл на переговоры с украми. Они решили сдаться. Их всего-то осталось трое. И предварительное условие у них одно: чтобы вывезли на БМП. Своих дронов опасаются.

‒ Нестеров знает?

‒ Только что доложил ему.

‒ Вот и прекрасно. Значит, мы зря суетились.

Чуть позже ротный сам связался с Сомовым и скомандовал:

‒ Отбой. Возвращайтесь в пункт временной дислокации… Да, а вашего симулянта не довели. На мине подорвался. Всё, вопрос закрыт.     

                       

29.

Когда возвращались, Прибылой задался вопросом: «Сколько же дней мы воевали? Пять, шесть, неделю?». Выходило, что примерно столько и воевали, и теперь хотелось одного: добраться до «распологи» и отоспаться, чтобы завтра хотя бы один день ничего не делать, может, даже устроят баню или душ на худой конец, но как и где его устроить ‒ не понять, да и нет здесь такого места, чтобы заняться этим и организовать. Вот когда вывезут на полигон для пополнения, тогда ‒ да, вполне возможно, а пока обходись тем, что есть. Из бутылки умоешься и то за счастье, как сегодня умылся, вернувшись от девятиэтажек.

Перед ужином в блиндаже появился худой и белобрысый медбрат, спросил, есть ли такие, кому нужна медпомощь, и Сомов указал на Прибылого:

‒ Ухо у него посмотрите, а то оно скоро отвалится!

Хочешь не хочешь, пришлось Семёну подчиниться медбрату, от которого удушливо пахло чесноком, подумал: «Где же это он чеснока-то налопался? Хотя ясно, где ‒ частный сектор пустой, а там чего хочешь найдёшь».

‒ К медикам обращались?

‒ Некогда было, ‒ смутился Прибылой, словно тот уличил в проступке.

‒ А зря. Была бы запись в журнале, и на вашем счету было бы одно ранение. Это для вас важно. Надо это знать и помнить.

‒ Запишите, я не против. А что с ухом?

‒ Воспалённое оно…

‒ Объяснимо: то каской, то курткой беспокою ‒ где же ему заживать.

Когда медбрат обработал рану, наложил заживляющую мазь, перебинтовал, то достал из рюкзака общую тетрадь, попросил:

‒ Продиктуйте ваше имя, отчество, фамилию, звание, год рождения, место рождения, место проживания, номер жетона, номер части и подразделение, в котором служите. При каких обстоятельствах получили ранение. В общем, всё-всё по порядку.

Прибылой вздохнул:

– Как вас зовут?

‒ Славой. Не вздыхайте. Это всё для вашей пользы. Сегодня же вас внесут в реестр раненых.

‒ Пустое дело.

‒ Всё учтётся при необходимости.

Медбрат вскоре ушел, но чесночный запах остался. Семён подумал: «Всё-таки душевный парень, хотя чеснок жрёт безбожно!».    

После этого Прибылой и спать ложился в тёплом блиндаже совершенно с другим чувством, не сравнимым с тем, с каким притулялся в чужих и холодных квартирах. Когда снял броник и положил под голову, привычно лёг на правою сторону, чтобы не тревожить ухо, подумал: «Вот всегда бы так: ложиться и ни о чём не думать».

Подняв взвод задолго до позднего рассвета, им объявили новую задачу: выбить противника из цехов консервного завода. Завод небольшой, всего три одноэтажных корпуса и двухэтажное здание конторы. Большинство украинцев вырвались из намечавшегося окружения, а на заводе окопались упёртые укронацисты. По ним несколько дней долбили артой, несколько ФАБов скинули, но они перебрались в подвалы и огрызались огнём, когда им предлагали сдаться. Ну а если враг не сдаётся, его уничтожают. Хотя это и непросто, но это доверили сделать им ‒ первому взводу, хотя и поредевшему, вкупе со второй взводом, и главной задачей здесь было опасение «дружеского» огня. Чтобы этого не произошло, решили послать бойцов с одной, вытянутой южной стороны. Легко говорить, но трудно сделать.

После предварительной артподготовки, выслав вперёд группу огневой поддержки, действовали по привычной схеме: на двух БМП в два приёма их доставили в зону прямой видимости. Оглядевшись, Прибылой увидел вдалеке девятиэтажки, где они несколько дней геройствовали, а метров за двести развалины то ли цехов, то ли складов. «И это всё? ‒ подумал он. ‒ Негусто, по сравнению с девятиэтажками. Как кроты, что ли, зарылись». Первая партия рассредоточилась в завалах частной застройки, когда подвезли вторую, то где по-пластунски, где на полусогнутых добрались до разбитого забора, которым можно более или менее безопасно заслониться от возможного огня противника, до поры до времени не подававшего признаков присутствия. И лишь когда зашли на территорию, то с одного и другого угла раздались длинные автоматно-пулемётные очереди, которыми словно предупреждали: «Не суйтесь, москали! Никто вас сюда не звал, а незваных гостей встречают соответственно».

‒ Что будем делать? ‒ спросил Сомов у командира второго взвода.

‒ Нам спешить некуда… ‒ ответил лейтенант с едва заметными знаками различия. ‒ Они обязательно начнут высовываться и попадут под наших снайперов, которые засели во вчерашних девятиэтажках. До них всего-то пятьсот метров. Самая дистанция для снайперов.

‒ Не нравится мне это. Своих могут подбить ‒ поди разберись кто где при такой скученности.

‒ Не переживай, сержант, они только в самом начале будут работать, а потом наша забота. Главное, не спешить, а по-пластунски, как учили, метр за метром, присматриваясь и прислушиваясь, давить на противника, и он обязательно проявит себя, засветится и тогда только не зевай. Так что твой фланг правый, а мой левый. Скажи своим, чтобы они красные повязки на видное место нацепили.

‒ Это само собой.

Прибылой слышал их разговор, и уверенный тон прыщавого, с жидкой рыжеватой бородкой лейтенанта убедил, а вид затёртой куртки и штанов, будто он сам не один километр прополз на брюхе, добавил уверенности. «Наш человек, ‒ подумал Семён, ‒ с Алексашиным, царствия ему Небесного, не сравнить».

Пластуны подобрались к развалинам на бросок гранаты, до поры не выдавая себя, дожидаясь, когда укры сами откроются. Ведь им же интересно: кто наступает, сколько их. И пока стороны присматривались друг к другу и прислушивались, со стороны высоток донёсся звук одиночного выстрела, и почти сразу где-то совсем рядом в развалинах раздался предсмертный стон: «А-а-а…». Семён подумал: «Одним меньше стало». Раненому или убитому пришли на помощь, и этим воспользовался снайпер, и новый вскрик, и кто-то грязно выругался матом по-русски, и в ответ на этот отчаянный возглас кто-то из наших метнул гранату, его поддержали. После нескольких разрывов шевеление в развалинах прекратилось, зато в ответ заработали автоматы, а со второго этажа полуразваленного административного здания прожгла очередь гранат из АГСа, взрывавшихся вдоль всей линии столкновения. И сразу несколько выстрелов из гранатомётов ударили с нашей стороны по нише, откуда «плевался» вражеский гранатомёт. После короткого перерыва он вновь заработал, но тут же заткнулся, когда одна за другой две гранаты взорвались в нише. Что ж, наши гранатомётчики сделали своё дело, и вот уже несколько бойцов короткими перебежками заскочили в развалины завода. Не сразу, но послышались короткие очереди, взрывы гранат; видимо, гранаты летели в ответку, и не понять, где кто находится, потому что укров из-за развалин почти не было видно. Лишь мелькнёт чья-то каска, и сразу пропадёт, и не сразу определишь, где она появится в следующий момент.

Сомов был рядом со своим взводом, а где Сомов ‒ там и Прибылой, рядом с Прибылым Григорий пыхтит. Укрылись за бетонными глыбами, посматривают друг на друга, и чувствуется, не знают, что делать. Да и как определишь, где, в какой норе затаился противник, если он перестал подавать признаки жизни, и самое обидное в таком случае ‒ нарваться на кинжальный огонь и погибнуть не за понюшку табака. Хоть бы стрельнули пару раз или гранаткой обозначились ‒ засветили бы себя. «И чего им не хватает, чего ждут? ‒ думал Прибылой. ‒ Давно бы слиняли, следом за остальными ‒ тем и спасли бы себя. АГСку их, видимо, разбили, а более и воевать нечем. Или ждут, когда мы всем скопом навалимся? Так и в таком случае неизвестно, кто кого одолеет, хотя им-то, конечно, надёжнее палить по нам из-за укрытий. Только этого и ждут. Ну, что же, дождутся ‒ где наша не пропадала. Мы идём!».

Семён посмотрел на Григория, молча показал перед собой и кивком указал направление, мол, за мной ползи, и пополз сам, налокотниками чувствуя битый бетон и поправляя сползающий на забинтованное ухо шлем. Семён примерно знал, где находится вход в подвал, и вёл в него широкий спуск, по которому, видимо, заезжали на склад машины. Спуск весь на свету, хотя и небо пасмурное, а далее чернота ‒ в неё и предстояло то ли заползти, то ли коротким броском нырнуть. В другой бы раз Прибылой сказал: «Будь, что будет!», но сейчас ему совсем не хотелось получить либо короткую очередь, либо увидеть перед собой прыгающую гранату. Попробовал сам запустить гранату ‒ взорвалась где-то в темноте, в ответ тишина. Тогда жахнул из подствольника. Взрыв сильнее получился, в глубине отозвался эхом. «Да чтоб вас!» ‒ матюгнулся Прибылой и резанул длинной очередью ‒ весь магазин с досады сжёг. Пока менял его, посмотрел на Григория:

‒ А ты чего ждёшь?!

‒ Чего БК зря тратить. Нет там никого.

‒ Где же они, испарились?

И словно в ответ на его слова на левом фланге раздалась автоматно-пулемётная трескотня. Приподнялся Семён, а человек восемь-десять бегут по заросшему полю к близкому овражку, отстреливаются на ходу, ну и второй взвод не дремлет: гранатомёты, автоматы, пулемёт ‒ всё слилось. Человека два или три успели скатиться в овраг, да и то последний бежал прихрамывая. За ними никто не погнался ‒ глупо бежать по полю и напороться на кинжальный огонь. Черед короткое время из оврага донеслась короткая очередь… «Вот и ещё один отбегался!» ‒ подумал Прибылой и толкнул Григория:

‒ Слыхал?

‒ Слыхал. Свои добили.

‒ Вот дурачьё!

‒ Ты о ком? ‒ спросил Григорий.

‒ О них же. Это какими дубами надо быть, чтобы сидеть в развалинах и ждать, когда вышибут из них. Ушли бы вместе со всеми ‒ живыми остались. Пока остались.

‒ Ладно, пошли к своим, ‒ приподнялся Григорий, посмотрел на появившегося Сомова. ‒ Дело сделано.

И в этот момент Семён услышал сзади короткую очередь и глухой шелест падающего тела… Оглянулся, а это Григорий с разинутым ртом и расширенными от боли глазами лежит, хочет что-то сказать, но не может, лишь указал на нишу, откуда недавно стреляли из АГС. Семён пригнулся, потянул Григория за выступающую плиту, ощетинившуюся голой арматурой, осмотрел товарища. Вроде нет ранений, Григорий что-то промычал и указал пальцем себе за спину. Перевернул Семён Григория на живот, расстегнул броник, а под ним успевшая пропитаться кровью куртка, футболка. Крикнул Семён: «Мужики, сюда!» ‒ достал из аптечки марлевый тампон, прижал к ране на крестце и растерялся, не зная, что далее делать. В моменте словно очнулся, крикнул подбежавшему Сомову:

‒ Обезболивающий ему. И перебинтовать надо.

‒ Как его перебинтуешь-то. Пластырем надо тампон приклеить.

‒ Пошли кого-нибудь проверить агээсника.

‒ Уже послал.

Пока они суетились, Григорий перестал стонать, побледнел и поник головой. Пощупал Сомов пульс на шее и вздохнул:

‒ Скончался.

У обоих не нашлось слов, чтобы сказать что-то ещё, да и что скажешь, когда человека не стало, и ничто ему уже не поможет.

Подошли двое бойцов, которых Сомов посылал в нишу, один доложил:

‒ Товарищ сержант, в развалине разбитый АГС и «двухсотый» укр.

‒ Сам, падла, ушёл и Григория с собой забрал… ‒ вздохнул Сомов. ‒ Ну, почему ни один штурм у нас не обходится без потерь?..

Никто ему не ответил. Подошёл лейтенант из второго взвода. Посмотрел на Григория, спросил:

‒ Взяли стрелявшего?

‒ Сам подох.

Помолчали. Потом лейтенант сказал Сомову:

‒ Докладывай ротному.

‒ Вы уж первыми, товарищ лейтенант, по старшинству.

Чего уж наговорил лейтенанту капитан Нестеров, по невозмутимому виду лейтенанта не понять, но что-то колючее, потому что сразу после доклада розоватое его лицо вспыхнуло окончательно, и чем дольше он слушал, тем оно сильнее разогревалось ‒ хоть прикуривай. Наконец, лейтенант сказал: «Есть» ‒ и посмотрел на Сомова:

‒ Свяжись с капитаном.

С Сомовым повторилась та же история. С той лишь разницей, что Сомов не менял цвета лица, слушал внешне спокойно, лишь переступал на месте, словно от нетерпения, готовый вот-вот сорваться с места.

‒ Почему проспали гибель бойца? Почему вовремя не зачистили гнездо АГС? ‒ Сомов молчал. ‒ Почему отмалчиваетесь? ‒ продолжал допытываться ротный. ‒ Или по всегдашней своей привычке хотите в норке отсидеться. Не получится. Что я комбригу доложу? Что в роте у меня одни раздолбаи собрались, только и мечтающие как бы добраться до распологи?! Пока я жив, не будет вам покоя. Перекурите и вдогонку за беглецами. В семистах метрах у них опорник. Чтобы сегодня взяли!

Как ни обидно было Сомову выслушивать капитана, но он не возражал, зная его вспыльчивый характер. Через полчаса остынет, сам свяжется, спросит: «Чем занимаетесь?». Он и у лейтенанта не стал ничего узнавать, зная, что без дела и его взвод не останется. «У нашего капитана не забалуешь!» ‒ про себя усмехнулся Сомов. Минут через десять с ним действительно связался ротный.

‒ Вы где?

‒ Выдвигаемся.

‒ Молодцы! Остаёмся на связи! 

 

30.

Когда начали выдвигаться в новом направлении, Прибылой спросил у Сомова:

‒ Мне, конечно, особой заботы нет, о чём ты говорил с капитаном, но хотя бы выяснил у него дислокацию противника? Не получится так, что мы сами прёмся в окружение? Сунемся, а потом будет поздно: ловушка захлопнется.

‒ Не должна. Этот опорник сам в полуокружении находится на острие их обороны. Слева его давно обошли наши, и пора бы украм сматываться, а они почему-то продолжают держаться за каких-нибудь два полуразбитых блиндажа.

‒ А чего: им приказали, они и держатся. В любом случае край: не от нас, так от своих погибнешь. Вот, спрашивается, чего же они на консервном заводе геройствовали. В результате почти все слеги. Чего, спрашивается, добились? Нет бы вышли с поднятыми ручками ‒ тем и спаслись бы.

‒ Откуда мне знать. Всё равно тебе никто не расскажет. Нам вот приказали, мы и пошли. Скажи спасибо, что погода дрянная, и дронов не видно, а то они причесали бы нас под ноль.      

Редкой цепочкой первый взвод выдвигался к опорнику, обозначенному на карте, как купа деревьев, от которой в поля уходила лесопосадка. Положение взвода было не самое выгодное, да и шли без огневой поддержки, а от такого выдвижения жди любой неожиданности. Когда стал виден грунт от окопов, то взвод рассредоточился, мужики запаниковали, особенно когда раздались выстрелы снайпера, сразу кого-то ранившего. Залегли, вжались в бурьян, а Сомов связался с капитаном, доложил:

‒ Дело у нас аховое. Если не помогут миномётчики, все поляжем без огневой поддержки. Сколько метров до опорника? Метров триста. Да, со стороны консервного завода. Отвечу, отвечу…

‒ Чего сказал? ‒ спросил Прибылой, находившийся неподалёку от сержанта.

‒ Сейчас миномётами жахнут. Сказал, если бойцов свои же миномёты зацепят ‒ головой ответишь. Передай нашим по цепи, чтобы пока не высовывались.

Все думали, что миномёты «жахнут» в тот же момент, но прошло минут двадцать лежания на сыром бурьяне ‒ Прибылой локтями и коленями почувствовал, как промокает одежда, а сами они коченеют от сырости и холода, ‒ а миномётов и не слышно было. Попробовал выбраться туда, где посуше, но тотчас из-под носа выскочил золотисто-перламутровый фазан и, попытавшись взлететь, вновь шустро нырнул в заросли бурьяна, махнув длинным хвостом. «Вот дьявол-то, ‒ вздрогнув, запоздало чертыхнулся Прибылой. ‒ Откуда тебе взяться-то здесь, бестия!».

Когда миномёты принялись за работу, они тотчас поднялись озлобленной ватагой и, пригнувшись, устремились с разных сторон к видневшимся брустверам, утопавшим в дыму от разрывов мин. Бежали чуть ли не до самого края, пока Сомов, находившийся на связи с капитаном, ни дал «отбой», опасаясь, что бойцы попадут под свой же огонь: некоторые из них почти добежали до ближайшей линии. Через минуту миномёты перестали работать, зато за дело взялись свои гранатомётчики. Под шум и неразбериху некоторые бойцы успели скатиться в ближние окопы, Прибылой вместе с ними, и оказался рядом с Андреем, сразу осадившим:

‒ Погоди, не рыпайся. Надо оглядеться.

А как оглядишься, не будешь же головой вертеть, высовываться. Начали с малого: с первого поворота, или «штанов», где окопы разветвляются, и быстро стало понятно, что они, наполовину обсыпавшиеся, тянутся к единственному блиндажу. А им туда и надо. Поэтому разделились и начали движение с двух сторон, из-за каждого поворота расчищая путь гранатами и не давая поднять головы стрелкам, изредка открывавшим пальбу с вытянутых рук; ранили нашего бойца в бедро, но, к счастью, не сильно, и кто-то уж помогал ему забинтовать рану поверх штанов.

Вскоре вход в блиндаж оказался в зоне досягаемости гранат, а это близко, потому что в бронике, да в разгрузке, да с автоматом в руке, да без разбега не очень-то получаются броски на дальность. Хорошо, если метров на 15-20 летит граната, да и с точностью надо угадать, чтобы она без пользы не в бруствер угодила, а попала в чело блиндажа, как называют лаз в медвежье логово.

Наконец, наступил такой момент, когда вход в блиндаж был отделён единственной стенкой и одним поворотом. В блиндаже подозрительно отмалчивались, и было непонятно, остался ли там в живых неприятель, или он затаился, возможно, надеясь, что к нему в «гости» пойдут с раскрытыми объятиями. Сомовцы с разных сторон накидали гранат, и дожидались, когда выползет оттуда дым, чтобы зачистить блиндаж, потому что в ответ ничего не дождались.

Первым поднялся Андрей, за ним Прибылой. Пока первый одну за другой метал гранаты вглубь блиндажа, второй держал на прицеле вход. Никого не дождавшись и в этот раз, кроме клубов дыма, Андрей заглянул туда, посветил фонарём:

‒ Вот они, фраера, улеглись один к одному кабанами. Так что, командир, докладывай наверх, что задание выполнено, линия столкновения выпрямлена, двое наших «трёхсотых» не в счёт! ‒ сказал он подошедшему Сомову.

Прибылой в это время отошёл в сторону, присел на глинистый уступ, поверх которого лежал толстый слой чернозёма, смотрел на Андрея, на Сомова и печаль заполонила его душу, хотя товарищи его радовались пусть маленькой, но победе. Ведь это же прекрасно, когда и приказ выполнили, и сами не особенно пострадали, а то, что ждало их впереди, пока не тревожило. Да и зачем о чём-то думать. Здесь все живут одним днём, одной минутой. Сейчас хорошо, ну и дай Бог, а то, что будет через день или через минуту ‒ это другая забота.

Наблюдая за товарищами, Семён вдруг подумал о том, о чём, наверное, нельзя думать на фронте: о везении, о тех мгновениях, отделяющих жизнь от смерти, которые всегда приходят пугающе неожиданно, даже вероломно и катастрофически. Это происходит тогда, когда на твоих глазах знакомый человек, с которым успел познакомиться, о чём-то поговорить, в одно мгновение становится «двухсотым», и неважно «плохим» ли он был или «хорошим» человеком ‒ в каждом есть плюсы и минусы, и не о них речь, а о том, что Божее создание, в единственном числе появившееся во Вселенной, более никогда не повторится. И сколь ни делай из него клонов, всё равно это будет Созданием уникальным ‒ со своими особенными мыслями и чувствами особенными. Вот что более всего угнетало. Когда он смотрел на боевых товарищей, появлявшихся и пропадавших во времени, в нём всё более усиливалась боязнь распечатать душу перед кем-то, а самому совершенно не хотелось интересоваться человеком: кто он, откуда, кто родители, женат ли, есть ли дети. Словно это любопытство могло накликать сглаз. Да и зачем всё это знать, если у всех у них общая судьба. А уж как она распорядится их жизнями ‒ только ей и известно. Он вспомнил недавно погибшего Григория. Ведь был молчуном. А почему? И всегда ли был таким. Может, он ранее, чем сейчас Семён, задумался о себе, об окружающих и, похоже, понял то, что понял теперь Семён, потому что ранее прибыл на передовую в составе роты «V».

Да, подобные мысли сами по себе заполняют душу, дай только им волю. Они в один момент опутают, скуют руки и ноги, и не шагнуть тогда, не двинуться ‒ в момент превратишься в бесчувственное корявое полено и долго им будешь оставаться, пока не сгоришь в адской топке кровавого противостояния.  

К концу дня за ними прислали две БМП для раненых и их самих, и вскоре всех вместе эвакуировали. Раненых повезли в медсанбат после первичной обработки ран вездесущим медбратом Славиком, а их ждала привычная располога, ставшая родным домом в недавние дни. Не успел Прибылой пристроиться, как подлетел Славик, от которого, как и в прошлый раз, разило чесноком.

‒ Ну, что у нас? ‒ спросил Вячеслав у Прибылого, разматывая пыльную повязку с потёками пота, норовившую сползти на глаза. ‒ Всё хорошо. Динамика положительная, воспаление почти сошло. Началось заживление. Не так всё плохо! ‒ говорил и успокаивал Вячеслав и, видя, как Семён уклоняется от его дыхания, сам дышал в другую сторону.

‒ Долго ещё с забинтованной головой мелькать, а то снайпера давно за мной охотятся?

‒ Они за всеми охотятся, кто рот разевает. А кто не разевает, тому и опасаться нечего. Сегодня мы повязку сделаем аккуратную, как у Трампа. Правда, тот без шлема ходит, а вам без него никак нельзя.

‒ Кто бы что-то против сказал, а я промолчу, ‒ с настроением сказал Прибылой и подумал: «Всё-таки нормальный этот Славик! Если бы чесноком не увлекался, то цены бы ему не было!».

 

31.

Их поредевший взвод ещё дважды бросали на штурмы, оба раза они выполняли приказы, несли потери. Вскоре, учитывая все обстоятельства, их подразделение переместили на двух грузовиках в тыл, на тот самый полигон, где у Прибылого начиналась нынешняя эпопея. Выезжали с передовой ночью, шли с соблюдением дистанции и светомаскирующими накладками на фарах, но на большой скорости, и было непонятно, как они могли мчаться почти вслепую. Примерно через час гонки, ехали медленнее, объезжая рытвины, но всё равно бойцов иногда подбрасывало под самый тент.

Незадолго до рассвета машины прибыли на полигон, с которого у Прибылого начиналась нынешняя эпопея. При приезде их сразу загнали в баню, одежду забрали волонтёры для стирки, а сами они вволю намылись, до конца не понимая, какое это счастье ‒ плескаться под горячими струями, вдыхать распаренный воздух и чувствовать, как с тела смываются пуды пота и грязи. После бани оделись кто во что: в треники, в клетчатые байковые рубахи, в шерстяные носки ручной вязки ‒ подарки неравнодушных бабушек с гражданки. А как позавтракали, так все дружно вспомнили о телефонах. Но звонить всем скопом не разрешили, только по одному, по двое с отделения.

‒ Успеете ‒ все наговоритесь, день большой! ‒ успокаивал старшина, прибывший вместе с ними с передовой. ‒ Говорить по две-три минуты, и только на один номер.

Во взводе Сомова первыми говорили «старики», те, кто не впервые возвращался на полигон, а такие, как Прибылой, побывавшие там по первому разу, после них. И никто не обижался, понимая, что, да, они заслужили, им положено. Прибылой был не против такого порядка, когда молодёжь уважала старших, и здесь имелся в виду не возраст по паспорту, а количество дней пребывания на передовой в составе роты «V».

Семён, дожидаясь очереди, лежал на свежей простыне и, закрыв глаза, представлял, о чём поговорит сегодня с родителями, с Олей, с Виолкой, когда она придёт из школы, с Маргаритой. Уж той вынь да выложь, а как на духу расскажи, почему так долго не звонил, почему забыл о них ‒ найдёт что сказать, чем заморочить голову. От мыслей он не заметил, как заснул, а проснулся от толчка Андрея:

‒ А ты почему не звонишь? Или некому?

‒ Есть. Надеюсь, ждут весточку от меня, ‒ спросонья продирая глаза, посмотрел на часы Семён: ‒ Это хорошо я пару часов даванул.

‒ Да всё правильно ты сделал. Чего ранним утром трезвонить, только родных пугать. А сейчас в самую пору.

Семён сел на матрасе, протёр глаза:

‒ Вот теперь можно и позвонить!

Маме он позвонил первой. Активировал её номер, но она долго не откликалась. Пришлось перезвонить.

‒ Вера Алексеевна, ‒ попытался сказать строго, когда она откликнулась, ‒ что такое? Сын звонит-звонит, а к его звонкам ноль внимания!

‒ Ой, ой, сыно-ок! Неужели ты? Как же мы все истосковались по тебе. Сколько дней и ночей не спим. Уж собирались идти в военкомат. Запрос делать. Ну, рассказывай, мой дорогой и любимый! С тобой всё в порядке?

‒ Всё, мам, нормально. Ранее не мог позвонить ‒ служба.

‒ Правду говоришь или лукавишь, как в прошлый раз?

‒ Правду-правду, мам. У меня всё нормально. Как у вас? Как отец?

‒ Вздыхает ходит. Сейчас на работе. Вспоминаем с ним тебя, а как я всплакну, то он ругается на меня, мол, зря мокроту развожу.

‒ Правильно делает!

‒ Оле не звонил, а то она ждёт не дождётся весточки от тебя? Как белка в колесе крутится.

‒ Сейчас позвоню, а что такое?

‒ Маргарита ногу сломала, на костылях по квартире прыгает и не имеет возможности провожать и встречать Виолку. Так Оля всё на себя взвалила, а у самой маленькая Анечка на руках ‒ на секунду одну не оставишь. А Оля провожает и встречает Виолку, ходит за продуктами, обеды готовит.

‒ Мам, это нормально. Ну, как бросить Маргариту без поддержки, если у неё моя дочка под присмотром. Нельзя даже думать об этом. Ладно, скажи, как у отца дела?

‒ Работает. Тоже, не хуже меня, на поясницу жалуется. Ждёт, когда на пенсию выйдет.

‒ Скажи ему, что вечером позвоню, чтобы спокойно поговорить. А Оле не сообщай о моём звонке. Сейчас сам ей сюрприз сделаю.

‒ Она ‒ молодец. Ничего плохого не могу сказать.

‒ Мамуль, хорошо поговорили. Рад, что у вас всё хорошо. Буду ещё звонить.

‒ Звони-звони своей ненаглядной, ‒ всё поняла Вера Алексеевна.

Радостно и тревожно сделалось Семёну, когда он представил, как вспыхнет Ольга, услышав его. Как засветятся её зелёные глаза и потемнеют от радости. Он даже на миг представил себя на её месте, но не смог до конца почувствовать, что бы он испытал, позвони она, находясь в тех же самых условиях, в каких находился он всё недавнее время. Что бы он испытывал в полном неведении, зная, что она каждую минуту подвергает себя смертельной опасности, видит гибель людей, их страдания. Ничего, понятно, она не знает об этом, и не надо этого ей знать. Так лучше ей и лучше ему.

Оля откликнулась сразу, как будто находилась у телефона и ждала его звонка.

‒ Не верю своим ушам: Семён, Сёмушка! Неужели ты вспомнил о нас? Какое счастье!

Семён чуть не задохнулся от знакомого и любимого голоса, от её восторга, от которого мурашки побежали по спине

‒ Да, Оля, это я! Наконец-то появилась возможность услышать твой голос и мысленно обнять тебя, прижаться и не отпускать. Как вы поживаете? Как Женька, как Анечка?

‒ Что им сделается. Сын учится, Аня всё у двери стоит, ждёт, когда ты вернёшься. Заберу её, обложу игрушками, а она разбросает их ‒ и опять к двери. И ничего не поделаешь с девчонкой. А как у тебя дела? Ты случайно не в госпитале, а то какие-то голоса доносятся?

‒ Слава Богу, не в нём. Это ребята рядом суетятся. А у меня, не сглазить, всё хорошо: воюем, бьём врага и будем бить до самой победы.

Она вздохнула:

‒ Значит, долго не увижу тебя?!

‒ Ну, почему же. Думаю, этот славный день не за горами, как говорится. Главное, верить в нашу победу! А кто верит, тому и ожидание не страшно! ‒ он, не хуже Ольги, услышал чей-то голос и спросил: ‒ Ты где?

‒ У Маргариты Леонидовны. Обед на всех готовлю. Она ведь ногу в голени сломала. Третью неделю в гипсе ходит на костылях. Вот передаю ей трубку.

«Ну, началось, ‒ подумал Семён. ‒ Теперь только успевай слушать».

Он, конечно же, не ошибся. Как может Маргарита Леонидовна обойтись двумя-тремя словами. Это невозможно. Говорить она настроилась долго, но Семён сразу предупредил её:

‒ Маргарита Леонидовна, здравствуйте, рад слышать. Вот узнал о вашей беде и сразу вспомнил о своей дочке: как вы с ней обходитесь? Тяжело, наверное?

‒ Здравствуй, дорогой зять! Рада слышать здоровым и невредимым, а я на старости лет сподобилась. А о Виолке не беспокойся. О ней Оля печётся: провожает из школы, встречает ‒ в общем, она у нас под приглядом. Учится хорошо, о тебе часто спрашивает, иногда плачет. Зайду к ней в спальню, а она в слезах. «Что случилось?» ‒ спрошу, а она совсем разревётся: «Когда папа приедет?» А я и сказать ей что не знаю. Посидим с ней, поплачем, повздыхаем ‒ слезы ей утру, сама утрусь. Так и идёт день за днём. Ты там долго-то не задерживайся. Мы ждём тебя.

‒ Виолка сейчас в школе?

‒ Да, через два часа Оля пойдёт за ней.

‒ Тогда я попозже позвоню, поговорю с ней. Передайте телефон Ольге.

Она взяла и молчит.

‒ Ты чего? ‒ удивился Семён.

‒ Жду, чего скажешь. Когда мне позвонишь?

‒ Вечером.

‒ И сегодня, и завтра ‒ всегда.

‒ Всегда не обещаю, а сегодня ждите звонка. Да, Виолке ведь буду звонить, тогда и поговорим ещё.

Попрощавшись, он отключил телефон, подумал: «Ну, почему так происходит? Вроде бы и свои все, родные люди, вроде и поговоришь с ним откровенно и душевно, а всё равно такие разговоры не всегда в радость, после них остаётся некое душевное неудобство, хотя растревоженное сердце готово для успокоения вновь и вновь слушать любимых людей, узнавать их новости, сопереживать им или радоваться вместе с ними. И очень быстро привыкаешь к возможности поговорить с любимым и близким человеком, поделиться сокровенным и услышать что-то сокровенное от него. И если звонить часто, скажем, раз в день, то обязательно выработается привычка, и тогда не знаешь, что лучше: слышать голос близкого и любимого человека наяву, пусть и в телефоне, или разговаривать с ним во сне, вспоминать его в свободные минутки, зная, что он всегда рядом с тобой, а ты с ним. И это даёт ощущение постоянного присутствия, когда сердца, как слова, цепляются друг за друга, и нет сил разъединить их. С ними ложишься спать и просыпаешься, они с тобой и в радости, и в печали. Да, это всё так, но попробуй разберись, что важнее, без чего жить нельзя?».

Сразу после обеда Семён поговорил с Виолкой, конечно ж, расплакавшейся, как и предполагал, и он долго не мог успокоить её, обещая, что обязательно приедет, обязательно они встретятся, что он её очень любит и просит слушаться бабушку и Олю. Что ещё он может сказать дочке-второкласснице, какие такие особенные слова придумать, чтобы она сказала в ответ: «Папочка, я люблю тебя и буду жать возвращения. Буду слушаться бабушку и Олю и не буду плакать…». Она так и сказала и, конечно же, расплакалась. Трубку взяла Оля.

‒ С нами не соскучишься, ‒ со вздохом сказал она. ‒ Понимаю, как тебе хочется к нам, а нам к тебе, но понимаю, что счастье пока несбыточно. И всё-таки мы тебя всегда ждём, а я каждый день пишу письма…

‒ Вроде ни одного не получал, да это и не принято у нас.

‒ А я и не посылаю. Напишу и в стопочку кладу. Вот когда вернёшься ‒ прочитаешь. Ладно, давай скажем друг другу «До свидания». Я целую тебя крепко-крепко и буду всегда ждать!

Она сама отключила телефон, а Прибылому впору было заплакать, потому что в этом расставании виделось что-то непередаваемо обидное, насильственное, будто кто-то их тянул за руки, пытаясь навсегда разъединить. «И как это всё перенести, если это будет повторяться каждый день? Нет, это невозможно, никакой силы воли не хватит и никакой силы духа!» ‒ решил он. Именно поэтому он сказал ей при расставании, что звонить сегодня более не будет, а когда позвонит ‒ бог весть.

Об этом сказал и родителям, позвонив вечером, как и обещал маме, поговорил немного с ней, а более с отцом. Говорил с ним спокойно, без эмоций, и разговор этот был коротким. Итог подвёл сам Иван Семёнович ‒ жёстко, по-мужски:

‒ Воюй, сын! А мы всегда будем ждать тебя!

 

32.

Лишь два дня Прибылой пробыл на полигоне в тишине и в относительном спокойствии. Все ожидали, что на какое-то время задействуют в лёгкую, и станут они сопровождать военные грузы, эвакуировать раненых и выполнять тому подобную, менее опасную работу, чем ту, которой постоянно грузили до сего времени. Но оказалось, что им успели подготовить пополнение, и в конце второго дня пребывания оно влилось в их роту. Семён смотрел на хмурых, неповоротливых мужиков и видел в них себя двухнедельной давности. Всё повторялось.

Вместо берцев, которые вымыли, вычистили и убрали до лучших времён, «старикам» выдали резиновые утеплённые сапоги ‒ это хорошо, а то временами приходилось на передовой месить грязь, а самое неприятное ‒ выдвигаться через заросли бурьяна, и тогда по самую «разгувилку», как говорили они, приходилось ходить в сырости и сушить одежду собственным теплом. Особенно запомнился штурм опорника после консервного завода. Когда чуть ли не километр ползли по бурьяну и вымокли с пяток до макушек; на штурме многоэтажек такого не было, там чистая работа, правда, иногда пыльная.

Нового обмундирования им не полагалось из-за малого времени службы, проведённой на передовой, но и за столь недолгий срок, кое-кто успел уделать куртки, штаны протереть на коленях, поэтому старшина охотно предлагал замену, указывая на кучу одежды в углу палатки

‒ Здесь б/у. Всё стиранное. Попадаются почти новые куртки, да и штаны отличные. Так что подходите, выбирайте, может, что-то и подойдёт, ‒ заботливо предложил старшина, который, как показалось, растолстел за последние две недели.

Семёну край как нужно было заменить куртку, которую он успел покоцать в многоэтажках, цепляясь за арматуру, на локтях протерев до дыр от неумения ползать по-пластунски. В общем, она подлежала замене. Он почти сразу приглядел себе обновку, выделявшуюся свежестью, заметив её в стопке. Примерил ‒ в аккурат. Как по нему шили. «Ну, вот и славно, ‒ подумал Прибылой. ‒ Хоть что-то позитивное». Спросил у старшины, что делать со старой, даже показал ему её, а тот отмахнулся:

‒ Не заморачивайся. Выбрось.

Выбросить, так выбросить. Семён вернулся к «обновке», чтобы повнимательнее разглядеть её, и, осматривая, почувствовал, как будто жаром обдало, когда увидел на подкладке надпись красным маркером «А. Козодой. 1 вз. Рота «V», ‒ всё полыхнуло в душе. Сперва захотелось тотчас избавиться от куртки ‒ ведь это одежда погибшего товарища, она может притянуть смерть, но кто-то внутри сказал: «Ничего страшного, а тем более зазорного. Это одежда воина, достойно погибшего в бою!» ‒ «Ладно, ‒ решил Прибылой, ‒ прости, Алексей, но теперь мы вновь вместе! Мало мы вместе повоевали, но ты навсегда запомнился. ‒ Он хотел сделать новую надпись, указав свою фамилию, чтобы в случае чего, не было путаницы, но подумал о жетоне, который вместе с крестиком носил на шее: ‒ Ничего, разберутся, кому будет нужно!».

Он уж было перестал думать об этом, но мысли о куртке, о самом Алексее не переставали свербеть, и он хотел заменить куртку, поменять на любую другую ‒ их много было в общей стопке, но не зная, чья будет куртка ‒ вдруг труса! ‒ всё же решил: «Пусть будет, как случилось! Прости, Лёша, за мою суету. Ведь и вправду говорят, что иногда не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь!». Немного успокоившись, он всё-таки не переставал думать о Козодое, а когда авторучкой начертил рядом и свою надпись: «С. Прибылой. 1 вз. Рота «V», то успокоился, словно перекрыл несчастье, прогнал его от себя.

Хотя и недолго они пробыли на полигоне, но за это время многое изменилось: российские войска продолжали наступать на всех направлениях. Всё горячее становилось на фронте, и Семён Прибылой в этом убедился, когда перед новой отправкой на передовую в расположении появился капитан Нестеров и повзводно поговорил с бойцами. Именно поговорил, и они перед ним не стояли навытяжку, а расположились кто где. Стоял лишь он один, да ещё сержант Сомов ‒ немного в стороне и сзади. И говорил капитан мягко, по-домашнему для «стариков» и пополнения, никого не выделяя, будто все были его малыми детьми.

‒ Бойцы, в эти два дня вы успели узнать, какие события происходят на фронте, особенно они радуют на нашем Южно-Донецком направлении, ‒ капитан сделал паузу, и Семёну показалось, что он успел заглянуть в глаза каждому бойцу. ‒ Немало у наших войск было побед в этом году, множество городов и посёлков мы освободили, но впереди нас ждут новые испытания. Думаю, вы не спасуете, а проявите себя с прежней самоотверженностью. Командование бригады надеется на вас и всё сделает для того, чтобы облегчить вашу службу. Завтра вы вновь отправитесь на передовую, поэтому просьба к ветеранам роты: помогайте вновь прибывшим, будьте для них хорошим примером. Знайте, что у всех вас одна задача. Удачи вам! 

Капитан о чём-то коротко переговорил с Сомовым, а потом они вместе вышли из палатки. Пока слушали капитана, Прибылому показалось, что сержант как-то по-особенному смотрит на командира, хотя редко он видел их вместе, поэтому сравнение это не выглядело стопроцентным, но всё-таки эта особенность не ускользнула от внимания.

Когда Сомов вышел из палатки следом за капитаном, то Нестеров подождал, выровнялся с сержантом и негромко спросил:

‒ Вас Ильёй зовут?

‒ Так точно!

‒ Вы уже несколько месяцев воюете и проявили себя незаурядным командиром, находитесь на лейтенантской должности, но по складу ума и быстроте мышления не каждый офицер с вами потягается. Вам бы подразделение покрупнее под командование, вы тогда и вовсе бы заявили о себе. К чему это говорю? А к тому, что вам пора бы подумать о военном училище. С командиром бригады я говорил о вас, он не против дать вам рекомендацию. У вас за плечами колледж. Значит, вы человеке вполне обучаемый, сумеете осилить и военную науку.

‒ Так учебный год давно начался!

‒ Ничего страшного. Командируем вас с некоторым опозданием. Сейчас нехватка курсантов в училищах, поэтому можно предположить, что эта проблема легко разрешится.

‒ А как же экзамены?

‒ Сдадите в особом порядке. В крайнем случае, послужите при училище, а потом летом легко поступите.

Сомов задумался, вспомнил своих пацанов во взводе, и всё перевернулась у него в душе.

‒ А как же они? ‒ спросил сержант.

‒ Кто?

‒ Ну, бойцы мои. Только что вы говорили, что готовится серьёзное наступление, и вдруг я исчезну?! Что они обо мне подумают?

‒ Дадим им другого командира. Или не поддерживаете моё предложение? ‒ посуровевшим голосом спросил Нестеров.

‒ Никак нет! ‒ сухо ответил Сомов. ‒ Вот после победы мог бы пойти в училище. А пока никак. Перед бойцами будет стыдно. Так что, извините, товарищ капитан, но вашу просьбу не могу принять.

‒ А если будет приказ?

‒ Иван Сергеевич, невольник не богомольник. Да и зачем это вам нужно? Чтобы потом живые и мёртвые проклинали меня. Ведь я добровольно стал контрактником, сам напросился в нашу роту. Вы понимаете меня?

‒ Хорошо, сержант. Понимаю. Продолжайте служить, а я вас всегда поддержу. ‒ Он пожал Сомову руку и отправился к УАЗику, стоявшему в отдаление под деревьями, из которого доносилась музыка.

Вернулся Сомов в палатку, а в ней ор стоит: кто-то что-то не поделил, хотя прежде никогда такого не замечалось. Ну, побыкуют мужики, пошлют куда подальше друг друга, но так далеко не заходило.

‒ Угомонись, терпила! Это моё место по праву! ‒ схватив за грудки парня из пополнения, говорил ему такой же новенький ‒ костлявый, смуглый мужик, ходивший в раскоряку, словно матрос по палубе, и которого Прибылой ещё днём запомнил и подумал: «Какая неприятная личность».

‒ Отставить! Смирно! ‒ прогремел Сомов. ‒ Это кто свои порядки здесь устанавливает? Фамилия?

‒ Фролов… Ну и чего?

‒ Фамилия? ‒ повторно спросил Сомов, и Прибылой заметил, как у него за щеками начали перекатываться желваки.

‒ Боец Фролов… ‒ не сразу ответил тот.

‒ Вот так-то! Что вам не нравится? Место около выхода? Вас там что, насильно разместили?

‒ Не нравится, что авторитетное место не по чину занято.

‒ Давно пора свои понятия оставить там, откуда вы прибыли. И не вам об авторитетах говорить, как вы выразились. Нестоящие авторитеты на зонах чалятся, и добровольцами не изъявляют желания идти на фронт. Понятно?

Тот промолчал.

‒ Понятно?

‒ Так точно… ‒ еле выдавил из себя Фролов.

‒ Будьте любезны, займите место около выхода.

Фролов молча сгрёб матрас и швырнул на щитовой пол.

‒ Вот так-то! ‒ затвердил за собой власть Сомов. И обратился ко всем: ‒ Напоминаю, после ужина сразу отбой, ночью за нами прибудут машины и перебросят в пункт временного расположения. Кто там бывал, знает, что это такое. И, надеюсь, что к этому разговору на повышенных тонах более возвращаться не будем.

В расположении установилась тишина, всяк продолжил заниматься своим делами и после ужина, кто-то звонил родным. Была мысль и у Прибылого позвонить, но как представил слёзы и причитания, охи да ахи, то всё желание завяло. Он тоже занимался укладкой рюкзака и поглядывал на Андрея Воеводина. Интересная картина вырисовывалась. Он, как и все, был свидетелем перепалки, но в базар не вмешивался, лишь с непонятным интересом и, как заметил Прибылой, молча и пристально всматривался во Фролова, когда тот начал гнобить пацана. Продолжал молчать и тогда, когда Сомов устроил взбучку нарушителю спокойствия. И Семёну показалось повышенным внимание к нему со стороны Андрея. Ведь неспроста он так смотрит на «авторитета». И тут почему-то Прибылой вспомнил слова Козодоя о том, что таким надо вовремя сказать, что, мол, жить тебе осталось до первого боя, и он сразу угомонится. Но нет, никто не сказал, да и кто осмелится подставить себя под ответную месть. Ведь все собрались сюда не за этим, и кому захочется быть участником конфликта. Что это так, Прибылой убедился, когда случайно встретился с Андреем взглядом. Он ничего не сказал, лишь подморгнул с каким-то особенным подтекстом, словно что-то задумал. «А что, ‒ подумал Семён об Андрее. ‒ Этот сможет. От него чего хочешь жди. За себя всегда сумеет постоять и за других. Главное, есть к этому навыки!» ‒ и вспомнил, как он играючи разделался с русским украинцем в высотке. Уже засыпая, предположил: «А может, тот парень был откуда-нибудь из-под Харькова или Одессы? Хотя вряд ли. Русский бы сдался своим, не стал бы понты строить, а тот оказался упёртым, с гонором, за что и поплатился. Не получилось из него героя. Подготовка подвела».

Уже окончательно засыпая, Прибылой перенёсся в мыслях в семью и пожалел, что не позвонил: «Всё-таки надо было. Хотя бы Ольге».

 

33.

Трудно, очень трудно после короткого отдыха вновь впрягаться в работу, хотя ставшую привычной. Прибылому казалось, что никогда более ничем не занимался, как только прорывался к опорникам, освобождал здания, стрелял, метал гранаты, ползал по-пластунски, сперва жалея раненую ногу, но потом забыл о ней, так как ранение не напоминало о себе, и это радовало. Но всё равно, когда приходилось ползти, он непроизвольно берёг её, меньше нагружая. За эти два дня, пока ходил без шлема, ухо практически зажило, фельдшер осматривал его, мазал мазью, наложил повязку шапочкой, сказал, что ухо практически зажило, а повязка ‒ это для подстраховки.

За двое суток положение на фронте изменилось. Теперь они добирались другой дорогой, более северной. Шли в направление Армейска. Выдвигались опять ночью. За Донецком по трассе, на которой города и посёлки были нанизаны как бусы. В каком-то посёлке остановились, что-то выясняли с военной полицией, потом обогнули его с юга. В том месте, где им предстояло десантироваться, трескались разрывы арты, иногда ухали, будто с задержкой, ФАБы. «Для нас плацдарм готовят!» ‒ подумал Семён.

Бойцы их взвода спешились на окраине, заскочили в опорник. Пока дожидались рассвета, проверили амуницию, заново уложили в рюкзаках пачки с патронами, гранаты, бутылки с водой; сухпай взяли лишь на двое суток, потому что без еды можно долго жить, а без воды и двух дней не протянешь. Хотя на улице к этому дню захолодало, но всё равно придётся попотеть, а значит, хочешь не хочешь, захочется пить. И хорошо, если на заводе, который им предстоит штурмовать, найдётся какая-то вода, но какую-то можно пить лишь в крайнем случае; не ровен час, напьёшься отравы. В общем, ставшая привычной суета перед штурмом, и не абы каким, а предстояло взятие завода огнеупоров. Понятно, что их было несколько групп, составленных из двух взводов, и должны начинать они штурм с северо-восточного и юго-восточного направлений. Вроде бы многочисленно, но и завод большой, много корпусов, но самая главная задача ‒ взятие главного с несколькими печами и тоннелями для коммуникаций. По данным разведки, на заводе находилось от ста до двухсот боевиков, но их могло быть и больше, могло быть и меньше. Могло и совсем не быть, если они все дружно, почувствовав удавку намечающегося окружения, драпанули минувшей ночью, хотя в это мало верилось. Так что, при всех раскладах, у Прибылого возникал вопрос: «А хватит ли малочисленных групп, чтобы охватить такую махину, пусть и ещё с двумя взводами, находящимися в отдалении? И пусть где-то рядом стоят наготове подразделения бригады, но получалось, что их бросали вперёд, как самых надёжных и обученных, или ими просто проводили разведку боем, чтобы потом, оценив численность и возможности обороняющихся, провести более масштабное наступление. В любом случае ‒ мы подопытные кролики. Теперь назад пути нет ‒ сами напросились и ещё недавно радовались».

Когда вопросы задаёшь самому себе, то отвечать на них не хочется. Но и другим не задашь, не желая показать своё состояние, а наоборот, тщательно скрываешь, даже храбришься, но в душе, стараясь превозмочь нарождающуюся дрожь.

Из взвода Сомова ещё с вечера сформировали четыре группы по 6-7 человек. Прибылой попал в группу Сомова, с ними два «старика» и три из пополнения. Андрей Воеводин, назначенный старшим второй группы, оказался вместе с еле успокоившимся «бунтарём» Фроловым, не к месту заявившим о желание жить по понятиям. Прибылого это не обрадовало, когда вспомнился многозначительный взгляд Андрея, каким он пронзил тогда новичка, возомнившего себя невесть кем. Хотел, но не стал просить, чтобы их развели по разным группам, вовремя одумался: «А зачем? Чтобы дать лишний повод для подозрений? Чтобы, случись какая-то криминальная ситуация, сразу вспомнили о его просьбе. Ведь, коснись, вспомнят и расспросами, а то и допросами замучают. Так что пусть всё катится колесом: куда уклон, туда и колесо».                    

  Долго дожидались БМП, почти рассвело, а они не появлялись.

‒ Не опоздаем? ‒ спросил Прибылой у Сомова.

‒ Сейчас должны миномёты отработать… ‒ и сразу за его словами, будто его кто-то услышал, видневшиеся вдалеке корпуса завода скрылись в дыму разрывов мин. Пока шла минная подготовка, словно из ниоткуда появились две БМП.

Толкаясь, быстро заскочили в люки, машины сходу полный газ, и через пять-семь минут остановились у раскрытых ворот рядом с административным зданием завода. Едва они выскочили и рассеялись, машины пехоты развернулись, взяли с места в карьер, и послышались разрывы гранат, сбрасываемых с дронов. Но, слава Богу, ни одна бээмпэшка не пострадала, и о гранатах быстро забыли. Оказавшись на территории завода, увидели несколько небольших зданий, а за ними самое длинное с разбитыми воротами. Все здание похожи на склады или вспомогательные строения. Бойцам, конечно, это без разницы. У них своя задача: найти соперника и обезвредить. Гранатомётчики сработали чётко: выдвинулись, несколько раз жахнули вглубь распахнутых ворот в первом здании, отчего послышались повторные взрывы, значит, сдетонировали растяжки или что-то взрывоопасное, что там находилось. В любом случае это нашим в плюс: будут ушки держать на макушки и рот не разевать. До здания метров двадцать, группа Сомова широким охватом выдвинулась к нему, стреляя короткими очередями, и заняла позиции по углам; четверо, разбившись на двойки, выдвинулись к воротам и метнули гранаты, расчищая себе путь. Когда заглянули в ворота, Сомов приказал:

‒ Под ноги смотреть и наверх поглядывать! ‒ И указал направление движения.

Крались осторожно: шаг вперёд ‒ посмотрел под ноги, ещё шаг ‒ посмотрел наверх. Так, осматриваясь и держа палец на спусковом крючке, они продвигались по захламлённому зданию и, дойдя до его конца, никого не обнаружили. Вот так фокус. Можно выдохнуть. Что же, надо идти дальше. Подступили к следующему.

‒ Думаю, никого нет и здесь, и в следующем длинном ‒ вон как корабль стоит, ‒ предположил Прибылой.

‒ Прежде этот надо зачистить, ‒ не согласился Сомов.

Когда зачистили, заглядывая во все углы, по второму пробирались менее осторожно, так же проверив его гранатами, и, к радости, в нём ничего не взрывалось. Прошли его и удивлённо уставились на третье здание ‒ лежачий небоскрёб. Выдвинулись к нему, а напряжение всё нарастало, словно кто-то их заманивал в ловушку, заваленную кирпичами, керамическими плитами. В середине здания зиял провал от взрыва чего-то мощного, в который виделось небо и падающие сверху капли дождя, но эта неожиданно поэтическая картина не испортила настроения.

‒ Может, так до самого Киева дойдём! ‒ показал большой палец подошедший старший второй группы ‒ Андрей Воеводин.

‒ Свежо придание… ‒ покосился на него Сомов. ‒ Не нравится мне эта тишина…

Когда прошли «небоскрёб», за которым в просвете ворот громадой возвышалось здание завода и чернела мёртвая труба, Прибылой сказал сержанту:

‒ Доложи капитану! Пусть он репу почешет!

Сомов связался, сказав, что было заминировано лишь первое вспомогательное здание, но противника не оказалось ни в нём, ни в ещё двух.

‒ Так точно! Есть! ‒ сказал Сомов, переговорив с комроты. ‒ И повернулся к Прибылому и другим: ‒ Они в подвале основного здания засели! ‒ Здесь есть две линии ж/д, одна из них заходит в здание, но с противоположной стороны. То есть, в здании тупик для тепловозов, но проходы туда имеются. Вот по ним и ломанёмся! А чтобы взять их в клещи, одна из групп попытается проникнуть с противоположной стороны, обозначить себя, чтобы противнику деваться было некуда.

Андрей не согласился:

‒ Я люблю, конечно, пострелять, но зачем нам брать их в клещи, не зная точно, сколько там их находится. Перебьют нас к чертям собачьим, и будут правы. Ведь мы, получается, загоняем их в ситуацию, из которой нет выхода. Им только и останется с испуга ломиться крысами, загнанными в угол. А так, чего им особенно упираться, постреляют чуток, для отмазки перед своим командирами, ‒ и следом за всеми. Чего им больше всех надо, что ли, если уже полгорода за нами, а частный сектор с юго-востока весь наш. Сами же утром говорили.

‒ Капитан так приказал!

‒ Мало ли что он прикажет. Сам бы пошёл с нами и на собственном примере показал, как надо воевать.

‒ Мне такие разговоры не нравятся. Отставить такие разговоры!

‒ А вы сделайте вид, что не слышали их. Или не поняли капитана из-за плохой связи, когда он отдаёт такие приказы.

Неожиданно Андрея поддержал Фролов, вчера устроивший скандал на полигоне:

‒ Правильно парень говорит, чего зря жизни класть…

Сомов, видимо, проникся высказанными мнениями, но и не выполнить приказа не мог. Пришлось схитрить. Он взял рацию, не включая её, начал вертеть, прикладывать к уху, и сунул в нагрудный карман, оправдываясь, как перед свидетелями:

‒ Что-то с рацией случилось. Ладно, не будем терять времени. Заходим с нашей стороны двумя группами.

Прибылой увидел всё это и сделал вид, что не заметил ничего криминального в поведении командира, в душе похвалив его: «Молодец, Сомов!», но всё-таки осталась досада от этой сцены, её смысла. С одной стороны, если взглянуть на неё, то младший командир не выполнил приказ сверху, пойдя на поводу у подчинённых, а с другой он оказался на стороне разума, хотя и пришлось схитрить. И как тут относиться к сложившейся ситуации. «А никак пока, ‒ решил для себя Прибылой. ‒ Мы в подчинении непосредственного командира, а если он принял такое решение, какое принял, то его и следует исполнять. А кто прав или виноват, скоро выяснится».

То ли решение сделать по-своему, и как следствие собственная нахрапистость, то ли не до конца прочувствованная опасность, исходившая от возвышавшегося перед ними угрюмого здания, но настрой у них был самый решительный. Они, придерживаясь правой и левой стороны, перебежками по одному просочились в разбитые ворота здания, прижались к стенам, поглядывая под ноги, остерегаясь растяжек. Последним из группы Андрея Воеводина забежал Фролов. Он был пунцовый от пота, вертел расширившимися глазами и, когда прозвучал первый выстрел, показавшийся отдалённым, то неожиданно опрокинулся и засучил ногами, словно отталкивался от пола.

‒ Снайпер на эстакаде! ‒ крикнул Сомов. ‒ Гранатомётчики, огонь! ‒ приказал он и первым открыл ответную стрельбу.

Раздался разрыв одной гранаты, второй, несколько человек полосонули очередями в том направлении, куда указывал сержант, повторно жахнула граната, и все увидели, как из-за фермы сперва упала винтовка, а после мятым комом рухнул человек… Всё это произошло так неожиданно и пугающе быстро, что никто ничего толком не смог понять, а пришли в себя, когда из тёмной глубины здания раздалась автоматная очередь, пули защёлкали по металлу, а сомовцы нырнули в убежища, прикрываясь кто чем. Почти одновременно с пулемётом застучали автоматы, рой метавшихся пуль, рикошетивших во все стороны, заполнил пространство, напоминая роившихся пчёл, и Сомов крикнул:

‒ Все в укрытия! Пусть постреляют, а мы патроны побережём!

Словно поняв уловку нападавших, защищавшиеся начали метать гранаты, но они до них не долетали, а взрывались среди нагромождений от обрушившихся перекрытий, являвшимися защитой наступающих. На какое-то время стороны затихли, но ненадолго. С противоположной стороны жахнул гранатомёт, на выстрел вяло ответили. И стало понятно, что они находятся в невыигрышном положении, как и любые нападающие, а самое главное ‒ по ним стреляют из тени. И что делать? Пережидать, кто кого пересидит? Так можно сидеть до морковкиного заговенья.

‒ Товарищ сержант, разрешите обратиться? ‒ к Сомову подобрался боец из пополнения.

‒ Говори!

‒ Видите, тепловоз ТЭМка?

‒ Ну и что с того?

‒ Я на таком работал. В его бак солярки входит более пяти тонн. Вряд ли, конечно, есть пять тонн, но тонна-другая наверняка имеется.

‒ А чего он стоит здесь? Может, без солярки?

‒ Всякое может быть, возможно, сломался, но всё равно не помешает подбить топливный бак из гранатомёта.

‒ И что?

‒ Огня, дыма и гари будет полно ‒ укры не выдержат и слиняют.

‒ А что, можно попробовать… ‒ улыбнулся Сомов и, подозвав гранатомётчика, указал на тепловоз: ‒ Видишь, железо… Проберись к нему незаметно для противника, жахни по баку раз-другой, пока он не загорится, а мы тебя прикроем. Исполняй!

‒ С какой стороны стрелять?

Сомов посмотрел на новобранца. Тот понял немой вопрос и поспешно ответил, радуясь, что его предложение прошло:

‒ С любой, у него бак на обе стороны выходит. Желательно попасть в нижнюю часть.

‒ Действуй! ‒ приказал Сомов гранатомётчику. Как приготовишься, дай знать. ‒ И спросил у новобранца: ‒ Как зовут?

‒ Грачёв Геннадий…

‒ Молодец, Геннадий! А будешь вдвойне молодец, если твоя задумка сработает.

Прибылой, слышавший разговор, показал палец вверх:

‒ Смышлёный парень!

‒ Погоди, не говори «гоп» раньше времени. Предупреди бойцов, что по моей команде прикрываем гранатомётчика.

‒ Сделаем…

Когда Сомов увидел отмашку о готовности гранатомётчика, то скомандовал:

‒ Из всех стволов!

В невообразимом треске в гулком цехе почти никто не обратил внимания, как гранатомётчик пробрался к тепловозу и выстрелил, только все заметили полыхнувшее пламя и клубами поваливший чёрный дым. Выстрелив ещё раз, боец спокойно развернулся и, увидев это, Сомов скомандовал:

‒ Отходим! В «небоскрёб»!

Перед выходом из цеха они подхватил Фролова под руки и ноги, понесли с собой, а Сомов скомандовал Прибылому:

‒ Вместе с Грачёвым прикрой нас – и сами следом!

Через пять минут все оказались в «небоскрёбе», выставили охранение, и Сомов посмотрел на Семёна:

‒ Только не говори, что я должен связаться с капитаном.

Но Нестеров сам вышел на связь. Сомов ответил:

‒ Слушаю…

Если бы Прибылой мог слышать его слова, то услышал бы:

‒ Сержант Сомов, что там у тебя творится?! Мне дроноводы докладывают, что из здания дым прёт из всех щелей и укры вереницей побежали. Подорвали, что ли, чего?

‒ Тепловоз подожгли, ‒ говорил Сомов, ‒ а в нём солярки оказалось немеряно. Вот и результат.

‒ Потери есть!

‒ Один «двухсотый». От снайпера.

‒ Дождитесь окончания пожара, зачистите цеха, всю территорию завода и ждите указаний!

Они так всё и сделали, как приказал капитан, только не стали дожидаться окончания пожара, а сразу начали зачищать территорию. И к тому времени, когда солярка выгорела, а дымил лишь обгоревший двигатель тепловоза, они прошли по цеху, где гореть особенно нечему, по лестнице выбрались на крышу ‒ и там никого.

‒ Эх, ‒ вздохнул Прибылой и обнял сержанта. ‒ Сейчас бы флаг сюда ‒ вот красота была бы!

‒ Будут и флаги, всё у нас впереди, Семён, ‒ моргнул Илья Сомов и тоже вздохнул.

 

34.

Против ожидания, бээмпешки за ними не пришли, почему ‒ бог весть, и им приказано было удерживать завоёванную территорию завода. Когда стало понятно, что это решение командиров окончательное, Сомов приказал посчитать БК, проверить наличие воды, еды ‒ всего они потратили за день понемногу, и распределил бойцов по постам, а с той стороны, куда отошли противники, сделал их усиленными. В общем, заняли круговую оборону. Позже, когда стемнело, к ним прибыл бронеавтомобиль, на нём подвезли еду и БК, забрали «двухсотого», и водитель пошутил:

‒ Вся надежда на вас, парни! Всем теперь обеспечены ‒ только воюйте. У вас это получается! Вот и флаги вам в помощь, ‒ и передал упакованные в целлофан полотнища.

‒ Ты самый умный, оставайся с нами ‒ с тобой вообще всех разорвём! ‒ съязвил боец из новеньких, разгружавший «посылки». ‒ Заодно и флаги водрузишь!

Водитель ничего не ответил, развернулся и уехал, и шум машины пропал в дальних и близких разрывах. Сомов слышал этот разговор и обратился к бойцу:

‒ Ты, похоже, у нас самый разговорчивый, поэтому бери флаги под охрану, отвечаешь за них.

Позже на связь с сержантом вышел капитан Нестеров, поставил задачу:

‒ До утра оставайтесь на территории завода, а утром перейдите ж/д линию и попытайтесь выдвинутся к центру. Расстояние относительно небольшое. У нас нет достоверных данных о наличии там противника. Засевший ранее на территории завода после вашей атаки отошёл вдоль линии к окраине, хотя в южном многоэтажном районе идут бои, но это не ваша забота. Севернее вас и южнее заняты регулярные подразделения бригады. Ваша задача захватить центр города, его административное здание, если будет сопротивление ‒ уничтожить врага. Изучите карту и определите свои действия. Думаю, успех обеспечен. Флаги вам доставлены, знаете, что делать с ними…

Сомов слушал капитана, не перебивая, и удивлялся: «Это реально ‒ захватить центр тремя десятками бойцов? А где поддержка артой, миномётами, на худой конец?». Об этом и спросил у капитана. Тот пояснил:

‒ Вам не приказывают занимать весь центр, а действовать необходимо конкретно ‒ захватить административное здание и удерживать его до подхода основных сил, а если будет сопротивление ‒ подавить его после артподготовки, которая в семь утра прекратится. К этому времени вам необходимо выдвинуться непосредственно в намеченное место, то есть перейти линию. Сводка погоды благоприятная: дождь, низкая облачность. Всё в вашу пользу. Какие будут возникать вопросы ‒ связывайтесь. Задача ясна?

‒ Так точно, товарищ капитан!

‒ Чего наговорил командир? ‒ не сразу спросил Прибылой, находившийся рядом.

‒ Новую поставил задачу. ‒ И чтобы ничего не разжёвывать, добавил: ‒ Секретную. Позже доведу.

В это ночь Сомов почти не спал, лишь на полчасика прикорнул в каком-то закутке на ветоши, а в остальные часы проверял посты, напоминая, что надо обязательно поспать, и все удивлялись такой заботе. А он-то знал, что невыспавшиеся бойцы ‒ никакие не бойцы, и как с такими выполнять приказ. Два-три часа, а поспать надо.

К утру, когда была поставлена Сомовым задача, все знали, что их ждёт новый штурм, а как он сложится ‒ сплошная неизвестность. К тому часу, когда ждали артподготовки, её не было, а в половине седьмого прозвучало несколько разрывов мин в центре, и на этом артподготовка прекратилась. Это было немного непонятно, Сомов собрался связаться с капитаном, но передумал, боясь попасть под горячую руку. Есть приказ, он не отменён, значит, необходимо действовать согласно приказу.

Они начали выдвигаться заранее, пытаясь в утренних сумерках да при низкой облачности подобраться как можно ближе к намеченной цели. На полпути, когда перебирались через сплетение рельсов, их настиг по-настоящему плотный миномётный огонь, и кто их мог обстрелять – было непонятно. Свои отстрелялись, и точно по админцентру, значит, это противник, потому что мины летели с северных окраин, пока занятых им, а навёл их свой наводчик, находившийся где-то поблизости и засёкший их выдвижение. Сомов только и успел скомандовать:

‒ Рюкзаки снять, залечь между рельсами…

Минут десять рвались мины, но эпицентр разрывов находился в стороне, и обстрел закончился ничем, если не считать, что у одного бойца осколком пробило рюкзак, которым он прикрывал голову. Кроме пробитой бутылки, из которой вытекала вода, иного урона не было, боец достал бутылку, выпил из неё остатки воды и радостно сообщил:

‒ Легче будет рюкзак нести.

Они почти засветло выдвигались к центру, пробирались осторожно, ожидая внезапного огня из-за какого-нибудь укрытия. Когда Сомов высказал сомнения Прибылому, тот в ответ предположил:

‒ А его и не будет!

‒ Обоснуй.

‒ И так всё ясно, без всякого обоснования. Неспроста же вчера капитан флаги доставил. Значит, знал, что центр пустой, и наша задача будет проще некуда: с «боем» взять здание и водрузить на нём флаг.

‒ Да ладно. Он сказал бы.

‒ А зачем? Может, боялся сглазить, или ещё что-то? Поэтому и артподготовки не было, а мин выпустили немного для отвода глаз.

‒ Не знаю, не знаю... ‒ неопределённо помотал головой Сомов.

Первые бойцы вскоре выдвинулись в зону прямой видимости, и без бинокля был виден украинский флаг на здании с тёмными окнами, а они по-прежнему продвигались беспрепятственно, хотя и по всем правилам скрытности. Там, где закачивались рельсы, им встретилась пожилая женщина, тянувшая за собой старую детскую коляску с парой вёдер угля.

‒ Вы чьи же будете? Из России?

‒ Оттуда, бабушка!

‒ Ой, счастье-то какое… А я вот уголька везу, хату протопить пора, а то месяц в погребе с дедом сидели… А этих, ‒ она указала на здание администрации, ‒ нету, вчера тикали, говорят мин наставили.

‒ Спасибо вам, дай Бог здоровья! ‒ сказал Сомов и глянул на Прибылого: ‒ Я что говорил! Нам осталось проверить наличие мин и прочих растяжек, и можно будет шампанское заказывать! ‒ окончательно повеселел сержант.

‒ Погоди радоваться.

‒ Только не говори, что мне надо связаться с капитаном.

‒ Это уж твоя забота, ‒ усмехнулся Прибылой и подумал: «Всё-таки восприимчив Сомов к другому мнению, и сам это понимает. Молодец, сразу понятно, что не дуролом!».

Когда они подошли к зданию и первым делом очередью сбили вражеский флаг, то проверили здание на наличие мин и растяжек, которых не оказалось, Сомов связался с Нестеровым.

‒ Товарищ капитан, ваш приказ выполнен. Здание администрации захвачено без боя. На предмет минирования проверили ‒ ничего подозрительного.

‒ Флаги при вас?

‒ Да, у бойца.

‒ Тогда ждите, скоро буду.

Появление вышестоящего начальника никто не любит. Ведь ясно, что предстоит напрягаться, самим на себя посмотреть со стороны, чтобы чем-нибудь не вызвать гнев или в лёгком случае замечание. Да и вообще: подальше от начальства ‒ поменьше повода получить нагоняй.

Капитан приехал на бронемашине, наверное, через час. Сомова вызвал боец, стоявший в охранении:

‒ К нам ротный! Да не один, а с охраной и ещё какими-то людьми.

Сомов бегом к нему, сразу с рапортом:

‒ Разрешить доложить?

Выслушав доклад, капитан представил своих сопровождающих:

‒ Это с Центрального телевидения люди. Проводите нас на крышу, для водружения флагов. Возьмите с собой наиболее отличившихся бойцов.

Они поднялись по пожарной лестнице, корреспондент, выглядывая из-под надвинутого на глаза шлема, сделал «подводку», рассказав о текущих боях, капитан произнёс краткую, но впечатляющую речь:

‒ Сегодня бойцы штурмовой роты «Шторм-V» N-ской бригады, проявив смекалку и мужество, одержали очередную победу ‒ заняли здание городской администрации. Во ознаменование этого приказываю установить Государственный флаг России, этой чести удостоились лучшие бойцы роты.

Они развернули флаг России, знамя Победы. Когда Прибылой с Андреем Воеводиным и Грачёвым воткнули древки в щель разбитой миной вентиляционной шахты и трижды отсалютовали короткими очередями, капитан стоял по стойке «смирно», держа руку под козырёк. Потом все встали на фоне флагов для общей киносъёмки, Нестеров спросил у корреспондента:

‒ Когда покажут?

‒ В вечерних новостях. Сегодня же перегоним материал.

‒ Мне кажется, этот ракурс слабоват, давайте с другого снимем, ‒ предложил капитан оператору, явно желая продлить приятную церемонию.

Сделали дубль, после которого торопливо спустившегося с крыши капитана и его гостей проводили до бронемашины. Усадив гостей, он сказал Сомову:

‒ Разрешаю сегодня позвонить бойцам ‒ участникам штурма ‒ родственникам. Но не всем сразу. А пока отдыхайте.

Грачёв сразу позвонил, Воеводин немного погода, пока дожидались «бээмпешек», радуясь, что всё так удачно получилось, а Прибылой не стал, настроения не хватило. Когда Андрей спросил у него об это, он грустно ответил:

‒ Чего душу рвать!

‒ А я радуюсь, когда вижу наши флаги!

‒ И для меня это радость, но я не об этом: одному позвони, другие обидятся, а позвонишь всем ‒ только всех взбаламутишь и душу свою растерзаешь. 

 

35.

«Бээмпэшек» они ждали до конца дня, а когда вышел на связь капитан, стало известно, что не дождутся. Нестеров приказал Сомову оставаться со своим взводом в здании администрации, пояснив это тем, что из перехвата радиопереговоров выяснилось, что ночью в центр города будет направлена диверсионная группа. Цель и задачи группы до конца не известны, но вполне возможно, что они хотят устроить диверсию против наших подразделений, возможно даже против группы Сомова; также одной из задач является возможное уничтожение наших флагов на крыше здания. Группе приказано обеспечить диверсантам соответствующий приём.

Сомов собрал старших групп, передал слова капитана; среди них находился Прибылой, активно проявивший себя в боевых действиях. Андрей Воеводин не сдержался, первым отреагировал:

‒ Нас превратили в подсадных уток, вместо того чтобы заниматься прямой работой!

Сомов грозно глянул на Андрея:

‒ Воеводин, придержи язык. Не думай, что тебе всегда будет всё сходить с рук. Что нам приказали, то и будем исполнять, и собрались здесь не для того, чтобы выяснять, чего мы хотим, а чего нет. Удались, а старшим твоей группы назначаю Прибылого. А то развели здесь вольницу. Обоим ясно? Не слышно ответа?

‒ Так точно! ‒ ответил Семён.

‒ Так точно… ‒ с неохотой выдавил из себя Воеводин.

Воеводин ушёл, а Сомов сказал:

‒ Продолжаем! ‒ Он раздал старшим отпечатанные на принтере листы с планом центральной части города, охватывающий и завод, и здание администрации, и половину высоток на юге. ‒ Посторонних в этой части не будет, так как введён комендантский час, если из наших военных кто-то и появятся в этой зоне, то нас предупредят. А теперь, чтобы не было путаницы, распределим секторы ответственности на северный, восточный, южный и западный. Прежде всего в наблюдение необходимо выставить бойцов с тепловизорами. Такие есть не у всех, поэтому составим пары, чтобы в каждой был по крайней мере один тепловизор. Выставим их прежде всего по углам здания на крыше под защитой карнизов. Ночами сейчас нет освещения, поэтому будьте готовы к любым неожиданностям, вплоть до рукопашной. Пусть бойцы достают ножи из рюкзаков, где им не место, и крепят в разгрузках. Вопросы есть?

‒ А если дождь?

‒ Плащ-палатки у вас для чего. Можно меняться, но это нежелательно. Для лёжек надо запастись подручным материалом: шторами с окон, сидушками от разбитых стульев, если нет разбитых ‒ разбейте. И сделать это необходимо немедленно, не дожидаясь наступления комендантского часа, когда вражеской группе будет труднее просочиться незамеченной. Старшие находятся на постоянной связи со мной. Всем всё ясно? ‒ Вопросов не последовало. ‒ Выполняйте!

Бойцы разошлись, началось шевеление, хождение по зданию, пока ещё было относительно светло. Когда начали занимать посты на крыше, выяснилось, что главным препятствием является пожарная лестница с торца здания: и забираться по ней не очень-то удобно, и вынесена она из здания, но другого выхода на плоскую крышу не имелось. Наверняка, о ней знает и противник, поэтому около лестницы установили дополнительный скрытый пост. Остальные бойцы разместились у окон; какие были уцелевшие, разбили при необходимости. Оставалось ждать. А как долго, и придут ли вообще диверсанты ‒ неизвестно.

«Может так случится, что они вообще не появятся, ‒ думал Прибылой, суетясь вместе со всеми, ‒ и вся возня с обороной окажется напрасной. Да и какой смысл отступающим войскам посылать в ночь диверсантов? Чтобы флаги сорвать? Это глупо и чревато потерями. Или они настолько очумели от своей самостийности, что готовы лезть на рожон, не считаясь с вполне возможными потерями?! ‒ Впрочем, ещё одна мысль царапнула душу: ‒ Может так статься, что кто-то что-то напутал, а мы отдуваемся. Хорошо, если будет облачность, и дроны не будут летать, а если будут, то легко распознают в тепловизор бойцов на крыше, забросают их минами, а тех, кто успеет с крыши убежать по лестнице, легко пощёлкают из кустов диверсанты, и наш пост им не помешает».

В суете Семён нос к носу столкнулся на лестнице с Андреем. Посмотрели друг на друга, Прибылой спросил:

‒ Андрюх, ну ты чего сцепился с Сомовым?

‒ А что, ему и слово уж сказать нельзя?

‒ Нельзя без разрешения. Ты в армии служил?

‒ Представь себе, в спецназе.

‒ Тогда должен знать, что в армии есть командиры и есть подчинённые, и для них в общении с ними есть два выражения: «Есть!» и «Никак нет!», а всё остальное ‒ отсебятина, наш гонор, когда кажется, что мы умнее всех.

‒ А разве у командиров не бывает ошибок?

‒ Ошибки бывают у всех. И на них может указать только командир подчинённому, а не наоборот, и своё мнение каждый обязан держать при себе, пусть и гениальное. Это армия, дорогой, а не разбойная шайка, хотя и в ней воля главаря многое значит. Разве не так?

‒ Ладно, замяли разговор для ясности. Посты расставил?

‒ Мы с тобой будем в здании. Потом сменим бойцов на крыше. Это тебя устроит?

‒ Как скажешь.

‒ Это правильный ход мыслей.

Поговорив с Воеводиным, Прибылой почувствовал, как скатилось с души неприятное чувство, когда всё понимаешь, а никак и ничем не можешь помочь. Но вот получилось с Андреем наладить отношения (сперва Семён думал, что тот будет на него дуться за то, что «подсидел»), и растеклась по душе радость. Хотя и маленькая, но всё же. И воодушевление овладело Семёном, и было непонятно, как это связать вместе: разговор с Андреем и своё настроение. Но это было так. И мелькнула мысль о том, что много ли человеку надо? Иногда всего ничего: доброе согласное слово, лёгкая улыбка, да и просто уважительный и доверительный тон разговора. Казалось бы, всего ничего, а из малостей создаётся настроение, когда человек готов горы свернуть.

Долга и дремотна ночь ожидания. Семён и Андрей, устроившись у окна, успели по паре часов поспать, как и приказывал Сомов, а после полуночи поменялись с парой бойцов на крыше. Устроились, подложив под себя сидушки от стульев, накрылись плащ-палатками.

‒ Говорят, они уменьшают теплоотдачу, ‒ зашептал Воеводин, ‒ под ними человек не так заметен для тепловизоров.

‒ Всё ясно… ‒ негромко и нехотя отозвался Прибылой, давая понять, что не намерен болтать. ‒ Бди!

Всякое молчание вызывает приток мыслей, хотя они и отвлекают. Прибылой это знал и вот опять не устоял перед ними. Он впал в тягучую полудрему, и сразу явился образ Ольги, дочек… Вот бы с ними встретиться, обнять, прижать к себе и громко сказать: «Вот я и вернулся!». И только так подумал, как сразу почувствовал толчок в плечо и шёпот Андрея:

‒ Смотри!

Вгляделся Семён в то направление, какое указывал Андрей, и никого не увидел.

‒ Машина подъехала.

‒ Где?

‒ Метрах в ста. С затемнёнными фарами стоит.

Прибылой поудобнее устроился, посмотрел в окуляр тепловизора, зашептал:

‒ Вижу машину, и людей возле неё.

В это мгновение в той стороны прозвучали пистолетные выстрелы и короткая автоматная очередь. И опять тишина. Прибылой лишь мог разглядеть в тепловизор, что какие-то люди суетятся около машины, потом хлопнули дверцы, включился свет в прорезях фар, и машина уехала.

‒ Что это было? ‒ удивился Прибылой.

‒ Диверсанта какого-нибудь вычислили в частном доме. Он, видимо, пытался отстреливаться, а ему по ногам задвинули короткой очередью.

Это происшествие, разыгравшееся метрах в ста от них, заставило бойцов на крыше заворочаться, послышался перешёптывание, но никто из них не выдал себя ни громким словом, ни резким движением. «Это хорошо. ‒ подумал Прибылой, ‒ на ходу мужики подмётки рвут, на бегу учатся!». Он так и не успел насладиться семейными грёзами, посмотрел на часы, а на них уже половина пятого, и вряд ли теперь они дождутся диверсантов. Ложной оказалась тревога. С Андреем переглянулся, показал на часы, и Андрей поднял вверх большой палец, шепнул:

‒ Зря прождали…

‒ Ночь помучились, зато все живы, а это главное. Могло быть и хуже. 

Это поняли не только они. В здании тоже произошло шевеление, из окон просочился табачный дым ‒ кто-то не выдержал и закурил. Прибылой связался с Сомовым:

‒ Похоже тревога была ложной?

‒ Отставить разговоры. До рассвета остаёмся на местах.

‒ Есть оставаться на местах! ‒ немного дурачась, отрапортовал Семён, находясь в настроении. 

Что и говорить, это прекрасно, когда суета и ожидание оказываются напрасными, а командиры выглядят умницами, пусть и перестраховались они, зато возможный противник не застал врасплох. Это ‒ главное. А что далее будет, как сложится ситуация, кто же может предугадать. Как Бог даст.

За полчаса до рассвета Сомов связался с Прибылым и приказал:

‒ Снимай посты. Сбор на первом этаже.

Когда все собрались, он объявил задачу:

‒ Сейчас за нами прибудут бээмпэшки, быстро грузимся и выдвигаемся в Васильевку ‒ это деревня такая в трёх километрах от города. Сама деревня без жителей, но туда прорвалась диверсионная группа. Создаёт опорник для обороны. Наша задача выбить их оттуда, пока к ним не подошло подкрепление. Ясна задача? Не слышу ответа!

‒ Так точно! ‒ за всех отрапортовал Андрей Воеводин

             

36.

Зря, конечно, Прибылой не позвонил вчера. Если бы это произошло, то услышал много радостных слов от родителей, Ольги. От неё, наверное, особенно. Вчера она кормила на ночь Анютку, когда позвонил свёкор Иван Семёнович. Он частенько звонил, спрашивая, как идут дела, нужна ли какая помощь. Позвонит, спросит о том, о сём ‒ вроде как дело сделал. А вчера совсем с другим настроением крикнул в трубку:

‒ Ольга, ты видела?

‒ Что я должна видеть? ‒ поздоровавшись, спросила она.

‒ Как же, сейчас Семёна в телевизоре показывали в программе у Скабеевой. Каждый день её передачу смотрю, когда прихожу с работы, она постоянно рассказывает о событиях на Донбассе, сейчас у наших там дела идут неплохо, часто показывают бойцов, водружающих знамя над городами… ‒ Иван Семёнович прервался, словно, у него закончился воздух, и Ольга успела спросить:

‒ Ну, и?

‒ Как же. Семёна видел, а корреспондент назвал нашу редкую фамилию!

‒ Правда, что ли? Ой, жалость какая, что я пропустила! Семёна показали живым и невредимым?

‒ Так и есть. Вот с матерью поговори.

Трубку взяла тёща, Вера Алексеевна:

‒ Точно, точно, Оль. Дед даже успел фотографию с экрана сделать. Меня позвал, и я успела сынка увидеть. В шлеме он, в одежде военной, мужественный такой ‒ прямо не узнать. Помахал нам.

‒ А что же не позвонил?

‒ Не разрешают, наверное… Ой, Оля, всё равно я рада, знала бы ты, как моё материнское сердце счастливо бьётся.

‒ Вполне вас понимаю, я и сама готова разрыдаться от такой приятной неожиданности. Ну, как он выглядит?

‒ Вроде нормально, похудевший только.

‒ Ну, это не беда. Как же, Вера Алексеевна, я счастлива от вашего известия, теперь буду порхать от радости.

‒ Да, вот такая новость. Сами не ждали.

‒ Спасибо вам! Сейчас Маргарите Леонидовне позвоню, она тоже часто вспоминает его. А вы фотографию можете переслать мне?

‒ Дед сейчас отправит.

‒ Спасибо, буду ждать.

Дождалась Ольга фотографию от свёкра, а на ней действительно муж в окружении товарищей и командира, и сразу же переслала её Маргарите. Фотография, понятно неважного качества, но на ней вполне можно узнать Семёна в непривычной одежде, обвешанного снаряжением. Послала, а через минуту сама Маргарита звонит:

‒ Ты что мне прислала?

‒ Это же Семён с товарищами, фотографию с телевизора его папа сделал и мне только что прислал.

‒ Вот это новость! А что же он сам-то не позвонит?

‒ Не знаю. Наверное, нельзя.

‒ Как он выглядит? Я даже в очках не разберу.

‒ Особенно не поймёшь, фотография нечёткая, но, самое главное, жив-здоров, рукой машет.

‒ Ну, хоть так. А то я испереживалась. Сейчас покажу фотографию Виолке, она до потолка подпрыгнет… Да, завтра-то приходи её в школу проводить, а то на радостях забудешь. Осталось немного помучиться со мной. Через неделю гипс снимут, тогда сама потихоньку буду водить.

‒ И не думайте, Маргарита Леонидовна! Пока окончательно не выздоровеете, самовольничать я вам не позволю, тем более что впереди зима, гололёд ‒ здоровому-то человеку опасно ходить, а что уж о вас говорить. Так что: всему своё время. А мне совершенно не трудно провожать и встречать Виолку. Вы даже не знаете, как я подружилась с ней в последнее время.

Маргарита вздохнул:

‒ Терпи, моя дорогая! И ты мне дочкой стала!

Ольга второй день вспоминала вчерашние разговоры, смотрела на фотографию с Семёном и не находила себе места от тоски и мучавшего вопроса: «Ну, почему, почему он сам не позвонит? Неужели это так трудно или такая это тайна?». Хорошо, что свёкор увидел его в телевизоре, а если бы не заметил эпизод, пропустил. Что тогда? Сиди, Оля, и горюй, исходи слезами? Она по-всякому думала, пыталась поставить себя на его место, но не могла, не хватало фантазии, от незнания условий представить, как он воюет, чем именно занимается; и вообще до конца непонятно, как долго продлится СВО, хотя частенько смотрела новости, пыталась отгадать сроки окончания её, но военные действия только расширялись, и не виделось им конца. 

 Всё это было вчера, а сегодня, в очередной раз поговорив с Маргаритой и не успев прийти в себя, услышала новый звонок, трубку взяла, а в ней… голос Семёна!

‒ Сеня, это ты, любимый?! Только вчера с твоими родителями разговаривала. Они, оказывается, видели тебя по телевизору, а отец даже успел тебя сфотографировать с экрана при поднятии флага. Ты на фотографии такой мужественный ‒ настоящий воин. Но почему редко звонишь?

‒ Долго объяснять, Оль… Нам не очень-то разрешают это делать, ведь все наши звонки могут быть чреваты тяжёлыми последствиями. Значит, говоришь, отец увидел нас по телевизору. Я рад.

‒ И Вера Алексеевна успела увидеть. Уж как мы все рады. Не каждому повезёт передать привет близким таким образом.

‒ Как ты там, как дочки, Маргарита?

‒ Маргарита выздоравливает, скоро ей снимут гипс. Виолка учится хорошо. Аня растёт, что-то про себя бормочет.

Хотела Ольга сказать, что она почти перестала подходить к дверям и ждать отца, но не сказала, не стала огорчать Семёна даже такой мелочью. Для него и мелочь может оказаться обидной новостью, хотя Аня ‒ ребёнок, но всё равно лучше об этом молчать.

‒ Я рад за всех вас, ‒ торопливо сказал Семён. ‒ Более говорить не могу, всех обнимаю и целую. До свидания!

Связь отключилась, Оля замерла с обидно замолчавшей трубкой, осмысливая этот короткий и торопливый разговор. И сделалось досадно, хотя понимание того, что Семён всё-таки выкроил время для разговора, говорило о многом.

Она не знала, что муж в этот момент скрывается в бурьяне близ деревни Васильевки, а вокруг рвались гранаты от АГСа, барабанили автоматные очереди, и вообще дело, в какое они ввязались по чьему-то явно необдуманному приказу, было дрянь. Поэтому и настроение такое, от которого Семён не выдержал и позвонил жене, боясь более не услышать её никогда. И у всех бойцов было, как понимал Прибылой, схожее настроение. Это понимали все. К полудню у них оказалось три «двухсотых» и несколько раненых, на счастье, легко, но окровавленные бинты продолжали мелькать среди бурьяна, так как не имелось возможности эвакуировать раненых. Не говоря уж о «двухсотых». А тут ещё в какой-то момент из-за туч выглянуло солнце, и обнаглевшие вражеские дроны затерзали. По ним стреляли из бурьяна, несколько сбили, но их количество не уменьшалось, а пропали они лишь когда небо заволокло тучами. Ну, хоть в этом Божья помощь.

Наконец-то Сомов получил приказ об отходе, и они скатились от древнего кургана, который зачем-то захватили враги, так как их инициатива не давала какого-то позиционного превосходства, но в них, видимо, сыграла всегдашняя упрямство: вы захватили, мы отбили! А дальше что? Рушник с караваем и хлебом-солью нести, лапки кверху поднять? Не угадали, хлопцы!

Как только взвод скатился по ложбине в ближайшую балку, оставив до поры до времени «двухсотых» в бурьяне, не имея возможности их вынести, по кургану заработала арта и молотила минут двадцать, а ещё через полчаса прилетели два ФАБа, уполовинившие курган и выровнявшие его окрестности. Когда отправили на пробравшейся балкой «буханке» в медсанбат четверых раненых, среди которых оказался и Андрей Воеводин, Прибылой не успел с ним поговорить, лишь пожал на прощание здоровую руку, сказал: «Возвращайся» ‒ на том и расстались. Когда «буханка» убыла, то вновь пошли на штурм, но как такового штурма не получилось. Некого было штурмовать. А тех полудохлых бандеровцев, наставлявших на них оружие и пытавшихся хоть чем-то угрожать, безжалостно отправили к их праотцам. И здесь невольно призадумаешься, как призадумался Прибылой, укрываясь плащ-палаткой под моросящим дождём, дожидаясь эвакуации бээмпэшками. Неподалёку покоились «двухсотые», которых не сразу отыскали, и ни до чего им не было дела теперь. Семён не мог смотреть в их сторону, и не потому, что боялся вида и запаха крови, к этому он давно привык, но не мог свыкнуться с простой, но пробивающей насквозь мыслью: «Война делает людей убийцами!». И горче горького сделалось на душе, когда он чуть ли не задохнулся от этой мысли, и некоторое время не мог прийти себя. Не сразу, но она отпустила, пришли другие, которые не оправдывали, нет, а всё расставляли по своим местам: «С врагами так и следует поступать. И никакой жалости к ним быть не должно!». Он это давно знал и придерживался этого правила, но всякий раз смотря на поверженного человека ‒ своего ли, врага ли ‒ душа задыхалась и не хватало физически дыхания, потому что все они, что ни говори, были одной крови. Или большинство из них. И о правильности подобных рассуждений и восприятия действительности можно говорить бесконечно, и ни на что это не повлияет, никого не образумит до тех пор, пока не накопится критическая масса усталости и понимания противной стороной бесполезности сопротивления.

Их поредевший взвод вывезли в пункт временной дислокации на одной БМП. Кто-то забрался внутрь, но большинство на броне, приторочив, как баулы, «двухсотых». Ехали, приглядываясь к низкому небу, но дронов не было, но дроноводы и не отваживались бы нападать на два десятка ощетинившихся стволов, хозяевам которых необязательно было экономить БК. Поэтому бойцы и не особенно опасались. А ещё и потому, что ехали по своей земле, недавно отвоёванной.    

Когда добрались, стемнело. В пункте временной дислокации ‒ в обжитом и тёплом блиндаже, ‒ развесив верхнюю одежду на верёвках, едва поужинав, залегли вповалку на дощатых полах, и не было в этот момент силы, какая могла бы разбудить их.

Укладываясь спать, они знали, что утром перед ними будет поставлена новая задача, но это будет только завтра.

 

37.

Заканчивалась вторая половина ноября, они почти месяц провели в постоянных боях, но им не видно было конца и края, хотя с каждым днём они становились менее яростными, враг на глазах сникал, и при штурмах, выдержав несколько первых атак, откатывался, иногда совсем неожиданно, ночью. И всё равно невозможно было предугадать, что с тобой будет завтра, не говоря уж ближайшей перспективе. Да что там ‒ завтра, через час или минуту ‒ неведомо. И не имелось такой силы, такого предсказателя, который бы смог твою дальнейшую жизнь разложить по полочкам.

К этому времени их вновь поредевший взвод вывели для нового пополнения и, позволив отдохнуть день, вновь выдвинули на передовую. Бои шли на подступах к крупному городу, в лобовую старались не идти, а пока отколупывали дом за домом в предместьях с частным сектором, стараясь охватить сам город в полукольцо, что в последние месяцы стало на фронте показательной тактикой. Противнику как бы намекали, даже подсказывали, указывая пути отступления, потому что, чем дальше он был от Донецка, тем меньше у него оставалось подготовленных позиций, за какие ещё можно было хоть как-то зацепиться. Но это всё в теории, и в штабах ломали головы и разрабатывали общее видение и масштаб наступления, которое складывалось из десятков и сотен мелких наступлений и стычек, и в каждой были свои победители и проигравшие, и только сумма тех или иных слагаемых позволяла надеяться на успех. О неуспехе, поражении никто не думал, а если в чьих-то головах возникала такая мысль, тот всячески гнал её, не выставляя на всеобщее обозрение, не позволяя себе «праздновать труса». Ибо долго воюющий боец уже не принадлежит сам себе, чувство опасности в нём притупляется, а инстинкт самосохранения ослабевает, зато воля закаляется.

Их вновь вывезли на передовую, перед этим поставив задачу: не заходя в высотную застройку города, зачистить и обезвредить частные строения на юго-востоке, чтобы в дальнейшем их не оставлять в тылу. Был бы с ними Андрей Воеводин, он не удержался бы и вставил словечко о рациональности посылки подразделения «Шторма» на зачистку хат, подворий и прочих погребов. Мол, для этого имеются иные части, рангом пониже. Он наверняка не стал бы уточнять, какие именно можно было задействовать подразделения, но теперь его с ними не было, и возвышать голос никто не стал.

Прибылой тоже не любил эти мотания от одного подворья к другому, как в предыдущих зачистках, когда в тебя могут шмальнуть из-за любого угла, любого курятника. Да и размах в таком наступлении не тот, и именно в таких наступлениях происходили самые нелепые ранения, а иногда и смерти. Но приказ есть приказ, надо исполнять. В пару Прибылому Сомов поставил Карима Шахрутдинова, из подследственных. Семёну, это, конечно, без разницы ‒ у них все одинаковые. Карим чернобров, румян, тёмные глаза молодо блестят, был бы Семён девушкой, в такого запросто бы влюбился.

‒ В общем, так, ‒ сказал ему Прибылой при первом конкретном знакомстве, ‒ делай, как я, и будешь молодец.

‒ Постараюсь, ‒ ответил Карим. ‒ Вы опытный, авторитетный.

‒ Кто это тебе сказал?

‒ Все так говорят…

‒ А ты на это не обращай внимания. И на старуху бывает проруха. Это дело такое!

Улица, которую предстояло им «штурмовать», была обычной сельской, почему-то приписанной к городу, но им это без разницы, если их отделению поручено освободить нечётную сторону, то они и освободят, хотя изначально знают, что противник давно покинул это предместье. И начали с крайней избы, а по-местному, хаты. Хата как хата ‒ обычный сельский дом с палисадником, калиткой, то ли гаражом во дворе, то ли сараем. Дверь в дом на замке, но это ничего не значит. При помощи арматурины «открыли» замок, вошли в сени, и было такое ощущение, что хозяева только что вышли, а дверь в комнату открыли ‒ вот она, растяжка.

‒ А жаль, добрая обстановка в хате была. Вот только кто-то хитромудрый замочек накинул, чтобы усыпить бдительность. Печалька, однако! ‒ и дернул крючком арматурины, заслонившись дверной колодой. 

После разрыва гранаты, оставив хату, они пошли далее ‒ Прибылой впереди, Карим на подстраховке. Никого не обнаружив, заглянули в сарай, летнюю кухню ‒ везде чисто. Замков нет, значит, остались в сохранности. Что ж, начало неплохое. Направились вдоль улицы.

Они зачистили несколько дворов, когда с Прибылым связался Сомов:

‒ Собирай своих! Поступило приказание: наш взвод перебрасывают на левый фланг наступления, сейчас подойдут БМП ‒ будьте готовы.

‒ Ну и правильно, а то здесь пустая работа ‒ тишь да благодать, ‒ не сказать, чтобы повеселел Прибылой, но настроение в душе сменил.

Они собрались, рассредоточились вдоль улицы, прикрываясь строениями и ожидая подхода машин. Их прибыло, как всегда, две. Расселись кто где. Самые юркие нырнули в отсеки, остальные засели на броне, приготовив автоматы.

‒ Держись за скобу, ‒ сказал Прибылой Кариму. ‒ Да крепче, а то свалишься с брони ‒ костей не соберёшь. И наверх смотри, ружжо приготовь ‒ в случае чего отстреливаться будешь от дронов. ‒ Хотел добавить: «Если успеешь», но промолчал.

Вскоре тронулись и отправились туда, где слышалась трескотня автоматов разрывы снарядом, повизгивание мин; изредка ухали ФАБы. Весёлая картина, что и говорить. Они всё-таки без проблем добрались почти до линии огня, попрыгали с брони ‒ Семён спустился ‒ и тут началось, когда, словно ниоткуда, начались разрывы прилетавших бесшумно польских мин. Кто-то успел крикнуть «польки», все бросили врассыпную, Прибылой с Шахрутдиновым вместе со всеми, и оба упали: Прибылой чуть раньше, чуть позже напарник.

Падая, Семён почувствовал, как подломилось колено, поэтому он завалился на бок, и в голове мелькнуло молнией: «Опять нога!». Сразу рука потянулась к аптечке, хотя мины продолжали падать, и было не угадать хотя бы приблизительно, где упадёт следующая. Следующая разорвалась рядом с ним… И это единственное, что он запомнил в тот момент.

Очнулся лишь в бригадном медсанбате. Едва приподняв голову, увидел, что лежит с распоротой и отрезанной левой штаниной, с забинтованными ладонями и левым плечом, а вместо колена кровяной шар из бинтов и шина, торчащая из них. К нему подошёл фельдшер, булавкой прикрепил к куртке пластиковый пакет, сказал, не глядя в глаза, словно был виноват в его ранении:

‒ Здесь ваш мобильник и документы. Сейчас вас отправят в госпиталь. Ожидайте.

Семён огляделся, пытаясь узнать кого-то из своих, но никого не оказалось. И раненый на соседнем столе тоже показался незнакомым.

‒ А нет ли среди раненых паренька… ‒ Семён задумался: ‒ С татарской фамилией… Вспомнил: Карима Шахрутдинова?

‒ Сейчас уточню! ‒ отозвался медбрат. ‒ И полистал список. ‒ Нет, к сожалению, Шахрутдинов ‒ «двухсотый». Всего их трое из этой партии.

‒ Будь ты проклята, война! ‒ простонал Семён, и слёзы заблестели в его глазах.

Он почувствовал, что ему не хватает дыхания. Отдышавшись, спросил:

‒ Что у меня с коленом?

‒ Ранение…

‒ Понятно, что ранение… Я ноги не чувствую.

‒ Противошоковое и обезболивающее вам сразу ввели, в этом, можно сказать, вам повезло ‒ сослуживцы рядом оказались, а об остальном вам врач расскажет.

И он подошёл ‒ высокий и сутулый, хотя молодой, с уставшим лицом, спросил, нагнувшись:

‒ Ну, что тут у нас? Пришёл в себя, наш страдалец? Первый раз вижу, чтобы было три ранения в одну ногу в разное время!

‒ Везёт ей, ‒ вздохнул Прибылой. ‒ А вообще-то надоела она мне.

‒ Это не проблема, если надоела. Проблемой будет, как спасти её в третий раз.

‒ От кого это зависит?

‒ От хирурга, к которому вы вскоре попадёте, и от Бога, осеняющего всех нас.

Прибылой ничего не ответил. Не было настроения отвечать. Он сразу замкнулся, поддался набежавшим нерадостным мыслям, и они неслись потоком, выхватывая фрагменты из событий недавних дней, с того самого момента, когда очутился сперва на полигоне, а потом и на первом штурме опорника. Казалось, что всё это произошла вчера, а уж скольких товарищей он потерял, сколько было при нём ранено. И погибали, как правило, неопытные, только-только взявшие оружие. Их было жальче всего. Они все были молодыми, им бы жить и жить, жениться, растить детей, помогать родителям. И вот теперь он попал под раздачу.  «Мне не привыкать, ‒ подумал он и усмехнулся». Только ухмылка его горькой показалась самому себе. Уж сколько он намучился с ногой в прошлый раз. Предстояла не меньшая канитель. И опять он будет стыдится смотреть в глаза Ольге, и если тогда не чувствовал за собой какой-то особой вины, то теперь она на нём, стопроцентная. И нужно ли было связываться со сверчком Терентьевским, хвататься за его же нож… Ну, нет теперь этого подонка, а что ему, Прибылому, легче от этого. Ни капли. Особенно после нового ранения. Не будь тогда стычки, не надо бы валяться перебинтованным, страдать и душой, и телом. И от осознания своей беспомощности, злой судьбы-кручины, он вдруг увидел, что эта тропинка давно вела его к тому, к чему привела, и над чем он ранее никогда не задумывался: о знакомстве с семьёй Чернопутов, всё перевернувшем. Мог ли он предположить в пору студенческой молодости, что знакомство с Ксенией так больно отзовётся, заставит не раз страдать, и теперешнее страдание наверняка окажется самым тяжёлым и грешным. Ибо оно произошло по его собственной вине, и никакие Чернопуты в нём не виноваты. Его же вина состоит в том, что когда-то с удовольствием пригрелся в чужой семье, стал, можно сказать, её целым, хотя время от времени и бунтовал, но бунт его, скорее, походил на мелкое волнение в сельской общине, а не такой, чтобы поджогом барской усадьбы, риг вынудить помещика позорно бежать. И пусть потом он вернётся и установит более жёсткие порядки, но всё равно до поры до времени будет остерегаться народа и его кровавых волнений. Нет, у него всё было не так. И взбунтовался он по-настоящему только один раз и получил то, что получил, а ведь вполне бы этого могло и не быть, если собственная горячность и вспыльчивость не затмила бы в прошлый раз разум. И винить в этом Чернопутов и войну бесполезно, надо винить себя: всегда и во всём

Нет, Прибылой не казнил себя сейчас ‒ казнить было бесполезно, но на будущее он хотел бы сохранить в себе предостережение в виде «народных волнений» и более не допускать их.

 

38. 

На сей раз далее Донецка Семёна Прибылого не повезли, а определили в одну из городских больниц, где был выделен отдельный корпус для размещения раненых. Больница для него теперь место привычное. Опять приёмное отделение, только, понятное дело, под душ не отправили, а медсестра долго протирала его спиртовыми тампонами, готовя к операции. Для него теперь и операция ‒ дело привычное. Только когда его переложили на операционный стол, Семён спросил у молодого, но усталого врача (почему-то в этом момент подумалось о врачах, что они все молодые и уставшие, а пожилые, что – не выдерживают?!):

‒ Что с ногой делать будете?

‒ Что надо, то и будем, но прогноз, судя по снимку, неважный. Так что готовьтесь к любому исходу.

‒ Мне не привыкать.

‒ Да уж вижу. Когда ступню стесало?

‒ Два года назад под Временной. А ещё ранее под Рубежным голень прошило.

‒ Везучая, в кавычках, она. Нарочно так не подгадаешь.

‒ Доктор, это всё разговоры. Правда, что с ногой?

‒ Не очень, мягко сказать.

‒ Значит, ампутация?

‒ Попробуем что-нибудь сделать, если получится.

Более Прибылой не стал говорить. Он закрыл глаза, сдерживая слёзы, но всё-таки не сдержал, он хотел их промокнуть забинтованной рукой, но операционная медсестра сама вытерла, тихо сказала:

‒ Не переживай. Врач опытный, он сделает всё возможное, чтобы спасти ногу.

И после неуверенных слов врача, и после сестринского внимания, Прибылой всё понял и приготовился к самому худшему. И почему-то на душе легче стало, когда подумал: «Ну, пусть будет так, если уж такая масть легла, значит, война для меня теперь закончилась, и судебное дело закроют, и мне, можно сказать, «повезло» и легко я отделался. Хоть какая-то ясность. Пусть и такая…». И в голове всё сразу перестроилось на иной манер, и теперь уж его ничто не могло испугать его.

‒ Доктор, ‒ напомнил о себе Семён и вздохнул: ‒ Я готов!

Он даже не заметил, как его погрузили в сон, из которого он потом долго и мучительно выходил, избавляясь от наркоза. Постепенно приходя в себя в палате, он различал ходивших мимо людей, слышал отрывки их разговоров, но тела своего пока не чувствовал, словно не принадлежал себе. Потом вспомнил о ноге… Вытянул под одеялом руку и, немного приподнявшись, обнаружил, что нога заканчивается обрубком, но боли и никаких иных ощущений не чувствовал, словно этого обрубка не существовало. И ещё он заметил, покосившись, что рядом с изголовьем стоят костыли ‒ затертые, с рукоятками, замотанными несвежими бинтами. Он попытался оглядеться, и увидел через проход мужчину с забинтованной головой, рассматривавшего его через узкие щели пожелтевших от лекарства бинтов, которого он сразу прозвал «Монголом».

‒ Попить не хочешь? ‒ спросил тот.

‒ Нет, стошнит…

‒ Тогда приходи в себя.

‒ Деваться некуда, ‒ как о неизбежном отозвался Семён и почувствовал после нескольких произнесённых слов необыкновенную слабость; он откинулся на подушке, закрыл глаза, но вновь их открыл. Потому как поплыла голова и показалось, что проваливается в тёмную яму, он подумал: «Э, нет, брат, так не годится. Лежи, гляди в потолок, но глаза не закрывай».

Всё-таки он закрыл их, когда почувствовал, что засыпает, и это его желание перебороло всё мысли и чувства, какими после наркоза не успел напитаться. Спал недолго, около часа или чуть больше. За это время в палате поужинали, на его тумбочке стояла тарелка с пюре и котлетой; и стакан с чаем дожидался его, но есть ему не хотелось. Захотелось в туалет, и он попытался подтянуть к себе костыли, но «Монгол» сразу предостерёг:

‒ Не вздумай! Не хватало, чтобы грохнулся в коридоре. Тебе как надо сходить-то?

‒ По малому…

‒ Вот и хорошо. Сейчас пойду у нянечки утку возьму.

«Монгол» действительно принёс утку, распахнул его одеяло, поднёс её, спросил, улыбнувшись:

‒ Сам сможешь? На месте погремушка?

‒ Смогу. Вроде на месте.

‒ Вот и хорошо. Ещё пригодится.

‒ Как тебя зовут-то?

‒ Артёмом с утра был.

‒ А я ‒ Семён.

‒ Кондовое имя.

‒ У нас в роду одни Семёны да Иваны, ‒ вздохнул Прибылой.

‒ А чего вздыхаешь?

‒ Так я, о своём.

‒ Вместо того, чтобы вздыхать ‒ поел бы. Чего с пустым животом тоску нагонять.

‒ Попозже, а сейчас пока попью.

Он осторожно взял с тумбочки стакан с остывшим чаем, приподняв голову, сделал глоток-другой и отвалился на подушку. Пока помаленьку пил чай, Александр отнёс утку, помыл и вернулся, поставил так, чтобы Семён мог дотянуться.

‒ Пусть всю ночь стоит. Так тебе спокойнее будет.

Глядя на Артёма, он подумал о нём как-то особенно. Совсем не так, как смотрел на товарищей по взводу, знакомился с ними, о чём-то разговаривал. К тем знакомствам, не сразу, конечно, он с некоторых пор начал относиться насторожённо, не хотелось спешить раскрывать душу; как потом понял, что и большинство бойцов вели себя точно так же. Потому что раскроешься, выскажешь наболевшее, порой душу наизнанку вывернешь, и вдруг ‒ хоп ‒ и не стало бойца, и всё, что успел наговорить ему, улетучилось вместе с ним в никуда. И переживаешь, ходишь и не веришь, что всё так непредсказуемо оборвалось, и нет к этому возврата, и твои высказанные мысли и чувства навсегда улетучились. Всё это так, хотя, если вспомнить Шахрутдинова, с ним по-настоящему даже не успел поговорить, а ведь он почти земляк, из Пензенской области родом. И никогда теперь не поговоришь, и от этого ещё больше печали. С Артёмом всё будет по-другому ‒ это по нему видно: отзывчивый, жалостливый человек, хотя будь Семён на его месте, он поступал бы так же, потому что нельзя оставлять человека в беде одного, тем более в больничной палате, где каждый друг за друга цепляется.

Он мало-помалу приходил в себя после наркоза, и захотел есть. Помаленьку откусывая, съел котлету, подчистил пюре, допил чай. Захотелось ещё пить. Все в палате спали, и он вызвал с поста медсестру, попросил:

‒ Прости, сестричка, принеси, пожалуйста, воды.

‒ Как чувствуешь? ‒ дежурно поинтересовалась полная, помятая спросонья медсестра, и Прибылому стало жалко её, жалко оттого, что она, видимо, задремала, а он встряхнул её.

‒ Помаленьку прихожу в себя.

‒ Это хорошо. К утру ещё лучше станет.

Он напился принесённой в кувшине воды и почувствовал, что неудержимо хочет спать, словно организм решил отквитаться за месяц сплошного недосыпа. Засыпая, подумал: «Как же хорошо, что завтра не надо идти в бой!».

Поспав часа три, он неожиданно встрепенулся, ощущая свежесть в мыслях, вспомнил ещё раз весь вчерашний день, вспомнил о ноге… Даже не поднимая одеяла, он увидел, что левая нога ‒ а какая ещё! ‒ резко обрывается на том месте, где должно быть колено и даже выше, и острая мысль: «Значит, его не осталось! ‒ резанула душу. И опять сделалось неудержимо обидно за себя, за свой поступок с Терентьевским, будь он неладен. За всё обидно. ‒ И в каком виде я теперь появлюсь дома, предстану перед Ольгой, перед родителями? Что им скажу в своё оправдание?». Он представил себе то, чего никогда не приходило в голову при прежних ранениях. Теперь-то он по-настоящему понял, что прежние ранения ‒ сущий пустяк. И вообще всё, что ниже колена, не столь драматично отражается на будущей жизни, и его два ранения ‒ это ни о чём. Это как всё равно два пореза кухонным ножом. Ну, чуть, может, посерьёзнее. А вот теперь что делать, как настроить себя на круто поменявшуюся жизнь. В которой он теперь чувствовал себя полным инвалидом. И всё-таки, всё-таки... Через какое-то время он вспомнил где-то слышанное выражение, за точность которого не ручался, но звучало оно примерно так: «Радуйся тому, что есть. Могло быть и хуже!». И мало-помалу эта мысль стала доминировать в нём, и он, глубоко вздохнув, понял, что переборол себя и никогда впредь более не будет угнетать сам себя. «Будут жить ради родных и близких. Главное, чтобы они это понимали и отзывались ответным чувством». 

Мысли, мысли, мысли ‒ они терзали до того утреннего часа, когда медсестра пришла измерять температуру. Когда померила, он спросил:

‒ Есть температура?

‒ У живых всегда есть, ‒ не очень-то удачно пошутила она. ‒ И у вас есть, конечно, да и как ей не быть после такой операции.

Ворчание медсестры немного отвлекло, и он, закрыв глаза, всё слышал, что происходило вокруг и в коридоре.

 

39.

После завтрака за Семёном пришла медсестра, сказала, что надо на перевязку.

‒ Сами сможете дойти? ‒ спросила она.

‒ Наверное, смогу. Опыт есть. А чего так рано?

‒ Так нужно, а то бинты прирастут.

‒ Я помогу, ‒ вызвался Артём. ‒ Сейчас придём.

‒ Вот и хорошо. Жду вас.

Она ушла, а Семён спросил у Артёма:

‒ Извини, я уж на «ты». Сможешь помочь, поддержать в случае чего?

‒ А почему нет.

‒ Да уж сильно тебя упаковали ‒ глаз не видно. Как вчера тебя увидел, грешным делом, «Монголом» назвал.

Артём сдержанно улыбнулся уголками губ:

‒ А что, наверное, и вправду похож. У меня половину лба осколком снесло. Лобные пазухи спасли, а то бы каюк. Зато пластину поставили ‒ теперь, говорят, морщин на лбу не будет.

‒ А ты молодец ‒ шутить изволишь, ‒ хмыкнул Прибылой и ловко разобрал костыли.

‒ Что остаётся. А у тебя, гляжу, хорошо получается. Опытный?

‒ Есть такое. Третий раз этой ноге досталось. Теперь все недостатки навсегда убрали. Остался один, но большой.

‒ А ты, не хуже меня, шутник.

‒ Шутник поневоле. Шутить шучу, а душа плачет.

‒ Ладно, не тужи. Всё наладится. И не с такими болячками живут.

‒ Жить-то, может, и живут, но каково качество такой жизни. Впрочем, ты прав. Не будем о грустном.

Артём помог подняться, Семён примерил костыли, оказавшиеся впору, и довольно уверенно сделал первый шаг; Артём за ним следом. У Семёна получилось, сразу вспомнились движения двухлетней давности. Потихоньку-потихоньку он дошёл да перевязочной, сказал:

‒ Спасибо, друг! Далее я сам.

‒ Подожду. Всё равно мне делать нечего, ‒ Артём уселся на скамейку в коридоре.

‒ Тогда бди, ‒ согласился Семён.

Когда он предстал на кушетке перед другой медсестрой ‒ белокурой и румяной, то она спросила:

‒ Как, боец, будем перевязывать: с уколом или без?

‒ Знаю, что это у вас, медсестёр, обычная пугалка, но вы-то уж не пугайте, а то обратно уйду.

‒ Тогда с уколами, ‒ и взяв шприц, пояснила: ‒ Лидокаин ‒ действует мгновенно.

‒ Знакомое название.

Медсестра аккуратно и неторопливо разбинтовала культю ‒ Семён это чувствовал, когда прохладный воздух обволок её; смотреть же на рану он даже не пытался, страшась увидеть её в натуральном виде.

‒ Ну что, ‒ будто для себя говорила медсестра, ‒ заживление началось, культя сформирована правильно ‒ я всем говорю, что наши хирурги молодцы. А это значит, будет менее болезненная адаптация с протезом. Слово пугающее, но здесь ничего не поделаешь ‒ привыкать надо к этой теме.

‒ А сохранить ногу было нельзя? ‒ всё-таки спросил Семён.

‒ Миленький, значит нельзя… Весь коленный сустав был разбит в хлам. Спасибо надо сказать тем, кто вовремя наложил жгут на бедро, поэтому и потеря крови была относительно небольшой.

‒ Ребята помогли, многие сами пострадали.

‒ Да уж вижу. И бедру досталось, пришлось осколки вынимать и швы накладывать. А в той части, которую ‒ уж прости ‒ удалили, хирург насчитал семь разных осколков ‒ всё на выброс. Но ты не унывай. Жена, дети имеются?

‒ Да, ‒ со вздохом сказал Семён и в очередной раз вспомнил Олю, дочек. ‒ Хорош я к ним явлюсь.

‒ Не гневи уж Бога. Скажи спасибо, что живым остался и навсегда отвоевался. А нога заживёт и к протезу привыкнешь. Так что всё хорошо будет. Не переживай.

Медсестра попалась словоохотливая, успокаивая его, она не забыла о деле: сняла повязку, нанесла заживляющую мазь, как она сказала «мазилку», и, забинтовав, щёлкнула ножницами, обрезая кончики бинта.

‒ Дело сделано! ‒ оповестила она. ‒ Всё хорошо будет. У меня муж тоже на СВО. Каждый день молюсь за него. ‒ И, выглянув в коридор, позвала Артёма:

‒ Забирайте товарища!

Добрался Семён до кровати, аккуратно опустился и, вспомнив об Ольге, спросил у Артёма:

‒ У кого бы разжиться «зарядкой»? У меня была, да кому-то, видно, отдал ‒ и с концами.

‒ У меня имеется. Давно пора позвонить. Сам же говорил, что жена ждёт.

‒ Ждать-то ждёт, да только чем обрадую её.

‒ Чем есть, тем и порадуй!

‒ Не, сразу всю правду не скажу. Скажу, что лежу с ранением в ногу. К этому она привычная, а потом уж как-нибудь и всю правду открою. Так легче, думаю, и ей и мне. Не хочу сразу обухом по голове.

Артём отдал ему блок, а он, подключив телефон, закрыл глаза, представляя, как вот-вот услышит голос Оли, увидит в воображении её зелёные глаза. А пока увидел её саму, маленькую Анютку и улыбнулся слегка, представив, как она ждёт его у двери. «Ведь всего год с небольшим, а всё понимает…» ‒ подумал Прибылой и тепло стало от радостного волнения, что скоро увидит их, и они будто где-то совсем рядом. Вспомнил он и Виолку, и родителей, и Маргариту ‒ как без неё. Без неё теперь никак нельзя. Ведь она бабушка его дочери, а это многое значит. Почему-то вдруг подумал, что осталось так мало людей, с которыми он поддерживает связь, что никогда же так не было. Всегда собирались большие застолья в праздники, шумно отмечали дни рождения, а теперь куда-то это всё ушло, словно и не было никогда.

Много о чём он передумал в эти минуты, и почему-то оттягивал момент первого звонка, представлял, что скажет сам, что ответит она. И когда уж совсем извёл себя, то, убрав «зарядку», включил телефон и, мысленно перекрестясь, вызвал жену. Как же томительно и радостно звучат гудки вызова, какая же радость наполняет душу, когда он сейчас, в эту минуту и секунду, прикоснётся к голосу, по которому так соскучился.

‒ Алло… ‒ услышал он робкий и испуганный голосок, показавшийся слабее обычного. ‒ Семён, это ты?..

‒ Я, я… ‒ улыбнулся он, словно она могла увидеть его улыбку.

‒ Смотрю, пришла эсэмэска: «Абонент в сети» ‒ и вот твой голос! Ты где? Как у тебя дела? Ты на фронте?

Семён вздохнул:

‒ Не угадала, Оль… В госпитале я. Опять с ногой. Опять с левой.

‒ Что на этот раз?

‒ Мина рядом разорвалась.

‒ Сильное ранение?

‒ Не очень…

‒ Когда в госпиталь попал?

‒ Вчера. Вчера же и ранило.

‒ А чего же сразу не позвонил?

‒ Прости, не до этого было, хотя о тебе помнил и обо всех вас.

‒ Как сейчас самочувствие?

‒ Нормальное. С перевязки пришёл, ‒ бодро сказал Семён, умолчав о костылях. ‒ Ладно, чего всё обо мне и обо мне. Как у вас дела?

‒ Да как у нас… Тебя ждём. В каком госпитале, где находишься?

‒ В Донецке, в одной из городских больниц.

‒ И долго будешь лежать?

‒ Оль, откуда же мне знать. Только поступил. Вот погоди, оклемаюсь, тогда что-то конкретное скажу. Как Анютка, растёт?

‒ Погоди… ‒ Она дала трубку дочке. ‒ Скажи что-нибудь папе.

Анечка что-то залепетала, а у него от её голоса мурашки по телу.

‒ Анютка, дорогая моя, скоро папа приедет, вот тогда мы с тобой вдоволь наговоримся и наиграемся.

‒ Мала она пока, ‒ взяла Оля трубку у дочери. ‒ Только и сможешь что понянчить. А ещё она любит картинки смотреть ‒ зверушек всяких. И у всех у них свои имена, и все она помнит.

Семён помолчал и спросил:

‒ Как мои родители поживают?

‒ У них всё вроде хорошо. Тебя ждут не дождутся. Особенно отец. Чуть ли не каждый день звонит. Спрашивает, не звонил ли ты.

‒ Сейчас позвоню им.

‒ Звони. Вера Алексеевна, наверное, дома, а Иван Семёнович работает.

‒ Маргарита всё в гипсе?

‒ Да. На днях должны снять.

‒ Ладно, ‒ счастливо выдохнул Прибылой. ‒ Сейчас всем позвоню, «обрадую» в кавычках.

‒ Да перестань. Сам же знаешь, родители всегда ребёнку своему рады. В каком бы он состоянии ни был.

‒ А с тобой не расстаюсь. Вечерком ещё поболтаем. Целую крепко-крепко!

Он отключил телефон и почувствовал, как голова плывёт от радости. Да что там «радости» ‒ от счастья. Огромного-огромного! Оно продолжилось, когда позвонил маме, переполошив её известием о госпитале, но она более или менее успокоилась, когда он слукавил, сказав, что ранение несерьёзное, мол, ему не привыкать. Поговорив с мамой, он позвонил отцу. С ним было легче говорить, хотя и он закручинился, когда узнал, что сын на госпитальной койке.

‒ Пап, но это же временное явление, ‒ принялся успокаивать Семён отца.

‒ Не знаю, уж какое оно временное или не временное, но недавно ты звонил ‒ голос-то повеселее был. Может, к тебе приехать? Где находишься?

‒ В Донецке.

‒ Что, дальше не повезли?! Врагов отогнали мало-мало, можно и не гонять далеко раненых.

‒ Всё верно, пап.

‒ Матери звонил?

‒ Да. И ей, и Оле. Так что теперь наговоримся. А там, глядишь, и домой отпустят.

‒ Очень хочется увидеться с тобой, но ты не спеши с этим делом. Успеем ещё, наговоримся. Главное, чтобы рану залечить, а всё остальное приложится.

Уже после обеда, когда, кто мог, уткнулись в подушки, а у кого не хватало сил заснуть из-за болей, таких как Прибылой, у которого после перевязки разнылась нога, и чтобы не мозолить самому себе глаза, он вышел в коридор и позвонил Маргарите, вспомнив, что сейчас должна быть дома старшая дочь.

‒ Ну, наконец-то о нас подумал! ‒ укорила она, как только услышала Прибылого. ‒ Мы с Виолкой ждём не дождёмся, а он там, понимаете, неизвестно чем занимается. Ольга сказала, что ты звонил, что опять в госпитале. Не можешь ты без них. Ладно, не обижайся, это я так ворчу. Рада, что слышу тебя. Вот Виолка трубку отнимает. На… ‒ отдала она трубку внучке, а та сразу слезами прыснула:

‒ Папочка, дорогой, ну, когда же мы увидим тебя. Приезжай скорее. Не нужен тебе госпиталь, тебя бабушка вылечит. Ты знаешь, как я соскучилась по тебе. Даже не знаешь.

‒ Ну, хватит реветь. Ты уже большая барышня, а нюни распускаешь.

Она вздохнула:

‒ Мне так хочется увидеть тебя, прижаться и не отпускать.

‒ Скоро обязательно увидимся! Обещаю! Вот только немного подлечусь. Не могу же я больным к тебе приехать.

‒ Я буду ждать… Вот бабушка ещё хочет поговорить с тобой…

‒ Видишь, как мы любим тебя… А у меня сегодня гипс сняли. Потихоньку хожу по квартире с костыликом и вспоминаю тебя, когда ты приезжал после госпиталей.

«Сейчас бы ты меня увидела, совсем по-другому заговорила!» ‒ подумал он. Вслух же сказал:

‒ Я рад. Теперь дело на окончательную поправку пойдёт. Главное, аккуратно ходите. И коврики с полов уберите, чтобы случайно не запнуться.

‒ Да, а чего же не спрошу-то. Какое у тебя ранение?

‒ Осколок мины словил выше колена. Ерунда. На мне всё заживает, как на дворовой собачке.

Они ещё немного поговорили и расстались до созвона. Семён вернулся, улёгся на кровать и подумал о себе, укоряя: «Слабак я всё-таки. Не хватило духа сказать всё как есть. Вилять начал, что-то придумывать, а правда всё равно когда-никогда, да раскроется…». Полежав ещё немного, он всё-таки «заступился» за себя: «Когда-нибудь, конечно, раскроется, но не сейчас. Помаленьку-полегоньку подготовлю, а потом уж им будет поздно ругать меня, а мне оправдываться».

Может поэтому звонить Ольге он не стал, как обещал. Устал от разговоров.

 

40.

Наутро Семён долго разламывался со сна, Артём это заметил.

‒ А ты, оказывается, соня!

‒ Не очень. Пока везли сюда, мечтал: вот доберусь ‒ отосплюсь, а что-то не очень выходит. Вроде вчера ничего не делал, а ощущение такое, будто весь день окоп рыл.

‒ А я вот интересную статью нашёл ‒ о создании в России Войскового братства «СВОИ».

‒ Что это за зверь такой?

‒ В этой организации будут защищать и помогать ветеранам СВО. А то появляются сообщения, что обижают нас на гражданке: деньги отнимают у ветеранов, даже в военкоматах списывают с карт, а в Приморье некая группировка довела парня до покушения на самоубийство! Это разве дело? Значит, кто-то кровь проливает, а кто-то на нашей беде руки нагревает. И вроде никому нет до этого дела. Не было до сего дня. Теперь, думаю, вплотную займутся!

‒ Поговорят-поговорят и забудут, как всегда у нас делается.

‒ По-моему, всерьёз взялись. Да и нам надо подключаться, не ждать, что кто-то позаботится. Вот ты получал выплаты, хотя бы подъёмные?

‒ Не из той я категории, брат, чтобы о подъёмных думать.

‒ А что так?

‒ А ты разве не знал? Я из подследственных. А таким, как я, и стопроцентным зекам, денежные выплаты не полагаются. Мы должны благодарить государство, что дало возможность кровью искупить вину. И я не виню его, а благодарю. А как иначе? Оно же не виновато, что отдельные личности, вроде меня, иногда преступают закон. Так что будь осторожен со мной! ‒ припугнул Семён.

‒ Да ладно. Вас здесь таких несколько. Все люди как люди. Ранения всех выравнивают. Я-то о другом начал разговор: о всякого рода паразитах, зарящихся на чужое. Вот я о чём. А почему это происходит? По-моему, от нерешительности тех, кто должен следить за порядком и соблюдением законов.

‒ Если взялись за эту тему, порядок наведут. А жулики они всегда были, есть и будут, сколько их не наказывай.

‒ Это что же: внимания на это не обращать?

‒ Я так не сказал. На мой взгляд, надо показательно надавать по рукам тем, у кого они чешутся, чтобы раз и навсегда отбить охоту лазать по чужим карманам. А если залез, то получи по полной программе. Ясно, что от этого воровать не перестанут, но многие задумываются: стоит ли овчинка выделки… Ладно, поговорили, завтрак везут.

После завтрака Прибылой вспомнил слова Артёма и нашёл в интернете материл об организации по защите ветеранов войн, и впервые по-настоящему задумался об этой теме. Ему ещё до недавних событий попадались сообщения о подобных преступлениях ‒ а как иначе их назвать, ‒ и он не понимал, как можно отнимать деньги у ветеранов и инвалидов, заработанные ими кровью, даже и не заработанные, а полученные в награду за служение Родине. И чего тут ещё объяснять, если, по-хорошему, даже и мыслей таких не должно возникать.

И ещё он подумал о том, изменится ли отношение к нему Артёма, когда он узнал, что его сосед из подследственных. Похоже, ничего в нём не изменилось, и хорошо, что не полюбопытствовал, но в первый момент всё же замер, обдумывая ситуацию, и тогда же Семён подумал: «Если спросит, за что привлекался, то скажу, что рядом с ним пригрелся известный душегуб ‒ уж стольких сгубил на гражданке, что счёту им нет». Но нет, не спросил, а значит, и Семён промолчал, и тем успокоил себя.

От размышлений Семёна отвлёк женский голос, а голову повернул: невысокая, чернявая, опрятная, а глаза цвета орехов.

‒ Вы Прибылой?

‒ Так и есть.

‒ На перевязку!

Семён нехотя заворочался, сосед хотел помочь ему, но он не позволил:

‒ Спасибо, Артём! Мне пора и самому привыкать к этому делу.

Оказавшись в процедурном кабинете, он сел на кушетку и спросил:

‒ Каждый день, что ли, будут перевязывать?

‒ А вы как хотели? Раз в неделю? Не переживайте, укол сделаю.

‒ За это спасибо, но уж после ноет ‒ хоть на стенку лезь.

‒ Что делать. А вы хотите, чтобы рана загноилась, и потом попасть в отделение гнойной хирургии. Уж там-то особенно чикаться не будут ‒ слоями будут лишнее сдирать. Так что терпите. Обычно на пятый-шестой день рана успокаивается. У вас это первое ранение?

‒ Если бы. Третье.

‒ Тогда вы должны всё понимать.

‒ Прежние поменьше были, но всё равно болючие.

‒ Что-то не видно их.

‒ Вместе с ногой удалили, чтобы не напоминали о себе.

‒ Это что же, все три ранения в одну ногу?

‒ Так и есть. И теперь никому не докажешь.

‒ Ну, почему же. Всё записано в документах.

Пока они переговаривались, он посматривал на медсестру, внешне похожую на Ольгу, только цвет глаз и волос другой, она его взгляды чувствовала, но в глаза не смотрела, видимо давно привыкла к голодным взглядам мужиков, которые, отоспавшись, начинали проявлять свою коварную сущность. И от этого никуда не деться, главное, чтобы хамства не было. А то ведь как бывает: иной начнёт красноречием проявлять себя, павлином начнёт ходить перед молодой да красивой, если ноги целы, но дальше разговоров у такого никакого продвижения. Зато молчаливый молчит-молчит, потом берёт за руку и повёл, а куда и зачем повёл, она даже и не спросит. Чего же спрашивать, когда и так всё понятно.

Прибылой успел вернуться в палату до обхода врача и решил связаться с Ольгой, взяв телефон, вышел в коридор. Она сразу укорила, услышав его голос:

‒ Обещал вечером позвонить, а не позвонил!

‒ Не поверишь, устал до чёртиков.

‒ Почему же, верю… Ночь-то нормально спал?

‒ Более или менее. Недавно позавтракал, сходил на перевязку, тебе звоню. Всё по расписанию. Теперь надо дождаться обхода, и можно будет расслабиться. Как у вас дела?

‒ С Анюткой проводила Виолку в школу, немного убралась у Маргариты, а теперь у себя готовлю обед. У Маргариты Леонидовны сняли гипс, и она решила более не обременять меня этим занятием. На мне пока осталась забота о Виолке: провожать и встречать её из школы.

‒ Тебе это зачтётся, ‒ улыбнулся Семён, вспомнив старшую дочь.

‒ Она ко мне привязалась в недавнее время, как к матери ластится.

‒ Это и понятно. Ребёнок. Не бросай её.

‒ Да ты что. Более так не говори мне. Вот о чём ещё хотела спросить… ‒ Жена замялась, и Семён понял, что неспроста.

‒ Спрашивай!

‒ На сколько дней после госпиталя домой вернёшься?

‒ Пока не знаю.

‒ Навсегда или как? ‒ спросила она и шмыгнула носом.

‒ Не знаю, ‒ по-прежнему не стал он говорить правду. Хотя сам-то знал, что на фронт ему более дороги нет, а значит, согласно договору, предстоит полная судебная реабилитация. ‒ Как врач решит, ‒ всё-таки слукавил он, не найдя пока сил сказать правду; давно бы надо сказать, но как на это решиться. По молчанию, по вздохам он понял её настроение и состояние и поспешил немного успокоить, дать надежду на окончательное возвращение. ‒ Даже и не от одного врача зависит, а как решит военная медицинская комиссия. В общем так: буду вести себя хорошо, отправят навсегда домой, буду нарушать режим ‒ подумают, что со мной делать.

‒ Тебе бы только шутить.

‒ Серьёзно говорю… Ладно, побежал в палату, а то врачи с обходом идут. Буду звонить. Целую!

От врачей ничего нового он не услышал, кроме того, что говорила старшая медсестра:

‒ У Прибылого немного понижен гемоглобин, да пока повышенная температура.

Врач спросил у него о самочувствии, Семён ответил:

‒ Динамика положительная ‒ иду на поправку.

‒ Вот и молодца! ‒ похлопал врач, под белым халатом которого угадывалась военная форма. ‒ На перевязке бываете?

‒ Обязательно. Сегодня уже посетил.

‒ Выздоравливайте! ‒ пожелал он и повернулся к Артёму: ‒ А как у нас дела?

Прибылой провернулся к стене, чтобы не таращиться на врача и медсестру, погрузился в свои мысли, вспоминая разговор с Ольгой, из которого она хоть что-то должна понять, не делать пока однозначных выводов. «Хорошо, что напустил тумана, ‒ подумал он и решил: ‒ Придёт время и прямо скажу всё как есть!».

Он бы сейчас с удовольствием поспал, пока действовал обезболивающий укол, но решил дождаться обеда. А как врачебная делегация покинула палату, то почти сразу заснул, почувствовав из глубины души идущую усталость, и уже засыпая, подумал: «Всё-таки рано я ерепениться начал. Отоспаться бы пока не мешало!».

Может поэтому Артём еле добудился его к обеду.

‒ Вставай, соня. Обед на тумбочке.

‒ Будешь соней. Авось, не в штабе служил.

Кто-то другой спросонья о еде и не думал бы, но как не похлебать горячего супчика, а то всё сухпаи да сухпаи. Надоели ‒ до изжоги.

После обеда он вновь завалился спать, и чувствовал, что организм, отойдя от стресса, подсказывает, как надо выстраивать распорядок дня. Да и нога вроде болела менее вчерашнего, только по-прежнему туго пульсировала кровь в культе, словно искала себе новые пути движения.

«Ничего, ‒ всё наладится, ‒ засыпая, думал он. ‒ Не я первый, не я и последний. Много ещё наше брата пострадает, пока будет длиться война».                      

 

41.

Через неделю Прибылому делали перевязку без обезболивания и разрешили заниматься лечебной гимнастикой. На первых порах самой простой. Позволялось целенаправленно работать культёй: вправо, влево, вверх, вниз, круговые движения. И всё не особенно напрягаясь, плавно, давая тем самым новым тканям адаптироваться к движениям.

‒ Процесс этот сложный, длительный, рассчитанный на постепенное привыкание к новым условиям и обстоятельствам, ‒ объясняла Семёну чернявая медсестра, у которой глаза «цвета орехов». ‒ Через неделю у вас снимут швы, недели через две спадёт отёк, тогда можно будет заняться физиотерапией, примерить временный протез. Но пойдёте вы, конечно, не сразу. Сперва придётся помучиться, преодолеть боль. Не думайте, что в один прекрасный момент наденете протез и что-нибудь спляшете.

‒ Я и не думаю, ‒ ответил он. ‒ В какой-то степени уже проходил это два года назад. Тогда тоже от мины пострадал, но не так сильно.

Семён замолчал, медсестра тоже молчала, но неожиданно спросила:

‒ А почему вы не интересуетесь, как меня зовут? А то я знаю, а вы нет. Это непорядок.

‒ Как-то и не думал об этом. Да вам и без меня хватает внимания от нашего брата, а меня жена ждёт.

‒ Это ничего страшного. Я же не навязываюсь вам в жёны. А не обращаться к девушке по имени ‒ это не интеллигентно.

‒ Вы правы. Ну и как же вас звать?

Она улыбнулась:

‒ Екатерина. Можно просто Катя.

‒ А меня вы знаете.

‒ Да уж. Необычное имя.

‒ Вполне обычное, даже древнее.

Екатерина улыбалась, внимательно рассматривала Семёна даже и тогда, когда закончила перевязку.

‒ Жена знает о вашем ранении?

‒ Пока нет. Духа не хватает ей признаться.

‒ Ну и зря. Боитесь, что бросит?

‒ Не боюсь. Просто как-то и не думал об этом. Не хотелось раньше времени сильно расстраивать.

‒ Если любит, не бросит, а ещё крепче будет любить. Любящие женщины готовы на многое, почти на всё. Учтите это. Так что сегодня же свяжитесь с ней и всё объясните. Заодно и другим родственникам. Вот увидите ‒ легче на душе станет. А то, смотрю, какой-то вы замкнутый, хмурый. Всё о чём-то думаете и думаете. Скиньте с себя гнетущее настроение. Детишки есть?

‒ Две дочки.

‒ Тогда ‒ тем более. Ведь это такая радость ‒ дети. Большие?

‒ Восемь лет и годик.

‒ Ну, это вообще прелесть. Так что обязательно звоните им, и всё как на духу. Завтра доложите!

‒ Есть доложить! ‒ сразу сменил настроение Прибылой и подумал, восхитившись: «Что за умница мне встретилась. На двух пальцах всё объяснила!» ‒ Разрешите идти?

‒ Разрешаю, только будьте осторожны. От радости дров не наломайте.

‒ Постараюсь не наломать.

Он аккуратно шёл в палату и чувствовал, что слова Екатерины, её участие всё перевернули в нём. Вот она, действительно, медик от бога. Ей врачом-психологом работать бы, она ведь легко поняла его, назвав причину уныния. А что: это так и есть ‒ ни убавить, ни прибавить. Всё-таки опыт ‒ большое дело. Ведь не я один такой прихожу к ней с кислым лицом, и не столько из-за болячек, а от мыслей. С какой-нибудь царапиной ходил, тоже, может, добивался внимания к себе, имя спрашивал, а кто с серьёзным ранением, когда частенько решается судьба, тому не до знакомств. Всё, в общем-то, объяснимо. Поэтому он не стал оттягивать разговор с Ольгой, а сразу же позвонил ей из коридора.

‒ Какой молодец! ‒ похвалила она. ‒ Какие новости?

‒ Надо было сразу сказать тебе, но всё оттягивал и оттягивал. Духа не хватало.

‒ Ну, и чем порадуешь?

‒ Огорчу. Мне ногу ампутировали выше колена.

‒ Когда?

‒ Сразу же.

‒ А почему не сказал?

‒ Не знал, как отнесёшься к этому.

‒ Дурачок ты дурачок. Как я могу к тебе относиться: только с любовью. А ты сомневался? Поэтому и молчал, за нос водил. И какая же нога пострадала?

‒ Левая, какая же!

‒ Тогда её и жалеть не надо. Конечно, надо, но если Господь так распорядился, ничего не поделаешь. И не думай ни о чём плохом, гони горючие мысли. Я тебя любила и люблю, и буду любить. Понял?

‒ Понял. Спасибо, дорогая! ‒ сказал Семён и вздохнул. ‒ Ну, я тогда пойду. А то сейчас обход начнётся.

‒ Иди. Остаёмся на связи.

‒ Да, вот о чём попрошу: позвони моим родителям, Маргарите ‒ объясни им. У меня сил не хватит многократно рассказывать да объяснять.

‒ Хорошо. Как скажешь. Целую!

‒ Взаимно!

С перевязки Прибылой вернулся улыбающимся. Это сразу заметил Артём, спросил:

‒ Рассказывай, чем тебя там накормили, что улыбка до ушей?!

‒ Поговорил по душам с Екатериной, убедившей меня рассказать жене всю правду. А то я скрывал, не зная, как известить, что лишился ноги. Теперь поговорил со своей, всё объяснил ей.

‒ Ну и как восприняла? Отругала, наверное?

‒ Не без этого.

‒ О Екатерине все хорошего мнения: руки золотые, а главное, душа. Рассказывали, уж на что безнадёжные попадались, а всех сумела взбодрить. С ней поговоришь ‒ и жить хочется. Во какие дела. Не каждому это дано. И как её хватает на всех?!

‒ Искренне говорит, душой, а душа у неё плещется через край!

В ожидании обхода Прибылой теперь без дела на кровати не валялся, а занимался ногой, заставлял её работать. Два-три раза влево отведёт, потом в другую сторону. И вверх, и вниз, а после попытается сделать круговое движение. И так несколько повторов. Сперва нога побаливала, но в процессе разогревалась и становилась менее болезненной. Обо всём этом рассказал лечащему врачу, когда пришёл с обходом.

‒ Молодца! Продолжайте делать гимнастику. Гимнастика ‒ это приток крови к ране, лучшее её заживление. Да, больновато бывает, но только через боль достигается нужный результат. Через несколько дней снимем швы. Когда спадёт отёк, сделают слепок культи и примерят временный протез. На нём полгодика походите, набьёте «мозоль», тогда уж можно будет мечтать о постоянном. 

‒ Доктор, а как же реабилитация? Впереди предстоит много мучений. Вам ли этого не знать. Если даже временный протез изготовят, то всё равно поеду от вас с протезом в рюкзаке.

‒ А костыли на что. В любом случае выздоравливайте. А чтобы попасть на реабилитацию, нужно много инстанций пройти. А с этим знаете, какая у нас морока. Не хочу вас пугать, но дело это мутное, и готовьтесь надеяться только на себя. А если помощь от чиновников будет, то это будет как счастье. Но ничего, со временем разберётесь что к чему, главное в этом деле не нервничать, а постепенно, пункт за пунктом, двигаться к намеченной цели.

Врач ушёл, а Семён скрестил руки за головой и подумал: «Ему легко говорить. ‒ И тут же укорил себя: ‒ А чего бы я хотел? Чтобы кто-то за меня принял мои мучения. Нет, брат Семён, так не бывает. За всё надо ответ держать. По-иному никак. И ещё долго, до конца жизни, будешь вспоминать злополучную встречу с Терентьевским, перевернувшую твою жизнь». Он поймал себя на мысли, что постоянно вспоминает Терентьевского, постоянно казнит себя. Ну, сколько можно. «Ты, брат Семён, бросай это дело!» ‒ Прибылой дал себе установку и порадовался придумке.

Чуть позже позвонила мама. Плачет.

‒ Сынок, не тужи. Мы с тобой, не бросим тебя. Поможем и тебе, и твоим деткам. Оля у тебя какая молодец.

‒ Мам, прости. Сразу не хватило духа всё объяснить. А сегодня поговорил с одним хорошим человеком, и всё на место встало. Легче дышится.

‒ Ну, и правильно. И отец тебя поддерживает. Главное, что ты остался живой, а всё остальное не имеет значение. И не с таким ранениями живут и работают, ‒ Вера Алексеевна, как могла, успокаивала сына, но Семён слышал, что она плачет, и от этого делалось не по себе.

‒ Мам, а вот слёзы лить теперь не обязательно. Сама же говоришь, что всё нормально будет. И я это подтверждаю. Сегодня первый раз лечебную гимнастику делал, через несколько дней швы снимут. Так что всё по плану идёт. И перестань расстраиваться. Папе привет передавай. Я о вас всегда помню. Обнимаю и целую, ‒ поспешил он расстаться, хотя мог бы говорить и говорить на эту тему.

 

42

Узнав от Ольги новость о Семёне, Маргарита Леонидовна навела справки, изучила, как могла, вопрос о протезировании в интернете, составила своё мнение и сразу же нагрузила им Прибылого.

‒ Ты чего, бесстыдник, придумал? Водить нас за нос? А то, видите ли, он как барышня у нас стал. Переживает сильно, и из жалости к нам правду утаивает. Тебе не стыдно?

Семён сразу понял, что Маргарита ругается не всерьёз. Сейчас пошумит-пошумит и успокоится, поэтому ответил легко, как о деле, за которое не стыдно:

‒ Теперь, Маргарита Леонидовна, я осознал свою ошибку, но поверьте, тяжело было признаться, сразу огорошить всех вас. Всё позади, буду залечивать рану и ждать выписки.

‒ Да, чуть не забыла сказать. С протезом помогу, денег не пожалею.

‒ Нет смысла пока об этом говорить. Протез будет стандартный, временный. А постоянном и индивидуальном можно будет думать только через полгода. Вот, кажется, так. Спасибо за звонок, буду ждать встречи.

Он постарался завершить разговор и подумал: «Это хорошо, что родни мало, а то в разговорах бы погряз окончательно». И ещё вспомнил слова Маргариты о деньгах: «Что ж, с понятием женщина становится!». В этой мысли были главным не слово «деньги», а просветление ума Маргариты, которая всё-таки начала понимать, что не деньги в жизни главное. А когда они есть, почему бы не поделиться, не помочь родственнику. И ещё он вспомнил где-то слышанную мысль о том, что пожилые в старости становятся либо невозможными скупердяями, либо, наоборот, готовы всё раздать. Если это второй случай, то он к Маргарите мало подходит: не такая уж она и старая, как кто-то может подумать.   

Семён отключил телефон и лежал, находясь в плену расслабленного состояния, когда с сердца был окончательно снят недавний неподъёмный груз, и буквально ощущал, как изменилась жизнь, вернее отношение к ней.

‒ Знаешь, что хочу тебе сказать, ‒ позвонила она через час. ‒ Это хорошо, что о тебе проявляют заботу или, вернее сказать, пытаются проявлять. Даже если изготовят временный протез, то вряд ли он будет качественным. В этом деле нужен индивидуальный подход, а для этого нужно платить. Понимаю, вопрос кусачий, но я, повторяю, постараюсь помочь. Помни об этом.

‒ Маргарита Леонидовна, не надо никакой помощи. Меня, как каждого раненого, кто в этом нуждается, отправят на реабилитацию, подготовят культю, бесплатно изготовят протез, подгонят его, научат ходить. Всего этого через социальные службы можно добиться. Это процесс долгий, но и без него нельзя.

‒ Извини, но любому-каждому понятно, что это дело не одного дня, но и растягивать на годы ‒ это, согласись, мучительно. К тому же нужно собрать десятки справок, чтобы добиться бесплатного протезирования, да и туда-сюда мотаться ‒ на такси больше проездишь.

‒ Где-то на такси, а где-то на машине. Забыли, что она в гараже меня дожидается. И ещё вопрос денег. Я тоже интересовался стоимостью качественных протезов в частных клиниках ‒ это большие миллионы, хотя потом часть стоимости компенсирует государство, но прежде-то надо оплатить расходы, а у меня нет таких денег.

‒ У меня их тоже нет, но могла бы взять кредит под залог загородного дома. В своё время не продала его, и правильно. Теперь бы он мог пригодиться. Закажем протез в Гонконге. Там, между прочим, Министерство обороны заказывало. Да и наверняка есть такие фирмы, занимающиеся этим вопросом, ‒ закажут, помогут подогнать гильзу по культе и всё остальное прочее.

‒ Всё равно таких жертв я принять не могу. А как расплачиваться потом будете?

‒ Все вместе как-нибудь расплатимся помаленьку. Но что-то надо же делать.

‒ Маргарита Леонидовна, давайте всё оставим как есть. Рано об этом говорить.

‒ Ну, как хочешь, но всё равно подумай о таком варианте.

Семён, зная её характер, сразу понял, что она что-то задумала, но мыслей своих не доверяет телефону. И это правильно. Да и чтобы она взяла кредит? Да никогда в жизни не опустится до этого, наперёд зная, что берёшь рубль ‒ отдаёшь два, особенно при нынешних сумасшедших банковских ставках. «Сперва заработай, а потом покупай, что твоей душе угодно!» ‒ вот её девиз.  «А то, что обещает помочь, ‒ это неплохо, ‒ подумал Прибылой. ‒ Значит, переживает, значит, душа есть. Не совсем её испортил муж большими деньгами. Что ни говори, а от хлопот бывшей тёщи ‒ формально это так и было ‒ душа окончательно согрелась. Другая бы и знать не захотела ни его самого, ни его Ольгу. Её-то особенно. Но нет, никогда и словом не обмолвилась, что она, мол, такая-сякая. А теперь, просидев месяц со сломанной ногой, по-особенному сблизилась с новой снохой, пусть и не настоящей для неё. Правду же говорят, что друзья познаются в беде. А кто ещё поможет? Кроме московских родственников, которые после кончины Германа Михайловича так ни разу и не позвонили, Маргарита никогда не упоминала о ещё каких-то. И это походило на правду. Что есть, то есть: поредели мы, имея по одному, от силы двух детей. Отец рассказывал, что в его время были семьи, где их было по пять-шесть, и это считалось обычном делом, а на похоронах собиралось по сорок-пятьдесят человек, а сейчас придут к моргу пять-шесть родственников, и половина не знают друг друга, но хотя бы так. Но уже поколение отца стало малолюдным. Семён был у родителей вторым и младшим ребёнком. «Вот и у меня две девочки. В других семья и вовсе по одному ребёнку. И на этом ставится точка. И уже не хватает в стране рабочих рук. Завозят мигрантов, а они пытаются устанавливать свои порядки. Всё это до хорошего не доведёт…» ‒ Начал думать о тёще, а мысли вон куда завели. И мысли неутешительные.

Его задумчивость заметил Артём и, против обыкновения, напомнил о себе.

‒ Смотрю, лежишь, лоб морщишь, о чём-то думаешь.

‒ Поневоле задумаешься, когда заботушка напоминает о предстоящих днях, и думы эти не особенно радужные.

‒ В чём же проблема?

‒ Проблема в самом себе. Вопрос вечный: «Как дальше жить?». Ведь впереди ждёт протезирование, а вопрос-то этот не такой простой, каким кажется. Ну, вручат мне на прощание в этой больнице протез, а могут и не вручить, ну, отправят в какую-нибудь другую на реабилитацию, что для меня было бы лучшим вариантом. Но это только мои предположения. Помнится, два года назад со мной лежал, вот так же в госпитале, парень с Рязанщины, как сейчас помню, Николаем звали. У него стопы не было. Ну и что? Дали ему на «дембель» протез, так он его в рюкзак запрятал. Правда, был протез попроще, а всё равно поехал домой на костылях.

‒ Обычный вариант. Все знают, что процесс привыкания ‒ долгий процесс, но раненым почему-то кажется, что каждый из них особенный ‒ надел протез и на танцульки пошёл. Это далеко не так. По своему брату сужу. Он ногу потерял после автомобильной аварии. Приеду к нему, а у него слёзы. «Ты чего?» ‒ спрошу, а он мне культю с кровавым рубцом показывает: «Вот чего…». «А нюни-то не распускай, ‒ накачиваю его. ‒ Обрабатывай рану заживляющей мазью, припарки делай, массируй её. Не давай крови застаиваться!».

‒ Ну, знаешь, советовать-то легче всего, ‒ вздохнул Семён. ‒ А вот когда самого эта беда коснётся, тут призадумаешься по-настоящему.

‒ Кто же за тебя будет думать. И не лежи на кровати просто так, а культю разрабатывай. Шевели кровь.

Говоря с Артёмом, он понял, как же надоели разговоры о ранениях, культях. Ну их. Как будет, так и будет. Степан вспоминал Маргариту, подумал: «Вот и эта лиса-патрикеевна всё о том же! Наверняка уже что-то придумала, а молчит до поры до времени. И будет молчать до моего возвращения. Она всегда такая: говорит одно, делает по-другому, а думает вообще бог знает о чём. Вот и попробуй отгадай, что у неё на уме!».

Но как ни страдай, как ни переживай, а от участия родных и близких людей ему становилось теплее на душе, все люди вокруг ‒ и раненые, и медперсонал, и редкие посетители – не казались чужими. Всех их сплачивало общее большое дело под названием «Война». А ведь где-то будто и знать ничего не знают: поют и пляшут, заходятся глумливым смехом и ведут себя так, будто каждый новый день последний. И некому их одёрнуть, напомнить, в какой обстановке они живут. Да, у нас всяк волен жить и думать на особинку, но не до такой степени. Одёрнуть их некому, а у самих ума не хватает понять эту простую вещь: так и будут скакать до тех самых пор, пока жареный петух не проверит силу своего хищного клюва.  

 

43.

Маргарита Леонидовна, узнав новость о зяте, расстроилась и одновременно порадовалась, хотя какая уж радость, что у внучки теперь папа инвалид. Но ведь живой, и возрастом не стар, и всегда относился к Виолке примерно, особенно, когда пропала дочь Ксения. Вот была бы задача, если, не дай Бог, внучка осталась бы полной сиротой. Тогда вообще беда для ребёнка. А так есть папа, пусть и раненый, но с которым всегда можно поговорить, улыбнуться ему и получить улыбку в ответ. Ведь это такое счастье! В обычной жизни никто этого не замечает, а когда жизнь ломается, обостряет грани, то уж любой и каждый ищет повод для радости. И этим поводом для кого-то стал Семён.

Частенько задумываясь о том, что приключилось с её семьёй, она всё более склонялась к мысли, что у неё не зять, а золото. Кто-то скажет, что он совершил преступление, да, совершил, но совершил не в пьяной драке, а защищая честь, а может, и жизнь своей дочери. И у кого повернётся язык укорить его в этом. Да, он виноват, не надо было бы так горячиться, сдержался бы и всё выглядело по-другому. Но она знала истинную причину его нервозного поведения, понимая, что последние два-три года у него были не сахар. То жена загуляла и в открытую уехала с любовником в Испанию искать счастья ‒ в результате не стало жены, а тот, кто, скорее всего, причастен к её пропаже, разгуливал на свободе, да ещё покушался на квартиру осиротевшей дочери. И как в таком случае должен поступить настоящий мужчина? Он и поступил, как смог, плохо ли хорошо ли ‒ другой вопрос. Но ведь поступил, не зарыл голову в песок: мол, ничего не знаю и знать не хочу. В конце концов, не умаляя его проступка, в этом есть вина всей их семьи, особенно Ксении. Ну, что тебе не хватало, девочка, выросла ты, ни в чём не зная отказа, что хотела, то и получала. И это ещё при том, что отец старался держать тебя в строгости. Заставил получить высшее образование, а после работать, а как иначе. Чтобы, оставить, случись что с ним самим, дочь на произвол судьбы? Вроде не оставил, но это в конце концов и произошло, когда не стало Германа Михайловича, а без него, она не смогла уберечь дочь от опрометчивого поступка. Значит, и на ней, Маргарите, есть вина, пусть небольшая, но есть. И что теперь остаётся делать? Остаётся вместе выбираться из этой ситуации: помогать внучке, Семёну, да и Ольге с детьми, которая не бросила в трудную минуту, а вместе с малолетней дочкой провожала и встречала Виолку из школы. Это ли не говорит об отношении. Поэтому в ответ хотелось сделать что-то соответствующее. А кому нужна помощь более всего? Конечно, Семёну! Вот о нём и надо думать теперь.

Узнав об ампутации от Ольги, она сразу решила, что поможет приобрести зятю нормальный протез. Конечно, даже самый навороченный не сможет заменить ногу, но облегчение принесёт, сгладит неудобства. Она никогда не задумывалась о стоимости протезов, а в интернет заглянула и ахнула: качественные протезы по цене сравнимы с машиной! Почему-то сразу подумалось, что это очередное надувательство, будто протез выполнен из золота. Да, может, какой-то особенный металл в нём используют, какие-то особенные материалы, но никак нельзя сравнить несравнимое, например, мужчины бы сказали, болт с пальцем. А ведь кто-то сравнивает и недурно наживается на этом, будучи уверенным, что на здоровье люди денег не жалеют, если они, конечно, имеются. У Маргариты они имелись, и она переживала из-за них в недавние месяцы, когда начали ходить слухи, а в интернете появляться статьи о том, что теперь старые доллары ‒ «белые» и «серые» ‒ банки принимать не будут, а теперь котируются у них только «синие», с лучшей защитой. В какой-то момент, дожидаясь, когда, проводив Виолку, Ольга ушла к себе, Маргарита не поленилась и заглянула в тайник под подоконником, пересмотрела и пересчитала пачки с долларами и отлегло на душе: все они оказались «синими» ‒ как не вспомнить добрым словом Германа Михайловича ‒ ранее позаботившегося об этом, а значит, пока им ничего не угрожало. Но это пока. А что ждёт впереди ‒ совершенно неизвестно. Может статься, учитывая огромный внутренний долг Америки, доллары либо вообще отменят, что маловероятно, либо грабительски обесценят. Вот поэтому живи и трясись, думай, что с ними будет завтра, а что послезавтра. Так не лучше ли часть отдать на доброе дело, тем более, для родного человека. И это решение подняло Маргариту на крыльях настроения.

Сегодня она ещё разок заглянула в тайник, пересчитала пачки долларов и евро, даже обнаружила одну пачку с красными юанями, неизвестно как оказавшимися в тайнике, и ей захотелось сделать что-то хорошее, не дожидаясь возвращения Семёна. Вспомнила о старинном дружке мужа ‒ Подберёзове и решила позвонить ему.

‒ Валентин Сергеевич, здравствуйте! Как наши дела с конкурсом имени Германа Чернопута?

‒ Рад вас слышать, Маргарита Леонидовна, ‒ отозвался Подберёзов, от которого всегда пахло рыбой, и Маргарита в этот момент даже вспомнила этот удушливый запах. ‒ Всё идёт по плану. Приём работ закончен месяц назад, сейчас жюри работает. В декабре объявим победителей.

‒ Вот я о чём подумала, пора, учитывая инфляцию, повысить денежную составляющую премии. Я разговаривала с меценатами, они согласны повысить премии на пять тысяч в каждой номинации.

‒ Это приветствуется, это усилит внимание к конкурсу следующего года. Ныне литераторы, можно сказать, бедствуют, и каждый дополнительный рубль им не помешает. Спасибо!

‒ Передам эту благодарность спонсорам. Вот ещё о чём хотела сказать. Не пора ли нам открыть литературный конкурс для детей. Недавно внучка выдала такую прекрасную новеллу о природе, что я диву далась. Откуда у неё такое знание, если вся природа заключается в поездках в загородный дом. Кстати, и новелла о том же: как Виолка спасала крота, почему-то оказавшегося на поверхности.

‒ Спасла?

‒ Конечно! Выкопала норку, показала ему дорогу, и он благополучно скрылся в ней. Это ли не прелесть!

‒ Сколько внучке лет?

‒ Восемь.

‒ Вот и прекрасно. Когда она станет знаменитой, то будет говорить о своём стаже в литературе, начавшемся в восьмилетнем возрасте. Вам надо послать эту новеллу в какой-либо детский журнал, например, в «Счастливый муравей», думаю, что опубликуют.

‒ А не могли бы вы, Валентин Сергеевич, написать рекомендацию от лица вашего писательского союза. Это было бы весомо!

‒ А почему ‒ нет. Всё возможно. Даже более вам скажу. Что пора нам открыть детскую литературную студию. Пусть занятия в ней будут не столь частыми, но в любом случае, они бы принесли пользу увлечённым детям. У меня даже есть на примете образованный человек, который бы согласился её вести.

‒ Вот было бы неплохо. Разумеется, не бесплатно.

‒ Хорошо. Я поговорю с этим человеком.

Вскоре довольная Маргарита отключила телефон, а через несколько минут звонок. От Подберёзова.

‒ Маргарита Леонидовна, я переговорил с тем человеком. К сожалению, у него много лекций в университете, и он не сможет нам помочь. Но раз такое дело, я вполне выручил бы в этом вопросе. Только дайте знать!

‒ Вот и хорошо! ‒ похвалила она и подумала, усмехнувшись: «Ну и прохиндей же ты, Подберёзов! Тебя не исправишь!».

  

44.

Минула неделя. Неожиданно Артёма Медведева оформили на выписку. Ходил он по врачам, ходил и доходился. Прошёл военно-врачебную комиссию, признавшую его негодным к дальнейшему прохождению воинской службы. Как он сам объяснил:

‒ Пластина на лбу прижилась, но всё равно необходимо какое-то время ходить в специальном шлеме.

‒ Ну, вот, ‒ улыбнулся Прибылой. ‒ Был «Монголом», теперь станешь «Хоккеистом» или кто у нас ещё в шлемах ходит.

‒ А мне всё равно. Лишь бы к жене быстрее попасть и детишкам. У меня их двое. Один-то уже большенький ‒ шестнадцатый год, а младшему семь будет, осенью в школу пойдёт. Жалко только, что мало я повоевал. Ну, теперь хотя бы за ранение получу, инвалидность оформлю ‒ всё дополнительная копейка. А то ведь в нашем селе заработать негде, стоит оно на отшибе, а фермер у нас только один, и работа у него, в основном, сезонная: пахать, сеять, убирать зерновые, а в остальное время, как хочешь, так и крутись. Спасибо, своё хозяйство выручает ‒ овощи, фрукты вволю, корову держим. А как её не держать. Опять же летом дачники появляются ‒ их молоком обеспечиваем, лишняя копейка не помешает.

Напоследок Артём разговорился ‒ не остановишь. Прибылой обменялся с ним номерами телефонов, а только радости от этого не очень-то много.

«Уж сколько таких номеров в памяти моего телефона, ‒ думал Семён. ‒ О некоторых забываешь, не можешь вспомнить его владельца. Приходится удалять такие. Зачем они, если не позвонишь по нему, и мне не звонят. В прежние времена говорили о фронтовой дружбе, но теперь, похоже, очень быстро забывают о ней, потому что не успевают за короткое время по-настоящему сдружиться ‒ очень быстро война разлучает, особенно в их подразделении. Если с прошлой мобилизации в памяти остались лишь погибший Толян Кочнев, сержант Костя Перфильев, Антон Безруков ‒ все земляки; вспоминались ещё какие-то имена и фамилии, но все всплывали в памяти фрагментарно, подчас безымянно. Помнишь, что вот был такой боец, а кто он, откуда родом ‒ бег весть. Вот и Артём: родом из соседней области, вроде бы и недалеко, а всё равно живёт на отшибе, и попробуй доберись до него. А мне теперь с моей проблемой и вовсе надо забыть о каких-то путешествиях. А даже если и появилась бы такая возможность, то приехав в гости, например, что я скажу душевного, чем порадую, если в нашем отрывочном двухнедельном общении не было особенных словесных излияний и дружеских откровений, а если и помогали одни другому, так это, скорее, из приличия. Хотя в первые дни после операции Артём помогал конкретно ‒ этого не отнять, за это благодарность, конечно, но приведись помочь ему, то и я не отказался бы, а сам предложил помощь. Но мы ведь мужчины, бойцы ‒ и что теперь: всю жизнь поклоны отбивать, в реверансах прогибаться…».

Грубо, очень грубо размышлял Прибылой, но что есть, то есть. А когда, запасшись необходимыми бумагами, Артём отбыл, на прощание обнявшись с Семёном, то его стало не хватать, и он подумал: «Всё-таки есть оно, фронтовое братство! Никуда его не спрячешь, особенно, если оно от души идёт».

В тот же день на место Артёма поселили немолодого мужика, привезя его из операционной в состоянии наркоза. Два медбрата шустро подхватили его с каталки, перенесли на кровать, аккуратно уложив на грудь забинтованную ниже локтя правую руку с выступавшими пятнами крови, и Прибылой не мог на это спокойно смотреть, рисуя в воображении картины дальнейшей жизни нового постояльца. Без ноги плохо, говорить нечего, а без руки, тем более правой, вообще беда: штаны и те толком не наденешь. Но размышлял Семён недолго. Пришла темноглазая медсестра Екатерина и скомандовала:

‒ Подъём, Прибылой! Пошли на примерку.

Семён поднялся, разобрал костыли, пошёл за оглядывавшейся медсестрой в процедурный кабинет, где его ждал медработник.

‒ Будем приёмную гильзу примерять, ‒ объяснил он суть вызова. ‒ Отёк прошёл?

‒ Вроде того.

‒ Вот и хорошо. Вы, я вижу, средней упитанности, размер одежды, вероятно, пятьдесят второй.

‒ Верно.

‒ Вот и прекрасно. Сядьте поудобнее, боком, так, чтобы культя свисала с кушетки.

Когда Семён уселся, то средних лет медик, удививший шеей, заросшей кудрявыми волосами чуть ли не лопаток, примерил три разных гильзы и остановился на средней.

‒ Должен вам сказать, что эта примерка чисто условная, а протез будет самый простой, потому что он временный, и его задача ‒ помочь освоиться. Научитесь ходить с ним сперва по квартире, культя более или менее привыкнет к новым ‒ на первых порах болевым ощущениям ‒ правильно сформируется, «подсохнет» и через полгодика можно будет думать о более функциональном протезе. А пока вашей главной задачей будет освоение простейших движений, надо «приучить» ногу к гильзе, чтобы она не «боялась» её, а просилась как в уютное гнёздышко.

‒ Вы так поэтично говорите, что заслушаешься. На словах-то легко получается, а как на самом деле будет ‒ неизвестно.

‒ Отбросьте уныние. Оно не красит вас. Вы ‒ мужчина, все тяготы должны преодолевать мужественно. Когда попадёте домой, то запаситесь поролоном, ватой, всем тем, что поможет избежать болевых ощущений, делайте массаж, тёплые ванночки, гимнастику, следите за гигиеной культи. Главное её разработать и не запустить, а то придёт время менять протез, а она будет не готова ‒ вот тогда вы наплачетесь.

Семён слушал медика с серьёзным лицом, и тот успокоил его:

‒ Не переживайте. Все через это проходят в подобных случаях. А то, о чём вам говорю, это тоже идёт больным на пользу. Они становятся более ответственными и исполнительными. Да, будет больно, особенно на первых порах, но надо знать, что боль в данном случае во благо. Она сигнализирует человеку о состоянии культи, подсказывает на что необходимо обратить внимание. Всё у вас будет в порядке. Когда вас выписывают?

‒ Через несколько дней, как пройду комиссию.

‒ Вот и прекрасно. Вы у меня…

‒ Прибылой Семён Иванович, ‒ подсказал Семён, когда медик замялся.

‒ Вот и прекрасно. Желаю вам скорейшего выздоровления.

‒ Мне можно идти?

‒ Разумеется… ‒ Он помог Прибылому встать, разобрать костыли, успокоил: ‒ Не спешите.

‒ Спасибо!

Семён осторожно шагал по коридору, с запоздание думая о том, что даже не спросил, как зовут медика. Ему, наверное, это безразлично, хотя как может быть человек безразличен к вниманию.

Подходя к палате, он услышал шум: кто-то кричал, перемежая обычные слова матерной бранью, а кто-то женским голосом успокаивал его. Дверь растворил, а это новенький ещё до конца не отошедший от наркоза вертел головой и сверкал глазами:

‒ Где моя рука, где, я спрашиваю?! Обещали, что пришьют ‒ и что?

‒ Ничего этого не было… Вас в госпиталь привезли без кисти и без половины предплечья. Где-то, видимо, на поле боя они остались. И к нашим врачам претензий быть не должно. Вы это понимаете?

‒ Ничего не хочу понимать! Верните мне руку! ‒ он начал колотить забинтованной культёй себя по груди, Екатерина попыталась удерживать и попросила:

‒ Ребята, позовите медбратьев!

Двое ходячих отправились на поиски, Семён попытался помочь медсестре, но она его отстранила, почти оттолкнула:

‒ Вы-то не суйтесь, а то и вам достанется!

Вскоре пришли два медбрата и медсестра, она вколола снотворное буяну, и тот быстро успокоился, лишь продолжал скрипеть зубами.

«Господи, помоги мне побыстрее уехать отсюда!» ‒ подумал Прибылой и сказал Екатерине:

‒ Катя, не переживайте. На вас лица нет!

‒ Мы ко всему привычные. У нас и не такое можно увидеть и услышать! ‒ сказала она, словно извинялась за буяна, и вышла из палаты.

Новенький проспал до утра, а когда пришла медсестра мерить температуру зашевелился:

‒ Сестра, как бы попить…

‒ Сейчас принесу.

К её возвращению он сел на кровати и осматривал забинтованную культю правой руки, будто видел её впервые. Был он спокоен, вид имел подавленный, и ничего в нём не осталось от вчерашнего буяна. Когда медсестра вернулась, то сказала:

‒ Теперь привыкайте к левой руке.

‒ Чего к ней привыкать, если я с детства левша. Хоть в этом повезло.

‒ Вот и прекрасно. Всё хорошо будет, уж поверьте мне. ‒ Она померила температуру. ‒ Повышенная, но так и должно быть после операции.

Медсестра ушла, а мужик отвернулся к стене, словно показывая, что не хочет ни с кем говорить.

«Полежи денёк-другой, ‒ подумал Прибылой. ‒ Потом сам к людям потянешься…».            

 

45.

Прибылой несколько дней ждал выписки, а как поступила команда от лечащего врача, то по его указанию подал рапорт на прохождение военно-медицинской комиссии и начал обход врачей. Это, конечно, формальность, ну зачем ему, например, окулист, если имеет стопроцентное зрение, или врач-лор, ведь посечённая осколками культя ясно же говорит о его ранении. Нет, обязан пройти, значит, проходи. И он «проходил», таскаясь по коридору на костылях. А когда заполнил «бегунок», то отнес его лечащему врачу:

‒ Вот, Игорь Иванович, задание выполнил!

‒ Молодец?

‒ Протез примерял?

‒ Чего толку-то от такой примерки: надеть да снять. Вот приеду домой, там в спокойной обстановке разберусь.

‒ Знаешь, что тебя, скорее всего, признают негодным к службе?

‒ Догадываюсь и особенно не огорчаюсь.

‒ Семья есть?

‒ Жена, двое девчонок.

‒ Вот и прекрасно. Скоро поедешь к ним. Свои дальнейшие действия знаешь? Напомню: получив на руки заключение военно-врачебной комиссии, посылаешь копию, заверенную у нотариуса, ‒ оригинал всегда береги при себе, ‒ и рапорт на увольнение заказным письмом в свою воинскую часть, там создаётся приказ о твоём исключении из воинской части, то есть о том, что ты уволен со службы. По окончании больничного листа обращаешься в поликлинику по месту жительства либо для продления больничного, либо для прохождения медико-социальной экспертизы по установлению инвалидности. Потом утрясаешь свои дела с правосудием, чтобы закрыли твоё начатое дело, которое дожидается тебя для выяснения отношений в суде. Кажется, так. Попутно осваиваешь протез, если есть желание, то пишешь заявление на медицинскую реабилитацию. Что ещё? В общем, побегать по чиновникам да врачам предстоит вволю. Это и к лучшему ‒ не будешь засиживаться, и всё это время тренируй культю, а то она закоченеет, потом замучаешься с ней. Со своей стороны, как хирург, могу сказать, что лечение ты получил правильное, раны от осколков и культя зарубцевались, швы сняты. Так что долечивайся, дорогой Семён Иванович, приходи в себя и постарайся скорее найти свою дорогу в этой жизни, не поддавайся унынию. Сегодня соберётся комиссия, а завтра тебя после обеда могут выписать. Сам-то доберёшься до дома?

‒ Отца попрошу. Приедет на машине. Заберёт. Только вот к завтрашнему дню он вряд ли успеет: почти тысяча километров всё-таки.

‒ Где он живёт?

‒ В Сарматовской области.

‒ Далеко. Давай-ка тогда назначим выписку на послезавтра

‒ Так даже лучше будет. Он хотя привычный, всю жизнь за баранкой, но и годы у него немолодые.

‒ Тогда оповести его.

‒ Оповещу сейчас. Спасибо, Игорь Иванович! Всегда буду помнить вас!

Прибылой ушёл, а капитан Игорь Колосов посмотрел ему вслед, подумал: «Сколько ещё таких Семёнов да Иванов пройдёт через мои руки. И никому ведь не объяснишь и не расскажешь, что вместе с бойцами, которым отдаёшь частицу своей жизни, с каждым из них переживаешь его судьбу, и очень при этом хотелось бы, чтобы она у них сложилась правильной и, по возможности, счастливой».

С какой же радостью позвонил Семён отцу из коридора, с каким же перехватывающим дыханием нетерпением ожидал услышать его голос. И вот он отозвался.

‒ Здравствуй, пап!

‒ Привет, Сёмка! Какие новости?

‒ Хорошие. Меня послезавтра выписывают, и что делать, не знаю: либо самому добираться, либо тебя просить, чтобы встретил и довёз до дома. Выбирай. Приму любой ответ.

‒ Чего ты мне голову-то морочишь. К какому часу надо прибыть?

‒ Примерно к обеду.

‒ Хорошо. Сегодня же напишу заявление на два дня отгула, и послезавтра, как штык, буду у тебя. Адрес знаешь? Диктуй.

Продиктовал Семён адрес больницы, заранее написанный на бумажке, и попытался объяснить, как проехать, но Иван Семёнович успокоил:

‒ Не переживай. В машине навигатор есть, если вдруг он у вас там не будет работать, тогда спрошу дорогу.

Поговорив с отцом, Семён позвонил Ольге, сказал о намечающейся выписке.

‒ Правда? Не верю своим ушам!

‒ Правда, правда… Сейчас говорил с отцом, он послезавтра приедет за мной.

‒ Я бы с ним поехала, но не с кем Анютку оставить.

‒ Не выдумывай. Путь не близкий. Отца, конечно, жалко, но и мне таскаться с протезом ‒ не лучший вариант.

‒ А ты разве в руках его понесёшь?

‒ Оль, не будь наивной. К нему ещё привыкать и привыкать. А пока на костыликах, да и то не спеша. Поняла?

‒ А я думала…

‒ Что ты думала ‒ забудь. Теперь у меня новая жизнь начинается. Так что если послезавтра выедем, то прибудем к концу следующего дня.

‒ Ой, как долго тебя ещё ждать?!

‒ «Жди, и я вернусь, только очень жди…». Помнишь стихи такие есть? Осталась сущая ерунда.

‒ Приезжай скорее. Буду очень-очень ждать! Целую тебя!

«Поцеловав» её заочно в ответ, он оставался в коридоре, пытаясь осмыслить свалившиеся новости. Они были ожидаемы, но всё равно встряхнули душу, заставили думать по-иному, словно то, чего он так долго ждал, свершилось. И уже предчувствовал, что оставшиеся двое суток до выписки покажутся бесконечно долгими. Надо бы чем-нибудь заняться, но чем займёшься, когда в палате все заняты своими делами, хотя какие это дела: кто в потолок уставился, кто к стене отвернулся, кто звонит каждые пять минут. И ведь никого не упрекнёшь, не влезешь в душу.

Семёну же более никому звонить не хотелось, зная, что отец расскажет новость матери, Ольга поделится с Маргаритой, та с Виолкой, сразу заскачущей от счастья встречи, ожидаемой даже может больше его. Ведь ребёнок живёт эмоциями, ему не нужны «взрослые» рассуждения и он находится в эмоциональном порыве здесь и сейчас. Семёну и самому не особенно верилось, что ужасы фронта, страдания и кровь навсегда минуют его. Забыться они вряд ли могут, как ни пытайся уйти от них, заслониться иными событиями, даже сверхрадостными и счастливыми. От себя и своего опыта не уйдёшь ‒ это на всю жизнь останется, даже и тогда, когда не будешь иметь ничего общего с прежней жизнью.

На следующий день, когда он уже знал от капитана Колосова, что комиссия завершилась, и что он признан негодным к воинской службе ни в каких её проявлениях. Осталось получить на руки документы и тогда дембель!

‒ А можно сегодня забрать одежду, обувь, чтобы не оставлять это дело на завтра?

‒ Наверное, можно, я как-то этим вопросом и не интересовался. Спросите у сестры-хозяйки.

Прибылой нашёл её, спросил. Она спросила в ответ:

‒ Не терпится домой? Понять можно. На какой день назначена выписка?

‒ На завтра.

‒ Вот завтра и приходи с утра. Сразу на складе переоденешься и в путь-дорогу!

‒ Как скажите, извините… ‒ не стал что-то доказывать Прибылой, если нет особенной разницы, когда получить одежду: сегодня или завтра. Голышом всё равно не выпустят.

Он позвонил отцу, сказал, что документы после комиссии готовы, завтра их получит.

‒ Вот и хорошо, ‒ отозвался Иван Семёнович. ‒ Сегодня в ночь выеду ‒ и вперёд.

‒ Ты хотя бы не гони. Дорога дальняя. Мало ли что.

‒ Дорога какая есть: известная. От Сарматова на Камышин, от него на Волгоград, потом правый поворот на Каменск-Шахтинский, а там Луганск с Донецком рукой подать. Так что не переживай!

Как же маялся Семён остатки дня и не спал почти всю ночь, лишь только под утро, как показалось, задремал. И вот уж медсестра толкает:

‒ Температуру мерить.

‒ Да нет её у меня. Выписываюсь сегодня.

‒ Выписываетесь, но пока не выписались. Так что будьте любезны.

Смерил, отстала болячка. А как позавтракал ‒ скорее к сестре-хозяйке.

‒ А, прибежал. Не терпится. Говори фамилию.

Семён назвал. Она пошла вдоль стеллажей, нашла нужный пакет, отдала Прибылому.

‒ Есть возможность получить новую куртку.

‒ Не, возьму свою.  Дорога она мне. Это куртка погибшего товарища-земляка ‒ вот его надпись: «Козодой». Хочу его родителям передать как память. Вы, вижу, постирали её!

‒ А как же. С фронта такие мазурики поступают, что страшно смотреть. А вот берцев тебе новых нет.

‒ На мне вообще-то сапоги резиновые были.

‒ Где же теперь их искать. Да тебе и нужен-то, гляжу, один. Обойдёшься. Вон крем у двери на полке ‒ почисть его и будет как новый. Далее. Шапочка есть? Вижу, есть. Перчатки? Нет, и ничем помочь не могу. Да, вот тебе штаны новые по случаю выписки. А больничное снимай и в тот угол бросай.

Переоделся Семён, пустую штанину подвязать нечем.

‒ Под ремень её заправь, и будешь молодец.

Прибылой послушно исполнял команды и радовался искреннему отношению медсестры, материнские интонации слышались в нём. «Чего бы делали в госпиталях и больницах такие, как я, и сколько здешние женщины отдают своего тепла и заботы бойцам? Ни счесть, и ни в каких книгах не описать!».   

Выйдя из комнаты-склада, он отправился искать капитана Колосова ‒ не терпелось побыстрее забрать документы.

‒ Вы к кому? ‒ спросила нянечка, протиравшая шваброй пол.

‒ К Колосову за документами.

‒ Он на операцию. Иди в канцелярию. Там выдадут.

Пошёл, получил, сразу позвонил отцу:

‒ Ты где?

‒ Луганск проехал, скоро Донецк будет.

‒ Вот и хорошо. Я освободился, буду ждать на первом этаже, в вестибюле.

‒ Принято!

Зашёл Семён попрощаться с однопалатниками, а на кровати протез лежит, о котором он в суете забыл.

‒ А мы думали, без него уехал, ‒ сказал позавчерашний новичок, у которого так и не успел узнать хотя бы имя.

‒ Если бы не вы, так и уехал бы… Мужики, желаю выздоровления! Всё будет хорошо. Победа будет за нами!

Попрощался со всеми, кивнул на прощание и спустился на первый этаж. Сел в пустующее кресло так, чтобы был виден двор. Вроде бы и недолго дожидался, глядь, знакомая «Приора» подъехала, и отец из-за руля выбрался. Вот он вошёл в вестибюль, огляделся и, увидев сына, раскинул руки навстречу поднявшегося Семёна:

‒ Ну, здравствуй, дорогой мой человек! ‒ сказал с придыханием, заглядывая в глаза. ‒ Вот мы и встретились. Вещи есть?

‒ Только нога запасная. Рюкзак был, да где-то потерялся на передовой.

Иван Семёнович взял протез, сын разобрал костыли и оба потихоньку пошли к выходу.  

 

46.

Через полчаса они выбрались из Донецка на простор полей и перекрестье лесополос. Погода была относительно тёплой, и Семён попросил отца:

‒ Пап, остановись!

Семён выбрался из машины, опёрся на костыли, прислушался.

‒ Ты чего? ‒ удивился Иван Семёнович.

‒ Тихо-то как! Красота-то какая!

‒ Что есть, то есть.

‒ Полтора месяца я бегал и ползал по этой красоте, а ничего не замечал. А теперь вот она, красота, смотри на неё и радуйся. А тихо-то как!

Вскоре они поехали далее, и не могли наговориться. Говорили обо всём по порядку. Когда дошла очередь спросить о ранении, Иван Семёнович спросил:

‒ И руке досталось? Рукав-то, вижу, покоцанный?

‒ И ноге перепало, и плечом несколько осколков словил.

‒ Не могли поприличнее одёжку выдать?

‒ Давали. Отказался. Эта куртка погибшего в первом бою на моих глазах земляка. Алексеем его звали. Хочу его родителей разыскать и передать её им.

Каким образом досталась, Семён не стал объяснять. Не всё ли равно теперь.

‒ А что, хорошее дело. Хоть какая-то память.

Семён смотрел на постаревшего отца, проведшего ночь за рулём, и стало жалко его.

‒ Прости, пап, что дёрнул тебя. Больше и некого попросить.

‒ И правильно сделал! С такой мантулой, ‒ кивнул на лежавший на заднем сиденье протез, ‒ только на машине и надо. Пробовал ходить?

‒ Не успел. Да и всё равно с первого раза ничего не получилось бы.

‒ Ничего, постепенно освоишь. У меня знакомый есть. Когда он остался без зубов и пошёл к ортопеду, то несколько раз ходил. Сделали ему протезы. Жена к его приходу мясо пожарила, картошки, банку огурцов откупорила, он чекушку по дороге купил. Пришёл домой, надел протезы, собрался за стол сесть, да только сразу сдёрнул их, слезами умылся. Оказывается, у него повышенный рвотный рефлекс, и всякие посторонние предметы во рту организм не переносит. Утёр он слёзы и опечалился, посмотрел на жареное мясо и сказал жене: «Давай, мать, кашу. С ней привычнее!». Так и у тебя. Сразу не получится. Люди по году мучаются.

‒ Мне это известно. Уж на что прошлый раз ранение было не сравнимое с нынешним, и то несколько месяцев на пятке ходил. Ну, ничего, освоим и этот механизм. Он ведь пока временный. Через полгода обещали новый подогнать, более качественный, но и такой не поможет, если ногу к теперешнему не приучишь. А приучать придётся.

Они на какое-то время замолчали, а потом Семён спросил:

‒ Пап, удалось хотя бы немного поспать? А то у тебя видок ещё тот!

‒ Часок прикорнул под Волгоградом.

‒ Что это ‒ часок. Надо полноценно поспать! После Луганска границу проедем, на ближайшей платной стоянке притормозим, перекусим и снимем номер, чтобы поспать до утра.

‒ Так ведь тебе не терпится жену увидеть, дочек.

‒ Не столько ждал. Ещё немного подожду. И они подождут. Зато поедем засветло, к вечеру как раз домой прибудем.

‒ Могли бы и сегодня ночью добраться.

‒ Ага, приедем в четыре утра, всех переполошим, а это нам надо?

‒ Ладно, сын, уговорил. Поспать, действительно, не мешает.

Пока добрались до Белой Калитвы, стемнело, они перекусили, сняли номер. Иван Семёнович сразу заснул, а сын его ещё долго ворочался, представляя завтрашнюю встречу, прежде чем окончательно сморился.

Проснулись с другим настроением, хотя и затемно, но рассветает в эту пору поздно, так что и выспаться успели и даже перекусили в кафе. На дорогу запаслись едой, водой, чтобы до Сарматова более нигде не останавливаться, ну, если только на заправках. В Сарматове, где к этому дню выпал снег, они накупили еды, бутылочку коньяка взяли, детям сладостей. Предупреждённая Ольга должна была приготовить обед. Так что всё чин чином.

И вот они остановились у дома. Иван Семёнович нагрузился пакетами, взял под мышку протез, и Семён выбрался, достал ключи. Вошли в подъезд, вызвали и дождались лифта, а из него вышли ‒ Ольга встречает, кинулась в объятия. Иван Семёнович вошёл в квартиру, молодёжь следом, а из большой комнаты выглядывает Анечка, не знает на кого смотреть от растерянности. Наконец, все вошли, малышка узнала отца, подошла к нему и смотрит снизу вверх, на ручки просится. Отложив костыли, взял её на руки Семён, прислонившись к косяку, не хотел, но пустил слезу, смахнул её, поцеловал дочку и аккуратно поставил на пол. Из своей комнаты показался Женька, подошёл, поздоровался с дедом, с Семёном, вперился взглядом в его заправленную под ремень штанину. Помолчал.

‒ Раздевайтесь, мойте руки и к столу. Всё давно вас ждёт, ‒ пригласила разрумянившаяся Ольга.

Иван Семёнович замялся:

‒ Я, пожалуй, поеду.

‒ Пап, перестань. Сейчас сядем, хлопнем по рюмашке, покушаем. Завтра же суббота. Жди, когда ещё увидимся, ‒ загородил дорогу Семён. 

‒ Чему быть, того не миновать! ‒ махнул рукой Иван Семёнович и отправился мыть руки.

Вместе поужинали, выпили немного, раскраснелись.

‒ Месяца три зелье в рот не брал, и вот сподобился! ‒ пошутил Семён.

Он только-только приходил в себя от встречи, глядел на домашних радостными и удивлёнными глазами, словно не верил, что вновь они рядом. Резанула мысль: «А мог бы и никогда не увидеть!». Но он прогнал её от себя.

Захотелось от души поговорить с отцом о том, о чём всю дорогу пытался поговорить, но не знал, как начать разговор. Ведь после случая с Терентьевским они так и ни разу не объяснились, вернее он не объяснился, не покаялся в содеянном перед отцом и матерью, чем навлёк на них горе-горькое. И вот теперь, когда выпили по рюмке, а Ольга отправилась купать дочку, Семён сказал отцу:

‒ Пап, всю дорогу не поднимал эту тему, а сейчас пришло время попросить у тебя и мамы прощения за доставленные вам страдания.

‒ Ты о чём?

‒ О том, из-за чего попал на фронт.

‒ Теперь чего об этом страдать, когда дело сделано. Значит, не мог поступить иначе. Разве мы с матерью когда-нибудь укорили, отвернулись от тебя?

‒ А надо бы послать куда подальше…

‒ Не говорит так. Ты сам отец. Вот дочки вырастут и, не дай Бог, попадут в какой-нибудь переплёт. Ты что, отвернёшься?

‒ Нет, конечно.

‒ Вот то-то и оно. И, будь добр, никогда более не поднимай эту тему. Знай, пока мы живы, всегда поможем тебе и твоей семье. Но вы уж и о нас, стариках, не забывайте.

Семён подсел к отцу на диван, обнял его и ничего не мог сказать от душивших слёз. Лишь глубоко вздохнул.

‒ Ладно, не вздыхай. Наливай ещё по одной. И будем квиты! ‒ и шутливо потрепал сына по шее Иван Семёнович.

Они выпили, закусили, а тут и Ольга появилась с закутанной в полотенце Анюткой:

‒ Нарушаете режим, господа хорошие!

‒ Ладно, Оль, сегодня можно, ‒ отмахнулся Иван Семёнович. ‒ Сегодня сам Бог велел!

‒ Ну, если только сегодня.   

Когда собирались укладываться спать, Семён попросил жену:

‒ Помоги мне в ванной, а то забраться в неё заберусь, а боюсь, что не выберусь.

Неожиданно она отказалась, зашептала:

‒ Попроси отца. Женька же здесь.

Его кольнули её слова. Ведь, действительно, они никогда ничего подобного при её сыне не позволяли, а тут барин явился: помоги ему, спинку потри и всё такое прочее. Решил, что и отца нагружать просьбой не будет. И правильно сделал. Сам пошёл в ванную, сам забрался в неё, побарахтался и выбрался. Очень даже удачно получилось. После и Иван Семёнович сподобился, побывал под душем. Ему постелили в комнате внука. Ощупывая надувной матрас на полу, он пошутил:

‒ Как барин буду дрыхнуть, но сперва надо Вере Алексеевне доложить, что добрались без приключения и укладываемся спать. Мол, завтра жди! ‒ Она, видимо, что-то ему сказала, а он отговорился: ‒ Ладно. Завтра помаракуем… Сын, тебя к телефону требует.

‒ Да, мам! ‒ взял он трубку.

‒ Что же ты забыл обо мне. Благополучно доехали? ‒ спросила она с укоризной в голосе.

‒ Дома уже. Ужинаем. Собирался попозже позвонить.

‒ Всё нормально у вас?

‒ Да, мам!

‒ Ну, тогда отдыхайте. 

Все недавние дни, пока Семён собирался выписываться из больницы, он без конца представлял встречу с Ольгой: как приедет, обнимется с ней, расцелуется, а после ужина, когда они уложат Анечку спать, наступит тот долгожданный момент, о котором он даже и мечтать перестал. И вот он наступил, когда все успокоились, разошлись по местам, и Ольга разобрала постель.

Но прежде предстояло уложить разыгравшуюся Анечку, и она, как назло, вертелась и вертелась в кроватке. А когда наконец-то угомонилась и ровно задышала, Ольга скользнула к нему и, откинувшись на подушке, прошептала:

‒ Я твоя…

‒ А я твой… 

И более ни о чём они не говорили.

И не было в этом момент силы, какая могла бы удержать и помешать им.                   

    

47.

Семён разоспался, и никто не решался нарушить его сон. Все перебрались на кухню, лишь Анютка порывалась посмотреть на папу, но её не пускали, пока она не разревелась.

‒ Ладно, иди! ‒ отпустила Ольга дочку. ‒ Буди отца. Скажи, пора завтракать, а то все голодные сидят, ждут его.

А он действительно разоспался и категорично не собирался просыпаться, если бы не дочка, дергавшая за одеяло. И она добилась своего. Отец раскрыл глаза, взял её на руки, но она сразу вывернулась, села на кровати и начала о чём-то рассказывать, показывая в сторону кухни.

‒ Понял, ‒ встрепенулся Семён, ‒ завтракать зовёшь. Пошли!

Он привёл себя в порядок и, заглянув в кухню, шутливо отрапортовал:

‒ Боец Прибылой к приёму пищи готов!

Позавтракав и попив чаю, Иван Семёнович начал собираться:

‒ Всё, ребята, труба зовёт ‒ Вера Алексеевна дожидается с докладом.

Его проводили до лифта, Семён обнялся с отцом, и все вернулись в квартиру. Семён хотя и находился в расслабленном состоянии, но в какой-то момент вспомнил о деле, сказал Ольге:

‒ В ближайшие дни, а лучше сегодня, надо сделать копию заключения военно-медицинской комиссии о моей непригодности к дальнейшему прохождению военной службы и отослать заказным письмом в воинскую часть, к которой я приписан. Не знаю, как сейчас, но прежде на почте были сканеры.

‒ У Маргариты вроде есть… Я как-то видела, но не придала этому значения. Сейчас позвоню ей.

‒ Погоди. Сам позвоню, а то будет неуважительным выглядеть. Мол, вернулся, а позвонить не может, заодно и с Виолкой поболтаю.

Он позвонил, и Маргарита сразу с вопросом:

‒ Ты где?

‒ Дома.

‒ Ну, слава Богу! ‒ ойкнула она и крикнула внучке: ‒ Виолка, иди скорее ‒ с папой поговори. Он вернулся!

‒ Папочка, папочка, как я соскучилась!

‒ Да, моя дорогая, я дома. Наконец-то ты дождалась меня. Как у тебя настроение?

‒ Сейчас хорошее, ведь тебя слышу и знаю, что ты вернулся.

‒ Спроси у бабушки, сканер у вас работает? ‒ она спросила, и трубку взяла Маргарита.

‒ Зачем тебе сканер-то?

‒ Нужно сделать копию документа.

‒ Мы уж тысячу лет им не пользовались. Пусть Оля придёт, может, вместе разберёмся. Ты-то как? Отоспался с дороги.

‒ Вчера звонить не стали, чтобы не баламутить вас. Как вы?

‒ Иду на поправку. Гипс сняли, осторожно хожу по квартире. На улицу давно не выходила ‒ боюсь. А сегодня так и вовсе снегу полно, и новый обещают. В общем, пока дома сижу. Ну, ладно, присылай Ольгу. Заодно и Виолку захватит ‒ ведь она так хочет увидеть тебя… Погоди, а зачем тебе пустая копия, если, как я думаю, нужна заверенная у нотариуса. Так что пусть Ольга сразу едет в нотариальную контору, там и снимут копию, и заверят.

‒ Действительно, я и не подумал об этом.

Когда Семён отдал Ольге файл с заключением комиссии и рапортом об увольнении, то сказал:

‒ Заключение береги как зеницу ока! Пошлёшь копию. Не перепутай. Вот адрес с номером воинской части.

Часа полтора её не было. Семён хотел спросить, что так долго, но увидев выскочившую из-за Ольги дочку, обнял её, прижал к себе:

‒ Кого я вижу? Виолка! Ну, раздевайся.

Она сняла пальто, он повесил его на вешалку, пригласил:

‒ Пошли на кухню.

Когда расселись за столом, он спросил у Ольги:

‒ Письмо и рапорт отослала?

‒ Конечно.

Как только Виола села за стол, появилась Анечка, попросилась к ней на руки, и так было радостно смотреть на них обеих, что Семён взял телефон, сказал, от души улыбнувшись:

‒ Ну, артистки, внимание, снимаю!

Он их поснимал с разных ракурсов, Ольга поставила с ними рядом Женю, сказала:

‒ Это снимки вам будут на память, когда вырастите. А то не поверите, что были такими мелкими.

«Как же хорошо, когда семья собирается вместе, какое это счастье видеть их и слышать! ‒ подумал Семён Прибылой и почему-то вздохнул, хотя в такой день должно быть не до вздохов. ‒ Если бы не одно «но»…» Какое именно, он знал и без напоминаний, и теперь это «но» будет преследовать до конца жизни. Виду он, конечно, не показал, не выдал своих размышлений. Да и кому нужны бесконечные терзания, от которых никакого проку: ни сейчас, ни впредь. Что есть теперь, то есть, и от этого надо отталкиваться, строить хоть какие-то планы.

Виолка пробыла до обеда, играла, кувыркалась на полу с Анютой. Глядя на них, Семён подумал: «Разница в возрасте приличная, а по уму-то они одинаковые!».

Когда позвонила Маргарита и командным голосом напомнила, чтобы Виола шла обедать домой, Семён попросил Женю:

‒ Сделай доброе дело, проводи Виолу к бабушке. А то мама уже забегалась. Здесь недалеко.

‒ Знаю. Иногда захожу за Виолой, когда иду в школу.

‒ Молодец! Дай «пять»! ‒ по-взрослому пожал он ему руку, и парень немного смутился.

Давно Семён не общался с Женькой душевно, всё какие-то дела да случаи. К тому же, чем он становился взрослее, тем делался более молчаливым, постоянно о чём-то думающим, и этим походил на своего отца. Где тот прежний Женька двухлетней давности, когда покупал ему велосипед. Тогда он юлой крутился вокруг, а к языку так и прилипло: «Дядя Семён» да «Дядя Семён»! «Взрослеет, ‒ подумал Прибылой ‒ на всё по-иному смотрит. Детская восторженность давно прошла». Он вспомнил себя в его годы, помнится, не отходил от отца, помогая ремонтировать сперва «Москвич», потом «Жигули». Иногда в награду отец разрешал проехать за рулем на тихой улице. А что ещё подростку надо. И вообще у них с отцом складывались особые отношения, не такие как со старшим Андреем. Тот всё в себе переваривал, и узнать, о чём он думает или мечтает ‒ бесполезное дело. Таким и остался в памяти.

После обеда, когда, проводив Виолу, вернувшийся Женька вновь ушёл, на этот раз к другу, а Анютку они уложили спать, Семён вспомнил о костылях, о самом себе, и встряхнулся:

‒ Пора, старик, делом заняться. ‒ Спросил у Ольги: ‒ Ты не против? Поможешь на ногу встать в прямом смысле?

‒ Помогу, помогу ‒ куда я денусь.

Он неторопливо вставил культю в гильзу, пристегнул протез поясным ремнём, спросил у Ольги:

‒ Ну, что, можно на прогулку идти!

‒ Не выдумывай!

Она помогла ему подняться, а он, опираясь на костыли, выпрямился и, слегка нагрузив культю, почувствовал, как она отозвалась болью. Вроде терпимой, но он понимал, что стоит посильнее надавить на неё, и настоящая боль не заставит себя ждать.

‒ Ну как ты? ‒ жалостливо спросила жена, будто сама примеряла протез.

‒ Пока терпимо, но и сильно пока не нагружал её.

‒ А ты и не спеши. Постой, прислушайся к себе, сделай какое-либо слабое движение, тогда сразу поймешь, что да как.

Он так и делал: опирался на костыли и, варьируя нагрузку, пытался наклоняться вперёд, в сторону и… почувствовал, что вспотел. Когда смахнул ладонью пот со лба, Ольга торопливо сказала:

‒ Всё, хватит на сегодня. Тебе спешить некуда.

‒ Погоди… Хотя бы сделаю один шажок без костылей.

Он отдал костыли Ольге и напрягся, попытался опереться на протез и чуть не завалился.

‒ Всё, хватит экспериментов! ‒ вскинулась Ольга. ‒ Начало есть, завтра продолжим, а пока снимай приспособу и слушайся меня. Достаточно на сегодня.

Спорить он не стал, вспомнил восточную мудрость:

‒ Дальняя дорога начинается с первого шага. Будем считать, что я его сделал, и впереди ещё много шагов.

‒ Вот, пока вспомнила, почитай мои письма тебе на фронт. Их всего восемнадцать. Старалась писать каждый день, но иногда не удавалось, особенно, когда Анютка неделю болела.

‒ А я думал, когда мне говорила о письме по телефону, мол, написала одно, и отложила эту затею. А ты, оказывается, стала мастером эпистолярного жанра! ‒ шутливо удивился он.

Семён вынул письма из пакета, их оказалась небольшая стопка.

‒ Они все по порядку лежат и пронумерованы.

Семён прочитал одно, другое и зачитался. Когда прочёл все, то подозвал Ольгу и нежно поцеловал её.

‒ Не знал, что ты так можешь свои чувства на бумаге излагать.

Ольга не согласилась:

‒ Если писать талантливо, то бумаги не хватит, чтобы всё показать, да и то это невозможно. В письмах только часть моих чувств, а остальные в сердце. Там самые сокровенные!

‒ И ты их от меня прячешь?

‒ Наоборот. Полностью отдаю… в особых случаях. В каких ‒ догадайся сам.

‒ Да чего уж догадываться, когда всё ясней ясного.

         

48.

На следующий воскресный день Семён вспомнил о Лёше Козодое. Надо бы передать куртку родственникам, но как их найти ‒ вопрос? Справочных в городе нет, съездить в военкомат и там спросить? Наверняка у них есть списки погибших. «Но там поинтересуются, кто я такой, с какой целью разыскиваю, то да сё ‒ вполне могут послать куда подальше», ‒ думал Прибылой. И вспомнил, что ещё на полигоне записывал номер его телефона. Сейчас взял телефон, нашёл слово «Козодой» и остановил себя: «Кому я позвоню, что скажу? Может, с его телефона все номера давно удалили, и кто-то пользуются телефоном по своему усмотрению, если вообще его передали с фронта ‒ всякое ведь бывает, ‒ замялся он и сразу же подстегнул себя: ‒ А что я потеряю, если позвоню на его номер? Ведь бывает, что родственники подолгу хранят телефоны умерших и погибших, в надежде, что кто-то позвонит и скажет что-то новое об ушедшем родственнике», ‒ резонно предположил он и сделал вызов на номер Алексея Козодоя. С первого раза не ответили. Минут через десять повторил. И… телефон взяли, сдержанно откликнулись:

‒ Слушаю вас…

‒ Здравствуйте! Меня зовут Семён Прибылой. Я недавно прибыл с фронта, где служил вместе с погибшим Алексеем Козодоем. Я не ошибся адресом?

‒ Слушаю вас. Что вы хотите?

‒ Вы кем доводитесь Алексею?

‒ Его отец.

‒ Так получилось, что я приехал с фронта в куртке Алексея, в которой он погиб. Взял её по случаю, чтобы передать вамкак родителю. Думаю, это память для вас.

‒ С чего вы решили, что такая память нужна нашей семье? Если человек, пусть и сын, погиб по собственной дури, если он ославил отца на весь университет, если меня изгнали из всех комиссий, как я должен относиться к вашему сообщению? Решили, если уж оно не осчастливит меня, то по крайней мере обрадует? Так, что ли? Не нужны мне такие «подарки», оставьте их себе на память. Вам они, вероятно, более подходят по статусу…

Семён понял, что тот, с кем он говорил, мог делать намёки, бесконечно истекать желчью, будто ему доставляло удовольствие унижать память о погибшем сыне. Он слушал-слушал его и не выдержал, крикнул в трубку:

‒ Заткнись! Сука ты, а не отец! ‒ и отключил телефон.

‒ С кем это ты? ‒ спросила Ольга, услышав резкие слова Семёна.

‒ Нашёлся один негодяй в нашем городе. Говорил с отцом погибшего парня, в куртке которого приехал. Собрался отдать её отцу, а он, скотина, отказался принять.

‒ Ну, ладно, успокойся. Всякие люди бывают.

‒ Как быть спокойным, если рядом такой выродок ползает. А ещё афганец, уму-разуму сына учил, а сам оказался последним негодяем. И таких полно среди нас.

Он долго не мог успокоиться, по-всякому представляя ситуацию. «А как бы я поступил, случись мне быть на месте этого подонка? ‒ подумал Семён, опустившись на диван, потому что почувствовал, как задрожала здоровая нога.

‒ Полежи, ‒ положила Оля подушку под голову. ‒ Успокойся. У каждого человека своя жизнь.

Хотел Семён и жене что-нибудь сказануть, но сдержался, подумал: «Она-то при чём?! Мне что, и на неё «собак» спустить? Даже если заслужила, никогда этого не сделал бы». Он, наверное, полчаса лежал, закрыв глаза, не обращая внимания на дочку, а потом поднялся, понимая, что бесконечно страдать и злиться на кого-то невозможно, надо что-то дальше делать. А что делать, если голова забита не тем, чем хотелось бы. «А поеду-ка я съезжу в гараж, тачку проверю, а то почти три месяца не заводил!». Вызвал такси, начал собираться.

‒ Ты куда? ‒ переполошилась Ольга. ‒ Я с тобой!

‒ А гараж наведаюсь. И на кого Аню оставишь? Так что это моё дело, мужское.

‒ Тогда поаккуратнее будь. Не спеши.

‒ Куда мне спешить.

Он надел куртку Козодоя, действительно осторожно вышел из квартиры, спустился на лифте на первый этаж, а такси уж у подъезда стоит. Увидев его с костылями, пожилой водитель вышел, помог открыть двери, уложить костыли на заднее сиденье, помог усесться, когда поехали, сказал:

‒ Пока ехал к вам, хотел ругаться. Дом-то буржуйский. Совсем они обнаглели. Из-за пяти минут машину дёргают. А вижу, ты не относишься к буржуйскому племени. Их ни за какие деньги не заманишь на фронт. Когда прибыл? ‒ сердобольно спросил водитель.

‒ На днях. Вот решил машину завести. Два месяца не ездил, ‒ тепло, как на голос старого друга, отозвался Семён, подумав: «Вот бывают же люди! Чужой человек, а в одну секунду своим стал!».

Таксист помог выбраться и, пожав руку, уехал, а Прибылой неспеша, следя за каждым шагом, аккуратно переставляя костыли, открыл ворота гаража, закрепил их, подложив кирпичи, и аккуратно уселся за руль. По хорошему-то надо было заглянуть под капот, проверить технологические жидкости, но на костылях не попрыгаешь вокруг машины. Решил сразу завести, будь что будет: либо заведётся, либо потом придётся заряжать аккумулятор. Завелась! Со второго «тычка». Он выгнал машину из гаража, чтобы не дышать выхлопными газами, и постепенно машина прогрелась, и он решил немного прокатиться на ней. А почему бы и нет. Выехал из гаражей, на прилегающей улице разогнался, проехал в её конец, и машина мощно и резво бежала, наполняя радостью его душу. Да и как не радоваться, когда он живой, едет на хорошей машине, не разучился управлять ею. Разве этого мало?! Пожалел, что не взял с собой Женьку. Ему бы это было в радость. Подумав так, позвонил Ольге, спросил:

‒ Сын не спит?

‒ Давно уж за компом сидит.

‒ Скажи ему: если есть желание, пусть выходит ‒ прокачу его! Я у подъезда.

Женька вылетел через пять минут: рот до ушей и куртку застегнуть не успел:

‒ Дядя Семён, звал?

‒ Конечно. Садись, прокачу.

Долго они не катались, но кружок небольшой по городу сделали, а когда завернули к гаражам, Женька вздохнул:

‒ Классно. Так весь день катался бы.

‒ Успеешь, накатаешься ещё. Вот вырастешь, права получишь ‒ и вперёд!

У гаража их встретил сосед Петрович в старом армейском полушубке, возившийся с «Жигулями».

‒ Это ты, Семён?! ‒ удивился он. ‒ А я пришёл, ворота твоего гаража открыты, машины нет ‒ самое плохое подумал, не приведи Господь. Ведь говорили всякое, что, мол, ты уехал на СВО?

‒ Вернулся. Повоевал, хватит.

‒ Это кто же с тобой?

‒ Сын, ‒ ответил Семён и посмотрел на Женку, моргнул ему, а тот сдержанно улыбнулся.

‒ Это хорошо. Как «тачка», завелась?

‒ А куда она денется. Вот проехались немного, аккумулятор подзарядили, теперь до следующего раза.

Высадив Женьку, Семён достал из машины костыли, отдал ему, а сам загнал машину в гараж.

Сосед удивился:

‒ Да-а… Неплохо ты съездил на Донбасс.

‒ Уж как получилось, Петрович.

‒ Не горюй. Главное ‒ живым вернулся, а это дорогого стоит.

Когда Семён закрыл гараж, сосед спросил:

‒ А как же ты домой-то добираться будешь?

‒ Сюда на такси ехал.

‒ Никакого такси. Сейчас фильтр поставлю и подкину вас. Чего на такси деньги швырять.

Подвёз, у подъезда расстались в настроении, пожав друг другу руки. Уже в лифте Семён посмотрел на Женьку, которого сегодня впервые назвал сыном, моргнул ему и улыбнулся:

‒ Не дрейфь, Женёк. Прорвёмся!

Тот улыбнулся в ответ.

Радостно сделалось: и от помощи вечно небритого Петровича, и от Женькиной улыбки, и от чистого морозного воздуха ‒ от всего. «Живи, Прибылой, и радуйся!» ‒ подумал Семён и потрепал Женьку за плечо:

‒ И это только начало, Женёк!   

 

49.

С понедельника начались его хождения по инстанциям. Побывал в поликлинике ‒ записался в процедурный кабинет, на лечебную гимнастику. Съездил в военкомат, заявил о себе, рассказал, что прошёл военно-врачебную комиссию в больнице, признавшей его негодным к прохождению дальнейшей службы, отослал нотариально заверенную копию заключения комиссии в воинскую часть вместе с рапортом об увольнении.

‒ Всё это хорошо, но теперь надо дождаться, когда придёт уведомление с копией приказа о вашем исключении из списка части и, по новому закону, ходатайством воинской части должно быть приостановлено и закрыто производство по уголовному делу. В общем, во многих инстанциях вам придётся побывать, а чиновники они такие, и рассуждают не как мы с вами. Так что наберитесь терпения и восстанавливайте пока здоровье. Спешить вам особенно некуда. Протез выдали?

‒ Да. Сказали, что первичный, без особой подгонки.

‒ Правильно. Всем так. Вот освоитесь, научите его слушаться вас, тогда перейдёте на другой уровень.

На всякий случай он напомнил о выплатах.

‒ К сожалению, вашей категории военнослужащих полается выплата только в случае гибели. Вам не лишне будет обратиться в фонд «Защитники Отечества», там обязательно чем-нибудь помогут. Но опять же при наличии справки из войсковой части о вашем исключении из воинского списка и социальной медэкспертизы о наличии инвалидности. В общем, это дело долгое, но вы не отступайте.

Да, наговорили ему много, и он понял из всего сказанного, что просто необходимо забыть обо всём до поры до времени, оставить главное: собственное восстановление. Семён и не ожидал, что все бросятся ему помогать, за него ходить по инстанциям, нет, конечно, но всё равно делалось немного обидно. Из-за этого он отложил и поездку в организацию ветеранов «Боевое братство» ‒ вот туда-то непременно успеется.

Пока ездил по городу, он перестал гонять машину в гараж, оставляя её у подъезда, часто вспоминал Антона Безрукова, у того какой-никакой, а всё-таки опыт борьбы с чиновниками имеется. Как-то вернулся домой и спросил у Ольги о Безрукове.

‒ Он вроде бы жениться собирался. Женился?

‒ Вот у него и спроси! ‒ холодно ответила она. ‒ Не получилось у него с женитьбой, только три дня прожил и на развод подал.

‒ Это он сам тебе сказал?

‒ Да, дважды звонил, был выпивши, напрашивался в гости, а я послала его куда подальше и тебя упомянула: «Вот вернётся Семён, тогда и приходи!». А вообще-то он не нужен здесь, потому что не по-человечески поступил: друг воюет, а он его жене звонит, утешения ищет.

‒ Интересный поворот, ‒ хмыкнул Семён. ‒ Действительно, странная ситуация. Так он был в гостях или нет? ‒ спросил Семён и почувствовал, как кровь застучала в висках.

‒ Говорю же ‒ делать ему здесь нечего. И ты ему не звони, не приглашай. А если хочешь встретиться, то встречайся в другом месте. Хотя, зная твой характер, и в другом не надо. Вспылишь, опять на свою голову ‒ и на мою тоже ‒ приключений добавишь. Нужно тебе это?!

Если верить Ольге, а он ей верил, то Антон поступил не по-товарищески. Вот если бы Ольга сама позвонила и попросила о помощи, ещё куда ни шло, а чтобы напрашиваться? Это уже перебор. Это неуважение. И то, то был выпивши, так, говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и это не оправдывает, а наоборот ‒ высвечивает подлую душу, которая в такие минуты может позволить то, на что, будучи трезвым, человек никогда не решится. Стало горько от осознания этого факта, переворачивающего все отношения с Безруковым с ног на голову.

«Теперь, что бы он ни говорил, веры ему нет и не будет! ‒ думал Прибылой. ‒ Ведь человеку стоит один лишь раз не туда ступить, не то сказать ‒ и всё, навсегда пропал, пусть даже и был ранее в дружеских отношениях. И теперь более таких не видать, и говорить, и делать вид, что ничего не произошло, ‒ это себя не уважать!».

‒ Пусть так и будет, ‒ после некоторого раздумья сказал он Ольге. ‒ И забудем эту тему.

Ольга улыбнулась, приткнулась к нему, вздохнула:

‒ Прости меня, что рассказала об этом. Другая какая-нибудь похитрее промолчала, стала бы за нос водить, а я так не могу. Да и зачем? Рано или поздно вся неправда, а скрытая ‒ тем более, выпорхнет наружу.

‒ Не за что прощать. Ты ‒ молодец! За что тебя и люблю, и надеюсь на тебя, и верю. И вообще забудем эту тему.

Они, действительно, перестали говорить об этом в последующие дни, но у Прибылого нет-нет да всплывал в памяти Антон, и он всякий раз говорил ему, пусть и заочно: «А ведь всё так хорошо складывалось. Дурачок ты дурачок».

В ожидании каких-либо новостей и перемен Семён сосредоточил внимание на самом себе, потому что не осталось кого-либо из друзей, которых никогда у него много не было. Он завёл общую тетрадь и зарисовывал в неё упражнения лечебной гимнастики, записывал продолжительность собственных занятий. Принёс из гаража старую дверную ручку, прикрутил её около дверного проёма, за который можно было зацепиться в случае потери равновесия, когда, увлёкшись «ходьбой» без костылей, он иногда сбивался и цеплялся за ручку и косяк дверного проёма. Пока без костылей он мог только несколько раз переступить с ноги на ногу, да и то это было условное переступание, а скорее ‒ топтание на месте, но и этому было необходимо научиться. А ещё терпеть боль, самому делать массаж культи, следя, чтобы на ней не образовывались мозоли, натёртости, а для этого необходимо дозированно давать нагрузку, следить за гигиеной культи, смазывать её заживляющей мазью с антибиотиками, не допускающей инфекции в проблемных местах. В общем, он вскоре настолько овладел этими навыками, что вполне мог бы работать санитаром. Шутливо сказал Ольге:

‒ А что, в случае чего, на кусок хлеба всегда могу заработать.

Ольга прохладно отнеслась к его заявлению.

‒ Не забивай чушью голову, а пока присматривай работу по своему профилю.

‒ Рано об этом думать. Если присмотреть, то сразу надо выходить, никто ждать не будет. А вообще-то я это шутливо говорю. Пока не научусь ходить на протезе, ни о какой работе и разговора не может быть.

Хотела Ольга сказать о деньгах, о том, как им дальше жить, но не сказала, знала, что этот вопрос и его самого мучает, хотя пока деньги были, но они быстро утекали.         

В один из дней, когда он возвращался из поликлиники, Прибылому позвонил Антон. Не сразу Семён узнал его охрипший голос, а узнав, сухо сказал:

‒ Слушаю тебя…

‒ А я смотрю, твоя красная BMW у подъезда стоит. Совсем вернулся?

‒ Совсем, по ранению.

‒ Ранением чего?

‒ Слушай, Антон, тебе-то какая разница. Более не о чем спросить! Я у тебя ничего не спрашиваю, в душу не лезу, а ты почему-то считаешь, что тебе всё дозволено. Хочешь мне звонишь, чтобы наговорить гадостей, хочешь ‒ звонишь жене, когда её муж воюет, в гости напрашиваешься. Это как понимать? Это по-товарищески? Или тебе всё можно, всё тебе дозволено?

‒ Ну, это ты зря. И звонил я Ольге без всяких мыслей в голове. Просто хреново было на душе в тот момент, и вину свою признаю. Прости, если что не так.

‒ Прости не прости, а дело сделано ‒ камень в огород брошен. И пока он травой зарастёт… Так что давай пока не будем звонить друг другу. Так, думаю, будет лучше обоим.

Антон отключил телефон, а Семён подумал: «Одного врага не стало, другой появился не запылился!» Что это так, Семён не сомневался, зная характер Безрукова. Он ничего не будет делать напоказ, трепать заранее языком, сделает молча, не своими руками, а после поставит перед фактом, если посчитает нужным, мол: я не я и хата не моя!

Разговор с Безруковым состоялся, когда Прибылой возвращался домой, настроение он Прибылому испортил, спору нет, но вот о ком он подумал после него, так это об Ольге. Не скажи она, не открой душу, и не было бы пререканий с Антоном, когда пришлось говорить грубо и неуважительно, и на его просьбу о прощении ответить уклончивым отказом. Ведь от этого и у Семёна сделалось скверно на душе. Всё это так. Но виновата ли Ольга в том, что сказала правду? Промолчи она, рано или поздно это открылось бы, Антон стал бы ходить в гости, переглядываться с ней, без слов прося сохранить их тайну, хотя особенно и хранить-то нечего было. Ну, подумаешь, позвонил спьяну мужик, чего-то наболтал, и что? Сразу в кандалы! А за что. Особой вины-то нет. Вроде и прощения просить не за что, а он переломил себя. Поступил в общем-то по-мужски. И вдруг: бац ‒ от ворот поворот. Вот это действительно обидно.

Семён не знал, как поступить в этой ситуации, как вести себя, что предпринять. Думал-думал и ничего не придумал: оставил всё как есть, зная, что рано или поздно отношения у них наладятся, в чём он не сомневался, и пусть это будет Антону уроком на будущее. В это очень хотелось верить, хотя из своего опыта он знал, что легко расстаться с малознакомым человеком и в дальнейшем не обращать на него внимания, но с которым побывал на фронте, это труднее сделать. И ещё один нюанс: однажды разрушенная дружба, даже из-за какой-нибудь мелочи, редко принимает прежние доверительные чувства, и при этом в любой момент может вспыхнуть огонь воспоминаний самого начального момента, с чего когда-то и начались недомолвки. И когда они будут возвращаться вновь и вновь, тогда и дружбе конец. Уж несколько раз бывало так с Семёном, и каждый раз он убеждался в правильности первоначального решения.     

 

50.

С каждым днём Маргарита Леонидовна ходила по квартире всё смелее, но всё равно остерегалась ступать резко, или, не дай Бог, оступиться. Никогда она не думала, что тяжело восстанавливаться после перелома, и если в первые дни страдаешь от постоянной боли, то при выздоровлении страдаешь от другой боли, когда начинаешь давать нагрузку ноге. Поэтому, только узнав об ампутации у зятя, она ещё тогда, судя по себе, поняла, что это такое. И с каждым днём жалость к нему увеличивалась, а вместе с ней понимание его теперешнего незавидного положения, особенно в финансах. А ведь на нём семья, жена не работает, сын жены получает какие-то несчастные копейки за потерю отца, но что на них можно сделать. Ни-че-го! А жизнь с каждым днём становилась всё сложнее, всё тяжелее становилось жить из-за постоянного подорожания продуктов, а о других покупках в такую пору и думать не смей, а если что-то и покупается, то самое необходимое. Конечно, не ей, как говорится, слёзы лить, да и о самой себе она и не переживала ‒ им с внучкой пока хватает. Но чего далее ждать, если обстановка в мире такая нестабильная, не знаешь, что будет даже в ближайшие дни. А уж о перспективе, о будущем и думать не смей. Всё может обрушиться в один момент.

Рассуждая так, Маргарита думала о деньгах, хранившихся у неё. Ведь может так статься, что в один прекрасный момент все её доллары и прочие евро могут превратиться в дым или сильно обесцениться. Ведь от сумасшедших в Америке чего хочешь жди. Сами у себя назанимали, опутали долларом весь мир, и особенно не чешутся. Да и чего им чесаться. Объявят всемирный дефолт, обесценят свою валюту, и плевать им, что подумают о них. Что, войной пойдут? Кто? Кто может пойти войной на ядерную сверхдержаву? Это только Украина и стоящий за ней Запад могут строить какие-то планы о победе над Россией. Сказано же им было, что, в случае чего, они сгорят в огне, а мы вознесёмся в рай. Поэтому, случись что с долларом, возопят в мире и ничего не сделают. Война всё спишет. Для того большие войны и затеваются, чтобы скинуть с себя обязательства, чтобы потом опять навязать свою волю. Умоются народы слезами и начнут всё сначала и далее продолжая придумывать и выстраивать новые безбожные схемы. И нет этой череде конца и края.

Размышляя обо всём этом, Маргарита решила пригласить Семёна Прибылого в гости с семьёй. А что: посидят, поговорят ‒ родственники опять же, не чужие люди. И эта мысль почему-то заполнила душу, она даже начала представлять, как сделает подарок Семёну, а в его лице всей его семье. Например, денег даст. А что? Очень даже неплохая задумка. Тем более что им сейчас деньги ой как нужны. Правда, в этой коллизии одна загвоздка: доллар в недавнее время постоянно растёт в цене, уж до ста с лишним рублей добрался в стоимости, и, казалось бы, затаись, храни его далее ‒ выгода будет налицо. Но опять же вечные сомнения: а вдруг какой-то дефолт или вообще будет отмена. Ведь уже не принимают в банках из-за санкций «белые» и «серые» купюры, и она знает, что таких у неё, к счастью, нет ‒ Герман Михайлович, как знал, заранее позаботился, но может статься, что и «синие» доллары, которые так ценятся сейчас, в один распрекрасный моментище могут прекратить принимать. Мол: «Не берём ‒ и всё тут!». И что ты сделаешь с тем, кто тебе откажет, потому что банк и не обязан принимать валюту. Рубли ‒ пожалуйста, а «синие» ‒ ни-ни, и думать не смей. «А куда же их теперь девать?» ‒ «А куда хочешь, можешь на помойку выбросить!». Но на помойку ‒ жалко! Лучше за бесценок отдать перекупщикам, а те уж найдут способ пристроить их с пользой для себя. За них переживать не надо.

Взвинтив себя такими мыслями, Маргарита как-то вечером позвонила Семёну и сказала, не особенно шифруясь:

‒ Дорогой Семён, приходи завтра с семьёй на обед к тому часу, когда Женя и Виолка вернутся из школы. Давайте все вместе посидим, поглядим друг на друга, поговорим ‒ ведь это такое счастье дружить семьями, тем более что мы не чужие люди. К тому же у меня есть что сказать тебе. Приходите. Не пожалеете!

‒ Можно. Сейчас с женой посоветуюсь. ‒ Семён подозвал Ольгу, отдал ей телефон: ‒ Маргарита Леонидовна приглашает на обед.

Уж чего она наговорила Ольге ‒ не понять, не чем дольше жена слушала её, тем радостнее улыбалась, посматривая на мужа, а он со значением кивал: мол, соглашайся. Согласилась, спросила:

‒ Нам что-то нужно принести с собой?

‒ Ничего, сами приедете, и прекрасно. А я приготовлю обед. Не всегда же на тебя надеяться. Ты и без того молодец, а в недавнее время так помогала мне, что это навсегда запомнится.

‒ Хорошо, мы «за», ‒ посмотрев на Семёна, согласилась Ольга.

‒ Да, забыла сказать… ‒ спохватилась Маргарита. ‒ Когда будете собираться, так подгадайте, чтобы забрать из школы Виолку. А то она на днях одна пришла. Не стала дожидаться Женю. Я как увидела её на пороге, так всё сердце обмерло… Ну, вы же помните тот случай?

‒ Помним, как не помнить, ‒ подал голос Семён, ‒ после которого пришлось стать кучером: доставлять и встречать дочку из школы.

‒ Хорошо, договорились! ‒ пообещала Ольга.

‒ Мы торт купим! ‒ крикнул Семён. ‒ Ну, не с пустыми же руками являться!

‒ Значит, договорились! ‒ подвела итог Маргарита. ‒ Тогда до завтра!

Ольга положила трубку и спросила у Семёна:

‒ Чего это она?

‒ Ничего особенного. Ну, решил человек увидеть другого человека. Чего в этом плохого. Тем более она чувствует себя должницей перед тобой. Вот и хочет отблагодарить вниманием. Разве это плохо.

С того случая, когда Виола самовольно вернулась из школы, не предупредив бабушку, Семён взял на себя обязательство по её сопровождению. Ехать-то всего ничего ‒ несколько считанных минут, но для Семёна каждая новая встреча со старшей дочкой в радость. Уж сколько он передумал о ней, будучи на фронте, где, казалось бы, нет места воспоминаниям, но нет-нет да вспомнится дочурка, иногда в самый неподходящий момент. А на фронте все моменты неподходящие ‒ это не на курорте брюхо чесать на солнышке. Там глаз да глаз нужен, ни на секунду нельзя забываться. А дочка всё равно часто вспоминалась, особенно перед сном, и во сне снилась. Поэтому каждая новая возможность увидеться с ней теперь воспринималась Семёном как награда. Хотелось, конечно, взять Виолу жить к себе, но Маргарита вряд ли легко отдала бы её, и это можно понять: с раннего детства девчонка с бабушкой. Та воспитывала её и настолько привыкла, что, разлучи их, для обеих это была бы великая трагедия.

Заручившись согласием Прибылых, Маргарита этим же вечером, дождавшись, когда Виола уляжется спать, и проверив ‒ спит ли, отодвинула кактус в углу заветной комнаты, отрыла встроенный сейф, достала из него пачку долларов. Подумав, прибавила вторую и, пересчитав оставшиеся пачки, взяла ещё и третью. Получилось три. «Вот и хорошо, ‒ подумала Маргарита, ‒ порадовать ребят, так уж порадовать! Всё-таки приятно делать подарки, особенно такие!» ‒ и прослезилась, а почему ‒ не понять.     

Семён утром отвёз дочку в школу, потом встретил вместе с Ольгой и Анюткой после школы, предварительно купив торт, и поехали они к Маргарите Леонидовне; Женя стопроцентно обещал прийти после школы сам. Маргарита встретила гостей в халате их зелёного панбархата, на ногах тапочки с загнутыми мысками с золотым узором ‒ всё на восточный манер. И пахло в квартире ароматом шафрана, перца и лаврового листа.

‒ В правильное место мы попали! ‒ пошутил Семён, пропустив вперёд жену и детей.

‒ В правильное, правильное, ‒ поддержала Маргарита шутку Семёна, вкладывая в свои слова особенный смысл, понятный только ей. ‒ Давно пора встретиться.

За стол они не спешили, ждали Женю. А он, похоже, тоже не спешил. И хорошо, что позвонил Ольге:

‒ Мам, я домой пошёл. Извини, уроков много.

‒ Ну вот, а мы тебя ждём!

‒ Не ждите…

Ольга покачала головой, а Маргарита спросила:

‒ Чего он?

‒ Домой пошёл. Говорит, уроков много. Вспомнил о них. Ладно, давайте без него. Его не уговоришь, если уж упрямиться начал.

‒ Тогда приступаем! ‒ всплеснула Маргарита руками и, сняв полотенце с укатанной супницы, поставила её на стол. ‒ Все по местам. Взрослым харчо, детям ‒ суп картофельный с фрикадельками.

‒ Я тоже хочу харчо! ‒ надула губки Виола.

‒ В нём много перца и приправ. Тебе рано такой суп.

‒ Бабушка, ну немножечко. Вот столечко, ‒ и показала на кончик указательного пальчика.

‒ Что с тобой поделать!

Налила она внучке половину половника, выбрала нежирный кусочек баранины.

‒ Вот, хватит тебе.

Подала Маргарита и в пиале картофельный суп для Анечки, поставила рядом с Ольгой, у которой девочка сидела на коленях, и торжественно провозгласила:

‒ Можно начинать! Напитков нет, сегодня не тот случай.

Особого приглашения не ждали, все ели харчо и нахваливали хозяйку, а она расцвела от удовольствия.

‒ Добавки можно? ‒ спросил Семён, первым съев харчо, и посмотрел на Маргариту.

‒ Даже нужно! ‒ отозвалась она.

‒ Мне тоже добавки! ‒ попросила Виола и посмотрела на бабушку.

‒ Налить ей? ‒ спросила Маргарита у Ольги.

‒ Налейте немного, не часто же она ест харчо.

‒ Оля ‒ настоящий друг! ‒ на радостях воскликнула девочка и все заулыбались.

Улыбки не сходили с их лиц и потом, когда были поданы котлеты из индейки, а на сладкое пудинг. Когда закончили обедать, Маргарита поставила в известность:

‒ Чай с тортом через полчаса, а сейчас смена приборов, уборка стола и небольшой отдых. Дети могут пока поиграть в Виолиной комнате.

Когда старшая сестра увела младшую к себе, Маргарита подсела к Семёну, сказала негромко:

‒ А теперь главное, из-за чего сегодня мы собрались. Семён, Ольга, я знаю, как вам сейчас тяжело и морально, и физически, да и с деньгами, думаю, у вас не завидно. Поэтому хочу предложить вам финансовую помощь. ‒ Она встала из-за стола, взяла в буфете целлофановый пакет. ‒ Вот приготовила для вас некую сумму в долларах. Сейчас он в цене, как и всегда, поэтому эти деньги пригодятся вам. На жизнь можете их тратить, на протез, если понадобится, ‒ на что угодно. Знаю, что вы бережливые, поэтому найдёте этим деньгам правильное применение, и я за это спокойна.

Прибылые переглянулись.

‒ Да вы что, Маргарита Леонидовна, разве можно ставить нас в такое неловкое положение. Взять легко, а как отдавать потом? Вы об этом подумали? ‒ ошалел Семён.

‒ Не надо ничего отдавать. Это мой подарок. У меня тоже немного осталось на жизнь. Не будет хватать, продам загородный дом. А вам сейчас деньги нужнее. Так что примите в дар и нигде не упоминайте о них, никому не рассказывайте. Бери, Семён! Он взял пакет, заглянул в него и, понизив голос до шёпота, произнёс:

‒ Три пачки. Три миллиона по нынешнему курсу!

‒ Умеешь считать, ‒ улыбнулась Маргарита. ‒ И давай закроем эту тему.

Семён сидел ошарашенный, Ольга тоже молчала. Семён не понимал, что случилось, почему Маргарита, всегда любившая держать деньги при себе, не дававшая им разбегаться, постоянно жаловавшаяся то на адвоката-мошенника, то на рвача литератора Подберёзова, то на ужасные тарифы ЖКУ, теперь вдруг так расщедрилась.

‒ Благодарите Германа Михайловича, Царствие ему небесное. Умная голова была, ‒ вздохнула Маргарита.

Семён смотрел на неё, пытаясь понять, что с ней произошло, но так до конца и не понял, как она решилась на такой отчаянный, малообъяснимый поступок. И это не давало покоя, и очень хотелось найти объяснение её царскому жесту, и не находил его. Только вспомнил о том, а чём сразу подумал, когда только пришли в гости, глядя на её прихрамывание. Она напоминала хромоногую утицу, от которой утята убежали на реку, а она осталась на высоком берегу, не в силах к ним спуститься. И оставалось ей издали наблюдать за ними, переживая и страдая одновременно от невозможности соединится. И это походило на правду. И она их не бросит, а будет терпеливо дожидаться, чтобы опекать, согревать ‒ быть для них матерью.

 

51.

Несколько дней Антон Безруков страдал после телефонного разговора с Прибылым, и с каждым днём всё большая обида накрывала его. Не понимал он, как можно из ничего не значащего звонка жене товарища поссориться, даже возненавидеть друг друга, тем более что он повинился за свой необдуманный поступок. Он-то всего лишь хотел поговорить, излить душу, потому что не оказалось рядом другого подходящего, понимающего человека, а с Ольгой он давно был знаком, воспринимал её как жену друга, и никак иначе. Да, быть может, был слишком навязчив из-за того, что оказался в то время выпивший, но головы-то не терял, лишнего в разговоре не позволял себе, относился уважительно к Ольге и тотчас выполнил её просьбу более не звонить. Чего ещё-то нужно. Или просто нужен был повод, чтобы поссориться, ну тогда так и сказал бы прямо. Уж как-нибудь понял бы, не дурак.

Все эти и похожие мысли бродили в нём с утра и до вечера, словно не о чем было более думать. Он-то мечтал при встрече с Семёном поговорить откровенно, излить душу, спросить совета. Хотя, понятно, в его случае советчик вряд ли чем мог помочь. Да и как помочь в личных отношениях, когда известно, что семейные отношения, это отношения, над храмом которых постоянно действующий лозунг: «Посторонним вход запрещён». И, понятное дело, что разбираться в своих отношениях с Антониной, ставшей на несколько дней его женой, предстояло только ему самому и никому другому, но он как раз и не стал этим заниматься, потому что получил запрещённый удар, от которого не сумел, а главное, не хотел защититься. Защищаются от сильного соперника, а от слабого и подлого лишь уклоняются, не позволяя замарать себя.

Вдвойне было обиднее Антону от поступка Антонины ещё и потому, что он безоглядно верил ей, зная, что она ‒ вдова, более года назад похоронившая погибшего на СВО мужа, уважал её верность памяти, даже любовь, а оказалось, что она обманывала его, изменяла даже накануне свадьбы. А он-то старался, чуть ли не на руках носил её саму и по-отечески относился к её сыну Егору, пообещав, что после свадьбы усыновит его. И где теперь все эти обещания, где он сам, кое-как сводящий концы с концами, истративший почти все причитавшиеся деньги, полученные за участие в СВО, на Антонину и её сына.

Он знал, что мать с отцом не дадут умереть с голода, да и брат в случае чего подкинет деньжонок, но главное, что он сам работает. Работа не ахти какая, охранником, но есть небольшая пенсия за ранение, и если посчитать всё вместе, то и неплохо получается. А как все живут? Это Прибылому повезло, что у него тесть был олигархом, половину города держал в своих руках. Ну и что из того. Он-то сам кто? Да никто. Ноль без палочки. Ну, квартиру, говорил, подарил ему тесть, ну, машину подогнал. А дальше что? Всю жизнь не проживёшь за чужой счёт.

Антон хотя и старался не обращать внимания на дела Прибылого, но всё равно его возможности, по сравнению с его собственными, виделись не в сравнение значительнее, а чем он заслужил. Почему ему подвалило счастье, а другим нет. Ведь несправедливо же, когда ты на троллейбусе добираешься на работу, а кто-то на классной тачке свой зад возит. И ладно бы сам заработал, о то с ветки упало ‒ бери и пользуйся. Справедливо? Нет, конечно! А если несправедливо, то не мешало бы проучить кое-кого. А как? А очень просто: разбить, например, на его машине стекло, другое ‒ пусть владелец её подумает, попытается понять, откуда прилетело предупреждение. Если умный, поймёт, если дурак, то так ему и надо, заслужил, а стёклышки-то у его тачки ох, как дорогие. Так что раскошелишься и подумаешь, как хохлы говорят: «А меня за шо?!». Вот прыгай потом на костылях и думай: «За шо?».

Как-то в выходной Антон крепко выпил и отправился на прогулку, прихватив найденный в кладовке кусок арматуры.

‒ Зачем она тебе? ‒ забеспокоилась мать.

‒ От собак обороняться. Спасу от них нет.

‒ Не выдумывай. Оставь железяку!

Но где там, разве убедишь в чем-то Безрукова, когда он под сильным градусом. У него своя правда и своя логика. Он шёл по Заречью, и от него шарахались слабонервные господа, и это не понравилось, даже пьяным умом понял, что могут позвонить в полицию о неадекватном мужике, и потом доказывай полицейским о своих «добрых» намерениях. И брату на них не пожалуешься, потому что тот давно сказал, чтобы он, Антон, не втягивал его более в свои «проекты». Мол, хватит, надоело. Не для того он до Москвы поднялся, чтобы оправдываться за брата. Однажды так и сказал:

‒ У тебя своя голова на плечах есть. Вот ею и думай. А если думать не хочешь, то ко мне более не обращайся ни по каким вопросам. И вообще забудь обо мне. Так будет лучше всем.

Помнится, тогда Антон обиделся, да только обида его ничего не стоила, и умом он понимал, что брат всё-таки прав. Зачем ему портить свою жизнь из-за непутёвого ‒ так уж получается ‒ младшенького.

И вот теперь он, забыв все обстоятельства, шёл к дому Прибылого с единственной целью ‒ разбить лобовое стекло у его BMW. Глупо? Да. Это он и сам понимал, но ничего не мог с собой поделать, если очень хотелось сатисфакции, пусть и таким необычным способом.

«Вот когда получу удовлетворение от вида разбитого стекла, тогда и успокоюсь, посмотрю на поведение кое-кого. Если он не дурак, то должен понять, с кем связался, и что ещё может ждать впереди! ‒ крамольно думал Безруков, предвкушая звук удара, треск разбитого стекла и, скорее всего, писка сигнализации. ‒ И пусть на каждом углу камеры стоят, не обязательно долго задерживаться у машины ‒ достаточно одного точного удара, сделанного случайным прохожим, чтобы исполнить задуманное, и, как ни в чём не бывало, идти далее».

Всё удачно складывалось в фантазиях, на месте же, когда увидел припаркованную машину Семёна, обуяли сомнения, родившиеся от свежего морозного воздуха, прочистившего мозг и отодвинувшего обиду. Несколько минут он стоял неподалёку, представляя, как сейчас под треск стекла завопит сирена, а он спокойно пойдёт далее и где-нибудь в укромном месте выбросит арматуру. Надо лишь настроиться, подойти вплотную к машине и хорошенько приложиться к лобовому стеклу. Он уж было собрался выйти из тени соседнего здания, но тут рядом с машиной Семёна припарковалась какая-то иномарка, и водитель её, как назло, принялся чистить «дворники», потом коврики потряс и начал мыть фары, достав из машины пластиковую бутылку воды. И делал всё не спеша, обстоятельно, словно хотел спугнуть Антона.

Он всё-таки дождался, когда водитель ушёл в подъезд, но силы и воли не хватило заставить себя подойти к машине, словно она оказалась живым существом, всё видела и знала о нём, о его подлой задумке, будто он собрался не разбить стекло, а лишить жизни невинного человека. И он действительно выбросил железяку, так и не исполнив задуманного, и в этот момент всё понял, и даже никак не стал обзывать себя, лишь вспомнил, что именно таких, как он, называют тряпками; именно о таких говорил брат: «Ни заработать не могут, ни украсть!».

Он возвращался, разбитый и душой, и телом. В голове пустота, а обида только одна: на самого себя! Он перестал ругать гадкого и тщедушного человечка, спрятавшегося в нём, он вообще о себе не думал. Мысли о другом, более насущном. Захотелось ещё выпить, и он зашёл в угловой магазин, купил чекушку и, пока шёл до дому, помаленьку отпивал из неё. Радости выпивка не приносила, но помогала отдалиться от сегодняшней суеты, забыть и не думать ни о ком. Остатки он уже допил перед своим подъездом. Немного постоял, пытаясь ловить ртом снежинки, но поскользнулся и чуть было не сверзился, и понял, что пора идти домой. Открыть не хватило сил. Позвонил в дверь, её открыла мать. Она не ругалась, лишь жалеючи укорила:

‒ Отец человеком стал, зато сын пошёл по его дорожке.

‒ Неправда, мам, я сам по себе. Отец у нас человек, а я так себе.

‒ Куда железяку-то дел?

‒ Где-то потерял. Говорю же, от собак отбивался, еле живым убежал.

‒ Иди, герой, раздевайся и спать ложись.

Вышел из комнаты отец, ничего не сказал, взглянув на сына, лишь посмурнел лицом и отгородился дверью, пожалев и единого слова.

 

52.

Несколько дней Прибылые приходили в себя после визита к Маргарите Леонидовне. Несколько дней у них не укладывался в голове и не находил объяснения её роскошный жест, которым она эффектно наградила, не пожалев кучу денег. Кто-то из них мог ли заранее подумать о возможности сразу разбогатеть, ведь если для Маргариты эти деньги, видимо, не богатство, если она их так легко дарит, то для них они что-то да значат. И даже ‒ сверх того. И вот прошёл день, другой и третий, а они нет-нет да переглянутся, со значением посмотрят один на другого, видимо, каждый по-своему осмысливая значимость свалившегося события, хотя Семён сразу всё разложил по полочкам:

‒ Первым делом, ‒ твёрдо заявил он Ольге, ‒ поменяем машину. Как ни хороша наша, но она дорога в обслуживании. Машине уже десять лет, хотя, понятно, для неё это не срок, но она с каждым годом все более требует вложений. Если при ремонте или обслуживании машины попроще можно обойтись одним условным рублём, то наша проглатывает два. Вот и думай, стоит ли попусту тратить деньги ради престижа, за которым я никогда не гнался и не собираюсь гнаться впредь. И ещё, я заметил, что машина очень заметная из-за красного цвета ‒ всем в глаза бросается, у всех зависть вызывает. Купим попроще, какого-нибудь серенького «корейца», например. У моего знакомого на бывшей работе такая есть. Удобная, просторный салон, что мне и надо, коробка-автомат, потому что на механике мне уж никогда не поездить. Для меня теперь машина станет не роскошью, а настоящим средством передвижения. Да ещё, думаю, и в наваре останемся из-за разницы в цене. Но это не сразу, необходимо приглядеться да осмотреться.

‒ А ещё какое дело?

‒ Второе тоже нужное, уж извини, для меня ‒ протез качественный и функциональный. Но здесь есть варианты. Вообще-то, когда оформлю социальную пенсию по инвалидности, мне будет полагаться бесплатный протез, но можно и самому заказать какой хочется, чтобы часть его стоимости возместить взаимозачётом. Но это вопрос будущего, мне бы пока освоить и тот, который имеется. Ну, а ты что пожелаешь?

‒ Ничего. У меня пока всё есть. Надо детям что-нибудь купить к зиме. И вообще: Маргарита Леонидовна подарила деньги не для того, чтобы мы их за месяц спустили.

‒ Умница, настоящая хозяйка. Ну, а всё-таки?

‒ Говорю же, пока ничего не надо. Ну, если только когда пойду работать, какую-нибудь обновку можно присмотреть.

‒ Молодец! Ты мечта любого мужа! И правильно, пусть эти деньги будут нашим стратегическим запасом.

‒ Если они не «сгорят» когда-нибудь.

‒ Всякое может быть, но всё-таки доллар есть доллар. Уж сколько лет говорят, что он, мол, вот-вот обесценится, а он всё растёт и растёт в цене. Вражеская, конечно, валюта, но валюта же. Можно часть поменять на рубли, но какой смысл. И рубль сколько раз скакал и обесценивался, и дефолт у него был. Так что всё скользко. Всё может быть, но об этом не надо думать. Ведь ясно же, что все жизненные случаи не предусмотришь, тем более что обстановка в мире становится всё напряжённей, и чем закончится нынешняя военная кампания ‒ лишь Богу известно, хотя, конечно же, все мы верим в нашу победу. А как иначе?! Вот ещё о чём хотел напомнить. Пожалуйста, ничего не говори о деньгах ни при Женьке, ни при Виолке ‒ ни при ком, тем более не болтай о них по телефону, мол, вот какая щедрая тёща, отвалила мужу три лимона. Даже родителям пока говорить не будем, а уж если они озаботятся помощью нам, тогда немного приоткроем свою тайну, чтобы их успокоить. И вообще надо забыть о деньгах, а то придут и заберут.

‒ Кто?

‒ Они фамилии свои не назовут, и паспорта показывать не станут. Махнут перед лицом приправой ‒ и сама всё отдашь как миленькая. Это всегда имей в виду.

‒ Что такое «приправа»?

‒ Ножик острый и сверкающий… Не знаю, как такую сумму Маргарита спокойно держит дома.

‒ У неё же квартира на охране стоит.

Семён ухмыльнулся:

‒ Вот-вот. Кто охраняет, того и бойся, как говорят. И вообще как-нибудь скажи Маргарите, чтобы она прекращала заказывать продукты, а то под видом курьеров часто работают наводчики.

‒ Ой, ты такие страсти говоришь.

‒ Говорю, потому что знаю. Курьеры не лохи, они же видят, что заказывает человек. Одно дело, заказать крупу, овощи, два пакета молока и курицу, а другое ‒ бараний бок или мраморной говядины, сёмги ломоть, икры зернистой банку, вина дорогого. Всё это не проходит мимо внимания курьеров и тех, кто в магазине формирует заказ. Иной человек закажет это по случаю, например, дня рождения, а другой заказывает каждые два-три дня. Вот и суди по заказу, кто как живёт. Пойдут, посмотрят по адресу, а в его квартире окна пластиковые, лоджия отделана, а в квартирной двери врезаны четыре замка. Но замки эти ‒ хоть десяток ‒ ни от кого не спасут. Получая заказ, человек сам открывает двери, и открыв в очередной раз, вместо курьера к нему вваливаются двое-трое и приправу к горлу: «Говори, где тревожная кнопка!». И лишают доступа к ней, делая в квартире, что хотят, и всё такое прочее… В общем, скажи Маргарите, чтобы она отвыкала от заказов. Сами будем ей еду возить. Когда же начнёт по-настоящему ходить, тогда уж ей будет и самой прогуляться не трудно.

‒ Совсем запугал.

‒ Не скажешь, я сам проведу с ней профилактическую беседу.

И Семён, действительно, провёл, сразу же позвонив:

‒ Маргарита Леонидовна, берём над вами шефство и обязуемся снабжать продуктами до вашего полного выздоровления.

Маргарита начала отказываться от предложения, но Прибылой нашёл чем припугнуть тёщу:

‒ В городе на днях был случай, когда по наущению курьера, его подельники напали на одинокую и  богатую, как им представлялось, женщину, порезали её, требуя денег, и, когда добились своего, то скрылись. Третий день их ищут. Так что подумайте и не отказывайтесь от нашей помощи.

‒ Ой, ой, ой ‒ что творится! ‒ по-настоящему переполошилась Маргарита. ‒ Я тебя услышала, дорогой Семён, спасибо за заботу. Ну, если только не трудно тебе будет.

‒ А мы с Ольгой.

Ольга слушала и улыбалась. Это заметил Семён и, поговорив с Маргаритой, серьёзно сказал:

‒ Смейся не смейся, а бережёного Бог бережёт. Мы вот деньги убрали в одно место, а зря. Надо в разные места перепрятать их. Как говорится, не держите яйца в одной корзине!

Всё это говорил Семён вроде бы шутливо, но его слова подействовали, когда он пошёл на кухню, Ольга задержалась в их комнате и переложила деньги. Вернувшись к Семёну, вроде бы серьёзно зашептала ему на ухо, сообщила, где они теперь они лежат, и Семён сказал:

‒ В первом случае правильный выбор, а вот второй не подходит. Так что исправь. И зря ты ёрничаешь. Совершенно не смешно.

А жизнь, действительно, не смешная получалась. Все дорожало и дорожало, и не было этому, казалось, конца. Он стал вместе с Ольгой ездить за продуктами для Маргариты. Набирали на несколько дней. И все были довольны. Закупала их Ольга, а он в это время занимался дочкой, изображавшей за рулём, как она едет. Как-то завернул на заправку, долго не мог открыть замок на горловине бензобака: из-за мешавших костылей никак не мог добраться ключом до замка, и стоявший сзади водитель издевательски поторопил:

‒ Руки, что ли, трясутся, недобиток… 

Семён сразу не понял, что тот сказал, а когда дошёл смысл сказанного неким обмылком, он вспыхнул, развернулся и резко замахнулся костылём:

‒ Повтори, сука!

Мужик сразу с прятался в кабину, дал задний ход и уехал с заправки, увидев, как вскипел Прибылой. А его и вправду затрясло, да так, что задрожали руки.

Мужчина, видевший это сцену от другой колонки, подошёл, слегка похлопал по плечу:

‒ Успокойся, парень! Сволоты у нас хватает. Давай-ка помогу.

Он взял у Семёна ключи, пошерудил в скважине и, открыв замок, знающе сказал:

‒ Немного заедает.

‒ Долго стояла, ‒ дрожащим от волнения голосом невнятно произнёс Семён. ‒ Разработается.

‒ Успокойся. Не обращай внимания на всякую шваль.

‒ Спасибо вам! ‒ Это всё, что смог сказать он, хотя захотелось наговорить мужчине много-премного душевных слов.

Заправившись, отъехал в сторону и долго не мог успокоиться. Сам себе задал вопрос: «Что с тобой, Семён, происходит, когда ты перестанешь обращать внимания на всякую сволоту, которая твоего ногтя не стоит. Возьми себя в руки!». И в ответ пришли другие слова: «Взял бы, но очень тяжело это, тем более таких случаев не один и не два, а когда это творится повсеместно, то кто в этом виноват? То-то и оно, что нет на этот вопрос ответа. Вернее, он есть, но никто не хочет об этом говорить…». 

 

53.

Случай на заправке не мог не расшевелить, не расцарапать душу. А ведь, казалось, ничего серьёзного не случилось: ну, может, опаздывал мужик, ляпнул, не подумавши, ‒ вроде бы ничего особенного, но это только на первый взляд. А по сути он ‒ затаившийся враг, осмелившийся поглумиться, понимая, что ничего ему за подобное глумление не будет, да и не могло быть от инвалида. Лишь когда Семён замахнулся костылём, он понял, что перед ним серьёзный мужик, и поэтому поспешно сбежал, не стал до конца проявлять гнилую душу ждуна. Он убежал, а в памяти остался, и теперь не выходил у Семёна из головы. «Сколько ещё у нас таких затаившихся, ждущих, живущих по принципу: чья возьмёт, ‒ брезгливо думал Семён. ‒ Одни, обиженные, ждут из ненависти к власти, другие от страха, что их призовут по мобилизации, ‒ вот они и бегают ото всех и шипят змеюками. И в основном, это молодёжь, или недавняя молодёжь, родившаяся и выросшая при новой власти, те, кто постарше, кто жил в СССР, те с понятием относятся ко всему, что происходит, и у них пока сохранилась совесть, чувство долга перед Родиной, и эти, бегающие замухрышки, так и будут всю жизнь бегать, а ведь известно, что всю жизнь не пробегаешь, обязательно где-нибудь споткнёшься и так приложишься, что самому тошно станет. Но они, взращённые соросовскими учебниками, ЕГЭ, ко всему относятся наплевательски, многое оставляют без внимания, зато падки на всякого рода выверты. Вот появились квадроберы, ходят, а вернее ползают на четвереньках в звериных масках и с лисьими хвостами, а то соберутся гурьбой и ходят в парке в шкурах, в лошадиных масках ‒ увидишь поближе, потом ночью будут сниться. Поведение подобных подражателей Семёну объяснять не надо. Он и сам не такой уж старый, чтобы не помнить все молодёжные поветрия, случавшиеся на его памяти и в Затеряеве, и позже в университете, но никогда он не вёлся на них, всегда брезгливо относился к подобным «новшествам», и правильно делал, понимая их сущность, особенно теперь, когда стал отцом двух дочерей. Слава Богу, его миновала чаша сия, но что-то надо делать, чтобы всё это не передавалось из поколения в поколение». А что он, Семён Прибылой, может сделать один. Ничего. Но вспомнив, как в больнице говорил с Артёмом Медведевым о «Боевом братстве», вернувшись домой, нашёл в интернете районную организацию, относящуюся к единой Всероссийской, а там и адрес, и телефон, и день сегодня оказался приёмным. И что более всего удивило: организация находится в трёхстах метрах от его дома. Ну, тут уж сам бог велел позвонить.

Позвонил, рассказал, видимо, какому-то дежурному дядьке о себе, узнал, как можно вступить в организацию, и ему ответили:

‒ Приносите заявление, паспорт, удостоверение ветерана боевых действий, две фотографии. Вы где живёте?

‒ В Заречье.

‒ Ну, тогда вы наш. Удостоверение имеется?

‒ Пока не успел получить, только на днях вернулся из госпиталя, где меня признали негодным к прохождению дальнейшей службы. У меня к вам ещё один вопрос, ‒ замялся Семён. ‒ Не помешает вступлению в организацию факт моей службы в роте «Шторм V», куда попал из СИЗО?

‒ Не должно. Был же приказ президента от второго, кажется, октября, в котором подследственные, заключившие контракт с Министерством обороны, приравнены ко всем прочим военнослужащим со всеми вытекающими правами. Так что приходите, как получите удостоверение. Вы у нас будете первым из этой категории.

Сказав «спасибо», Прибылой отключил телефон и подумал: «И здесь то же самое, и здесь «контракт» с подследственными. Нет, уважаемый дядечка, по договору отправились мы на СВО. Это бы надо знать, или так всё запутано в документах, что в них плутают даже те, кто их составляет, а уж кто пользуется ‒ и подавно. Конечно, если когда-нибудь буду встречаться со школьниками, студентами, ничего не буду говорить об этом, а стану рассказывать им о фронте, о самоотверженности бойцов, о их героизме. Кто-то же должен это делать. Надо было об этом не забывать и ранее, тогда, быть может, никто не называл бы одноногого инвалида недобитком».

После этого разговора Семён успокоился, перед обедом, на радостях, потренировался с протезом. Не так уж он долго осваивал его, но стал замечать, вернее ‒ чувствовать, что нога (он не любил называть её культёй, будто напоминавшей его ущербность; а так нога и нога, и ясно же, о чём идёт речь) стала охотнее откликаться, когда он помещал её в уютное гнёздышко из поролона, и меньшей болью отзывалась, когда он пытался делать шаг-другой. Иногда он и несколько шагов позволял себе, конечно же, страхуясь костылями, бравшими часть нагрузки на себя и оберегавшими от неосторожного движения. А если Ольга пыталась подставить плечо, отказывался от её помощи да выговаривал: «Не будешь же ты всегда со мной рядом ходить! А хотя бы и пыталась, мне это ни к чему. Надо всё самому делать!». Он радовался, когда получались несколько шагов и удавалось правильно ставить неуклюжую пластмассовую стопу, обутую в полуботинок, даже пытался сделать шаг-другой без костылей, придерживаясь за стенку, и радовался, когда это удавалось.

Вот и сегодня, вдоволь «находившись», он обмылся по пояс, смывая пот, растёрся полотенцем, потом промыл ногу, смазал её заживляющей мазью и почувствовал на душе облегчение, словно сделал большое дело одного дня из многих дней, текущих один за другими. В поликлинику на гимнастику ему сегодня не надо было, и после обеда, когда Ольга покормила Анютку и пришедшего из школы Евгения, он прилёг на кровать, подбил под голову подушку, обнял пришедшую Ольгу и они лежали молча, слыша, как легко дышит дочка, как прошёлся в кухню и из кухни Женя, и не было в этот момент большего счастья для Семёна, чем эта тишина, это необъяснимое до конца чувство единения, сопричастности и переживания за близких людей. «Вот всегда бы было так?» ‒ помечтал Семён и почувствовал, как слипаются глаза, а голова, затуманенная набежавшим сном, поддалась этому неосязаемому туману, на волнах которого он поплыл легко и радостно.

Сперва ему снились дети ‒ Виола и Анечка. Вот он с ними играет в парке, у него ещё нет костылей, и он ползает по траве на коленях вместе с Анюткой, потом играет с ней в песочнице, а Виола рядом прыгает через скакалочку. И всем от всего этого радость, особенно, когда появилась Оля и приняла их игру. Но недолго она длилась… Семёну вдруг приснился фронт, погибший Лёша Козодой. Он сел рядом на брезент, что-то говорит, а что именно, Семён не слышит. Только видит, как он раскрывает рот и показывает куда-то вверх. И тогда он понял, что Алексей указывает на небо, куда вознёсся после сорокового дня, и что ему там хорошо среди горних вершин. «А как у тебя дела? Ты где?» ‒ «Ранение у меня, брат, ноги лишился. Теперь заново учусь ходить. А так всё хорошо». Он хотел рассказать Алексею, что разговаривал по телефону с его отцом, но вовремя спохватился, не стал огорчать Алексея: «Пусть думает, что дома его помнят и по-прежнему любят!». И горько сделалось на душе у Семёна, когда он вспомнил, как было на самом деле ‒ неуважительно к памяти сына, погано, можно сказать. Но зачем ему об этом знать. Ему теперь хорошо в райских кущах, где он нашёл себе вечный покой.

Когда Козодой отдалился, неожиданно появился Павел Куренёв из второго взвода, тоже погибший. «Ты-то чего суетишься? ‒ подумал Прибылой. ‒ То переживал за Алексея, похожего на твоего сына, а то и сам не уберёгся. Да и не мудрено, когда повсюду смерть рыскает. Говорил я с Алексеем. У него всё хорошо на Небесах, будем вспоминать его и поминать. Отважный ведь парень был, не в пример некоторым». 

Потом приснился лейтенант Илья Алексашин. Этого жалко было по-особенному, потому как ни за грош пострадал: выпил со старшиной и попался на глаза особисту. И сразу вместо тёплого местечка в штабе отправился в «Шторм-V», не помог и авторитет его дедушки ‒ полковника-отставника. Вот так за стакан отдал жизнь. Вроде и хвалить особенно не за что, но и ругать язык не поворачивается. Что ж, бывает. Кто-то, может, поучится на этом незавидном примере, кому жизнь дорога. «Хотя здесь не угадаешь!» ‒ всё-таки Семён встал на сторону Алексашина: ну, какой он преступник, чтобы так наказывать его.

Приснился Семёну и угрюмый боец Григорий, бывший у него одно время напарником. Тоже погиб. Погиб и Иванов, который заикался. И много ещё кто. Всех и не упомнишь: ни по именам, ни по позывным, которыми у них почти и не пользовались. Зачем они? Только запомнишь чей-то позывной, а раз ‒ и нету человека, учи следующий. По именам проще запоминать, привычнее.

Семён проснулся от прикосновения Ольги, вытиравшей ему слёзы, а он не знал, что ей сказать, как объяснить своё состояние, раз за разом буквально преследовавшее ещё с больницы. Уж, казалось, всех увидел, со всеми переговорил, а, бац, они вновь предстают живыми. И знаешь, что их нет давно, а всё равно с ними говоришь о чём-то: спрашиваешь, рассказываешь о себе. И будто полегчает после таких разговоров, но приходит новая встреча ‒ и всё начиналось сначала.

Семён поцеловал Ольге руки, саму её поцеловал и, прижав к себе, долго молчал, наблюдая, как Анечка просыпается, начинает ворочаться, и вот уж приподняла голову, выпрямилась, ухватившись за прутья кроватки, и смотрит серыми глазками, как у отца.

‒ Ну, не прелесть ли! ‒ сказал и улыбнулся он дочурке. ‒ Мама, иди памперсы меняй ей!

Управившись с дочкой, Ольга включила телевизор:

‒ Новости посмотрим. Сводки с фронта.

‒ Ой, умоляю тебя, ‒ вздохнул Семён. ‒ Я этих сводок насмотрелся вживую ‒ до конца жизни хватит воспоминаний.

‒ А я без тебя всё время следила за ними. Думала, вдруг тебя увижу. Иван Семёнович видел тебя. Рассказывал, что ты с товарищами и командиром флаг над каким-то зданием поднимал.

‒ Над административным. Флаги заранее доставили. Капитан наш приехал и съёмочную группу привёз ‒ знает, когда приезжать. Так-то его из блиндажа не вытащишь, а тут засветился, оказывается, на всю страну. Молодец!

‒ Тогда давай чаю попьём.

‒ Ещё немного поваляюсь, ‒ расслабленно отговорился Семён, и вновь закрыл глаза. А в голове ‒ мысли вереницами. Нет им укороту, они кружат вокруг, цепляют нервы, обостряют чувства, они наполняют душу тревогой, а если вдруг появляется в них просветление, то оно ненадолго, оно мимолётное, и много, наверное, времени должно пройти, чтобы забыть всё то, что забыть пока не удаётся.

И главная мысль: как соединить мыслимое и немыслимое, и соединяемы ли эти понятия. Он вспоминал события последнего времени, особенно с начала СВО, и столько виделось жизненных изломов, столько неурядиц и разочарований, будто кто-то специально ломал привычный уклад, наполняя его событиями, которые и представить ранее было невозможно. Или для того война и начинается, чтобы всё перевернуть, перетасовать людей и превратить их в послушный пластилин, из которого можно лепить что угодно. А самое главное и страшное в этом послушании ‒ это столкновение народов, считавшихся до определённого дня братскими, и беда одного из них в возвышении себя над другим, запрете говорить другому на родном языке, молиться своему Богу. Как могут они теперь считаться братскими, если не осталось взаимной веры и уважения. И нет теперь сил, какие могли бы их объединить, помочь раскрыть души навстречу друг другу. А если это когда-нибудь и случится, то всё равно саднящая зарубка останется навсегда, и не будет никому покоя, даже если война когда-нибудь закончится. И никто в этот момент не убедил бы Семёна Прибылого в обратном, а он мог об этом сказать кому угодно и когда угодно. 

«Или я один такой? ‒ спросил у себя Семён и сам же ответил: ‒ Мы все такие!».