Валентина ЕРОФЕЕВА. ВСТРЕЧА. История для взрослых

 

Валентина ЕРОФЕЕВА

ВСТРЕЧА

История для взрослых

 

Она сердилась: те пятнадцать минут, которые должны были здесь перед основным мероприятием посвятить ей, истекали. Но человека, назначившего встречу, не было…

Не было до сих пор.

Она смятенно устроилась в кресле вестибюля, огромном, с явными признаками не увядающей, а лишь временно отступившей эпохи иной формации. Попросила дежурного подать знак, когда войдёт приглашавший. Сама могла и не узнать: ведь живой встречи с ним не было – она намечалась лишь сегодня как результат их краткой целевой переписки.

Кресло было столь огромно и глубоко, что она так и не смогла расслабиться в нём по-настоящему – даже за те тянущиеся, казалось, бесконечно, но всё же законно-джентльменские минуты ожидания, которые уже истекали. А тут ещё в соседи, метрах в пяти от неё, в такое же кресло-близнец плюхнулся некий молодой человек с навороченной телеаппаратурой в руках. Видимо, уже готовился снимать его входящим в двери – «вплывающим в них», подумала она рассерженно-язвительно…

Выдержав ещё несколько минут, наэлектризованных и взрывоопасных: сосед периодически отрывался от аппаратуры и вопрошающе поглядывал в её сторону, видимо, мешала, – она рывком встала и вошла, наконец, в зал, где и планировалось основное мероприятие. Небольшое помещение – расписанное до потолка и выше под старину пастушье-виноградных вергильевских буколик – было заполнено дамами, хотя нет, скорее уж – гранд-дамами.

Но не успела она так ошибочно обозначить – тут же исправившись – занявших все обозримые и необозримые места в зале прекрасных половинок человечества (во всяком случае, так принято называть их, и она давно уже сама поддалась этому застывшему, окаменевшему определению, хотя никогда не считала этих половинок – вместе с собой, естественно, – такими уж прекрасными, чтобы самоуверенно утверждать это, особенно перед ежегодным женским праздником, из года в год прославляя параллельно и собственную половиночную прекрасность; она бы вообще запретила женщинам в этот день произносить слова даже нечаянного подвидового самовосхваления – нескромно как-то это, даже в праздничный день) – как на неё обрушился хохот. Хохот почти гомерический – хохот с эпицентром в самом буколическом дальне-ближнем углу зала. Дальнем – к ней, ближнем – к импровизированной сцене, с которой должен был уже выступать главный герой – её опаздывающий.

Хохотали, безусловно, не над ней, как могло ей напряженно-рассерженно показаться. Хохотали – по-хозяйски, по-домашнему громко и расслабленно – над чем-то по-настоящему смешным и столь заразительным, что она тотчас вспомнила свои юно-зрелые годы, проведённые на блаженно-тёплом морском побережье одного из легендарных городов тогда ещё шестой части земной суши. Но даже там, в городе её юности, умели так хохотать только хозяйки прилавков самого крутого рынка города. Рынка овоще-фрукто-мясо-рыбо-тряпошного, а уж тряпок-то в него «свозили» со всего мира. И «лейблы» к ним нашивались накануне продажи тут же неподалёку, на «фабриках и в цехах» их фирменного «индпошива».

Именно так – вкусно и заразительно, как в городе её юности, – хохотали сейчас гранд-дамьи бабоньки там в углу своего буколического уединения. И эта толстушка в белом пушистом свитере – доминировала. Она что, и в белых тапочках, что ли?! Ан нет, не в тапочках – это такие меховые калошки, тепленькие, милые и удобные в носке, были одеты элегантно на далеко не юную её ножку. И она так расслабленно и восторженно – в такт смеху – болтала этими белыми меховыми ножками, гармонирующими с белым же свитером, что невозможно было не расхохотаться рядом с ней, чем и пользовались от души все другие смеяны-несмеяны в зале.

Кроме неё – рассерженновошедшей.

Кстати, машинально отметила рассерженная, белоснежный прикид эпицентра коллективного хохота тянул при покупке на нешуточную, искренне фирменную сумму вложения, просчитанную и продуманную. К тому же образ свежести и праздника жизни в Белоснежке усиливали столь же снежные – вроде бы? брюки. Странно, рассерженная так и не смогла позже восстановить в памяти реальный зрительный образ хохотушки ниже свитера, но выше калошек: что же это было на ней – широченная, от души, красавица-юбка или белые же тёплые брюки, по спортивной молодёжной моде с широкой резинкой понизу?

Рассерженная разочарованно покрутила головой: «Куда я попала?» и, кажется, произнесла это вслух, поскольку настоящая близсидящая дама – а их, по справедливости сказать, в зале было тоже предостаточно – недовольно вдруг оглянулась и что-то укоризненное произнесла.

Рассерженной стало жгуче-стыдно – что слегка сгладило, загримировало нарастающее недовольство как опаздывающим, так и происходящим невольно рядом. Она вовсе не жаждала с самого начала посетить это благородное собрание. А пришла лишь на короткую, предварительно оговорённую встречу с человеком, который ей как доктору филологии был крайне интересен. С её знаковым стажем работы над расширением тематики исследования, вложенной ещё малым тощим зерном в давнее начало кандидатской, плавно переросшее позже в докторскую, общение с такой неординарной личностью, какой он виделся после виртуального знакомства через крепнущий и растущий на глазах его собственный блог, было интересно и заманчиво.

Он малой кометой вдруг стал вырываться из общего коллективного снимка непростой эпохи крушений и разломов истории, в которую они всем миром вляпались. Вырываться, как ей казалось, гармонией собственного естества простоты и одновременно подозреваемой в нём неординарной сложности. Как это уживалось в нём – она должна была понять. Сама или с его помощью – но понять. Ей даже на короткое время удалось уловить, заподозрить в нём наследие того самого человека будущего, которого нечаянно и рефлексирующе-мечтательно попытался вычислить ещё Достоевский в своей речи о Пушкине. Если это так – то это впишется как открытие, как её вклад в исследование самого горячего, спорного стыка гуманитарных наук: социологии, философии и филологии. Ни больше ни меньше, хотя она далеко не тщеславна.

 

***

Так… Опаздываю, опаздываю… Впрочем, без меня всё равно не начнут… Даже успею покурить, затянуться… А-а, вот и компаньон намечается. Хотя… вряд ли: дама – без сигареты и укоризненный взгляд… сквозь меня.

Опаньки! Жуть, у меня же встреча с ней! Перед началом. Скорее всего, именно с ней. Забы-ыл!..

– Сударыня, вы ждёте меня? Ещё ждёте?! Простите… простите… Отключился, совсем отключился…

А это ещё что? Что это со мной?! Я, кажется, знаю её! Оттуда, что ли… из дали давно уплывших лет?.. Из дикой протяжённости их во времени и пространстве… из их сгустка, периодически будоражащего память…

Это что – она?! Та самая девочка?..

Это её совершенно «раздетый» взгляд… обнажённый, беззащитный… младенческий почти, нараспашку – в полном доверии… Потому что сердце к сердцу, потому что дыхание к дыханию, потому что мысль к мысли, звук к звуку, молчание к молчанию…

Я бормочу какие-то цифры, какие-то даты, что-то восторженно-торопливо вещаю ей сверху вниз в запрокинутое ко мне лицо с сияющим откликом восторга. Моё – в тени почти, она его плохо видит, а её – в свете дворового фонаря, стоящего за моей спиной. Я всё больше тону в этом освещённом фонарём лице, пропитываюсь им…

Она что-то отвечает на мой поток бессознания – тоже какие-то даты, цифры… сквозь ликующее сияние восторга. Какие-то заколдованные даты и цифры, не пересекающиеся с моими. Но я всё равно их слышу и понимаю… слышу и понимаю… вроде бы…

Как мелодию «Маленькой ночной серенады» Моцарта, которую понимают и принимают все. Как её тайное письмо-записку, обнаруженное утром того сакрального дня под моей дверью. Записку с этими словами: они вросли в меня, я превратил их в мелодию и часто напевал… Потом начало выпало, забылось, остался лишь этот вопрос-заклинание:

…Ну, что там было? Что кружило так,

Что пело так тончайшими стихами?!

И волны удивлённые стихали,

И камешки прибрежные ласкали

Уставший лунный свет своим теплом.

Что было с нами в лунном свете том?!

Она спрашивала, заклиная, меня, спрашивала себя, спрашивала рождённый нами там на берегу космос, наш эфир, состоящий из восторга перед гармонией всех стихий мира: земли, воды, воздуха, огня.

Земли – камешков, которые там валялись в изобилии – пляж-то дикий, не купальный. Да и не камешки это были, а скорее даже камни, лишь слегка, для приличия обкатанные волной до галечного влажносочинённого блеска.

Воды – моря, вся громадина ночного покоя которого была подарена нам в те часы.

Воздуха – тоже нараспашку для нас в ту дивную ночь.

Ну, а стихией огня – отражённым солнечным светом в нас вплавилась сама луна. Полнолуние властвовало над миром и морем в ту нашу ночь.

Вот только кто стал эфирным проводником этих стихий вверх и выше – в космос, во время, вырвавшееся из оков прошлого и настоящего в будущее, а через него – куда – в вечность?! Не много ли мы на себя берём? Самоуверенные хозяева жизни, созданные «по образу и подобию» и самовлюблённо поверившие в это.

 

Я уезжал наутро. Уезжал. А она оставалась: она здесь жила. Посторонний мне, чужой совершенно человечек. Но мы попали оба в ауру ночного моря и плавающий в нём восходящий лунный огонь. Мы стали проводниками – а это не забывается, не затеняется временем, не вычёркивается из памяти яркостью событий жизни. Это прорастает древом вечным – изнутри и ввысь.

 

***

– Девушка, вы куда летите-то так?! Не боитесь одна? Ночью? Вдоль берега? С такой огромной луной? А я бою-у-усь… Возьмите меня с собой! – громко орал он ей, пробегающей мимо.

Этот крик выбил её из колеи.

Она уже много лет, с самой ранней юности, воображала себя поэтом. После расставания с мужем это воображение стало стремительно подпитываться реальностью. Её семилетняя малышка, их единственная дочь, находилась сейчас у бывшего в гостях. В паре тысяч километров от этого лунного чудо-берега. По которому она только что летела, наслаждаясь свободой и расправив крылья, – в ритм нарождающейся у неё в такого рода ночных «гуляниях» мелодии стихов.

– Молодой человек! Присоединяйтесь! Я вас спасу-у… – ответно прокричала и она.

Оглянулась и разочарованно добавила про себя: «Но… я не люблю красивых мужчин…».

Да, сбоку к ней по камням пробирался горным туром длинноногий красавец. «Юным горным туром, – уточнила она для себя. – Слишком юным. Скорее всего, это бледнолицый столичный студент». После стройотрядовских подвигов они лавиною рвались расслабиться на полученное за труды праведные богачество именно сюда, на их недорогой северный берег самого тёплого моря огромной страны.

Но уж слишком красив был юный аполлоний бельведерский. Хотя, кстати, в одеждах, в отличие от скульптурного собрата. Это его и спасло.

– Я гуляю… И думаю… Не будете мешать?.. – шёпотом попросила она, резко снижая (или наоборот возводя в степень повыше) градус накала их прибрежно-бережного единения.

– Не буду… Я тоже думаю… На берегу и при луне… Жалко уезжать будет… завтра… – мудро расставил он все точки над i.

«Счастье-то какое, – обрадовалась она. – Уезжает – завтра. Глупо приставать не будет». Она всячески избегала в такого рода прогулках липучих сопровождений. Поэтому и развивала первую космическую таких «гуляний» – до ветра в ушах: пусть думают, что это ночной щадящий пробег спортсменки-спринтера.

 

…Ну, что там было? Что кружило так,
       Что пело так тончайшими стихами?!

Эти строки внезапно и бессонно пришли ей уже утром. Легли на бумагу сразу. Записала и тихонечко заточила листик в конверт. Он ночью показал корпус, в котором проживал. Показал, просто рукой махнув в ту сторону: «А мне потом сюда... Вот провожу тебя…».

Дежурная сразу вспомнила его по описанию: «Давай, деточка, давай. Я передам мальчику, как проснётся. Он уезжает после обеда. Ты знаешь, что уезжает? Ну вот и славно. И мальчик славный. Будущий философ. Это он с тобой прогулял всю ночь? Красивый мальчик. Он не может обидеть. А ты чуть старше, да? Ты тоже не обидела его? Ну вот и славно. Я передам твоё письмо».

 

***

Нет, она конечно же – не узнала его. Она просто растворилась в асинхронности тех загадочных цифр и дат, которые он бормотал растерянно и взволнованно ей навстречу оттуда сверху – всё-таки головы на полторы выше, – растворённо улыбаясь её запрокинутому и так же растворившемуся в нём лицу.

Она и не могла узнать его, ведь она была старше тогда на целый звёздный круг, отделявший их друг от друга. Она была старше и мудрее, опытней, но в ту ночь это ничего не решало.

Они просто оказались у себя дома. В Раю…

Ну что там было?! – А было возвращение домой…

В тот самый дом, до грехопадения…

Мальчика и девочки…

Юноши и девушки…

Адама и Евы…

 

Она не узнала его. Конечно же, не узнала. Да это и неважно было сейчас. Они опять тонули, тонули друг в друге. Уплывали куда-то… В дали-дальние, распрекрасные – в их общее пятое измерение…

 

***

Мальчик мой, нам нельзя быть там вместе – никак! – очнулась она, вдруг поняв, что он – плоть от плоти этих драгоценных хохотушек, этих гранд-дамов и не гранд-дамов в дорогих калошках. Настрадавшихся там, вместе с ним, и оттаивающих здесь – рядом с ним. Они – единое целое уже давно, скреплённое общей бедой и трагедией. Общей борьбой за свет и воздух. Не до эфира им всё это время было: вдоволь хотя бы просто свет и просто воздух общей свободы думать и дышать, как прописано изнутри и свыше. Это было их общей мечтой последних лет, их болью и драмой – хохотушек, гранд-дамов и его – как их нечаянного или чаянного предводителя.

Мальчик мой, я покидаю тебя. Ты Воин. Воину опасно любить так, как можем мы с тобой, если дадим волю чувствам. Воин становится безрассудно храбр, если он так высоко любит. А это чревато… не буду даже произносить это слово, окликать это понятие, приближать его к нам. Рано, и не дай Бог… Тебя ждут великие дела, мальчик мой. Их продолжение, основу которого ты уже заложил.

Мальчик мой, я покидаю тебя. Ты Воин. Ты должен быть там, где без тебя будет сложно справиться. Я буду мешать тебе там: я ведь не из ребра, я тоже «по образу и подобию». Поэтому я даже перестаю думать о тебе, смотреть в твою самую знаковую фотографию. Ведь смотря в неё уже на следующий день после нашей встречи, я спокойно могла разговаривать с тобой – на расстоянии. И ты слушал и слышал. И источал свет ласкового внимания и понимания.

Мальчик мой, я покидаю тебя. Ты Воин. Даже вспоминать тебя перестану. Я скверная девочка. Сила моя иногда бывает неуправляема. К сожалению. Тем более, я знаю о тебе и себе чуть больше, чем, возможно, знаешь ты, чувствуешь на уровне интуиции. Не буду тебя ни запугивать, ни радовать-соблазнять своими способностями обмениваться мыслью и чувством с человеком, настроенным на общую со мной волну, с помощью, ну хотя бы нашей драгоценной Луны.

Не буду запугивать или соблазнять тебя откровением о давнем своём общении с миром, в который мы все отчего-то не хотим попасть, но всё равно рано или поздно попадём. Не буду. Но почему мы его так боимся, этот мир, пока мы тут на Земле? Для меня там звучала музыка сфер неимоверной красоты и гармонии. Именно музыкой приоткрывались для меня там двери – входи, располагайся. Было чуть-чуть одиноко и так же печально – чуть-чуть. Но двери только-только раскрывались. Как в ранней юности тем подарком небес, озарённым мгновением слияния. И я только успевала записывать за этим мгновением:

Небо.
      Грозовое небо.
      Близкое-близкое
      И далёкое в то же время.
      Желание подняться к нему,
      Войти в него,
      Слиться с ним –
      Слиться навсегда.
      И печаль,
      Громадная печаль
      Прощания с землей…
      А вдруг
      Только эта печаль
      Удерживает нас
      От столь безумного
      И дерзкого поступка?..

 

Мальчик мой, я покидаю тебя. Ты – Воин. Ты должен быть там, где без тебя трудно, совсем даже невозможно, может быть, справиться. Я покидаю, чуть-чуть приподняв тебя своим внезапным появлением над горизонтом обыденного святого Долга. Добавляя в него надмирной его Святости.

Я покидаю тебя…

И я с тобой…