Никита БРАГИН. МОСКОВСКАЯ СЮИТА. Поэзия

 

Никита БРАГИН

МОСКОВСКАЯ СЮИТА

 

ГОРОДСКАЯ ВЕСНА

Весна предчувствий и предвестий
взрывающая глухоту,
базар предметов и предместий,
сквозняк, прогнавший духоту,
остатки снега, кучки сора,
полуистлевшие «бычки»,
и ощущение простора,
и взгляд свозь пыльные очки
поверх голов, и в полусферу,
куда-то вдаль, в голубизну…
Весна сочится в глубину
по котлованам и карьерам
за каплей капля сквозь песок
до чистоты, до родниковой,
пульсирует, бежит поток,
и оживают переулки,
орут, блаженствуя, коты,
шпана выходит на прогулку
шансонничать до хрипоты…

Куда же плыть? Решайся смело,
все, что полюбишь, выбирай,
и дальше, дальше, до предела,
за горизонт, за самый край…
Как хорошо, что все смывает
с дороги вешняя вода,
и весело звенят трамваи,
и в ночь уходят холода.

 

НА БОЛЬШОЙ СЕРПУХОВСКОЙ

А на Большой Серпуховской,
еще сто лет назад окраинной,
покой, пронизанный тоской
со ржавым привкусом окалины.

Дряхлеющая тишина
суха как пыль на подоконнике,
а грусть прохладна и нежна,
почти как толкованье сонника.

И в ней плутаешь и плывешь
по краешку воспоминания,
где сон на обморок похож,
и пробужденье все туманнее.

И, пробуждаясь, ты летишь
сквозь девяностые в двадцатые,
как сквозь космическую тишь
звезда, слепая и косматая.

И крылья, полные огня,
слабеют, распадаясь искрами, –
сгораешь, время хороня,
горюешь каждый миг над близкими.

А эти старые дома
тебя переживают заново,
и, кажется, Москва сама
вздохнула кипенью каштановой,

и провожает, и поет,
и музыкой, тобой услышанной,
сопровождается полет
во сне над утренними крышами.

 

КАДАШИ

В Кадашах малиново-резных,
в голубином гомоне весны
заблудиться и найти друг друга,
и пойти сквозь арки и дворы
в день, когда по трещинам коры
почки раскрываются упруго. 

Кадаши светлеют по весне
как узор на храмовой стене –
древний камень по кирпичной кладке.
В окнах отражается заря,
а с «Марата», или «Октября»
ощутимо пахнет шоколадкой.

 

* * *

Ты до бровей заэстакажена,
забетонирована насмерть,
и в трубах замурован заживо
твоих ручьев апрельский насморк;
гудят подземные артерии,
молчат кирпичные могилы,
и наводняют кровь империи
антитела и нейтрофилы.

Вздувая ветви вен по мускулам
и жаждой губы обжигая,
ты продолжаешь жатву русскую,
окованная, но живая,
и, кажется, из мрака оного,
кромешного и ледяного,
течет волна волос Самсоновых
и слышен тихий шепот Бога.

 

СНЫ

И снова сны – стихи из подсознания
ручьями звуков льются наизусть…
Огромные, но призрачные здания,
ночная неподатливая грусть.

Там пахнет распускающимся тополем
и прошлогодней высохшей травой,
и ты летаешь, словно ветер во поле,
и облака над спящею Москвой.

Летишь во тьме, не ощущая тяжести,
летишь, и свет боишься уронить,
и ты свободен – или только кажется,
что лопнула натянутая нить?

 

КРИВОКОЛЕННЫЙ

Люблю твою кривоколенность,
неправильность, несовременность
и неприглаженность дворов,
и колокольных вертикалей
неисцелимые печали,
и тишины твоей покров,
когда под вечер воскресенья
скитаешься случайной тенью
по переулочкам пустым,
и старых лип резные тени
плывут по каменным ступеням,
по стенам и по мостовым.

Так и бродил бы по извивам
твоих проулков молчаливых
до бледной городской зари,
забыв проспекты, лимузины,
отели, банки, магазины,
реклам цветные пузыри…
Как ять в старинном алфавите,
как мюзикла случайный зритель,
я незаметно стал чужим…
А может быть, страна чужая
Кривоколенный окружает
и застилает, словно дым?

 

НА БУЛЬВАРЕ

Кому поспать, кому пополдничать,
кому – забудь, кому – прости,
а небо судорожно-солнечно,
но сквозь него не прорасти…
Бульвар алеющий всклокочен,
растрепан и полураздет,
и ветер гонит вдоль обочин
клочки рекламы и газет.

Кому шуршать сухими листьями
в прозрачном холоде аллей,
кому шептать пустые истины,
сухие как столярный клей…
Ни голосом, но взглядом юным
не красоваться, не блеснуть,
сыпуча, как песок на дюнах,
осенняя седая суть.

Кому в дожде унылом выплакать
до дыр истертую молву,
кому до судорог, до выкрика
любить и поминать Москву,
любить мучительно и больно,
как давней молодости грех,
как первый стих, слепой и вольный,
сорящий златом из прорех!

 

В ПЕРЕУЛКАХ

Не все на свете покупается,
есть то, что достается даром, –

тебе расскажет Подкопаевский
о времени, как полночь, старом.

Пройди по осени и встреть его
среди запущенных кварталов
и переулков Рима Третьего,
где кружится оно устало...

В нем сладкий сон царя Тишайшего,
чернолощёный, изразцовый,
огнем пожара величайшего
переплетен и окольцован,

пьянит кремлевскими отравами,
играет плахой да пенькою,
и дразнит кознями лукавыми
из душных теремных покоев...

Но как бы ни была неистова
Москвы земная сердцевина,
за ней и Матушка Пречистая,
и светлый образ серафима,

и свет, нежданно возникающий
из мрака Гога и Магога,
и боль, идущая раскаяться
и пасть у Божьего порога...

Да, я не докажу не верящим
Москвы истерзанную святость!
Кто ценит лишь финты да зрелища,
и крест вообразит ухватом...

Но ты, сундучная, халатная,
согбенная земным поклоном,
в асфальт до темени закатана,
укрыта рубищем зеленым!..

Как по любви томится жаждою
твоя былиночка больная!
Сама себя ты даришь каждому,
о благодарности не зная...

 

ВИДЕНИЕ РУСИ

Она осталась как вчера,
но, спрятана от глаз,
в ночи ползет из-под ковра,
и воду пьет из ваз,
ютится в старых зеркалах,
скрипит в петлях дверей,
бредет по улицам впотьмах,
и шепчет – обогрей!
Не отвернёшься, не смолчишь,
стемнело – тут как тут,
скребется в душу, словно мышь
за ячменём в сосуд…

Но, если не боишься ты,
к себе её впусти,
цветком забытой красоты
дозволь ей прорасти,
и будут вечер, и альков,
и скатерть, и графин,
и нежность пухлых локотков,
и томный жар перин,
шеренга слоников, хрусталь,
и трав лечебный сбор,
в шкафу – церковный календарь
(Елоховский собор),
лампады осторожный свет,
герани у окна,
и сотню дней, и тыщу лет
покой и тишина…

Что правда здесь, а что мираж,
попробуй, угадай!
Пылает меч, крылатый страж
встает у входа в рай,
стеклом становится бетон,
текучим воском сталь,
сквозь стены к нам со всех сторон
распахнутая даль,
Руси малиновый покров,
рассветный окоём
над ветхой плесенью миров,
в которых мы живём.

 

АРБАТСКИЕ ПТИЦЫ

На Арбат прошвырнусь, пока спишь ты,
К небесам запрокину лицо,
Где нездешняя белая птица
Положила на крышу яйцо.
                               Андрей Вознесенский

Слышишь мир за стеной и не спишь ты,
и тоскуешь, не зная причины...
Так в Шумере не спал Утнапиштим,
слыша голос пучины.

Воспаленно трепещут ресницы,
и луна вырастает горбато,
и кружится огромная птица
над скорлупкой Арбата.

Бьется ветер в окно, и, конечно,
фонари отражаются в лужах,
и дрожишь на пороге кромешной
удушающей стужи.

Словно заперта в субмарине,
за вибрирующей переборкой
чуешь мира сороковины
так протяжно, так горько.

Прошепчу я сквозь воды и скорби,
через плиты панельных и блочных
никакому ни urbi, ни orbi,
но тебе, полуночной.

Засыпай и не слушай стихии,
и рассеются тучи и стаи,
для тебя почитаю стихи я,
так, как детям читают.

Станешь ты мне любимой сестрою,
стану я для тебя старшим братом,
а наутро мы окна откроем
и взлетим над Арбатом.

 

МОСКОВСКОЕ РОЖДЕСТВО

Однажды, не в силах развеять беду,
на старую улицу я побреду
рыдая родными стихами,
и будет хрустеть под ногами хрусталь
случайной сосульки, и всхлипнет печаль,
в пещеру войдя за волхвами.

И будут шептаться с младенцем волы,
и ангелы встанут на кончик иглы,
и в бисере овцы возлягут,
и вырвется вздохом – прости, не могу,
и бусинкой спрячется в рыхлом снегу
слезы невесомая влага.

Уколы мороза, ожог мишуры,
блаженных и нищих ночные пиры,
да звезд одинокие крошки...
Москва, ты бела, словно лобная кость,
Москва, ты стихами прошита насквозь –
надежной ахматовской стёжкой.

Ты примешь меня без объятий и слов,
ты скроешь неровные строчки следов
позёмкой, искристой и зыбкой,
и больше не надо ни ритмов, ни тем –
снежинка в ладони, в душе Вифлеем,
а в сердце – невинность улыбки.