Игорь БАХТИН. И ДЕНЬ ПРОШЁЛ, И ДЕНЬ ГРЯДЁТ… Роман

 

Игорь БАХТИН

И ДЕНЬ ПРОШЁЛ, И ДЕНЬ ГРЯДЁТ…

Роман

 

Ветшает человек, проходит человек,
но небо и земля – извечно те же.
М. Волошин
 

Идиоты! Да они ведь для нас только идиоты,
 а не для себя и Бога.
Дух их своим путём растёт.
Может статься, что мы, мудрые,
 окажемся хуже идиотов.
Феофан Затворник

 

ЧАСТЬ I

 

1.

 

Будто предчувствуя близкий и предсказуемый конец короткой жизни, с первого своего дня февраль 2021 года дерзко и отчаянно стартовал крепкими морозами и сумбурными снегопадами, словно вспомнив своё старое славянское имя – лютень. Обречённо скалясь, он упрямо разгонялся, наливаясь холодной силой. Уже на середине дистанции, в Сретенье, когда приход весны был совсем близок, он никак не желал сдаваться и продолжал отчаянно и яростно отстаивать свой колючий и капризный норов.

Официальная встреча зимы с весной в этот раз явно была не в пользу весны. Но, кажется, старик февраль всё же немного подустал, и хотя по-прежнему основательно лютовал, а три дня назад даже обрушил на столицу кошмарный снегопад, он позволил себе передышку: в Москве весь этот день стояла ясная безветренная погода с чистым небом и сонным озябшим солнцем.

 Такие прекрасные зимние дни отрада для глаз и сердец людей, уставших от скверных проказ нашей долгой зимы, радостное предвкушение близости весны, тепла и душевного оттаивания.

 

***

Вокзалы находятся в так называемой зоне отчуждения – это вытекает из правил землепользования и правовых установок. О слове же отчуждение, словарь говорит: «Отчуждение – состояние, при котором человеку кажется, что он сам, его интересы, потребности, ценности или установки не похожи на интересы, потребности, установки и ценности окружающих». Не происходит ли с людьми на вокзалах нечто подобное? Они отчуждённо молчат, напряжены, суетливы, толпясь у своих вагонов; слышен разноязычный шум, каждый погружён в свои мысли: они о расставании с любимыми, будущих встречах в новых местах, сугубо деловые, горестные и радостные. И лишь когда сталкер-машинист выводит поезд из зоны отчуждения, пассажиры оживают – знакомятся, говорят, откровенничают, рассказывают свои жизненные истории, даже находят свою любовь.

«Невский экспресс» отходил в Санкт-Петербург в середине дня. Под перронным навесом порывами озорничал кусачий и пронизывающий сквозняк. От бетона несло промозглой сыростью и казалось, что на перроне холоднее, чем на открытых пространствах столицы. День был будний, рабочий – понедельник. Ажиотажной давки, которая обычно случается на вокзале по пятницам, сейчас называемой новомодным уикендом, не было. Вдоль перрона растянулась цепь озябших людей, улыбчивые проводницы проверяли документы споро, очереди рассасывалась быстро. У вагона в хвосте состава стояли рядом двое молодых мужчин. Один с наплечной спортивной сумкой, второй – с модным кожаным рюкзаком за спиной с множеством карманов на нём. По всему, незнакомые, они не переговаривались. Мужчина с рюкзаком был худощав, высок и строен, но при широких развёрнутых плечах как-то плосок, словно под курткой вдоль плеч у него закреплена жёсткая направляющая, которая резко и строго фиксирует их ширину.

Для зимы он был одет довольно легко и, мягко говоря, скромно. Спортивная куртка, шерстяная чёрная водолазка с воротом под горло, голубые потёртые джинсы и стоптанные кроссовки на тонкой подошве составляли его совсем не зимний гардероб. На голове фасонисто сидел слегка заломленный на правую сторону берет а-ля спецназовец, но не «военторговский» продукт, а модный, замшевый, с вшитым чёрным кожаным пояском понизу. Он очень шёл к его чистому белому лицу, придавая некую «чегеваристость». Тёмные, слегка вьющиеся волосы, подстриженные с затылка под каре, со лба были уложены под берет; шли к его облику и короткая мягкая бородка и реденькие «подростковые» усики. Ему можно было бы дать не больше лет двадцати семи-восьми, но в бородке уже робко поблёскивали седые нити. Девушки и даже дамы с любопытством поглядывали на него, он отвечал им смущённой улыбкой. Стоял он спокойно, с интересом рассматривая людей живыми светлыми глазами.

Его соседа создатель не обидел ни ростом, ни крепким телосложением. Это был короткостриженый, без головного убора, спортивного вида молодой человек с прямой спиной, широкими плечами и крепкой шеей, явно из так называемых нынешних «прокачанных» молодых людей, неравнодушных к тренажёрным залам. Хмурое лицо покрывала рыжеватая недельная щетинка, оттопыренные уши покраснели, пряный дух парфюма витал рядом с ним и, кажется, он был не совсем трезв. Несколько раз он бросал быстрые и короткие взгляды на соседа, один раз бегло оббежал его с головы до ног, задержав взгляд на непрезентабельных кроссовках. Недоумение отразилось на покрасневшем от мороза лице, сменившись быстрой усмешкой тонких губ. Хмыкнув, он с равнодушным видом быстро отвернулся.

Утеплился он отлично: на ногах нубуковые ботинки на толстой подошве, на крепком торсе отлично сидела куртка-дублёнка с меховым воротником, под ней белоснежный свитер с воротом под горло. Уже у подножки вагона, у которой молодые люди оказались рядом, он чертыхнулся, досадливо глянув на соседа, надевшего маску. Глаза их встретились, сосед улыбнулся, достал из кармана маску и протянул ему:

 – Возьмите. Я догадался на вокзале купить десяток.

Парень раздражённо и резко разорвал упаковку, буркнув: «Спасибо», надел маску. Так случилось, что и в вагоне они оказались рядом: их места были у окна друг перед другом. Закинув сумку на полку, «прокачанный» парень раздражённо сорвал с лица маску, небрежно сунув её в карман. Снимая дублёнку, не глядя на соседа, он раздражённо бросил:

 – Пандемия, блин, гиподинамия! Все болячки с женскими именами, чёрт бы их побрал, папашка мой на этих масках стопудово круто успел навариться.

Повесив куртку и присев, он подал руку соседу.

– Захар.

– Сафрон, – приподнимаясь, улыбнулся сосед и крепко пожал руку узкой и тонкокостной ладонью с длинными пальцами. Он не раздевался, только снял рюкзачок и положил рядом с собой – места рядом были свободны.

Захар с минуту смотрел в окно на стремительно убегающий заснеженный город.

– Ты что ж, закаливаешься? Дубняк дикий, а ты в такой худой куртке? – повернулся он к соседу, с болезненным видом потирая висок, и грубовато добавил: – Севера с Югами попутал?

– Точно сказано, попутал. Совершенно не предполагал, что может быть так холодно, у нас в Баку в этом году снега практически не было. Конечно, вы правы, нужно было вспомнить о том, что Россия большая и разная, подсуетиться, прикупить что-нибудь потеплее, но у меня всё как-то сумбурно вышло, вот и вышел вояж, как у Одиссея на пути к Итаке. Я, собственно, думать не думал, что могу в Питере оказаться. Две недели отогревался под солнышком Кисловодска, а когда уже собрался возвращаться домой, меня звонком неожиданно позвали в Санкт-Петербург. Билетов на самолёт не было, пришлось до Москвы добираться не скорым поездом, но мне понравилось. Смотрел в окно на просторы России, с людьми говорил, в Москве успел только по Арбату побродить и на Красную Площадь сходить, – охотно объяснил Сафрон.

Захар задумчиво качнул головой.

– Сафрон… никогда не слышал такого имени. Акцент у тебя вроде хачиковского, слова как-то тянешь, ты не русский?

– Русский, Тихомиров Сафрон Игоревич. Это бабушка, она древней историей зачитывалась и всем имена придумала. Своего первого сына, моего отца, Игорем назвала в честь князя Игоря, второго сына, от отчима моего отца, – Филимоном, его все Филом звали, дочь – Даной. Имя Сафрон происходит от греческого имени Софроний. Бабушка собиралась меня Софроном наречь, но в районном ЗАГСе секретарша записала меня Сафроном, не ведая того сама, что придала моему имени вполне русское звучание, ведь имя Сафрон раньше часто употреблялось в России. Так и в паспорт перетекло с её лёгкой руки, – пространно проговорил Сафрон, улыбаясь.

– Блин, ну и кругалей же ты накрутил, Кавказ проехал и пол-России, – зевнул Захар. – Проще было бы в Египет слетать, погреться. В Питере дела, родственники или просто оттянуться решил? И слушай, давай уже на «ты».

– С радостью, – быстро согласился Сафрон, помолчал и продолжил: – В Кисловодске я по нужде был – здоровье поправлял. Мой школьный друг Самир созвонился с отцом, главврачом санатория, тот пригласил меня. Знаешь, как на Кавказе – друг твоего сына, друг отца. А родственников прямых у меня в России нет, вот неожиданно обнаружилась одна в Питере, пригласила, я о ней слышал в семье, но никогда не видел…

– Серьёзно болен? – вяло перебил его Захар и опять зевнул. Он явно был чем-то удручён, а говорил лишь оттого, что ничего другого не оставалось, ведь ехать молча четыре часа незавидная перспектива. Но, по всему, ему не очень нравилась словоохотливость и подробность ответов попутчика, а наморщенный лоб, тусклые глаза и рассеянный сонный вид могли говорить о том, что, задавая вопросы, он о чём-то всё время думает.

Но его попутчик, кажется, ничего этого не замечал, отвечал ему охотно и радушно.

– Мелочи жизни, так… нервы, – засмеялся он, – это ты верно подметил, что у большинства болезней женские имена, у моей тоже, впрочем, болезнь ли – это вообще? Справочно – не заразная и не смертельная, но распространённая сейчас. Бессонница, быстрые смены настроения, утомляемость, частые депрессии, тахикардия, сон сбивается. В таких случаях полезно поменять обстановку, не помешает и лечение, а я к врачам не ходок, годами не ходил, но вот подпёрло, да и оказия подвернулась.

Он опять засмеялся.

– Думаю, попасть в крепкие объятия психиатров-буквоедов запросто может любой молодой человек нынешнего компьютерного поколения. Они, как пауки, плетут хитроумные сети странными вопросами, под которые подбивают базу заболевания. Мне было смешно, но я честно отвечал на них. Как тебе такие, к примеру, вопросы: сколь долго вы можете терпеть голод? Исчезает ли у вас неожиданно желание продолжать разговор с собеседником? Боже мой, если собеседник хам, кому захочется с ним говорить?! Или: часто ли бывает у вас настроение свернуть горы, но неожиданно возникает апатия, пропадает желание даже сдвинуться с места? Да это же сплошь и рядом у всех! И вишенкой на торте – самый глубокомысленный вопрос: влияет ли на вас смена сезонов? На кого же она не влияет?! А дальше по списку: часты ли у вас смены настроения, тра-та-та, тра-та-та, ля-ля-ля.

Глаза Захара ожили, губы тронула ироническая усмешка.

– Круто. С такими вопросами врачи в психотерапевне смогут стричь бабло с любого че́ла, как шерсть с овец: депрессуха-то сейчас модна, молодняк экспериментирует и нюхает, и колёса глотает, колется, ну и тёлки, по ходу. И как лечили? Сильно обули медики-шкуродралы?

– Нет, разумно, без особого кавказского, х-мм, гостеприимства, – весело начал Сафрон. – Сестричкам на процедурах небольшое денежное поощрение, шоколадки и, естественно, официальная плата за курс. А лечили… лечили на совесть, по книжкам; повезло, что в них опечаток не было. Таблетки, капельницы, циркулярный душ, нарзанные и грязевые ванны, терренкур. Вот это классно было! Гуляешь себе часа три по парку, солнце, белочки милые на деревьях, с рук едят, воздух горный – не надышишься, после аппетит ого-го. Городок гористый, местные жители определяют его, как «бугор-яма», Эльбрус в ясную погоду виден, красота. В Кисловодске замечательно! – опять рассмеялся Сафрон. – Отец Самира, Акиф Салманович, прописал мне курс лечения, таблетки всякие, мы с ним будем поддерживать связь в сети. Он очень хороший человек. Мы с его сыном Самиром ровесники, соседи, родились в один год, в одном месяце, жили и живём в одном доме, учились и закончили одну школу. Родились, правда, в смутные времена распада СССР, страха и крови – первая Карабахская война, Сумгаит, войска в Баку, беспредел бандитский, исход населения, невесело было… не хочется вспоминать…

Сафрон скомкался, замолчал, глядя в окно, а Захар в этот раз заинтересованно спросил:

– Знаю, буча была сильная. Гнобили азеры вас тогда?

– У вас так азербайджанцев называют? – повернулся к нему Сафрон. – Как-то это, Захар, нехорошо и некрасиво, прозвища навешивать народам. Нации – не породы лошадей или собак, темнокожих в Америке давно уже нигерами не зовут, за это там схлопотать можно. Избирательное человеколюбие известно из истории к чему…

– Ты прямо мать Тереза, – криво ухмыльнулся Захар, не дав ему договорить, – не видел, как в моём Питере твои земляки борзо себя ведут, да и хачи не лучше.

– Хачи – это армяне, надо понимать, – пытливо на него посмотрел Сафрон.

– Одни других не лучше, – раздражённо отмахнулся Захар.

Сафрон, с минуту пристально и молча смотря на него, вздёрнулся:

– Если бы не соседи азербайджанцы, прятавшие и русских и армян, неизвестно – живы бы мы были? Аким Салманович прятал у себя нашу семью и двух девочек армянок, у которых убили отца. Там тогда царил страх и ужас, никому не желаю жить в такие времена. И кстати, многие русские, уехавшие из Азербайджана в России, вернулись – мачеха-родина не для всех оказалась матерью. Между прочим, среди коренного бакинского люда до сих пор жива ностальгия по советскому времени, даже поговорка существует: есть такая нация – бакинцы.

– Ладно, ладно, проехали, – заёрзал на скамье Захар, отводя глаза в сторону. – Ну, ты философ, блин, сколько буковок наговорил.

– А те, про которых ты говоришь, не бакинцы, сельский неграмотный народ, торговцы, они… – смущённо начал Сафрон, и не окончив, отвернулся к окну. За ним нескончаемой мутной и тёмной стеной убегали заснеженные леса. Неожиданно он повернулся к Захару, пылко воскликнув:

– Какая же она огромная Россия! Азербайджан можно на машине за день проехать. А я, представь, в России первый раз! Мне так хочется её узнать, русского человека увидеть!

Захар присвистнул.

– Да, ладно! В натуре? Тебе сколько лет-то?

– Старый, – четвёртый десяток размениваю, тридцать три стукнет в этом году.

– Я думал лет двадцать семь, двадцать восемь, хе-хе, хорошо сохранился. Ну, Колумб! Первооткрыватель России, блин, занятный ты мужик. Насмотришься скоро наших российских аборигенов и туземцев, встретишь и с кольцом в носу, и русалок с синими волосами, мальчиков, х-мм, с подведёнными глазками, анархисток в чёрных пальто до пят, солдатских ботинках и в шляпе из бабушкиного комода, «синих» в магазинах в шлёпках на босу ногу, расчленителей, людоедов даже. Им тебя понять трудно будет, ты на каком-то другом русском говоришь, умно больно и гладко, акцент странный. Иди сюда, присядь, – с озорно блеснувшими глазами Захар приглашающе постучал ладонью по скамье.

Сафрон присел рядом с ним, а он, озираясь, вынул из сумки плоскую бутылку коньяка, свинтил крышку, лукаво подмигнув, наклонился.

– За знакомство выпьем, Колумб?

Сафрон испуганно отпрянул:

– Так ведь оштрафуют, высадят.

– Где высадят? В Питере только, поезд идёт без остановок. Глотни, согрейся, штрафы копеечные, – хмыкнул Захар.

Сафрон мотнул головой:

– Не хочется, не обижайся, не буду.

– Как знаешь, а я выпью для тонуса, тоску разогнать. Принуждать не буду, я сам небольшой охотник до выпивки, но бывает, тормоза отказывают в хорошей компании и с девчонками, – подмигнул Захар и надолго припал к бутылке.

Выпив почти половину, он сунул её в сумку и достал из кармана телефон.

– Деффчонок-то я люблю, пушистеньких, вот глянь. Вот с этой красой я в Сочи сейчас отвязывался, – придвинулся он к Сафрону с телефоном. – Глянь, ничего краса?

Сафрон с интересом посмотрел, молоденькая девушка с прекрасной фигурой в обольстительной позе изогнулась у ажурных кованых перил дугообразного мостика.

– Пушистенькая кошечка, а?

– Довольно мила, – улыбнулся Сафрон.

– Смотри всю мою коллекцию, – сказал Захар и, показав Сафрону ещё несколько снимков девушек, блаженно улыбаясь закинул руки за голову и сладко потянулся.

– Ничего так, да?

Сафрон ответил не сразу, немного помедлив, с хитро блеснувшими глазами.

– В самом деле, г-мм, ничего. Спора нет, но я такую красоту, как бы это поопределённей выразить… они красивы сегодняшней красотой, под копирку, деланой, вот! Настоящая красота женщины не подвластна веяниям моды, это как аристократизм, который виден в человеке, в его осанке, голосе, манерах, он не исчезает из человека. А эти… такое чувство, что все эти деффчонки собраны из одного набора лего. Только цвета одежды менялись и позы, да и они не сильно различалась – акцент на попе у всех. Моя бабушка иногда грубо шутила: показно отклячивая попу, девушка уже теряет девственность. Не обижайся, но ты как филателист, что собирает марки одной серии.

Захар оживился, удивлённо посмотрел на него, расхохотался и стукнул по плечу – коньяк, по всему, уже взялся за работу.

– Вау! Да ты, брат, Кашпировский! Слушай, я и сам иногда примерно так же думаю о них. Ловко ты обозначил! Это правда, они все сейчас, в натуре, одной масти, типа, я ж девочка, сразу подавай ей кабак, ухаживание. Держи карман шире, дура! Известное дело: закажет самое дорогое шампанское, жратвы немерено, потом в торговый центр тянуть станет, чтоб сумочку ей купили тыщ за пятьдесят. Консуматорша на консуматорше, да где ж других-то взять? А тебе какие нравятся?

В этот момент мимо них прошла, улыбаясь, немолодая проводница в парике и Захар не дал ответить Сафрону. Провожая её взглядом, толкнул локтем в бок, ухмылясь:

– Памела Андерсон на минималках. Плывёт, баржа! Не первой свежести, а тоже отклячивает, вертит тем, чего бог не дал! Папашка мой таких тёток в париках называл посудомойками из ресторана «Корюшка». Терпеть не могу баб в париках! Чёрт знает, что может быть у них под ним, у меня одна такая была противная.

– На минималках? – рассмеялся Сафрон, – Не слышал такого выражения. Но ты же понимаешь, всем женщинам хочется выглядеть привлекательно, а при нынешней скорости жизни и дефиците времени парик выручает.

– Ну да, парик нахлобучила, подмазалась, джинсы натянула, ноги в кроссовки сунула и поскакала, – хохотнул Захар, откинул голову на сиденье, закрыл глаза, продолжая: – Папаня… тот ещё кобель был, ни одной юбки не пропускал. Семью в строгости содержал, совок. Бюджет семьи лично планировал, за каждую копейку отчитываться требовал, мать обижал, а на «мочалок», знаю, не скупился. Облике морале, жлобяра.

– Ты об отце довольно странно говоришь, словно в прошедшем времени и как-то нелестно. Он не живёт с вами или умер? – укоризненно покачал головой Сафрон, удивлённо глядя на него.

– Так чего я из Сочи в Питер-то сорвался-то, не успев даже в отель устроиться?! – дёрнулся тот. – Сеструха позвонила, мол, папашку инсульт хватил, при смерти лежит, пришлось возвращаться. Чёрт! Может уже и лыжи откинет, когда приеду.

– Мне очень жаль, – скомкано пробормотал Сафрон.

– Да погоди ты – жаль! – возбуждённо заговорил Захар, придвинувшись к нему. – У меня часто башню срывает, когда психану. Вот и в этот раз вкривь и вкось всё пошло. Короче, меня из института отчислять собрались за прогулы и вообще. Отец выволочку устроил: тунеядец, мажор, лентяй, бабник, на мои деньги учишься, ешь, пьёшь одеваешься, гулеванишь, вместо того чтобы мозги прокачивать, бицепсы накачиваешь; понёс пургу, кричал, слюной брызгался. Грозил, мол, своё немалое хозяйство, что горбом наживал, дочери отдаст, а меня проклянёт. Он последнее время дико Соньку зауважал, забыл, гад, сколько она плакала в детстве от его придирок и жлобства. Ну, Сонька-то – хитрая лиса, с отцом в обнимашки давно поигрывает. Замуж собралась за делового козла из спекулянтов биржевых. Мерзкий тип – купи-продай, я таких терпеть не могу. Липкий, медовый, к папашке с поклонами, изгибается, кисель усатый! Папашка в девяностые старшим мастером пахал на «Электросиле», да бросил цех родной в девяностые, завертелся, заматерел, с бандитами ладил, с выжившими и сейчас нормально общается, лис старый. Поднялся он тогда на сигаретах, пиве, спирте «Роял», окорочках, везде успевал. Да и сейчас с сигаретами левыми завязан помалу, в аптечном бизнесе тормознулся – дело беспроигрышное и прибыльное. Короче, кричал, кричал и докричался – Скорая, врачи, все вокруг его постели вертятся, а я под шумок нырнул в его комнату, а на столе две пачки тысячных… короче, скоммуниздил, ключи от машины прихватил и слинял. Не в добрый час, – с мрачным видом закончил он.

Сафрон оторопело смотрел на него с приоткрытым ртом.

– Рот закрой – муха залетит, – не очень весело хохотнул Захар. – Да, да, нехорошо, нехорошо, знаю, знаю, а дальше вообще триллер…

От неприятных воспоминаний недавних событий он вошёл в раж, стал говорить торопливо, сбивчиво, порой бессвязно, нервно похрустывая пальцами.

– Понесло меня… Папаня тачки часто менял, сейчас у него БМВ Гран-Купе, шестьсот лошадей под капотом, почти двенадцать лямов отдал за тачку, из Германии перегоняли, апгрейдированная. В гараже у него чудо стоит – 21-я «Волга» золотого цвета, тоже бабла вбросил в неё, апгрейд сделал, чуть ли не американский Кадиллак шестидесятых из него сотворили питерские умельцы. Выезжал старик на нём с российским флагом раз в год на 9 Мая, патриот, блин. Мастерам, патриот, между прочим, не доплатил, хай устроил, судился. Моя «Октавия», разбитая в ремонте, на такси не люблю ездить. Короче, завёл БМВуху – пропадать так с музыкой, – и двинул, куда глаза глядят. Нашёл в клубе подругу пушистую и по ночному Питеру поехали рассекать. Дура пушистенькая разнылась – дай красавицей порулить, права мне показывает, два года стажа. Порулила! Педали перепутала, обняла бетонный отбойник, передок в хлам, тачку бросили, оба бухие, ну и в Сочи слиняли…

Захар достал из сумки коньяк, скривившись, сделал глоток, опустил голову на грудь. Сафрон смотрел на него пристально, с недоумением и жалостью, нервно сцепив пальцы.

– Моя бабушка говорила, что у плохого дела всегда плохой конец, – сказал он тихо.

Захар вскинулся.

– Да ладно тебе! Какая бабушка? И ты туда же – облике морале. Тоска! Тут один жизненный вопрос ножом теперь к горлу приставлен: оставит папашка мне что-нибудь, если помрёт? А как Андрей Платонович выполнит свою угрозу? Сонька-то, глаза завидущие, со своим пройдохой усатым запросто может зехер хитрый придумать, я с ней никогда не ладил…

Тут у него звякнул телефон, он глянул в него, прочитал сообщение, выключил, сказал громко и мрачно, стукнув кулаком по колену:

– Аут! Приехали! Врачи сказали – час от силы проживёт, был папаня Андрей Платонович Расхожин, да весь вышел.

Сафрон собрался было сказать ему слова утешения, но тут произошло нечто, неожиданно прервавшее разговор молодых попутчиков. На соседней скамье лицом к ним сидел господин, по виду из нынешних чиновников или каких-нибудь начальствующих типов в тёмно-синем костюме, белой рубашке и галстуке.

Таких господ нетрудно определить по дежурному выражению лица с застывшей маской собственной значимости, а также привязанности к дорогим костюмам непременно синего цвета, на которых эффектно смотрится значок депутата. Непременными аксессуарами таких господ являются дорогие часы, сногсшибательный перстень на безымянном пальце правой руки – сногсшибательный, поскольку золота на него часто истрачено такое количество, что он вполне может использоваться, как убийственный метательный снаряд.

Таких людей скопом можно увидеть в Государственной Думе, на всяких крупных важных сходках, форумах, на прямых линиях президента, или на его ежегодных посланиях этому синклиту синекостюмных. Когда камера показывает сверху крупный план такого зала, он похож на васильковое поле, местами пробитое разноцветьем женской части таких собраний. Пожилые и безвкусно одетые дамы-лютики с лицами, изуродованными скальпелем пластических хирургов-шарлатанов, прикрывающие поредевшие и поседевшие головы невообразимыми шиньонами, париками; стройные спортсменки-чемпионки с кокетливыми причёсками в дорогих нарядах от кутюр; артисты-патриоты с лицами сутенёров, старые коммунистки с ироническими оппозиционными улыбками и прожжённые боевые либералки – борцы за толерантность, весь это цветистый луг как бы должен олицетворять демократическое равенство полов и разнообразие политических взглядов народных избранников.

Занятно, что пожилое васильковое большинство таких форумов патрициев упорно рядится в эти новомодные коротковатые и дорогие пиджачки, которые очень выпукло обрисовывают их изнурённые хорошим питанием брюшки и согбенность стана, а коротковатые брючки на артритных негнущихся ногах, забывших педали велосипедов, и зады, просиженные в мягких креслах, только подчёркивают их старость. Впрочем, пример таких значительных собраний вовсе не обязателен. То же самое можно увидеть в любом муниципальном командном органе страны, в паспортном столе или в жилищной конторе. Тренд, однако!

Господин свою значимость, причастность к высоким сферам и верноподданническое усердие особо подчёркивал заколкой в сером галстуке с тремя наклонными полосками в цветах российского триколора. От многолетнего служебного радения волос на его бугристой голове осталось немного, на пару трёпок, как говорится; темя и вовсе облысело, а часть оставшихся седоватых волос он зачёсывал на пробор, закрывавший тонзуру, как размётанное ветром сено на автостраде. Горбатый крупный нос клюквой нависал над верхней губой, отчего господин был похож на одряхлевшего сонного орлана после обильной трапезы.

Сафрон иногда вскользь с интересом поглядывал на него. За время их беседы с Захаром он читал толстые газеты, периодически исчезая за ними, когда их развёртывал, пару раз газеты откладывал и дремал. Но Сафрону казалось, что он напряжённо слушает их беседу. Он даже хотел попросить Захара говорить потише, но, когда тот явно захмелел, не стал этого делать, чтобы не обидеть

При последних словах Захара господин встал и как-то мягко, крадучись, бочком-бочком, по-крабьи, телепортировался к их секции. Почтительно наклонив голову, он шепеляво проговорил, проглатывая звук «Р»:

– Угодников Борис Вениаминович. Неужели, неужели, неужели, ах, боже ж ты мой, Андрей Платонович! Боже мой! Он же был полон сил, две недели назад мы с ним обедали в грузинском ресторане «Мамалыга», о делах говорили, вино пили, боже мой, боже мой...

Всё это он произнёс голосом полным печали и сочувствия, трагически сложив руки на груди крестом. Между тем, не дав друзьям опомниться, так же, крадучись, как кошка, он мягко присел на скамью напротив Захара и Сафрона и продолжил:

– Да, да, да, бог дал, бог и взял, суровая, так сказать, аксиома жизни! Мы с Андреем Платонычем пересекались часто, ещё с тех кошмарных годов, когда я служил депутатом в девяностые и вёл некоторые его дела. Какой человек был отзывчивый, пунктуальный, исполнительный и честный! Господи, какое ужасное слово «был».

– Это он-то честный и отзывчивый? – зло вперился в господина Захар. – Клянчить приходилось на кино и лимонад. И чего это вы к нам, как вас там?

Господина не смутила грубость Захара, сладкая улыбка бродила по его хорошо выбритому лицу.

– Борис Вениаминович Угодников, засвидетельствовать хочу, так сказать, почтение сыну достойного человека, соболезную тяжёлой потере дорогого вам человека. Ныне, м-мм, подвизаюсь на ниве защиты чести и достоинства добрых людей, заслуженный юрист Российской Федерации.

Сафрон еле сдержал смех, от этого древнего «подвизаюсь», а Захар толкнул его локтем в бок.

– Подвиз… чего? Подвисаешь? Хе-хе, прикольно! Заслуженник! Юрист Угодников – подходящее сочетание слов. Часики-то – Омега, не меньше ляма стоят, костюмчик, небось, от Пола Смита. Выгодное дельце-то, выходит, угождать упакованным клиентам, а?

Сафрон краснел, слушая грубые выходки Захара, но Угодников оставался так же бледен, только некоторая кислость забродила в лице. Пожевав губами, он противно ухмыльнулся.

– Профессия обязывает. Не от «Большевички» же носить костюм в солидном обществе.

– «Большевичка» не обязывает, а галстук с триколором и часы на правой руке как бы обязывают? – продолжал ёрничать, и довольно громко, глазастый Захар, заставляя Сафрона тревожно ёрзать на скамье.

Угодников открыл было рот, чтобы что-то вставить, но Захар не дал ему, отмахнулся:

– Слушай, как тебя там, Негодников, Пригодников, Расходников, у меня голова разболелась, в натуре, извини, приятель, не до тебя мне сейчас.

Чёрные беличьи глаза юриста повлажнели, электрически пыхнув короткой злобной дугой, но тут же замедоточили.

– Да, да, да, прекрасно вас понимаю. Понимаю, понимаю, горе. Такая утрата, молодой человек, такая невосполнимая утрата, царствие небесное Андрею Платоновичу.

Он встал. Улыбка стала ещё слаще, выглядел он наэлектризованным, волосики на темечке приподнялись. Так же, крадучись, он вернулся на своё место и закрылся газетой.

– Захар, прими мои соболезнования. Печально, печально, я очень сочувствую тебе, сказал тихо Сафрон и положил руку Захару на плечо, – держись, дорогой.

– Когда-нибудь это всё равно должно было произойти, жаль, что вот так и не без моей помощи, – угрюмо ответил тот, хрустнул пальцами и показал глазами на Угодникова, закрывшегося газетой. – Извини, не сдержался. Ненавижу это племя. Ссы в глаза, скажут божья роса. Такие типы вокруг моего папаши угрями вились всю жизнь, делишки с ним обтяпывали. Стервятники, услышал, сволочь, подлетел, падалью запахло.

Воцарилась неловкая пауза, Захар молчал, глядя в пол. Ознобно поведя плечами, он вздёрнулся, сглотнув комок в горле, сипло проговорил:

– Короче. Об этом лучше сейчас не думать и не говорить, ничего не исправить уже. Я всё думаю о твоих словах… о лего-деффчонках. Таких сейчас больше, факт, но есть, есть же, есть и другие, ручной работы? Как это в стихах… есть женщины в русских селеньях? На самом деле, не все же инстасамки с губищами и с курдючными задами, в натуре?

«Смерть отца, и в такой тяжёлый момент о девицах, какое жестокосердие», – эта невольная мысль отразилась на лице Сафрона, с удивлением посмотревшего на Захара.

– Вот, глянь, – развернул к нему телефон Захар.

Сафрон смотрел долго. На снимке стройная молодая женщина в строгом брючном костюме задумчиво рассматривала какую-то абстрактную картину на стене.

– Ну, Колумб, зацени, эта тоже из лего? – Захар ткнул его кулаком в плечо и развернул телефон к себе, блаженно щурясь.

– Это порода! Красивая, гордая, строгая, умная, с печалью в глазах, – тихо сказал Сафрон, – такие женщины оставляют в сердцах мужчин отпечатки, в них есть какая-то тайна.

– Пробрало, надо же! И опять угадал, – Захар откинулся на спинку сиденья, – оставляют, оставляют отпечатки. Художница, свой салон «Art House» в центре города: картины, всякая модная хрень, дизайном занимается, известная личность в Питере. Я случайно туда забрёл, от нечего делать. Там пару каких-то хлыщей толклись вокруг неё. Подошла ко мне, расспрашивала, не желаю ли чего, с какой целью зашёл, Агнессой зовут, чуть старше меня. Ну, а я пургу погнал, мол, собираюсь квартиру новую покрасивше сделать, а сам глаза пялю на неё. Прикинь – растерялся, оробел, как пацан! Она улыбалась, сто пудов просекла мой драйв. Такого со мной давно не было, разве только в школе в десятом классе с Катькой Суховой. Точно ты сказал – отпечаток. Блин, во сне её вижу.

– Как ты меня обрадовал, Захар! Ты совсем не такой, оказывается, как себя выставляешь. Бабушка говорила, что в человеке живут двое. Один показной, живёт как все, боится вылезать из-под коряги общих устоев, второй – всё это видит и ропщет на первого, мучает его, призывает быть самим собой. Иногда, он побеждает первого и это для человека выход. Только, говорила, что иногда этот второй становится глухим, слепым и немым, и мир может погибнуть, если таких станет больше.

Захар глянул на него пытливо.

– Загнул ты, брат. Типа «плохой – хороший» полицейский? Да во мне не двое – сотня разных че́лов живёт и такой у них спор между собой иногда случается! Устаю с ними бороться. Слушай, Сафрон, ты мне напоминаешь Форреста Гампа, только в фильме он всё мамины наставленья говорил, а ты – бабушкины. Любил бабушку?

– С её смертью, будто часть мира умерла.

Захар посмотрел на него добрым испытующим взглядом, каким ещё на него не смотрел.

– И я свою бабулю тоже очень любил. Я посплю немного, да? Разбудишь.

Он отвалился на спинку сиденья и вскоре заснул с открытым ртом.

Пересаживаясь на своё сиденье, Сафрон машинально взглянул на Угодникова. Тот дремал, но чуть приоткрыл глаза, когда он пересаживался. Сафрон достал телефон, и до Питера что-то читал в телефоне. Захара он разбудил на подъезде к городу, тот хотел глотнуть коньяка и уже взял в руки бутылку, но с раздражённым видом закинул её в сумку.

Уже одетый, Угодников глянул в окно и сказал весело новоиспечённым товарищам, как старым знакомым:

– В Москве климат плохой – в Питере ещё хуже. Я в первопрестольную приехал двенадцатого февраля. Жуть, как всё было завалено снегом в столице.

Он увязался за ними, пристроился рядом, семеня короткими ножками. Когда троица вышла на Лиговский проспект и остановилась у торгового центра «Галерея» прощаться, сказал:

– Что-то вас не встречают. Вам куда, джентльмены? Могу подвезти, тачка у меня здесь в подземном паркинге.

– Мне на Крестовский, а тебе куда? – спросил Захар.

– Так нам по пути, мне на Чёрную речку.

– Погоди тогда, я с че́лом попрощаюсь, – повернулся он к рассматривающему с интересом окрестности Сафрону: – Ну, а ты-то, Колумб, куда?

– Да мне, собственно, сегодня, пожалуй, некуда, пристроюсь где-нибудь. Я уже говорил, что приехал по просьбе какой-то дальней родственницы. Звонил мужчина, сказал, что мой телефон ему дала моя тётя в Баку, а он звонит по поручению некоей Джавад-Заде Клавдии Дмитриевны и просит по возможности быстрее приехать в Санкт-Петербург по наследственному делу в отношении меня, что дело не терпит отлагательства

Угодников чуть не подпрыгнул, с заблестевшими глазами он придушенно произнёс:

– Клавдия Дмитриевна Джавад-Заде?! Как же, как же, знаю, знаю, уважаемая женщина, весовая, так сказать, с советских времён. Тут без обмана, наследства на всех хватит! Три прелестные внучки, зять деловой Иван Панкратович Головчин в кругах принят, знаком, знаком… Рад, рад за вас, на всякий случай вот вам моя карточка, чего не бывает.

Отработанным движением, непринуждённо и ловко, он всунул в руку Сафрона визитку с гербом.

– Да погоди ты, трещотка, не выпрыгивай из шкурки, – одёрнул его Захар, – кто она тебе эта… Заде?

– Я только догадываться могу. У моей бабушки тоже отчество Дмитриевна, я от сестры слышал, что у бабушки была сводная сестра, она высоко взлетела, но их пути по жизни почему-то разошлись. Они не общались после какой-то размолвки. Звонивший не стал мне объяснять подробности, сказал, что меня ждут. Из Москвы я ему звонил, сообщил в каком поезде еду, – Сафрон вертел в руке карточку юриста, не зная куда её деть.

– Дела, – почесал затылок Захар. – Хоть у кого-то хорошие. Я рад за тебя и прощай. Поговорили и разошлись, как в море корабли, удачи.

– Никогда не говори никогда, давай телефонами обменяемся.

Сафрон позвонил на названный номер, Захар зафиксировал и протянул ему руку.

– Отмечу тебя Колумбом.

– А я тебя Магелланом по лего-девчонкам, – рассмеялся Сафрон.

Угодников заюлил перед ним:

– А давайте ко мне, помоетесь, отдохнёте…

Сафрон качнул головой.

– Спасибо. Поброжу по стогнам Северной Венеции, пристроюсь, не маленький. Знаешь, Захар, когда ты прикорнул, я решил просмотреть в инете народные приметы на Сретенье. И нашёл удивительную! Не знаю даже пугаться или радоваться. Такую странную народную примету обнаружил, мол, на Сретенье нежелательно уходить в далёкий путь, потому что назад трудно будет вернуться, и вот теперь я будто стою на перекрёстке и мысли разбегаются.

– Питер засасывает – болото, отсюда трудно выскочить, если только суметь себя за волосы вытянуть, как Мюнхгаузен. – Захар хлопнул Сафрона по плечу: – Разгадывай русских, брат, тут такие кроссворды встречаются. Пошли, что ли, заслуженник.

Захар шёл пружинистым быстрым шагом, Угодников семенил ножками, чтобы не отставать от него, что-то быстро говорил, заглядывая ему в лицо.

Сафрон долго смотрел им вслед, глубоко вдохнув сырой и морозный воздух, глянул на мутное небо, где между рваных облаков подрастала луна, прошептав: «Боже мой, я в городе Достоевского!».

Через полчаса он стоял на Аничковом мосту и с восторгом смотрел на замёрзшую Фонтанку.

 

2.

 

На фоне нынешних нуворишей, владельцев особняков на Рублёвке, апартаментов в московских высотках «Золотой мили», домов в Лондоне, Калифорнии и Испании, Иван Панкратович Головчин выглядел посредственным середнячком, но свой кус в мутном потоке российских демократических реформ на её кровавом расцвете, он, как и все перекрасившиеся и приклеившиеся к щедрым государственным кормушкам, не упустил.

Зимой основным местом времяпровождения его семьи служил двухэтажный таунхаус с гаражом на два автомобиля в Коломягах, в прекрасном зелёном районе города напротив чудного пруда, принадлежащий его тёще. Отсюда до Чёрной речки на машине можно было доехать минут за пятнадцать-двадцать. Позаботился Иван Панкратович и о загородном отдыхе семьи: выстроил кирпичный двухэтажный дом в тихом областном городке Вырица Гатчинского уезда. Прекрасное место для отдыха ещё за несколько лет до Первой Мировой войны облюбовала петербургская знать, ещё тогда заложили там дачный посёлок «Княжеская долина». Сейчас этот посёлок облюбовали зажиточные люди из Питера.

Дом строился долго, но не из-за финансовых трудностей хозяина, а из-за мелочной придирчивости и скаредности его. Несколько раз бригады строителей менялись. С двумя бригадами он сурово распрощался, не доплатив им положенной платы. Достраивали дом строители с западной Украины. Головчина устроила низкая цена работ славянских гастарбайтеров и их исполнительность. Дом выглядел довольно громоздко и безвкусно: с архитектурными излишествами – двумя боковыми флигелями с башенками, фривольными балкончиками под старину с балясинами, покрытыми мраморной крошкой, и был нещадно критикован острой на язык тёщей и женою за новорусскую безвкусицу. Благо летом балясины оплетал густой плющ, нивелируя барский вкус хозяина.

Окружённый высоким кирпичным забором с видеокамерами, дом стоял в кольце многолетних сосен. Огородничеством хозяева не занимались, – наняли смотрителем дома местного соседа, мастера на все руки. Он стал и садовником, и сторожем, и помощником. Под руководством жены Головчина Тамары Мурадовны он развёл прекрасный цветник, естественно, в доме было всё, что нужно для комфортного житья.

Недалеко был городской пляж на реке Оредеж, а ещё ближе, в шаговой доступности, отрада жены и тёщи Головчина старинная деревянная Церковь Казанской иконы Божьей Матери в стиле шатровых церквей Русского Севера. Во дворе церкви уже в наше время была выстроена часовенка над мощами преподобного Серафима Вырицкого и его жены, схимонахини Серафимы. Жена Головчина Тамара крестилась поздно и соседство с такой Церковью ей очень нравилось. Она ходила на службы, часто со старой матерью, которую возила на инвалидной коляске.

Кроме всего, семейство всегда ждал ещё один небольшой деревянный дачный дом под Выборгом, в котором они могли отдохнуть после шоп-туров в Финляндию. Этот дом принадлежал покойному отцу Головчина, но проживал в нём его брат, вдовец, согласившийся жить здесь постоянно, квартиру дяди в Питере предприимчивый племянник сдавал. У Головчина была ещё «двушка» в старом доме на Васильевском острове рядом с Церковью Успения Пресвятой Богородицы, а также выкупленные пять комнат в коммуналке у Московского вокзала, Иван Панкратович и их сдавал. Кроме всего, на Московском проспекте была трёхкомнатная родовая «сталинка» недавно умерших его престарелых родителей. Так что в некотором смысле недвижимое имущество Головчина выглядело вполне патриотичным.

Деловая хватка у него была крепкая. Он был в доле в фирме, занимающейся оптовой продажей лакокрасочных изделий финской марки «Тиккурила». В своё время оказал существенную помощь знакомым предпринимателям, воспользовавшись своими связями в Выборгской таможне и Смольном, обеспечив им юридическое прикрытие. Фирма расширялась, дела шли прекрасно. Подкупал он по случаю и акции доходных предприятий, в доле с партнёром владел юридической фирмой с широким профилем деятельности и опытными юристами, фирма процветала.

В молодые годы он активно пошаливал. До женитьбы на Тамаре Мурадовне шалун в погонах был недолго женат на артистке Ленинградского балета на льду, их представления он регулярно посещал. Захаживал с цветами и в Кировский театр, но быстро понял, что плоские эстетки – товар дорогостоящий, и остался фанатом балета на льду. Отвязанных молодых фигуристок ледового балета местные бонвиваны называли «ледовой дружиной», а девушки без комплексов с удовольствием проводили время с интересными молодыми людьми, которых сейчас бы называли мажорами.

Головчин недолго охаживал стройную артистку из Саратова. Её прельстила возможность стать ленинградкой с жилплощадью, да и жених-офицер был хорош собой, правда, скуповат, как позднее оказалось. Но вот беда – коньки она категорически отказалась вешать на гвоздь. Балаганный мир, где её окружали поклонники, галантно ухаживали многие известные в стране люди, титулованные артисты и музыканты, самцы-мародёры с интеллигентным обхождением, деньгами и широкими жестами, она не оставила. Уговоры мужа-ревнивца в капитанских погонах не помогли. Брак не продержался и года: стройная крепость пала под обещания неземной жизни за границей и большой любви одного известного артиста. Дашенька сбежала от мужа к нему, оставив на память о себе коньки на гвозде, а артист вскоре слинял в Израиль, бросив пассию.

На подколки коллег по ведомству Головчин коротко, по-военному, угрюмо отшучивался, скаля лошадиные зубы: «Агент спалился на варьетутке». Отхватить что-то от имущества мужа у варьетутки не вышло, судилась, но что называется – бодался телёнок с дубом. В конце девяностых Головчин узнал, что Дарья вышла замуж за немецкого бюргера и уехала с ним в «цивилизованный» мир, и её следы затерялись на просторах многоликой Европы.

Капитан был взбешён, но потерю переживал недолго. Стройные фигурки по-прежнему манили сластолюбца: не забывая ревностно служить Родине, он исправно пошаливал – вполне хватало приезжих студенток и неверных жён. Должностное рвение коммуниста Головчина было замечено начальством. Он не раз поощрялся и неожиданно его недавно вновь внеочерёдно повысили в звании. Вряд ли он мог бы стать майором так быстро, но тут в карьере случилось приятное – Фортуна, известно, дама изменчивая. Нужно было заменить одного сотрудника в Венгрии и начальство посчитало, что капитан – это несолидно, а парень толковый и надёжный, из генеральской семьи, отец свой – «конторский». Не исключено, конечно, что папа замолвил за сына словечко – «бывших» в этом ведомстве, известно, не бывает.

Новоиспечённый майор недолго пил венгерское вино. Весной 1989-то Венгрия открыла границу с Австрией, следом пала Берлинская стена, соцлагерь посыпался, как шаткий ряд костяшек домино. На глазах майора происходило нечто совсем невообразимое! Шпротная Прибалтика стукнула кулаком по столу: а признать секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа незаконными и недействительными! II-съезд народных депутатов, с подачи предателя и «мотора перестройки» Яковлева, испугался грозных прибалтов и принял резолюцию: «Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания».

Зашаталась кроваво держава! В августе 91-го, когда майор с коллегами из конторы в штатской одежде деловито шнырял у баррикад перед Мариинским дворцом, он остро осознавал, что в песочных часах СССР образовалась дыра. События происходили с калейдоскопической быстротой. Ленинград стал Санкт-Петербургом, любимец либералов Собчак, недолго пробывший в рядах КПСС, набирал вес, член его команды, будущий президент Анатолий Медведев, расклеивал его предвыборные фото на стенах домов, с ним трудился и малоизвестный тогда Путин. Собчак круто шёл в гору. Пробрался в мэры, разогнал Ленсовет, позже стал председателем правительства Санкт-Петербурга. Сыпались, сыпались костяшки домино истории – не дожив до семидесяти лет, в кровавых корчах скончался Советский Союз. Прекратил свою деятельность и Съезд народных депутатов. Ельцин стал президентом, КГБ РСФСР переименовали в Агентство федеральной безопасности, в дальнейшем на свет явилась ФСБ России.

Но пора вернуться к нашему герою. Пертурбации, неразбериха в его кормиле нервировали, перспективы были туманны. Вернувшись из Венгрии с чемоданами шмотья, посуды и электроники, он окунулся в новую, быстро меняющуюся, нервную, неустойчивую и непредсказуемую стихию. Вот тут-то сработали связи отца: он подсуетился, и единственный сынок был трудоустроен в Балтийскую таможню. О её работе в 90-е написано много интересного, это было роскошное место для махинаций, которое активно окучивал расплодившийся криминалитет. А когда же оно было не роскошным?! На память сразу приходит незабвенный Павел Иванович Чичиков, пристроившийся в таможню. Правда, его поймали за руку и конфисковали нечистые деньги. Можно ещё опуститься в суровые времена Петра Великого, доверившего братьям Соловьёвым руководить Архангельским внешнеторговым портом. В потных руках братьев оказалась экспортная торговля России пшеницей, рожью, льном, смолой, пенькой, пушниной. Братаны организовали схему контрабанды, а скопленные капиталы вывозили в банки Голландии и Англии. Через них уходили за границу и капиталы друга Петра I Меншикова. Бедный же и честный вице-губернатор Архангельска Алексей Курбатов (о, как история любит повторяться!), жаловавшийся на братьев-комбинаторов самому царю, был казнён. У братанов конфисковали имущество, но позже освободили на поруки и даже вернули часть конфиската.

Таможня, её посты – золотое дно для прохиндеев во все времена. В девяностые здесь не только придумывались хитроумные схемы, но нередко бывало, что крепкие парни в спортивных костюмах совершали грубые экспроприации, на манер румынских погранцов, жестоко обошедшихся с Остапом Бендером.

В общем, жизнь у Головчина удалась. Женился тридцатилетний красавец майор в 1994 году на двадцатипятилетней яркой полногубой брюнетке с восточным разрезом обворожительных глаз. Познакомился он с ней на свадьбе друга. Тот женился на преподавательнице ЛГУ, а её подруга Тамара тоже была преподавателем этого учебного заведения, без пяти минут кандидат литературоведенья. Когда же Головчин узнал, что она дочь одной весьма влиятельной и небедной женщины, то приложил титанические усилия для покорения южанки.

Плечистый, стройный и голубоглазый красавец смог очаровать девушку, дошло до смотрин в её доме. Послушная и любящая дочь всегда советовалась со своей строгой приёмной матерью, сухонькой старушкой, чьё слово было для неё законом. Смотрины и были устроены Клавдией Дмитриевной, чтобы вынести свой вердикт. Предварительно она навела справки о семье Головчиных и посчитала, что родители жениха люди достойные. Претендент на руку дочери не опростоволосился на смотринах под её пристальными взглядами и хитрыми вопросами: был прекрасно одет, умел пользоваться столовыми приборами, хорошо говорил и острил. Тянуть не стали. Клавдия Дмитриевна постановила: «Завянешь, Тамара, ты у меня домоседка, будешь в девках куковать, просидишь жизнь со своими книжками, а я внуков хочу понянчить».

После пышной свадьбы молодые поселились в трёхкомнатной квартире Клавдии Дмитриевны на Бульваре Профсоюзов. Её покойный муж получил в своё время здесь двухкомнатную, но вскоре прикупил соседнюю квартиру и объединил в одну. Крутую тёщу, резавшую правду-матку в лицо, невзирая на лица, Иван Панкратович невзлюбил, побаивался, но жить, увы, пришлось с ней, лелеял надежду, что старуха недолго проживёт, но тёща в лучший мир не спешила.

Тамара забеременела сразу и уже на следующий год родила дочку Веру. В новом веке, как на конвейере, Иван Панкратович сработал с перерывами ешё двух дочек – Надежду и Любовь, а Тамара любовно погрузилась в их воспитание. Это вполне устраивало Ивана Панкратовича: оставляло время на тайные шалости, с которыми он не в силах был расстаться – шалил, соблюдая строгую конспирацию. Была у него компашка таких же он хитроумных коллег-сластолюбцев, с которыми он поигрывал в картишки, не чуждаясь плотских утех. Не пропала страсть к шалостям у него по мере старения, но он держал себя в форме, молодился, бегал, следил за здоровьем. Приходилось вертеться, как угрю на сковороде. С тёщей у него отношения быстро ухудшались, она ему не верила, не любила, по всему, раскусила. Жена, привязанная к старой матери и дочерям, смирилась со своим положением, по крайней мере, так казалось внешне.

 

* * *

Когда Сафрон, ощущая себя лилипутом, ошеломлённо задрав голову стоял у Исаакиевского Собора, зазвонил телефон. Машинально приложив его к уху и стоя с задранной головой, он автоматически бросил: «Слушаю», узнав молодой и приятный, с неким заметным услужливым клерковским тоном голос человека, звонившего ему в Кисловодск.

– Сафрон Игоревич? Клавдия Дмитриевна волнуется, вы уже должны быть в Питере.

– Уже давно, брожу по вашему прекрасному городу, извините, как мне вас называть?

– Матвей Сергеевич. Вы можете прямо сейчас приехать? Клавдия Дмитриевна вас с нетерпением ожидает.

– Как-то неудобно, Матвей Сергеевич, ночь уже.

– Только вечер. Зимой у нас ранние вечера и поздние рассветы. Высылаю вам СМС с адресом. Вы где сейчас?

– У Исаакиевского Собора.

– Недалеко, наймите такси. Полюбуетесь нашими мостами, замёрзшей Невой. Ждём, да, у нас видеодомофон, нажмёте кнопку, вам откроют.

Сафрону ничего не оставалось, как поблагодарить звонившего и удивиться его настойчивости.

Таксист оказался неразговорчивым, по пути встречались заторы, но Сафрон так заинтересованно и жадно впитывал проносящиеся за окном завораживающие пейзажи, многочисленные набережные с замёрзшими реками, что забыл о существовании водителя. Он крутил головой, радостно узнавая знакомые ему по фотографиям, рисункам и фильмам, уникальные места Великого города: мост через Неву, названия которого он не помнил, сфинксов, Стрелку Васильевского острова с Ростральными колоннами, остро ощущая, что фотографии не показывают и малой доли мощи и красоты этих сооружений.

Когда въехали в жилые кварталы со стандартной застройкой, он ещё острее ощутил разницу между частью старого города, отстроенного великими зодчими, и бетонной геометричностью, скученностью жилых домов-новоделов.

Машина остановились в тихом месте у длинного ряда двухэтажных коттеджей одинаковой архитектуры. С правой стороны узкой двухколейной дороги, ниже её, в ложбине блеснул под луной замёрзший пруд. Он рассчитался с водителем и тот, наконец, весело рассмеялся:

– Я думал, брат, ты голову себе свернёшь, пока ехали. Первый раз в Питере?

– Первый, брат, – рассмеялся и Сафрон, пожимая руку водителю. – Красота!

Знакомый голос в домофоне приветствовал его. Он прошёл под сварной арочной конструкцией, покрытой зелёным пластиком, к входной двери, которая предупредительно распахнулась. В просторном холле с зеркалом, шкафом-купе во всю стену и туей в керамической кадке его ожидал красивый молодой человек в костюме, с прекрасной густой шевелюрой, большими голубыми глазами, придающими лицу детскость. Он протянул Сафрону руку, вяло ответив на рукопожатие.

– Добро пожаловать, вас ждут не дождутся, Сафрон Игоревич. Куртку и рюкзак в шкаф, пожалуйста, – отодвинул он дверь шкафа в сторону.

Когда Сафрон повесил куртку и рюкзачок и повернулся к нему, то заметил, что он с недоумением смотрит на его кроссовки, Сафрон смущённо затоптался, но неловкую паузу разрядил солидного вида мужчина с седоватой гривой волос и холёным лицом, высунувшийся из двери.

– Зайди-ка, Мотя, ко мне… – начал он, но увидев гостя, вышел в холл, окинул Сафрона цепким взглядом, как портные клиента, перед тем как снимать мерки, и протянул руку. Быстро потирая ладони, будто удаляет рукопожатие, он продолжил, разглядывая гостя:

– Хе-хе, наконец-то! С приездом, Сафрон… Игоревич, будем знакомы, Иван Панкратович Головчин, внештатный, так сказать, хозяин семейства. Официальный, хе-хе, – наша дражайшая вечно юная фея – ожидает вас со всей женской дружиной наверху. Дождались-таки исполнения её всемилостивейшего указа. Все вас с горячим нетерпением ожидают, как некое, г-мм, явление. Входите, – приглашающим жестом он указал на дверь, – познакомимся ближе.

Матвей Сергеевич, которого Головчин по-домашнему назвал Мотей, мялся, не сводя с него глаз.

– Мотя, и ты заходи, – махнул ему рукой Иван Панкратович.

В просторной комнате с рабочим столом и компьютером, книжными полками с толстыми томами, по всему справочниками, и небольшим овальным столом, он усадил молодых людей на диван, сам же удобно расположился в кресле. Пожёвывая губами, он несколько секунд рассматривал Сафрона, и бросив взгляд на Матвея, сказал:

– Ну, с приездом в культурную столицу, Сафрон Игоревич. В Питере впервые?

Сафрон кивнул, невольно анализируя ситуацию. Вначале он решил, что Матвей Сергеевич родственник этого солидного начальственного вида мужчины, но чрезмерно показное и почтительное, совсем не родственное его отношение к этому важному господину, заставило его засомневаться в этом.

Иван Панкратович переглянулся с Матвеем Сергеевичем.

– Так вы из Баку?

Сафрон опять кивнул, чувствовал он себя не совсем уютно почему-то.

– И как Баку, ликует? – усмехнулся Иван Панкратович. – Ваш президент поднял, наверное, свой рейтинг до небес после победы в быстрой и победоносной войне в Нагорном Карабахе?

Сафрон улыбнулся.

– Да, после победы народ воспрял духом, этого ждали тридцать лет и, слава Богу, обошлось без больших жертв.

Головчин хмыкнул.

– Да, Алиеву полегче, чем нашему. Легитимненько, легитимненько провернул дельце Ильхам Гейдарович, вернув Карабах; признал мир победу. А мы взяли калач, да оказался он горяч, м-да, горяч.

Сафрон прекрасно понял, что Головчин имеет в виду Крым, но не нашёлся, что сказать.

– А вы, молодой человек, так сказать, налегке в наши холодные края? Есть где остановиться? – Головчин пытливо разглядывал гостя. На миг его взгляд замер на кроссовках, недоумение отразилось на его лице, закончившись короткой усмешкой.

Сафрон это заметил, ему самому стало смешно. Быстрая дурашливая мысль мелькнула в голове: «В Питере встречают по обуви, а по чему провожают – ещё придётся разобраться. Бабушка говорила, не суди человека, пока не прошёл с ним две луны в его мокасинах. Не глупые были люди американские индейцы. И, кстати, опс! Такой же момент есть в «Идиоте» Фёдора Михайловича в первой главе, где краснобай Лебедев потешается над штиблетами князя Мышкина. Это Питер, детка, те же и там же».

– Так внезапно всё случилось. А остановиться… что ж, двадцать первый век, в большом городе всегда можно найти приют, – ответил он.

Головчин удовлетворённо кивнул.

– Аксиома, были б купюры. А на какой ниве трудитесь?

– По профессии преподаватель истории, но сейчас, можно сказать фрилансер.

– Вот как, а есть ещё кого учить-то, я имею в виду, школы-то русские остались, не все уехали?

– Есть, Иван Панкратович, есть и факультеты русскоязычные, филиалы российских вузов, и русских немало.

– А вы язык знаете?

– Азербайджанский, турецкий, разговорный английский.

Головчин повернулся к Матвею Сергеевичу.

– Мотя, у тебя сейчас торгаш, турок этот в деле, как его… хе-хе, Углу, ты нашёл переводчика?

– Ищем, Иван Пакратович.

– Так вот тебе конкретный, хе-хе, драгоман с Востока, носитель, хе-хе, языка, – оскалил крупные зубы Иван Панкратович, показывая рукой на Сафрона. – Сафрон Игоревич, подсобите? Труды оплатим.

– Конечно, конечно, с удовольствием, – улыбнулся Сафрон, отмечая, как ловко щегольнул эрудицией этим «драгоман» Иван Панкратович. Он прекрасно знал, что так в старину называли переводчиков при европейских посольствах в других странах, но слово это давно вышло из употребления. «Образованный и деловой человек нового века. Такие никогда и нигде не упустят своего шанса», – невольно подумалось.

– Вот и чудненько, – Головчин встал, что, наверное, означало конец аудиенции. Встали и Сафрон с Матвеем Сергеевичем.

– Мотя, у меня деловая встреча, я вызвал такси. Гостя проводи наверх, представь, скажи, что одобряю. Тамара знает, что я сегодня допоздна.

Матвей Сергеевич понимающе склонил голову. Новые знакомцы пошли к двери, Головчин остановил их, обратившись к Матвею Сергеевичу с каким-то особым подъездом, речь, видимо, шла о каком-то общем деле:

– Ты приглашён?

На белых щеках Матвея Сергеевича зарделись красные пятна, он стушевался, глухо ответив:

– Удивлён, но приглашён.

– Хорошо, до завтра. Наверх я не буду подниматься. Да, ты папочку на компьютерном столе разбери, а после просвети гостя, где в Питере можно поселиться бюджетно. Да и отвёз бы восточного гостя, чтоб ни плутал по ночи, шпаны развелось в городе.

Сафрон с Матвеем Сергеевичем вышли из кабинета. Сафрону стало не по себе от общения с Головчиным. Тягостное чувство жило в нём, будто он общался с человеком, перед которым в чём-то провинился, неудобно было и за Матвея Сергеевича. Ему показалось, что он подавлен волей этого человека, а тот вёл себя с ним при посторонних людях довольно фамильярно.

По лестнице, параллельно с которой был установлен пандус, Сафрон и Матвей Сергеевич поднялись на второй этаж.

 

3.

 

Они остановились перед дверью. За ней слышался гомон женских голосов, весёлый смех, звонкие выкрики, Матвей Сергеевич постучал, на стук никто не ответил, и он тихо открыл дверь.

В просторной гостиной шла азартная игра в русское лото. В центре стола высилась пухлая кучка бумажных денег разного достоинств. Женская дружина, о которой говорил Головчин, была поглощена игрой, видимо, близок был момент, когда решится судьба банка.

Накал был такой, что женщины не заметили вошедших. И только когда Матвей Сергеевич негромко кашлянул в кулак, шум, как по отмашке дирижёрской палочки, оборвался, а игроки с нескрываемым любопытством уставились на Сафрона.

За столом расположились пять женщин разного возраста. За одной короткой стороной стола восседала в инвалидном кресле стриженная под мальчишку сухая седая старуха с острыми живыми глазами, в иссохших старческих руках она держала мешочек с бочонками. Напротив неё, на другой стороне стола, сидела красивая, статная и ухоженная женщина в летах, с пышной причёской и в тёмном строгом платье; Сафрон сразу отметил в ней восточную кровь. В двух молодых женщинах ярко сквозило зримое родство и сходство с женщиной в возрасте, третья, юная девушка, явно была слеплена из другого теста.

Яркая брюнетка в очках с карими умными глазами и бледным лицом, по всему, старшая в молодой троице, сидела с накинутым на плечи шерстяным платком, словно зябнет или немного приболела. Хрупкая девушка с длинными русыми волосами притягивала взгляд миловидностью лица, нежными карими глазами с пушистыми ресницами, собольими ухоженными бровями над ними и сочными полными губами. Она немного перебарщивала с показательно глубоким декольте модной обтягивающей блузки. У девушки в белой майке с эмблемой клуба «Зенит» была модная молодёжная стрижка. Её густые светлые волосы на затылке мастер сильно укоротил, спереди же оставил более длинные пряди. Одна прядь падала на правую сторону лица, и она часто и смешно отбрасывала её назад, в её озорных зелёных глазах застряла смешинка. Юность и энергия так и рвалась наружу из этого очаровательного, милого, немного угловатого подростка с тонким подвижным станом, маленькой грудью, ярким детским ртом и ямочками на щеках.

Сафрон мысленно сразу прозвал её птичкой-щебетуньей. Вот она-то и разрядила возникшую паузу. Откинув прядь волос со лба, она звонко расхохоталась, произнеся с ленинской картавинкой:

– Товагищи! Первым делом бегём почту и телеграф, после Зимний! К нам на подмогу прибыл собственной персоной воскресший Че Гевара!

– Цыц, озорница! – незлобиво шикнула на неё старуха, бросая на стол мешок с бочонками. – Собери-ка, Любаня, всё со стола, Тамарочка, сядь рядом с Верочкой и Надеждой, пусть гость сядет напротив меня, я близко плохо вижу.

Тут только Сафрон сообразил, что вошёл в берете. Краснея, сдёрнул его с головы и затоптался, комкая в руке. Произошло движение, перестановки за столом; собирая со стола карты и бочонки, Люба периодически бросала любопытные взгляды на гостя. Тушуясь, Сафрон прошёл к столу и сел, Матвей Сергеевич стеснительно мялся у двери.

Когда Люба собралась сгрести деньги в центре стола, тоном, не допускающим возражений, старуха как отрубила:

– Стоп, Любаня, деньги, стрекоза, мои. У меня, если вы помните, сеньоры и сеньориты, на последней линии была «квартира». Последний бочонок как раз оказался фартовым.

– Бабушка, – чуть не подпрыгнула Люба, – ты шулер! Ты же не оглашала номер, а быстренько бросила бочонок в мешок!

Компания разразилась смехом, а старуха со смеющимися глазами деланно строгим голосом проворчала:

– Я никогда не вру, милочка, пора запомнить.

– Да, да, да, ты не врёшь, только обманываешь, бабушка. У меня, между прочим, тоже была «квартира» на средней линии, – с детской непосредственностью выкрикнула девушка и стремительно убежала с принадлежностями для игры.

Сафрону нравилась непринуждённая атмосфера в этой красивой женской компании с тёплой семейственностью, царящей за столом. За время, пока происходила эта короткая и весёлая прелюдия к знакомству с новыми людьми, он улыбался, жадно разглядывая лица женщин.

Старуха, пронзительно глянув на него, хмыкнула:

– Че Гевара! А ведь похож, похож, вот же озорница.

Про Матвея Сергеевича забыли, он всё ещё стеснительно мялся у двери. Сафрон растеряно посмотрел на него, старуха обернулась.

– Мотя, спасибо тебе за работу, сынок. Выпьешь с нами чайку?

Матвей Сергеевич довольно улыбнулся.

– Спасибо, я внизу буду. Мне Иван Пакратович поручил с документами поработать.

– Хорошо. Иди с Богом, сынок.

От Сафрона не ускользнуло, что Матвей Сергеевич опять был назван по-родственному Мотей и то, что, уходя, вздохнул или скорее как-то натужно выдохнул, задержав долгий взгляд на девушке с сочными губами, которая раздражённо повела плечами, поймав этот взгляд.

Старуха смотрела на него светлыми, словно выцветшими глазами.

– Меня зовут Клавдия Дмитриевна, я сводная сестра твоей бабушки Тамары. Думаю, что Мотя тебе коротко объяснил, почему я хотела тебя видеть, но об этом не сегодня, позже и подробно. Это моя дочь Тамара Мурадовна, мать моих трёх внучек. Это её старшая дочь Верочка, рядом с ней средняя – Надежда, а болтливая стрекоза – Любаша, младшенькая. Ты не голоден?

– Я перекусил в Макдоналдсе, – с удовольствием принимая это ты старухи, сказал Сафрон.

– Мясо мёртвых животных, – фыркнула Люба, не сводя с него озорных глаз.

– Люба… – огорчённо качнула головой её мать.

Клавдия Дмитриевна усмехнулась.

– Стрекоза, лишу тебя финансовой опеки.

– Подумаешь? – рассмеялась та. – Это можно пережить.

– Тогда может быть чай или кофе, Сафрон? – спросила Клавдия Дмитриевна.

– Чай, Клавдия Дмитриевна, всегда и с удовольствием.

– И правильно, наш родной бакинский напиток. Тамарочка, – повернулась она к дочери, – завари-ка нам чайничек настоящего азербайджанского, девки наши так и не научились правильно чай заваривать, пьют эту дрянь в пакетиках… да, и стаканы армуды принеси, доченька.

Дочь встала и ушла, поцеловав мать в голову, а Люба сподобилась и здесь вставить:

– Бабушка, как вы пьёте эту горечь? Сёстры тоже гурманы, пьют чай в пакетиках. Это ж пыль с индийских тропинок и химия.

«Бабушка» она произносила так, как часто говорят дети, проглатывая часть звуков, выходило у неё – башка. На это её замечание старшая сестра заметила:

– Какая назидательность, Любаня, а в твоих любимых энергетиках и чипсах божественная амброзия?

– Ну, хватит о вкусах, – не дала ответить Любе, открывшей было рот, Клавдия Дмитриевна. – Сафрон, сегодня мы поговорим, так сказать, вообще, думаю, ты устал с дороги, а завтра уже побеседуем обстоятельно. Расскажи нам немного о себе.

Сафрон посмотрел на состроившую рожицу Любу, не выдержав, рассмеялся.

– Иван Пакратович назвал ваше сообщество женской дружиной, вы и в самом деле похожи на дружину, кого-то из вас он комплиментарно назвал вечно юной феей и официальной хозяйкой дома. Я догадался, что говорит он о ком-то старшем, уважаемом человеке в вашей великолепной пятёрке, и мне очень приятно, что по кавказским обычаям ваше собрание возглавляет старейшина.

В этом месте он запнулся, приложил руки к груди и горячо произнёс:

– И мне, правда, удивительно уютно и хорошо в вашей дружине, такое чувство, будто я знаю вас давно-давно и такими, как сейчас, словно уже виделся с вами когда-то. Вы все такие красивые! Честное слово!

Девушки быстро переглянулись. Люба прыснула в кулак, а Клавдия Дмитриевна, пожевав губами, раздражённо бросила:

– Комплиментарно назвал? Ах, ах, успел-таки выговориться, фразёр-саркастёр! Человеку, которого видит первый раз в жизни, успел брякнуть свою очередную глупость. Ты не совсем понял комплимент моего зятя, Сафрон. Ну да ладно… дела семейные. Спасибо, Сафрон, за комплименты дружине, но давай всё же о себе.

– Не кажется ли вам, сеньоры и сеньориты, что наш восточный гость ко всему ещё и дамский угодник? – хмыкнула Люба с усмешкой.

– А ты невоспитанная негодница, прикалываешься на манер своего отца. Дай высказаться гостю, – строго проговорила Клавдия Дмитриевна, – если тебе скучно, иди к себе и поиграй в свои компьютерные игрушки.

В этот раз Люба смутилась и замолчала. Сафрон ласково посмотрел на девушку и продолжил:

– Да рассказывать и нечего, собственно. Мне скоро тридцать три года. Родился и живу в Баку с тётей Даной, отец, мать, дядя и бабушка умерли. Преподавал историю в школе, подрабатываю переводами с русского на азербайджанский, редактирую переводы, иногда меня приглашают играть в оркестры на всякие мероприятия и записи. Ну, что ещё? Живу, как все молодые люди: книги, кино, музыка, общение в сети и с друзьями…

– Выглядишь ты моложе, – вставила Клавдия Дмитриевна, а старшая сестра с интересом спросила:

– И что вы читаете, какую музыку слушаете?

– Невредные книги. В дорогу я взял с собой три книги: Евангелие, «Идиот» любимого Фёдора Михайловича и «Кола Брюньон» Ромена Роллана в великолепном переводе Лозинского, перечитал в третий раз – это высокая поэтика и классный перевод. У нас дома хорошая библиотека, много музыки, джаз, классика. Перечитываю Достоевского, люблю Диккенса, Толстого, Клайва Льюиса, поэзию, читаю и современных авторов…

– Мне тоже нравится перевод Лозинского. Отличный выбор книг для нашего запутавшегося в сетевой паутине века, – Вера повернулась к Любе: – Про названных гостем писателей промолчу. Жду не дождусь, когда ты «Гарри Поттера» осилишь.

– Скучная книга. Фильм смотрела, этого достаточно, Верочка, – буркнула Люба.

– «Гарри Поттер» не худшая книга последнего времени, я прочёл с удовольствием, – сказал Сафрон.

Вера внимательно глянула на него.

– А слушаете что? Я обожаю классический джаз, Эллу Фицджеральд, Френка Синатру, могу слушать кое-что из лирического рока, но не металл.

– Я рос в музыкальной семье, отец был музыкантом. Дома собирались его коллеги, я рос среди них в их музыке и разговорах. Они были передовыми ребятами, слушали много чего классного и играли. Слушаю джаз, слежу за новыми течениями в нём, люблю битлов – любимые музыканты, но и новенькое слушаю. Недавно открыл для себя «Аранхуэ́сский концерт» испанского композитора Хоакина Родриго со знаменитым адажио. Запоем слушаю пианиста Чика Кориа – фантастическая музыка! Кстати, Чик Кориа, цыплёнок, как его зовут музыканты, использовал начало этого адажио в качестве вступления к своему знаменитому сочинению «Spain». Да много чего слушаю, обожаю Баха, Стравинского, Моцарта, музыку Балкан, этническую музыку, люблю Джорджа Бенсона, мастодонтов классического джаза. Любимой музыки не меньше, чем любимых книг, слушаю всё новое и стоящее в инете.

– О да, адажио замечательное, – переглянулась с матерью Вера, – мы с мамой недавно слушала концерт, где солировал великолепный Пако Де Лусиа.

– Пако Де Лусия прекрасен! Но отыщите в сети исполнение это концерта с китаянкой Менг Су – феноменальная гитаристка! – сказал Сафрон. – Знаете, когда я слушаю адажио, я иногда думаю, что под такую музыку и умирать было бы не страшно.

В гостиной стало тихо, все смотрели на него, но не выдержала Любаша, откинув упавшую прядь, глянула на бабушку.

– Странно, дорогой гость, что в вашем списке нет нашей российской мега-звезды Бузовой, – с хитрыми глазами сказала Люба, под укоризненном взглядом матери, – она у нас мега популярна.

Сафрон задорно рассмеялся.

– Слушать эту звезду – жестокое наказание для ушей. Такого рода женское пение я зову «бузовщиной», а мужское «шнуровщиной», с похабным хитом всех времён и народов «В Питере пить» вашего Шнурова, бесфамильного Шнура в народе. Мой список того, что я не слушаю, гораздо больше списка моих предпочтений. Не хочу никого обидеть, но и ваш питерский БГ-бог – Гребенщиков занимает одно из почётных мест в моём антисписке. Это не мой гуру, особенно сейчас, когда он выдаёт какие-то сатирически-политические частушки с претензией на мудрость. Мне кажется, что и его стихотворный талант сильно преувеличен, он наворован с западных лекал, эстетика сомнительна, а голос… на любителя. И вообще… это музыкальное мошенничество, красование собой любимым. Вот вашего Виктора Цоя люблю. Моя бабушка говорила, что в простоте часто больше ума и сердца, чем в красивой заумности. Если бы мне предложили сделать выбор между Гребенщиковым, Шнуровым, пардон, Шнуром, звездой Бузовой и, скажем, Леонидом Утёсовым, Владимиром Высоцким, Муслимом Магомаевым или Олегом Митяевым, я бы выбрал вторых.

– Круто! – чуть не подпрыгнула на стуле Люба. – Каков критик с Востока, а? «Бузовщина», видите ли, «шнуровщина»!

– Ты прикалываешься, – укоризненно произнесла Вера. – Ты же терпеть этих псевдо-звёзд не можешь.

Клавдия Дмитриевна, шикнув на Любу, достала платок и промокнула глаза.

– Бакинцы! – подняла она палец вверх. – Какая там прекрасная и талантливая была молодёжь, какой был интернациональный город! Ну, а сам-то ты, Сафрон, как живёшь в этом новом Баку, доволен жизнью?

– О, я замечательно живу. У меня много друзей, проводим время, как, наверное, его проводит молодёжь всего мира. С друзьями сколотили группу, играем битлов, сочиняем песни, ходим в кино, кафе, чаще в чайхану, там всё как раньше – самовар, колотый сахар, стаканы армуды, летом гуляем по бульвару, ездим на моей машине на пляжи в Пиршаги́ или в Бузовны́…

– В Бу́зовны? – расхохоталась Люба, под осуждающим взглядом старшей сестры. – Звезду нашу раскритиковали, а у вас даже пляж в честь неё назвали!

Рассмеялся и Сафрон.

– Бузовны́ – слово с ударением на последнюю букву, это старейший посёлок у моря с замечательным пляжем. Кстати, Люба, вы так любознательны, что я прямо-таки предвижу ваш очередной вопрос, – у меня не «Бентли» и не «Мазерати». На пляжи мы ездим на моей древней отцовской «четвёрке», и никто из моих друзей не высказывает снобистских мажористых охов. В нашей тусовке отношения демократические, мы мечтатели без толстых кошельков и не грустим по этому поводу. Моя бабушка часто повторяла, что беден не тот, у кого нет денег, а тот, у кого нет мечты.

Люба покраснела так, что ямочки на щеках побелели, а все весело расхохотались. Клавдия Дмитриевна, щёлкнув пальцами, рассмеялась.

– Получи, Любаня! Отбрил, отбрил стрекозу Сафрон Игоревич. Тонко, тонко! Молодца, земляк!

– Ха-ха. Налысо отбрил, – скомкано проворчала Люба.

Старшая сестра задумчиво глянула на гостя.

– Ваша бабушка была образованным человеком, это слова Сократа.

– Тамарочка, моя Тамарочка… дружила она с книгами, начитана, школу с золотой медалью окончила, не эту вашу с компьютерами и бабой ЕГЭ, а теперь ругаемую поганую советскую. Золотая медалистка! Весь её класс ушёл на войну добровольцами. Была… ужасное слово, – тяжело вздохнула Клавдия Дмитриевна, вытирая глаза платком.

Тут, наконец, заговорила средняя сестра. Во всё время беседы она молчала, разглядывала свои ухоженные ногти, иногда рассеянно поглядывая на гостя.

– И девушки есть в вашей компании?

– И не одна. Недавно мы справили весёлую свадьбу. Наш барабанщик Эльдар женился на девушке из нашего круга. Кстати, он азербайджанец, она метиска – мама армянка, отец – грузин.

– Ну, а вы, Сафрон? У вас есть девушка, или вы уже женаты? – зарделась Надежда.

Тамара Мурадовна бросила быстрый укоризненный взгляд, Сафрон внимательно посмотрел на покрасневшую Надежду.

– Я был женат, девушки в современном понимании отношений между полами у меня сейчас нет, но я дружен с девушками нашего круга. Мне ужасно не нравится нынешнее страшное выражение – «заводить отношения», теперь так часто говорят. Это, как завести собаку, автомобиль, будильник? Извините, как ни крути, такой метод предполагает какой-то план у того, кто собирается с кем-то завести отношения, а в итоге вызвать симпатию, расположение к себе. При этом другая сторона может ничего не знать об этом плане и примет всё за чистую монету. Это нечестная современная игра, в ней обязаны проиграть обе стороны. В определённом смысле это, уж извините за прямоту, похоже на некий вид совращения. По-моему, есть только один вид, х-мм, заведения настоящих отношений – это удар молнии в сердца двух людей одновременно.

Клавдия Дмитриевна и дочь быстро переглянулись, Надежда смотрела на него, быстро краснея.

– Это ж всю жизнь можно ждать, когда он и она схлопочут удар молнии, а он может быть смертельным, – подмигнула Надежде Люба.

– А вы что ж… – начала Надежда, недовольно глянув на сестру, но её перебила Клавдия Дмитриевна:

– Ну, понеслись девки по кочкам. Любимая девичья тема любит, не любит. Летом на ромашках будете гадать, засмущали гостя.

– Не очень-то наш гость смущается, мне кажется он довольно раскован, – не утерпела вставить Люба и вскинула руки вверх, сдерживая смех. – Молчу, молчу, бабушка. Согласна, согласна, да, да, я глупая маленькая девчонка.

– Сафрон, – продолжила Клавдия Дмитриевна, покачав головой, – мы искали вас в Баку, вышли на вашу тётю Дану, она дала ваш телефон, сказала, что вы в Кисловодске в санатории. Лечились? Что-то серьёзное?

– Ничего особенного, перемена мест благотворна. Горный воздух, минеральная вода, процедуры приятные. Я уже давно к врачам не обращался, да и из Баку никуда прежде не выезжал, сейчас отлично себя чувствую.

Вошла Тамара Мурадовна с подносом, на нём чайник, тарелочки с шербетом и пахлавой, вазочка с колотым сахаром и хрустальные стаканы армуды грушевидной формы. Люба кинулась к матери помогать расставить принесённое на стол. На некоторое время все замолчали, пили чай. Люба от чая отказалась, а Сафрон с удовольствием пил горячий и ароматный чай, такой же крепкий, как он привык пить дома. Поёрзав на стуле, Люба не утерпела и спросила у него:

– Вот вы сказали, что мы все красивые. Ну, и какие мы красивые? Может дадите характеристики? У вас это должно хорошо получиться, вы такой остроглазый. Хочется узнать, есть ли у нас шанс попасть на конкурс Мисс Россия или хотя бы на худой конец мисс Тамбова?

Тамара Мурадовна стала поправлять салфетки, пряча улыбку, Вера улыбнулась одними губами, Надежда вытаращила на сестру глаза, а Клавдия Дмитриевна, давя смех, подмигнула внучке:

– «Я ль скажи мне всех милее, всех румяней и белее?».

– Бабушка! – простонала, вспыхнув, Люба, а Сафрон с совершенно серьёзным видом проговорил:

– Чистая правда, Люба. Моя бабушка говорила: красивую женщину и слепой увидит. Вы все очень красивы и красота у всех разная. Ваша бабушка красива годами, жизненным опытом, мудростью, светится любовью к вам всем. Ваша мама – тот случай, когда видишь перед собой женщину и сразу же представляешь её юной, угадываешь её прекрасный облик. Она красива спокойствием и любовью матери, которая счастлива присутствием рядом с ней своих птенцов. Тамара Мурадовна не сказала ещё и двух слов, но я уверен, что она умна и хорошо говорит. Я вспомнил сейчас слова моей бабушки: «Сидит – как свеча горит, заговорит – что рублём подарит». Вот что я думаю о вашей маме. Через лет десять она станет ещё красивее, но уже другой, новой красотой, а вы, повзрослев, все будете вспоминать её облики прошлых времён, её слова, события, с ней связанные. Запоминайте эти быстро ускользающие миги. И ещё… горчинка печали почему-то сквозит в её прекрасных глазах. Берегите маму, сёстры, берегите.

Стояла пронзительная тишина, взгляды всех магнетически были притянуты к раскрасневшемуся Сафрону, Клавдия Дмитриевна, покачивая удовлетворённо головой, вытирала повлажневшие глаза.

Сафрон перевёл взгляд на Веру, помолчал.

– Вера, Надежда, Любовь… надёжное сочетание говорящих имён. Верой Ивановной мне почему-то было бы трудно её называть, поскольку выглядит она очень молодо. Мне кажется, что этот её серьёзный и степенный вид – просто отпечаток жизни, в которой она сейчас живёт, а он, по всему, немного её угнетает. Так бывает, когда человек, к примеру, работает не там, где живёт его сердце, или есть несбывшаяся мечта. Вы первенец, Вера, наверное, зацелованная, вам достались сливки любви матери, и вы всегда её радовали. Вы всегда и будете с матерью, чтобы ни случилось, вы смотрите на мать с такой нежностью! Я заметил, что все ласково зовут вас Верочкой, это о многом говорит. Не знаю, чем вы занимаетесь, возможно, это какая-то интеллектуальная сфера и вы с ней прекрасно справляетесь, но видимо, недовольны своим выбором, или это вам наскучило, или… – Сафрон скомкался, – влюблены, а красота… всё в вас хорошо: восточные глаза, пушистые ресницы, милое лицо, стройность и строгость взгляда. Несмотря на свой серьёзный вид, вы очень молоды сердцем и очень тонки душевно. А имя Вера… по вере вашей вам воздастся на пути к счастью и любви.

Сафрон посмотрел на покрасневшую Надежду.

– Надежда… вы, несомненно, красавица и подсознательно стараетесь воссоздать образ матери, имитируете взрослость, много времени отдаёте причудам современной моды, уходом за внешностью – и зря, вы и без этого прелестны и хороши. Не пришло ещё ваше время спасать уходящую красоту косметикой. Не видел фотографий вашей мамы в молодости, но уверен, что вы её портрет. И вы на самом деле пылкая, мечтательная и влюбчивая. Одним словом, Надежда, живите надеждой и всё сбудется.

Надежда вспыхнула и опустила голову. Целую минуту все сидели в задумчивости. Тамара Мурадовна с Клавдией Дмитриевной перекинулись быстрыми улыбками, а Клавдия Дмитриевна, покачав головой, воскликнула:

– Ай да Сафрон, ай да психолог! А про стрекозу, сынок, что ж и сказать нечего?

– Нечего, представляете! Страшно даже говорить, слов нет описать её красоту словами, а в двух словах тем более, – рассмеялся Сафрон.

Люба, покраснев, демонстративно фыркнула.

– Да я не иронизирую, Люба, – ласково начал он, – ты красива тем, что многого чего ещё не знаешь, что портит красоту и тяготит сердце. И ты живёшь жизнью, которая уже не доступна твоим сёстрам, хотя они и ненамного старше тебя, но они уже прошли тот этап жизни, когда небо было всегда голубым, реки синими, сны цветными, деревья круглый год зелёными и цветущими, когда удивляешься запаху стружек, шпал и щебетанию птиц, когда видишь, как бутылочный осколок бережно хранит память о солнечном лучике. Это самый красивый период жизни, потому что он самый быстротечный. Я хотел бы иметь такую сестру, как вы, Люба. Я сестёр таких, как вы все, любил бы и защищал!

Люба с пунцовыми щеками опустила голову, а Сафрон продолжил, торопливо, словно боясь, что его прервут:

– Когда я ехал на электричке из Минвод в Кисловодск, напротив сидела женщина лет сорока с девочкой лет трёх-четырёх. И каждый раз, когда девочка-почемучка обращалась к матери с каким-либо вопросом, женщина отвечала ей с невообразимо счастливой улыбкой, а мне казалось, при каждом вопросе девочки женщина скидывает года и молодеет. Я очень люблю детей…

Не окончив, он резко прервался, покраснев, нервно потёр лоб. Пристально на него глядевшая Клавдия Дмитриевна промокнула глаза платком.

– Ишь, ты какой! Потешил моё старое сердце, Тамарин внук, а где же ты собираешься сегодня обретаться? У нас, к сожалению, все комнаты заняты женским коллективом.

– Мама, может дать ему ключи от нашей квартиры на площади Труда, пустая же стоит, а Матвей отвезёт его, он же в этом доме живёт? – сказала Тамара Мурадовна.

– А что? Это идея.

– Нет, нет, спасибо большое. Иван Панкратович попросил Матвея Сергеевича найти мне гостиницу и сопровождать меня.

– Ах, какое благородство, настоящий полковник, – усмехнулась Клавдия Дмитриевна. – А как с деньгами у тебя?

– О, у меня ещё много!

Клавдия Дмитриевна рассмеялась.

– Даже много? Замечательно, завтра жду тебя к обеду, Тамарочка приготовит настоящую бакинскую долму.

В это время в комнату вошёл Матвей Сергеевич.

– Я окончил работу. Сафрон Игоревич, мы можем ехать

– Позвони мне после, где наш гость устроился, не бросай его, Мотя, – сказала Клавдия Дмитриевна.

– Мне только что звонил отец, сказал, что сестра и её жених уехали на дачу на три дня, так что можно к нам. Сафрон Игоревич, составьте нам компанию, мы будем рады, – бросив взгляд на Надежду, быстро проговорил Матвей Сергеевич. Сафрон сразу и радостно согласился.

– Вот и прекрасно, – сказала Клавдия Дмитриевна, – до свидания, ребята.

Сафрон с Матвеем Сергеевичем уже повернулись, а Клавдия Дмитриевна неожиданно спросила:

– Сафрон, а ты не догадался семейные фотографии с собой взять?

– Как же, они у меня в рюкзаке внизу. Принести?

– Будь любезен.

Сафрон быстро спустился вниз, схватив рюкзак, вернулся, положил фотоальбом на стол перед Клавдией Дмитриевной и пятясь, раскланялся с компанией.

Клавдия Дмитриевна, задумчиво поглаживая альбом, с минуту сидела молча, устало вздохнув, тронула дочь за плечо.

– Проводи меня, доченька, в спальню, принеси валокордина и отдыхай. Детки, спокойной ночи, не рассиживайтесь.

Дочь отвезла мать в спальню, после забегала выполнять её поручения, а компания стала прибирать со стола. Они соединили раздвижной стол, но спать не пошли, уселись на диване и включили телевизор на малой громкости. Тамара Мурадовна, закончив дела, расцеловала дочерей и спустилась вниз в свою спальню. Когда она ушла, Вера встала.

– Девочки, пойду покурю на лоджию.

– И мы с тобой, – встали и сёстры.

На лоджии, приподнявшись на цыпочки, пошарив рукой над шкафчиком, Вера достала пачку сигарет и зажигалку, то же самое сделала после неё Надя, достав со шкафа футляр с Айкосом и пачку стиков к нему. Люба досадливо проворчала:

– Девочки, бабушка может унюхать, она не спит ещё.

– Если ты нас не заложишь, бабушкина любимица, – бросила Надя.

– Дура, я не Павлик Морозов! – отмахнулась Люба.

– Думаете, она не знает, что мы курим? – выпуская дым в открытое окно, сказала Вера. – Она ещё та нюхачка. За час до встречи с ней я не курю и предусмотрительно жвачкой зажёвываю, но она постоянно бурчит, мол, табаком от тебя несёт. Она меня ещё в восьмом классе выловила, такой разнос мне учинила.

– Это точно, та ещё нюхачка, и на алкоголь тоже, – вставила Надя.

– Как вам наш восточный гость, красавицы? – задумчиво глядя в окно, спросила Вера.

– Верочка, по-моему, он ярко выраженный фрик, – пылко заявила Люба. – Фрик и хитрый льстец, прям Тартюф какой-то. Вырядился под Че Гевару, сладко льёт, прямо паинька такой умненький с горящими глазами. Говорун, надо же, детей он страшно любит, как Лев Толстой, и все у него красивые! Мэтра из себя строит, трепло! И музыкант, и книголюб, и знаток, хоть завтра отправляй его в игру «Что? Где? Когда?». В следующий раз попрошу его сыграть на гитаре, проверю его талант. Вы просекли, что он несколько раз ссылался на самого мудрого человека в его жизни, свою бабушку? Не показалось вам, что он немного того… кукукнутый?

Вера усмехнулась.

– Зря ты с ним пыталась конфронтацию устроить. Сейчас злишься, тебя задела его характеристика…

– Да что ты, в самом деле, нужна она мне! Появился из ниоткуда и характеристики раздаёт, психолог! – вскричала, вспыхнув, Люба.

– Сама напросилась. Обиделась, обиделась, – рассмеялась Вера. – Нет, девочки, он не кукукнутый. Правильней было бы сказать, что немного не от мира сего, а сей мир разве так хорош, сестрёнки? А речь, Любаша, у него правильная, мыслей своих он не стесняется, говорит от сердца, хочет, чтобы его поняли. У меня несколько студентов похожих на него есть, задаются вопросами, которыми сейчас большинство не задаётся, прекрасные ребята. А по поводу его мудрой бабушки… повезло в жизни тому, у кого с юных лет был мудрый наставник. И, кстати, вам это не напомнило Форреста Га́мпа, который следовал всю жизнь советам своей матери, между прочим, принося на любом месте пользу и удачу людям?

– Он красавчик, а эта седина в бородке, круто, на киноактёра какого-то прям похож. Интересно, что ему мудрая бабушка советовала в отношениях с женщинами? – принуждённо хохотнула Надя.

– Я так и знала, – щёлкнула пальцами Люба, – с хода втюрилась! А как же Мотя?

– А что Мотя? – пожала Надя плечами. – Мотя… Моте я ничего не обещала. Он красивый, но не дерзкий, какой-то послушный, ординарный, да и вообще скучный. В тусняке молчит, анекдота не расскажет, не ржёт, не прикалывается, улыбается, вечно отмалчивается, будто озабочен какой-то идеей…

– Так красавчик этот восточный ездит на отстойных «Жигулях», в стоптанных кроссовках ходит, а всё его состояние, наверное, умещается в рюкзаке, ты же таких не жалуешь, – ядовито вставила Люба.

– Он интересный, девочки, магнитный, а стоптанные кроссы при его виде – то что надо, и рюкзачок у него брендовый, – улыбаясь, возразила Надежда.

Вера затушила сигарету.

– Пойдёмте, девчонки, спать. Кстати, имя его с греческого переводится как мудрый, благоразумный, здравомыслящий, скромный и оно, кажется, соответствует носителю. По мне, он точно soft man, но и возразить, по всему, может и говорит хорошо.

 

4.

 

Свой Nissan Qashqai цвета тёмно-красный металлик Матвей приткнул правой стороной вплотную к ограде таунхауза Головчиных. Сафрону пришлось подождать, когда он отъедет. Положив рюкзак на заднее сиденье, он сел рядом с Матвеем, огляделся и восхищённо воскликнул:

– Знатная у вас телега!

Губы Матвея Сергеевича чуть дрогнули в самодовольной усмешке, ничего не сказав, он включил радио. Диктор восторженно, будто сам заработал такие большие деньги, сообщал россиянам о том, что олигарх Потанин побил собственный же рекорд, а его состояние выросло до тридцати миллиардов долларов; что Москву почти всю уже очистили от снега, Роскомнадзор составил на «Радио Свобода» 195 протоколов, на окраине Луганска произошёл взрыв, Германия отказалась говорить о диалоге с США по поводу «Северного потока-2», а вдова Иосифа Кобзона рассказала о тайном ребёнке покойного певца.

Остро чувствуя заметно подавленное настроение Матвея, Сафрон молчал и даже подумал о том, что вероятно тот уже не совсем рад тому, что пригласил его к себе, но после решил, что человек работал весь день до ночи и вполне мог устать.

Он не стал выводить его на разговоры, хотя и очень хотелось поговорить с новым человеком, ровесником. Молча смотрел на пробегающие по обе стороны ярко освещённых проспектов массивы домов. Срывался снег, в машине было тепло, уютно, витал ощутимый аромат ванили, навигатор приятным женским голосом делал подсказки маршрута. Матвей переключил радио на волну «Эрмитажа», Билли Холидей пела «Summertime». Сафрон расслабился, стал про себя подпевать певице, нежась в уютном кресле. Резво проскочив Чёрную речку, свернули на Песочную набережную. Сафрон с интересом вглядывался в правую сторону Малой Невки с заснеженным строем деревьев, старыми домами с вкраплениями новых современных стильных высоток с зеркальными окнами. Не выдержав, спросил:

– Какой красивый массив на той стороне реки, Матвей Сергеевич?

– Крестовский, остров богатеев. Вы в самом деле никогда не были в Петербурге? – Матвей Сергеевич, смотрел на дорогу, ехал быстро, стрела спидометра замерла у отметки сто километров в час.

– Представьте, не был и потрясён видами! – Сафрон поймал себя на мысли, что чуть не сказал много раз сегодня слышанное им Мотя, и откинулся головой на подголовник. – Мы ровесники, по всему, а меня, честно говоря, всегда тяготят официальные отношения между молодыми людьми, как-то это неестественно. Может, перейдём на ты?

– Конечно, Сафрон, – не отрывая взгляда от дороги, кивнул Матвей.

– Ты не поверишь, но я и в России впервые. Знаешь, чувствую себя лилипутом, так поражают питерские масштабы с мостами, бесконечными набережными, историческими зданиями, соборами, шедеврами великих скульпторов, – проговорил Сафрон, глядя в окно, – мне даже Москва теперь кажется маленькой, она мне показалась как бы вся сбита в центре, хотя я знаю, что она огромная.

– Приестся, если с годик здесь пожить. У нас говорят – деревенька наша маленькая. Летом здесь поинтересней, хотя и не протолкнуться от туристов, особенно китаёзи утомляют, правда, в этом году из-за ковида их мало было, – сказал Матвей. – А шедевров у нас много. Увековечили кошек, собак, коням и птицам памятники поставили, даже дворнику, фонарщику и Остапу Бендеру, всё выделиться хотим, а город разваливается.

– Думаю, это кокетство питерцев насчёт маленькой деревеньки. Нет, конечно, местному жителю, годами спешащему на работу по обыденным делам, приедаются виды города. Я очень люблю рассматривать лица старых домов, представлять людей, живших в них в иные времена. Такие дома с биографиями и историей, с особой аурой. У нас в Баку тоже много домов, построенных в царское время, есть даже древняя крепость. Внутри неё живут очень скученно, жители называют это место «внутренний город». Помните фильм «Бриллиантовая рука»? Эпизод с путаной у аптеки, где Никулин «поскользнулся, упал, очнулся, гипс»? Это там снимали, подошёл восточный антураж.

Матвей первый раз за всё время рассмеялся.

– У наших домов, Сафрон, тысячи физиономий и гримас, сплошная история, не всегда красивая. С царскими лицами, с лицами гениев, чекистов и декабристов, известных куртизанок и революционеров – город трёх Революций, кто только в нём ни жил.

Они переезжали Тучков мост, Сафрон наклонился к окну, чтобы взглянуть на реку и ахнул:

– Ух, как высоко!

– И глубоко. Надёжное место для самоубийц. У нас, кстати, живёт один такой активист. Постоянно прыгает с Мало-Конюшенного моста в Мойку. Один раз даже с Дворцового моста прыгнул, говорит, бодрит и стресс снимает, хочет попасть в книгу рекордов Гиннеса, – ухмыльнулся Матвей.

– Хобби, однако, небезопасное.

– Это Питер, детка, кругом вода, – рассмеялся Матвей. – Сейчас переедем Васильевский остров, перескочим ещё один мост и ступим на твёрдую почву Благовещенской площади. Хотя прямо под ним когда-то был канал, который засыпали, воды у нас много.

Окрестности притягивали Сафрона новизной, навевали разные ассоциации, связанные с книгами о Петербурге, героями этих книг, он неотрывно смотрел в окно. Но они быстро проехали Васильевский остров, перескочили большой мост с красивыми чугунными решётками с конскими головами. По правую его сторону зимовали суда, вдалеке был виден купол храма. Они переехали площадь и остановились у ворот, за которыми стояла будка охранника. Матвей посигналил, ворота открылись. Осторожно проехав по узкому двору-колодцу, он припарковался в месте, где был указан номер его машины. Сафрон с любопытством озирался, такие дворы сохранились и в Баку, но дома здесь были повыше, а дворы выглядели мрачно.

У большинства водителей есть странная привычка. Припарковав машину, отходя от неё, они обязательно оглядываются, будто хотят убедиться, что их красавица не убежала, стоит там, где её оставили. На миг остановился и обернулся Матвей, а с ним и Сафрон, неожиданно подумав, что такого цвета машину он никогда бы не купил.

Тут нужно бы сделать небольшое отступление, может быть и в ущерб ровному течению повествования, но без него читателю трудно будет понять подводную часть отношений в семье Голубятниковых. Придётся сказать и об одной «закавыке», происшедшей уже с женатым и немолодым отцом Матвея, которая привнесла в его семью скрытое напряжение, витающее незримым фантомом. Скрытое под семью печатями для членов семейства Голубятниковых, оно не высвечивалось: семейство жило обычной жизнью, но фантом обосновался здесь навсегда. Начать придётся издалека.

Дед и бабушка Матвея Голубятникова поселилась в этом доме после войны. Деду Матвея – фронтовику, гвардии капитану Андрею Ивановичу Голубятникову дали с женой комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире. Соседями были простые хорошие люди – вдовый и одинокий ветеран Пахомыч, воевавший ещё в Гражданскую войну и дворничиха Аглая Семёновна. Её родственники сгинули в блокаду, она выжила. В этой квартире родился отец Матвея Сергей Андреевич Голубятников. Жили трудно, но дружно. Аглая Семёновна и жена Андрея Ивановича ухаживали за немощным соседом, обстирывали, вместе отмечали праздники, дни рождения, когда же в 1956-м родился Сергей, бездетная Аглая Семёновна с удовольствием и нежностью стала надёжной нянькой ребёнка, и на неё всецело можно было положиться. Отец Сергея, бывший армейский разведчик, пошёл работать в милицию, мать училась заочно в педучилище и работала воспитательницей в детском саду.

Жизнь понемногу налаживалась, город оживал, приходил в себя после безумной стихии войны. Старик Пахомыч вскоре после рождения Серёжи умер. Голубятниковы и Аглая Семёновна достойно его похоронили, а комнату старика город отдал семье Голубятниковых. Сергей жил обычной жизнью советских людей, хорошо учился, занимался боксом, ходил в радиокружок, ездил, как все советские дети, в пионерские лагеря. Отец хотел видеть сына военным. С фронтовых времён у него оставались друзья офицеры, некоторые заняли высокие должности, он с ними переписывался.

Когда Сергей оканчивал школу, отец списался с одним из товарищей по фронтовому братству в Москве и попросил посодействовать в поступлении сына в военное училище. Сергей, наверное, и сам бы поступил: спортсмен, социальное положение правильное, комсомолец, отец фронтовик. Но отца не ослушался, хотя подумывал о гуманитарном образовании. Провожая его на учёбу, отец напутствовал сына: «Пограничная служба, сынок, самое надёжное место, чтобы стать мужчиной».

За время учёбы Сергей крепко сдружился с земляком Третеньевым Глебом. Служить их направили в одну пограничную зону в Азербайджане, но в разные погранотряды. Сергей попал в Астаринский погранотряд на иранской границе, а Глеб в небольшой городок Масаллы́. Они периодически встречались, однажды их отпуск совпал, и они три недели весело провели время в родном Ленинграде.

Служба у Сергея выдалась неспокойной, нарушителей границы хватало. В Иран бегали и местные жители талыши, у которых на той стороне были родственники, бегали и оттуда. Ловить случалось и настоящих вооружённых диверсантов, контрабандистов и перебежчиков с обеих сторон. У Глеба же текла скучнейшая служба. Отряд контролировал паспортный режим на транспорте – это была пограничная зона, сюда можно было попасть или по прописке, или со специальным разрешением. Редкие поездки в районный центр Ленкорань на концерты и кино в Гарнизонный Дом Офицеров были для Сергея единственным местом, где он мог видеть женщин. Через год он затосковал.

Вспоминая напутственные слова отца о том, что на границе он станет настоящим мужчиной, Сергей саркастически усмехался: женщин в его жизни ещё не было. Сердце горячо билось в крепком молодом теле, но с желанными и горячими женщинами он пока встречался только во снах. На третий год службы он познакомился в Доме офицеров с местной девушкой Ларой. Правдами и неправдами выторговывал он себе увольнительные в районный центр для встреч с ней. В Олимпийский для СССР год они поженились. В отпуск он поехал с женой, когда она была на восьмом месяце беременности, а перед самым отъездом обратно у неё начались схватки и ночью она родила девочку. Родители упросили сына оставить жену на время у них с тем, чтобы она оклемалась, дочь немного подросла и окрепла, на это соглашалась и Лара.

Сергей вернулся в часть, а через семь месяцев получил от отца письмо, в котором он в привычной для него протокольно милицейской форме, сообщал, что ему доложили бдительные бабушки-соседки о том, что несколько раз видели сноху на прогулках по бульвару с коляской в сопровождении солидного моложавого мужчины, с которым она весело беседует. Отец сообщал, что парочку он выследил, провёл с ухажёром мужицкую политбеседу и тот с извинениями ретировался. Со снохой беседы не вышло, она выплеснула на него ушат гнева в оскорбительном тоне, а вечером пошла в магазин и пропала.

Для Сергея это был удар страшной силы, он истосковался по молодой жене, хотел видеть её и дочь, а покинуть часть сейчас никак не мог. Отец держал его в курсе событий. Вскоре Лара написала его отцу письмо. Сообщала, что полюбила другого человека, о дочери ни слова. Забегая вперёд, скажем о том, что со временем отец по суду добился лишения родительских прав кукушки, позже был оформлен и развод.

Старики воспитывали внучку, но на подходе были неизбежные возрастные болезни, и хотя отцу не хотелось ещё раз злоупотреблять своими связями, он опять обратился к своему другу в Москве. На пике перестройки отца-одиночку с ребёнком на попечении заслуженных престарелых родителей перевели поближе к дому в Выборгский погранотряд.

Отношение Сергея к женщинам к этому времени сильно изменилось, обида сделала его циником. Случались у него недолгие отношения с разными женщинами, но о женитьбе он не думал, стал потихоньку попивать. Дочь своим присутствием (а она была очень похожа на мать) напоминала ему о неверной супруге, относился он к ней с холодком, а Вера росла дерзкой и задиристой, но училась хорошо. С отцом отношения были сложные, девочка будто чувствовала своим женским естеством его отторжение и обиду. И всё-таки Сергей женился на тихой мышке-разведёнке. Была ли здесь любовь? Трудно сказать. Она ему нравилась, но горький опыт семейной жизни, заноза в сердце, заставляли его долго присматриваться. Они прожили вне брака больше двух лет, прежде чем расписаться.

Умная, тонкая и образованная женщина разглядела в нём надломленность, но и временами прорывающийся из-под спуда каких-то жизненных обид юношеский задор, острый ум и тонкий юмор, да и статен он был и горяч, и она не подгоняла события, любила.

Расписались они, когда ему шёл тридцать восьмой год. Он всё ещё капитан, Ольге Николаевне тридцать лет, она врач педиатр. Было бы странно, если бы отношения мачехи и дерзкой падчерицы сложились, но они неожиданно переросли в крепкую дружбу и добрые отношения, тактичная и мягкая Ольга Николаевна принесла в семью примирение и спокойствие. А в начале девяносто третьего в эру разгульного ельцинизма родился поздний ребёнок Матвей, и Сергей Андреевич успокоился – с этой женщиной тыл виделся ему надёжным.

Он продолжал вести переписку с другом и земляком Третеньевым Глебом. В восемьдесят шестом его перевели на тяжёлый участок в Таджикистане, а в восемьдесят седьмом капитан Третеньев в бою с диверсантами был серьёзно ранен в бедро. После госпиталя в Душанбе Глеб долечивался в Ленинграде. Его комиссовали, год он не работал, ходил с тростью, смог устроиться в военкомат. В Ленинградском госпитале Сергей друга навещал, помогал его матери. Глеб жил с матерью, ходил в холостяках ещё долго. Уже в новом веке он женился в возрасте сорока шести лет на тридцатилетней женщине, муж которой погиб в первую чеченскую войну. У них родился сын Герман, названый в честь отца Глеба. Недолгим было счастье капитана: нога стала сохнуть, мучили боли, мышцы атрофировались, что-то нехорошее творилось с сосудами. Воспалительный процесс заставил лечь в больницу, из которой он не вернулся – умер на операционном столе.

Пока Глеб был жив, друзья общались семьями, благо жили рядом, нужно было просто перейти площадь. Дочь Сергея Андреевича Вера окончила институт иностранных языков, факультет испанского языка, осталась работать в университете, вышла замуж, жила с мужем в его квартире, некоторое время работала с ним в Венесуэле, с детьми у них что-то не сошлось, развелись, она вернулась в родительский дом.

Через некоторое время в семье случилось пополнение. Дочь сошлась с кубинцем, с ним они жили на съёмной квартире. Когда Вера родила мальчика, мулат уехал на Кубу, а дочери ничего другого не оставалось, как вновь вернуться в родительский дом. Поскольку папу кучерявого мальчика звали Серхио, записали его Александром Сергеевичем, фамилию дочь вписала свою, девичью. Курчавого ребёнка Сергей Андреевич сразу прозвал «солнцем русской поэзии» и всем сердцем полюбил.

Ольга Николаевна и Сергей Андреевич обожали мальчика. Сейчас мальчику шёл четырнадцатый год, его все любили за весёлый нрав, говорливость и склонность к пылким дебатам со взрослыми. У Веры сейчас был немолодой поклонник, она, в основном, проживала у него. Он имел какие-то дела с людьми, имеющими недвижимость в Испании, так что, как говорится, деловой человек убил двух зайцев – нашёл и подругу и прекрасного переводчика.

Пришло, однако, время сказать и о самой «закавыке». Сергей Андреевич и его жена после смерти Глеба не оставили его супругу без внимания. К тому времени уже майор Голубятников вышел на пенсию и руководил ЧОПом с профилем охраны банков, этому поспособствовали и протекция отца, к тому времени заслуженного полковника милиции на пенсии, и послужной список самого Сергея Андреевича. Заработки у него были в то время солидными. Он помогал вдове продуктами, деньгами, помог устроиться на работу в банк, проведывал её и с женой и сам. Вот в одно из этих посещений и случилась эта «закавыка».

Татьяна в этот день была на больничном, Ге́ра в школе. Она накрыла стол, достала коньяк, они болтали и незаметно выпили всю бутылку. Нет, Сергей Андреевич не делал никаких поползновений, она сама его обняла, стала целовать, говорить горячие слова, и он не совладал с собой. Зачем она это сделала, остаётся только гадать: коньяк ли был виноват, почти четыре года жизни женщины без мужчины, порыв ли? Но Сергей Андреевич, ещё при живом Глебе, всегда испытывал симпатию и волнение при встречах с ней, с первого дня знакомства между ними проскочила трепещущая живая искра.

Он замечал, как она смотрит на него, как здоровается и прощается, как слушает его и смеётся его остротам. Они почти не говорили после этого, он ушёл от неё в ужасных муках стыда и раскаяния, но и с острым чувством, что такого счастья в постели с женщиной он не испытывал никогда. И ещё он был почти уверен, что его тихая, но глазастая и проницательная жена, которая всегда присутствовала на их совместных посиделках у Глеба, с её чутким локатором должна была заметить эти незримые отношения. Он некоторое время избегал встреч с Татьяной, приходил к ней, когда дома был её сын, но его продолжало тянуть к ней. Как-то он зашёл поздравить её с днём рождения и обратил внимание на выступающий арбузиком живот. Хорошо было видно, что время для аборта давно прошло. Спросил, с ужасом ожидая ответа, который напрашивался. Она коротко ответила: «Да».

Ушёл в смятении, а о рождении ребёнка ему сказала жена, она увидела Татьяну с коляской на канале. Это было так неожиданно, что она не поверила своим глазам, растерялась, в голове быстро пронеслось резонное: что ж, она молодая женщина, Глеб умер почти пять лет назад. Она была в таком ступоре, что не решилась с Татьяной заговорить. Та в это время остановилась, нагнулась к коляске посмотреть на ребёнка, а она быстро бочком проскочила вперёд.

С волнением она рассказала о встрече мужу. Он выслушал её, побледнел и даже не смог для конспирации показать волнение и изумление, только крякал и ёрзал на стуле. Ничего этого не заметив, жена продолжала, захлёбываясь, говорить о том, как она растерялась, поразилась и не смогла подойти к Татьяне. Неожиданно она спросила: «А ты когда её в последний раз видел?» и, наконец, обратила внимание на то, что веко у мужа подёргивается и он бледен. Он что-то невразумительно ответил, вроде того, что не помню даже, давно уже не видел. Тогда она посмотрела на него долгим пытливым взглядом, видимо сводя воедино неожиданные нити своих ассоциаций и мыслей, и ничего больше не сказав, ушла на кухню.

Мужчина часто не может вспомнить, в каком платье была его жена на дне рождения, но женщина всегда запомнит, как она смахнула ниточку с плеча на его пиджаке в день его рождения, и как он при этом широко улыбнулся и нежно поцеловал её. Пытливо вглядевшись в глаза, она может увидеть и то, что мужчина пытается скрыть.

А Сергей Андреевич в тот же день, посланный в супермаркет за покупками, зашёл к Татьяне. Он долго сидел у кровати крохи, вглядываясь в странное сморщенное личико. Татьяна предложила ему кофе, он не отказался, пили молча. Он часто поглядывал на кроватку, где сладко посапывал ребёнок. «Твой, твой, Серёжа, – сказала она, угадав, что он не может подобрать слов, – и он не болен, но у него мозаичный синдром Дауна». «Что ж ты такую муку нам обоим оставила?!» – простонал, обхватив голову руками, Сергей, Татьяна погладила его по голове и тихо сказала: «Он же живой был, Серёжа, бился у меня под сердцем».

Сергей Андреевич ушёл от неё в слезах. Странно, но жена эту тему больше не поднимала, но пошла к Татьяне с подарками для ребёнка, отношений не выясняла. Что могла сказать? Просто обняла её, они плакали, обнявшись. Она и после часто забегала к Татьяне, помогала ей, нянчилась с ребёнком. Приходил и Сергей Андреевич, подолгу сидел с ребёнком на руках, со странным выражением на лице, в котором смикшировались нежность и горечь. Мальчика назвали Игорем, он ходил с пяти лет в детский сад, говорил медленно, но всё понимал, занимался дома с учителем и логопедом. Когда приходил Сергей Андреевич, он первым горячо обнимал его, а ещё горячей его супругу, у которой всегда выступали на глазах слёзы. Никогда они с женой не говорили о сути этой «закавыки».

Когда Сергей Андреевич перешагнул рубеж шестидесяти лет, в ЧОПе его нагло «подсидели» молодые зубастые сотрудники новой саванной формации. Он уволился (отец скончался в этом году), год занимался тем, что обустраивал дачу, ещё полгода бил баклуши, а после устроился охранником на платную стоянку. Не потому, что денег не хватало, а чтобы быть на людях, любил он поговорить.

Ну и, наконец, нужно сказать о том, что дети Сергея Андреевича – дочь Вера, сын Матвей и Саша – «солнце русской поэзии», сын Веры, учились в одной школе, в этой же школе учился сын Татьяны Герман. Он дружил с Сашей, был вхож в семью Голубятниковых и даже мужскую половину семьи стриг, так как работал в мужском салоне стилистом. И Саша ходил в гости к Герману, обожал маленького солнечного мальчика Игоря. В этом же доме когда-то жила семья Клавдии Дмитриевны Джавад-Заде, здесь родились их девочки, они учились в одной школе с детьми Голубятниковых. Старшая дочь Вера окончила школу на два года позже Матвея, именно она походатайствовала перед отцом за Матвея, который после института мыкался на побегушках по разным юридическим конторам. Надежда окончила школу ещё позже, а Люба в прошлом году. Так что все дети и их родители были между собой знакомы. Как все, они гуляли по городу, гоняли на самокатах и велосипедах, плясали на школьных дискотеках, сходились во дворе и даже встречались летом на пляже реки Оредеж. Дача Голубятниковых на станции Красницы была всего в пяти километрах от Вырицы, а от станции Красницы до Вырицы был всего один прогон на электричке. Иногда Саша и Герман гоняли в Вырицу в гости к Головчиным на велосипедах.

 

* * *

Голубятниковы жили на первом этаже. Не успел Матвей нажать на кнопку звонка, как за дверью раздалось поскуливание и поскрёбывание. Дверь открыл мужчина в полосатой пижаме, правой рукой удерживающий за ошейник крупную овчарку, щёки его пылали, глаза весело блестели, по всему, он был изрядно навеселе. Пристально глянув на гостя, он сказал сочным хрипловатым баском:

– Добро пожаловать в наши гостеприимные пенаты. Я, так сказать, глава большого семейства Голубятниковых, Сергей Андреевич Голубятников.

Протягивая руку гостю, он выпустил ошейник, и пёс мягко подступил к ногам Сафрона, присел, поднял голову, повиливая хвостом, и изучающе уставился на него. Сафрон рассмеялся:

– Извините, Сергей Андреевич, друг человека хочет познакомиться первым, нужно уважить.

– Тихо, тихо, фу, Карацюпа, свои, – приказал псу Сергей Андреевич.

Сафрон тихо опустил руку и ласково потрепал пса за ушами. Тот удивлённо повернул голову к Сергею Андреевичу, будто спрашивая: вы это нахальство видели?

Сафрон представился и протянул руку Сергею Андреевичу. На его, как показалось Сафрону, намеренно жёсткое рукопожатие он ответил не менее крепким.

– Папа, убери, пожалуйста, собаку, дай нам раздеться! – недовольно глянул на отца Матвей.

– Так, так… – отступил с собакой Сергей Андреевич, удовлетворённо потирая руки, – имя у гостя хорошее, исконно русское, рука крепкая, собака хорошего человека признала, Карацюпу не проведёшь. Смывайте, господа, с рук модный микроб и милости просим к столу, а я пока к супруге зайду, она, знаете ли, немного приболела, доложу о госте.

За столом сидели двое парнишек. Один лет четырнадцати, русоволосый, кучерявый, смуглый, со смуглостью хорошего летнего морского загара; второй был постарше, с детским девичьим лицом, худенький, с модной причёской и серьгой в ухе. Когда Сафрон с Матвеем вошли, они дружно привстали и поздоровались. Сафрон представился. Ребята одновременно произнесли свои имена и рассмеялись, глянув друг на друга.

На столе стояли холодные закуски, кетчуп, бутылка кока-колы, салаты, две коробки из KFC с куриными крылышками и картошкой, графин с остатками коньяка. Саша пулей метнулся за тарелками и приборами для Матвея и Сафрона. Вскоре появился и Сергей Андреевич. Он переоделся в спортивный костюм, за ним шла овчарка и улеглась у его ног. Сафрон смотрел на него, и неожиданная мысль пришла ему в голову: «Уходящая натура прошлого века! Таких лиц уже почти не осталось – они из того советского вчера, из телевизионных передач, из фотографий в том ещё «Огоньке». Такими были друзья отчима моего отца и некоторые пожилые учителя в моей школе».

– Мы сегодня ужинаем современно, – потирая руки, сказал Сергей Андреевич. – Юный друг России из Узбекистана по звонку доставил нам на велосипеде эти заморские яства.

Приподняв почти пустой графин, с сожалением в лице он цыкнул зубом:

– Горючее, однако, закончилось, извините. Запасов дома не держим, а в магазинах уже не дадут – комендантский час для пьющих.

– Я сейчас принесу. У меня в рюкзаке бутылка хорошего бакинского коньяка, – суетливо встал Сафрон.

Матвей искоса недружелюбно глянул на него, хотел было что-то сказать, но сдержался. Сафрон принёс коньяк, Сергей Андреевич удовлетворённо потёр руки и приказал Саше:

– Сгоняй-ка, солнце русской поэзии, принеси рюмки для Матвея и Сафрона.

Глядя в тарелку, Матвей угрюмо бросил Саше:

– Мне не неси.

– Я тоже не хочу, – сказал Сафрон, – но символически поддержу.

– Ну, за встречу! – Сергей Андреевич разлил коньяк и торопливо выпил, Сафрон чуть пригубил, отставив рюмку, положил себе в тарелку картошки, а Матвей, выпив колы, встал.

– Сафрон, я постелю тебе в моей комнате на диване, Сашка тебя проводит. Я устал, завтра трудный день, – сказал он и ушёл.

Сергей Андреевич проводил взглядом спину сына, налил себе коньяка, буркнув: «Поздороваться трудно, не переломился бы. Нынешние юристы устают, как шахтёры, таская из шкафа в шкаф папки с юридическим шлаком». Выпив коньяк одним глотком, он задумчиво пожевал губами и крякнул.

– Извини, Сафрон, старого дегустатора за прямоту, но этот хороший коньяк, наверное, разлит в честь нерушимой армяно-азербайджанской дружбы. В нём, как и в их дружбе, соединились непримиримые разногласия обычного спирта и ароматических добавок с запахом коньяка.

– Привыкайте, Сафрон, дедушка ужасно любит выдавать глубокомысленные перлы такого рода, – рассмеялся Саша, а с ним и Гера.

Сергей Андреевич усмехнулся и опять потянулся к бутылке.

– Дедушка, не пей больше, пожалуйста, – тронул его за руку Саша.

– Солнце русской поэзии, милейший Александр Сергеевич, даю слово, что это финальная рюмка. Я старый солдат и меру знаю, внучек, слово пограничника.

Он выпил. В этот раз кривясь, зажевал лимоном.

– Сафрон, рассудите нас, пожалуйста, мы тут с дедом спор затеяли по поводу последних протестов после ареста Алексея Навального, – поёрзав на стуле, обратился к Сафрону Саша. – Дед категорично утверждает, что в наше время протесты бессмысленны, что личности не могут сейчас появиться, что их не может быть в годы упадка и деградации. Он считает, что выдающиеся личности появляются только в годы энтузиазма и подъёма стран, а они вряд ли в ближайшее время появятся, так как сейчас время всеобщего помешательства. Дед любит говорить красиво со всякими прибаутками. Нет, говорит, теперь ни писателей, ни философов, ни политиков, ни режиссёров, ни людей, которых можно было бы считать лидерами, их заменили дилеры и киллеры, а мы с Герой…

– Нет даже хороших токарей, фрезеровщиков и портных, – не дал ему договорить Сергей Андреевич, обгрызая куриное крылышко крепкими зубами. – Блохеры, юристы, кассиры, комики и доставщики жрачки – самые рабочие специальности, ещё, как это… консуматорши, хе-хе, и сутенёры. Кто-то из римских мудрецов говорил, что чем ближе крах империи, тем безумнее её законы – это сейчас и у нас. Каждый новый закон хуже и злонамеренней прежнего. Утверждаю, мы идём к краху, у нас дутые злонамеренные законы, дутые писатели, дутые политики, дутый патриотизм, фальшивая буржуазная мораль, дутые цифры рейтингов, дутая экономика, дутое равенство социальных прав людей, дутое право равенства возможностей, пожалуй, даже деньги дутые, Сашок. Как Ильич говорил? «Никакое право не стоит ни гроша, если это право нельзя реализовать». Точка. Самое благодатное время для рождения тирании или войны, а она, утверждаю, не за горами. Впрочем, это везде так сейчас, во всём мире… всё злонамеренно, некомпетентно, импотентно и вроде для прикола, хиханьки да хахоньки и сиськи-масиськи.

Сафрон рассмеялся.

– По поводу злонамеренности один писатель фантаст сказал, что не нужно приписывать злонамеренности тому, что вполне объясняется глупостью…

– Так это самая взрывоопасный коктейль – смесь глупости и злонамеренности, – перебил его Сергей Андреевич. – Салтыков-Щедрин про это прописал ещё в девятнадцатом веке. Ничего не изменилось, продолжают Волгу замешивать толокном, командуют и плодятся фаршированные глупостями головы, а сказано ведь: несть глупости горшия, яко глупость. И ещё из старости, из летописей русских: выбирали достойнейшего, а выбрали полезнейшего.

Сергей Андреевич многозначительно поднял палец вверх.

– В летописи, Сашок, в летописи, ферштейн? Неглупый был у нас народ.

– Это правда, – рассмеялся Сафрон, – но я не докончил высказывание писателя о глупости, а он заключил, что при этом нельзя исключить и злонамеренности.

– Умно, – довольно качнул головой Сергей Андреевич. – Стоит хоть раз внимательно посмотреть в глаза наших чиновников, депутатов – пустота! Космическая пустота, заполненная глупостью, алчностью и страхом расплаты, чёрт бы их побрал, Наполеонов в костюмах от конфитюр, тьфу, от кутюр. Ну, право слово, у них в глазах цифры вертятся, как у кота Тома в мультике.

– Дед, разве Навальный похож на этих депутатов? – возразил Саша. – Он молодой, борется со всеми этими дутыми вещами. Молодёжь считает его лидером, человеком, способным повести за собой. В конце концов, поколение советских пенсионеров вымирает, им не до митингов, дожить бы спокойно, кто-то должен же изменить этот порядок, кто, как не молодые…

– Навальный?! – хмыкнул Сергей Андреевич. – Запальный, Провальный – Поп Гапон болтливый. Выводит пацанов на митинг под дубинки славных росгвардейцев, а они с удовольствием исправляют сколиозы их хребтов, искривлённые долгим сидением за компьютерами, упаковывают в автозаки, а самые гуманные наши судьи с удовольствием штрафуют мелюзгу, причём расплачиваются за них несчастные родители. Ну, не отличный ли метод пополнять бюджет?! Сытая, хорошо одетая толпа протестантов с телефонами орёт: позор, позор, позор, он нам не царь, обнулёныш… вы, где-нибудь видели или слышали, чтобы от криков десяти-двадцати тысяч человек рухнули б стены здания или хотя бы телефонная будка, чтоб от тысячи телефонных фонариков загорелся автозак? А тут страна от Калининграда до Владивостока, а власть… дутая-то она дутая, но какая-никакая власть и церемониться с Навальными и навальнятами, когда у неё подгорает, не станет. Вот этого Гапона зелёнкой пометили народные мстители, чёрт возьми, да всех его соратников и мазать не нужно, на рожах написано – предатели.

Сергей Андреевич поднял руку. Кому-то с глубокомысленным видом погрозил в воздухе пальцем, усмехнулся:

– Не то чудо из чудес, как мужик на небо влез, а то чудо из чудес, как мужик оттуда слез.

Саша с Герой расхохотались.

– Дед, на протестах не только молодёжь была, мы с Герой видели. И вообще, тебе совсем не жалко его как человека? – упрямился Саша.

– По-человечески жалко, тюрьма не дом отдыха. Как-то по-топорному травили, если конечно это правда, что травили. Отпустили к немцам лечиться, чтобы надолго получить головную боль, а самовлюблённый и отважный Робин Гуд подлечился и назад вернулся. Пришлось вылеченного посадить. Выглядит, как плохой мексиканский телесериал. Да и борец этот, по всему, капитализм отменять не собирался, думал строить хороший и честный капитализм. Основа этого словечка-то, хе-хе, капитал, а этот господин в цилиндре и сигарой в крепких зубах давно известен своими хищными повадками.

– Дедушка, ты конспиролог, у тебя в голове одни мировые заговоры. По мне это подло, сажать за смелость, отвагу и правду, – покачал головой Саша.

Сергей Андреевич отмахнулся.

– Через год про него забудут, а его кореша, все эти говоруны из «Дождя», труселя подмочат и слиняют куда подальше от беды. Всем прижмут хвосты, другого выхода у власти нет, чтобы остаться у кормила.

Саша ехидно вставил:

– А поднятый с колен народ дружно проголосует за власть на пеньках и в багажниках?

– Проголосует, вцепившись в тележку с просроченным товаром в супермаркетах, – согласно кивнул Сергей Андреевич, усмехаясь. – Сто лет назад Ярослав Гашек прикалывался к выборам в Чехии, обещал после его избрания создать «Партию умеренного прогресса в рамках законности», национализацию дворников и защиту Чехии от землетрясения, хе-хе, в Мексике…

– А каждому отдавшему свой голос за «Партию умеренного прогресса в рамках законности», обещал маленький карманный аквариум, – рассмеялся Сафрон.

Сергей Андреевич посмотрел на него, одобрительно прищурившись.

– Точно, наши сказочники ещё не то придумают к выборам, мастаки. Формула Иосифа Виссарионыча – «неважно, как проголосовали, важно, как подсчитали», работает. А там (он показал большим пальцем за плечо), давно уже с этим согласились. Ну, а мы… опыт перенимаем – демократия.

– Сейчас сомневаются, говорил ли он это, – сказал Сафрон, – но формула в самом деле работает.

Саша скептически усмехнулся:

– Сто лет назад даже дома телефоны не у всех были, дед. Национализировать дворников… смешно.

– Среднеазиатских, – лукаво сверкнули глаза Сергея Андреевича.

– А вы, Сафрон, что об этом думаете? – спросил Саша.

– Издалека мне трудно об этом судить. Конечно, я слежу за российскими новостями, но в России я впервые, мне здесь всё внове, верчу усиленно головой, смотрю, слушаю, – начал Сафрон, с удовольствием глядя на раскрасневшееся лицо мальчика. – Я думаю, что власть вынуждена была зачистить Навального, даже понимая, что этим создаёт себе головную боль, соглашусь и с Сергеем Андреевичем, что зачистят и других. Ожидать, что он повторит путь Нельсона Манделы не приходится, на такие длинные расстояния власть не думает. Здесь и сейчас – вот её принцип, а дальше, так сказать, по ситуации…

Сергей Андреевич опять не дал Сафрону окончить, рассмеялся.

– Мандела! С ним-то белая власть в итоге решила говорить, когда выхода у неё уже не было, сели за один стол, да и то – сколько лет мариновали в тюрьме? Хоть с кем-то из тех наших сытых российских Мандел, что выводят людей на площади, наша власть захотела говорить? Вот так, как с Манделой, – за большим столом тет а тет? Посчитала нужным это? Хе-хе, на чужой каравай – рот не разевай.

– Вот так да! И из какой же вы страны, Сафрон, так хорошо по-русски говорите? – спросил Саша.

– Из Азербайджана, из Баку.

– Из Азербайджана? – подпрыгнул на стуле Сергей Андреевич. – За это нужно хлопнуть! Я же в чёртовой вашей Астаре в по́том пропитанной робе и полной выкладке гонялся за нарушителями советско-иранской границы, а оказалось, что чужую границу охранял.

Он наполнил рюмку, быстро выпил под испепеляющим взглядом Саши и ласково погладил его по плечу.

– Кажется, в коньяке, друзья, произошло примирение враждующих сторон – уже лучше пошёл.

– Это прежний с новым в международный коктейль превратился, – подколол его Саша.

Сергей Андреевич отмахнулся.

– Ах, Астара, Астара, край китайской мимозы, медовой шелковицы, её там тутовником зовут, инжира, самых вкусных помидоров, жирнющей каспийской селёдки, невыносимого летнего зноя и… и молодости. Эх…

– Там и сейчас есть пропускной пункт в Иран, для местных жителей он свободный, – сказал Сафрон.

– Представляю, какой у тамошних азербайджанских и иранских погранцов прибыльный бизнес на таком доходном переходе. В тех краях и при Союзе-то всё на взятках было, Восток, – махнул рукой Сергей Андреевич.

Сафрон в знак согласия с ним кивнул.

– Это правда.

– И всё же, Сафрон, вы же молодой человек, пользуетесь интернетом, скажите своё мнение, о том, что у нас происходит? – опять заговорил Саша. – Вы же не будете отрицать, что бороться с дутыми законами, коррупцией и за справедливость благородно и смело, интересно послушать не россиянина.

Сафрон ненадолго задумался.

– Противодействие – двигатель изменений, – начал он тихо, – стоячая вода всегда становится болотом. Но к чему изменения приведут, вернее, каким способом они будут происходить, обычно людям изначально неведомо. Они вполне могут загнать людей в новое болото, кровавое. Как в Баку в январе-феврале 1990-го года, когда вооружённых боевиков «Народного фронта Азербайджана» стали считать чуть ли не национальными героями. Погромы, убийства, грабежи квартир, страх, террор – вакханалия безвластия. Я маленьким тогда был, мы тогда почти не выходили из квартиры, прятались; слава Богу, что рядом с нами тогда жили порядочные люди, помогали.

– Тогда же эти ваши народные герои и государственную границу СССР громили и убивали наших солдат, – вставил Сергей Андреевич,

– Да, жертв было много, – кивнул головой Сафрон, – сейчас у нас тоже есть оппозиция и с ней власть не особо церемонится, примерно теми же методами, что и у вас, но может быть с некоторым восточным колоритом. Государства без законов быть не может, в основе его должна быть мораль, а целью – поддержка общественного блага. Закон должен решить, на чьей он стороне. Когда же он на стороне меньшинства, то большинство раньше или позже перестанет его соблюдать, а власть будет принуждать к его выполнению, закручивать гайки. Но резьба может сорваться и привести к крови, что происходило в истории многократно.

– И происходит, – поднял палец вверх внимательно слушавший Сергей Андреевич.

– Да, – кивнул Сафрон, – сильные мира сего не желают терять власть, а прогресс породил новейшие технические средства, способы и технологии манипулирования сознанием людей для удержания их власти – это модель под названием глобализм. Об этом написано так много, что жизни не хватит прочесть. А всё просто: несколько десятков людей владеют половиной богатств человечества, и этот клуб мерзавцев расстаться с властью не желает. Будущее, описанное многими писателями в антиутопиях, сбывается на наших глазах. Замечательный английский писатель Олдос Хаксли, написавший роман «Дивный новый мир», предположил, что в будущем изобретут препарат, который заставит людей полюбить неволю, отберут все свободы, а люди будут этому рады. Наш гений Фёдор Михайлович Достоевский, ещё раньше Хаксли, в «Бесах», писал об этом. Читали книгу, ребята?

Саша с восхищением в глазах толкнул Геру в бок.

– Мы с бабушкой и дедушкой смотрели сериал. Как много вы знаете!

– Что ты, Саша! Не нынешним людям чета мудрейший Сократ говорил: я знаю, что я ничего не знаю. Я учусь.

– Да, но программа бесяры Петюни Верховенского-то в итоге реализовалась в двадцатом веке, а фильм… – пожал плечами Сергей Андреевич, – уже хорошо, что режиссёр не заставил актёров с голыми задницами бегать.

Саша с Герой прыснули, переглянувшись, а Сергей Андреевич, глянув на них, усмехнулся.

– Моя бабушка часто говорила: человек властвует над человеком во вред ему, – продолжил Сафрон. – Это, конечно не её слова, а из Библии. Став постарше, уже много прочитав, размышляя, я попытался проанализировать эти слова, поискать иные подходы, найти опровержение или оправдание этому высказыванию. Но, смотрите, как ни крути, слово-бакен в этом выражении – «властвует», и оно расставляет всё по местам. А доказательства? Если подумать, это весь исторический путь человечества. Замени слово «во вред» на «во зло» и выйдет: власть – зло, причём выражение смысла не потеряет. Власть заставляет человека делать то, что нужно ей, отбирая у него свободу. Человека ставят в написанные властью рамки закона, заставляют работать не там, где он мог себя проявить, и он идёт туда ради хлеба насущного – человек вновь и вновь даёт над собой властвовать. И под какими бы лозунгами ни приходит править новая власть, став ею, она будет властвовать во вред человеку, во зло, в принципе, за редкими исключениями, например, как некоторая эпоха в СССР. А ведь можно пойти дальше, пофантазировать. Кто олицетворение зла по той же Библии? Дьявол. А ещё дальше? Можно будет сказать, что уже само устремление человека к власти – дьявольское устремление. Правда, есть и другое высказывание апостолов, «вся власть от Бога», например. Как так? Почему же благой Бог даёт властвовать злодеям? Даёт ли? Это многие неправильно понимают. Это не повеление безропотно, безоговорочно подчиняться власти. Мудрые старцы поясняют: коли кому-то даётся власть, она даётся Богом, и ответственность этот человек несёт прежде всего перед Ним, перед Богом. И тут между первым и вторым утверждением создаётся дуга высокого напряжения. Согласимся, что всякая власть от Бога, но властвуют-то не инопланетяне, не посланцы небес, а обычные человеки, с полным набором человеческих качеств, не будем их перечислять, не все они хороши. Примирить этот диссонанс как бы должно то самое чувство ответственности перед Богом, но много ли мы видим этой ответственности у власть предержащих? Очень редко. Да и ответственные люди быстро становятся изгоями, попав во властный синклит круговой поруки, их или соблазнят, или ошельмуют и безжалостно выкинут. Навальный, конечно, создал себе привлекательный имидж борца с коррупцией, но можем ли мы быть уверены, что, придя к власти, он оправдает ожидания его сторонников? Я не уверен. А нравится или не нравится – это всего лишь ощущения человека. Хотя, поскольку «вначале было слово», то возможно его деятельность имеет какой-то смысл в долгой перспективе. А ответ мой: безответственность – беда нашего века и она поразила весь мир. Не могу не согласиться, Саша, с твоим дедушкой.

– Какой вы интересный человек, как хорошо говорите! – воскликнул Саша, толкая Геру локтем в бок и зааплодировав. – Так вы верующий? Прям, прям, прям такой верующий?!

– Я ещё только ищу дорогу, – улыбнулся Сафрон, – читаю, слушаю, вглядываюсь, думаю, но верю во Всевышнего и провидение, в высшую божественную силу, в то, что она направленно к благу творения вообще, ведает судьбами людей и всего мира.

Возникла небольшая пауза, Сергей Андреевич выбивал пальцами по столу дробь, Сафрон задумчиво трепал бородку, Саша с Герой смотрели на него. Сергей Андреевич, вздохнув, сказал:

– Насчёт ответственности, вернее, безответственности я с тобой, Сафрон, безоговорочно соглашусь. А вот насчёт веры… если уж брать твои теоремы, то и Церковь – тоже власть и даже как бы должна иметь большую власть, чем, скажем, какой-нибудь человечишка, президент или министр, – она душами как бы заведует. Да только, что-то не слышал я от этого министерства по душам осуждения власти, когда та нарушает любые божеские законы. А она ведь нарушает? Нарушает; понятно, служат-то там не ангелы с архангелами, а опять же человеки, а значит ничто человеческое им не чуждо. Сам-то я христианин так себе, не силён в толкованиях, хотя и крестился по настоянию супруги и даже венчался с ней несколько лет назад. Молюсь я в себе, молча, за здравие близких, за упокой душ родных и друзей, но на службах не могу до конца выстоять, к обрядам не подхожу, курю, да и вот это ещё…  – он постучал костяшкой пальца по пустой рюмке. – Короче, грешник. Осознаю, но, как русский и военный, обязан устав соблюдать. А вера, что это? Тот же устав нашего народа, с ним мы врага крушили во все времена. Радивый ты или нерадивый солдат – устав один, ты же присягу давал. Крещение – это и есть присяга Богу. Так что устав этот Богов, хотя и нарушаю, но не предам, поскольку, так сказать, и Богу присягал. Если завтра нужно будет, пойду делать то, что хорошо умею, – с народом на защиту страны, – Сергей Андреевич взялся за бутылку, глянул лукаво на Сашу, рассмеялся и отодвинул её от себя.

Сафрон живо воскликнул:

– А знаете, Сергей Андреевич, вы сейчас заглянули в глубь веков. Ранние христиане использовали в церковных таинствах латинское слово sacramento, что по своему смыслу равно слову присяга, за которым спрятана и суть – сакральность.

– Сашка, видишь какой у тебя дед? – Сергей Андреевич щёлкнул пальцами. – Сакраментальный, в глубь веков заглядывает дед у тебя, Сашок. Вера не приходит со сменой власти, с разрешением веровать. Что стало с верой в коммунизм, видим. Бабушки наши дворовые, комсомолочки бывшие, праведницы советские, комсомольские билеты попрятали, в косыночки обрядились, в храмы ходят, а рассядутся на скамейке и давай осуждать: пупок девка оголила, дети бесятся на площадке, мамаши дуры в телефоны уставились, срамоту смотрят, Петрович жену молодую привёл, не успели чернила на свидетельстве о смерти жены высохнуть. А после в храм идут, а на исповеди про мелочи эти забывают попу рассказать, но каются: ой, батюшка, не утерпела – мясо в пост ела. О выполнении властью Божеских установлений, Сафрон, у меня тоже есть кое-какие мысли. Подозреваю, что власть, что теперь захаживает в наши храмы, ходит туда для прикрытия своих задниц, они давно перешли в другую веру и грехов своих не только не видят, а уверены, что именно Бог их выбрал и место им достойное определил. Они избранные, а их успех – подтверждение того, что они избранные, и всё, что бы они ни сделали, решения их Бога не может изменить, мол, от народа… от этих бездарных нищебродов, грешников, Бог ещё при их рождении отказался.

– Как-то ты, дед, хитро себя обелил – бабушки плохие, а я хороший, хоть на службы не хожу, но лучше их, – расхохотавшись, подковырнул деда Саша. – Да и лукавишь ты. Был я с тобой недавно в храме, еле оттянул от иконы Николы Морского. Ты полчаса стоял с опущенной головой, что-то шептал да шептал.

Сергей Андреевич усмешливо глянул на Сашу, проговорив:

– Поговорить с хорошим человеком Николаем не грех, – он опять занялся крылышком.

– Вы хотите сказать, что власть как бы приняла что-то вроде постулатов протестантизма? – спросил Сафрон.

– Типа того. Только их не Господь Бог сделал избранными, а танки в октябре 1993-го.

Сафрон поглядел на ребят.

– А дедушка-то ваш, ребята, ого-го-го, какой интересный человек и диссидент ещё тот.

Ребята весело переглянулись, а Сергей Андреевич тяжело поднялся, оглядел компанию.

– Пора баинки. Товарищ майор сегодня со смены. Охранял, хе-хе, границу, банки, теперь стережёт чужие машины. Сутки через трое – роскошная работа! Две тысячи смена, телевизор и всегда есть с кем поговорить. Что ж дома-то рассиживаться, пенсия пенсией… Завтра, Сашок, годовщина смерти моей мамочки, с утра поедем с супругой проведаем, повод хороший в храм зайти, да сорокоуст заказать поминальный.

– Дед, я с вами, – сказал Саша.

– А школа? – остановился Сергей Андреевич.

– Так дистанционка же, я успеваю.

– Годится, – Сергей Андреевич, покачиваясь, пошёл, но остановился и повернулся к Сафрону.

– Ты нас не забывай, приходи, будем рады. Мы с тобой ещё поговорим, хочу тебя об Азербайджане расспросить, что там за жизнь теперь.

У двери спальни он остановился, похлопал себя по животу и рассмеялся.

– Я сегодня подумал, что лучший, дешёвый, к тому же пишут, прибыльный способ похудеть в наше время – с месячишко-другой побегать разносчиком в этой самой… как её «Яндекс еде». Ладно, спокойной ночи… коллеги, хе-хе…

Сафрон остался с ребятами.

– У вас либеральные отношения с дедушкой, время позднее, а спать вас не гонят. Первый час ночи, друг твой живёт в этом же доме? – спросил он у Саши.

– Недалеко, через площадь перейти, он маме отзвонился, что у нас заночует. Ему на работу утром, к десяти, – пояснил Саша.

Гера за всё время застольной беседы не проронил ни слова, если не считать того, что вместе с Сашей представился. Сафрону очень хотелось его услышать, почему-то думалось, что и голос у этого хрупкого миловидного парнишки, ненамного старше Саши, должен быть звонким и детским.

– Понятно, – улыбнулся он, – Саша ещё учится в школе, а ты уже работаешь, Гера?

Парень засмущался, голос у него был мягкий и тихий, он чуть запинался.

– В мужском барбершопе.

– Ого! То есть, в ваше заведение женщинам вход заказан, феминистки ногти кусают. Барбершоп – красиво и загадочно звучит. Кстати, в Азербайджане парикмахерские назывались барберхана. Мы в детстве шутили, когда ходили в эти заведения, мол, хана подошла, отрежет голову работник.

Ребята расхохотались.

– Работа в заведении с таким пышным названием подразумевает, что ты мастер высокого класса в своей профессии? – продолжил Сафрон, улыбаясь.

– Вообще-то ещё нет. Я окончил платную школу парикмахерского искусства, работал учеником, сейчас мне уже доверяют серьёзные стрижки, – краснея ответил Гера.

– Он классный мастер, – вставил Саша, – без дураков.

– После школы не поступал в институт? – спросил Сафрон.

– ЕГЭ сдал, но в институт не поступал, мог на бюджет, но мы не потянули бы.

– У Геры ещё братик есть, но папа умер, – пояснил Саша, а Гера покраснел ещё гуще.

– Маленький братик? – спросил Сафрон.

– Маленький Игорёшка. Он, знаете, солнечный мальчик, я его обожаю, – Саша, кажется, взялся за пояснения, зная манеру своего друга смущаться при разговорах со взрослыми.

– У меня такое солнышко училось, все его обожали за открытость и улыбку. Гера, я хотел бы увидеть твоего братика, – сказал Сафрон.

– Пожалуйста, он будет рад, он всем рад. А вы долго ещё будете в Питере? – улыбнулся Гера.

Сафрон рассмеялся.

– Я сюда приехал в Сретенье. В поезде заглянул в интернет и прочёл, что в этот день, по народному поверью, нельзя никуда уезжать, потому что назад можно не вернуться, мне, вообще-то здесь нравится, я бы остался. Надеюсь, что у меня ещё появится возможность узнать уровень твоего мастерства. Пострижёшь?

– Конечно, конечно.

Видимо Саша заметил усталый вид гостя, глянул на настенные часы.

– Давайте я вам покажу, где вы будете спать, туалет и ванную.

Сафрон кивнул, крепко пожав узкую ладонь Геры, опять зардевшегося, и пожелал ребятам спокойной ночи.

Матвей не спал, в руках у него была книга. Сафрон улёгся, чувствуя, что Матвей явно его ждал, спросил:

– Что читаешь?

– Дурь какая-то. Бестселлер аж по цене палки сырокопчёной колбасы, лучше бы колбасы купил, – Матвей отложил книгу на прикроватную тумбочку, заложил руки за голову. – Не люблю такие книги. Купил, уши прожужжали – бестселлер, бестселлер! Думал, стыдно от культурной жизни отставать. Стал читать, как надо, после по диагонали, зевнул и заснул, – он рассмеялся, – между строк. Репрессии, депортация народов, раскулачивание, писано-перенаписано об этом уже тысячу раз очевидцами тех событий, фильмов куча советских. Зачем сейчас? Блин, кучу премий дали писательнице, кино сняли, чувствую себя тупым. Один я не въезжаю, выходит?

Сафрон лёг набок, чтобы видеть Матвея, тот тоже лёг набок, лицом к нему. Они помолчали. Матвей лениво потянулся.

– И как тебе семейство Головчиных?

– Замечательное! Очень мне все понравились. Особенно Клавдия Дмитриевна и Тамара Мурадовна, будто в родном доме оказался, такая семейная атмосфера.

– Клавдия Дмитриевна – железная леди, порядок любит в головах и поступках и всегда знает, что делать. Ну, а девушки?

Сафрон вспомнил его вздох и реакцию на это Надежды, улыбнулся:

– Чудесные. Все прекрасны.

– И кто ж прекрасней всех в этом трио? – натянуто хохотнул Матвей.

– Прекрасны все, каждая по-своему. Красота для меня ярко проявилась в очевидном сравнении женщин в разном возрасте.

– Ну, а как мужчине кто больше понравился? – опять скомкано рассмеялся Матвей.

– Ну, я не невесту выбирал, смотрел на них, как на новых людей, горожанок великого города. Мне показалось, что Вера страдает, в глазах печаль, она тонкая и красивая.

– Да ты провидец. У неё было неудачное замужество, сейчас любит женатого мужчину, у него ребёнок, ну и проблемы, понимаешь? М-да, три девицы в семье – это ж какая головная боль для матери и бабушки. Давай спать, – Матвей зевнул и выключил торшер, – завтра ты едешь к Клавдии Дмитриевне на обед, я занимаюсь твоими делами, послезавтра поедем к Головчиным уже с нотариусом.

Сафрон хотел спросить, что это за дела, но Матвей отвернулся к стене.

Сафрон долго не мог заснуть, лежал на спине, глядя в потолок, по которому иногда быстро пробегали паучьи тени с улицы от фар редких автомобилей. Он вспоминал виденные им лица, разговоры, улыбки, чуть не рассмеялся, вспомнив пронырливого адвоката в поезде, бесшабашного влюбчивого Захара, трёх сестёр, обаятельных мальчишек Геру и Сашу, рассуждения пьяненького Сергея Андреевича, тихую улыбку Тамары Мурадовны, подрагивающие руки и слёзы Клавдии Дмитриевны, неприятным тёмным пятном всплыл в памяти Иван Панкратович. Почему-то в голове прозвучало: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Глаза слипались, лица завертелись, наслаиваясь друг на друга. Лёгкий и невесомый, он медленно взмывал в небо и понёсся над замёрзшей сияющей под луной Невой, над куполами храмов, над каналами-венами, прорезавшими тело огромного города, и заснул с улыбкой.

 

5.

 

Когда проснулся, Матвея уже не было. В кухне его встретили повиливающий хвостом Карацюпа и жена Сергея Андреевича в тёплом халате, вид у неё был нездоровый. Она представилась, сказав, что муж с Сашей поехали на кладбище, она тоже предполагала, что утром будет чувствовать себя получше, но немного поднялась температура. Двигалась она бесшумно, говорила тихо, милая улыбка не сходила с её бледного лица; Сафрон мгновенно проникся к ней доверием и сочувствием. Пока он ел горячие оладьи, она с улыбкой говорила о том, что мужу каспийский гость (так он выразился) понравился, а Саша и Гера вообще в диком восторге от нового знакомства, немного поспрашивала о родственниках, о жизни в Баку.

Узнав, что он собирается к Головчиным, принялась подробно объяснять, как к ним доехать на городском транспорте, но Сафрон, рассмеявшись, сказал, что ему интересно пройтись пешком. Всплеснув руками, она принялась убеждать его, что это очень далеко – другой конец города, дойдёт он до цели только к вечеру, заблудится, а среди жителей трудно сейчас встретить коренных ленинградцев, много приезжих, города не знают, найдутся Сусанины и зашлют бог знает куда.

Смеясь, Сафрон ответил, что у него есть всезнающий петербуржец – навигатор в телефоне. Ольга Николаевна печально улыбнулась: «Молодость. Мы в юности исходили свой город вдоль и поперёк без всяких навигаторов». Она проводила его с Карацюпой до двери, Сафрон невольно обратил внимание на наклеенный над дверным наличником небольшой деревянный крест.

Навигатор вёл его через Благовещенский мост, на нём он надолго застыл в восхищённом оцепенении. Он ошарашенно вертел головой, с восхищением обозревая грандиозную панораму города на воде. Спуститься к воде по обледенелым ступеням у Сфинксов он не решился. Постоял, завороженно задрав голову у мифических древнеегипетских существ, погладил постамент, думая о том, что прикасается к истории; ему показалось, что камень тёплый.

У Стрелки Васильевского острова побродил у Ростральных колон, изумлённо взирая на новый пейзаж с замёрзшей Невой и очередным мостом вдали. За Биржевым мостом он немного поплутал по Петроградской стороне, намеренно меняя маршрут, который предлагал навигатор. Через час, переходя по длиннющему путепроводу, по правую его сторону увидел заснеженный парк с обелиском. Не удержавшись, прошёл к нему и обомлел – это было место дуэли Пушкина. Когда навигатор довёл его до дома Головчиных, часы показывали начало третьего часа дня.

Тамара Мурадовна провела его в гостиную, где уже был накрыт стол. В центре стола стояла фарфоровая супница с долмой, накрытая крышкой. К долме предлагались всякие подливы, соленья, свежайшая зелень, розовая редиска, мягкая брынза, маслины, фаршированные зеленью и портулаком пузатые маринованные баклажаны. Прекрасная посуда и начищенные до блеска столовые мельхиоровые приборы, красивые льняные салфетки создавали особое праздничное настроение. Скромная бутылка белого сухого вина, графин с коньяком, гранатовый сок, фрукты и сладости стояли рядом с обеденным столом на подкатном сервировочном столике. Дочь выкатила коляску с матерью из спальни, Клавдия Дмитриевна выглядела больной, с тёмными подглазьями, руки мелко подрагивали.

Сафрон приветствовал её, стоя, и стоял до тех пор, пока дочь не подкатила коляску к столу и не положила матери на колени салфетку.

Старуха покряхтела, глянув на Сафрона, сказала:

– Присаживайся, Сафрон джан, вижу впитал ты наш бакинский этикет – стоять перед взрослыми, а не рассиживаться. Представь себе тайский юмор: вот этот мой двухколёсный автомобиль элитной марки «Карма» изготовлен в Таиланде. Карма! – представляешь? Буддисты спокойно к этому относятся, нам такое название инвалидной коляски кажется жестоким сарказмом.

Тамара Мурадовна смотрела на мать с умилением.

 – Как к нам добирался? – спросила Клавдия Дмитриевна

Сафрон возбуждённо потряс руками.

– Пешком. Это невероятный город! Его нельзя ощутить по фотографиям и книгам, им нужно напитаться. Стоял у Сфинксов, Ростральных колон, переходил через мосты, совершенно неожиданно оказался у места дуэли Пушкина. История, история везде, поразительно, чувствуешь себя песчинкой.

– Прогулка по морозцу должна была нагнать хороший аппетит, – рассмеялась Клавдия Дмитриевна. – Давайте, земляки, есть долму, пока не остыла. Остывшая долма – это клубок виноградных листьев с застывшим фаршем.

Тамара Мурадовна положила Сафрону изрядную порцию долмы, порекомендовав к ней сметанно-чесночный соус.

– Я бы коньяка немного выпила, Тамилочка, а ты, земляк, вина или коньяка? – спросила Клавдия Дмитриевна.

– Немного коньяка выпью с удовольствием, – кивнул Сафрон.

– За встречу, Сафрон, я рада тебя видеть, – старуха выпила рюмку мелкими глотками.

Коньяк согрел, он наслаждался горячим ароматным чудом в виноградных листьях с фаршем из баранины, тающим во рту; Клавдия Дмитриевна медленно ела и говорила:

– Я очень плохо спала сегодня, долго рассматривала фотографии и лавиной нахлынули воспоминания. Горестные и радостные, юность и детство – лучшие годы жизни. Наконец-то увидела детей Тамарочки – Филимона и Дану, мужа моей сестры Ивана, отчима твоего отца, фотографии моей мамочки Прасковьи Ивановны, Панечки, как все её звали. Фотографий Тамары очень мало, Сафрон.

– Она не любила фотографироваться, у неё были какие-то мистические предубеждения по этому поводу, – сказал Сафрон.

– Да, да, да, это в ней всегда было. Но ты привёз хорошо сохранившийся прекрасный карандашный рисунок шестнадцатилетней Тамуси – так её все ласково звали. Рисовал её одноклассник, позднее ставший известным художником. С твоим отцом, Сафрон, мы с мужем были коротко знакомы, пару раз он к нам заходил, когда учился в институте, статный парень с хорошим честным лицом, похож на Тамару. Плакала, плакала, плакала… В Даночке нет ничего от Тамары – это её отец. А Филимон красивый, он похож на недавно умершего длинноволосого испанского гитариста, с лицом благородного идальго. Как ты его называла, доченька?

– Пако де Люсия, мама.

– Да, да, Пако де Люсия, я за него молилась, когда услышала, что он помер. Великий, яркий музыкант, а эта мелодия, которую он играл с симфоническим оркестром, просто чудо. Как она называлась, Тамилочка?

– Аранхуэсский концерт для гитары с оркестром.

Сафрон восхищённо посмотрел на Тамару Мурадовну.

– Это великое произведение Хоакина Родриго! А адажио из него верх лирики. Его расхватали сотни больших музыкантов, играют, как сольную вещь. Обожаю это чудо!

– Да, да, Сафрон, божественное адажио, – ласково улыбнулась Тамара Мурадовна и поинтересовалась: – А кто выбирал в семье такие необычные имена детям?

– Бабушка. Она обожала древнегреческий эпос, легенды, читала исторические книги, постоянно записывала высказывания великих людей. Рядом с трюмо у неё висела в рамке Сафо, иллюстрация из журнала «Огонёк».

– Хорошие имена выбрала. Филимон – от греческого любовь, а Дана, кажется, от латинского donatos – дарованный, у арабов это «крупная жемчужина», распространённое имя на Востоке, – кивнула Тамара Мурадовна.

– И где же сейчас твой сводный брат Филимон, он прямо в душу мне запал? – начала Клавдия Дмитриевна и осеклась, видимо вспомнив, что Сафрон уже говорил о том, что из всей семьи их осталось двое.

– Прости, Сафрон. М-да… время никого и ничто не щадит, как же оно бывает жестоко. Плесни-ка нам ещё коньяка, Тамилочка, – продолжила она тихо.

– Давайте я, – встал Сафрон, – это мужское дело.

Он наполнил рюмки и сел. Тамара Мурадовна посмотрела на него благодарно.

– Выпьем мы, дорогие мои, за души наших близких. Упокой, Господи, души Мурада, Панечки, Тамары, Игоря, Филимона, Ивана и моего милого мальчика Тимура, – Клавдия Дмитриевна вытерла глаза платком и выпила коньяк мелкими глотками. Сафрон с жалостью смотрел, как при этом прыгает её старческий провисший мешочек кадыка и выпил до дна.

– Давайте я вам долмы подложу, – предложила ему Тамара Мурадовна.

Сафрон закивал.

– Очень вкусно, давайте, давайте; мой отец, когда ел такую вкуснятину, всегда восклицал: «Аж за ушами трещит!».

Женщины переглянулись с улыбкой.

– Давайте теперь по третьей, за живых. За тех, кому выпало испытание жить в этом новом обильном мире соблазнов. Ах, деточки, деточки, как же им тяжко проходить этот путь, а придётся, придётся однажды оказаться на перекрёстке главных раздумий и выбрать дорогу… Дал бы Бог им способность размышлять, девчонки… эмоции, гормоны…

Сафрон расправился с долмой и разрезал начинённый сочный баклажан на мелкие кусочки:

– А вы с Библией знакомы, читаете, Клавдия Дмитриевна? – спросил с интересом.

– Я не сильно образована в религиозных вопросах, так, в общих чертах, по книгам, но в последнее время интересуюсь и много читаю. Меня мама Паня девочкой шести лет крестила, крестик мне надели алюминиевый, между прочим, я его сохранила. Помню, в каком-то доме среди старушек и старичка в одеянии священника это произошло. Бабушка в тот дом иногда по воскресеньям со мной ходила. Старушки в платочках читали Библию, молились, пели. Библия была красивая, толстая, с иллюстрациями, я позже поняла, что они тайком собирались, м-да, время такое было. Что ещё? На Пасху мы пекли куличи и яйца красили, в январе колядовали, стучали в двери, чтобы получить конфет или печенек. Интересно, что иногда мы попадали к местным азербайджанским семьям и там нас тоже с улыбкой щедрили сладостями и даже иногда денюжкой. А потом… октябрята, пионеры, комсомол, «нам песня строить и жить помогает», крестик пришлось спрятать. М-да, а оказалось в конце этой песенной дороги, что эта песня помогала строить и жить в основном безголосым приспособленцам. Мне сейчас Библию разъясняет Тамарочка и я много узнала, чего раньше не понимала. Она перед сном мне читает с пояснениями, часто Любаша присоединяется к нашим беседам. Слушает, разинув рот, стрекоза… Мой муж, коммунист, азербайджанец, иногда говорил, что Иисус у них почитаем, как Иса… и ещё говорил, имея в виду тогдашний интернационализм, что в Каспий впадает великая русская река Волга, которая опресняет его русским духом и замиряет разные племена, живущие на его берегах.

– Как здорово, глубоко и метафорично сказано! – восхищённо воскликнул Сафрон.

– Умницей был мой Мурад, – старуха, пожевав губами, грустно улыбнулась.

– Зять мой, Иван Домкратыч, тоже Библию читает, память у юриста феноменальная, не даст ошибиться – поправит, а спроси о сути, вразумительного ответа не услышишь – древние люди, дикие времена, иудейские легенды…

– Мама… – вспыхнула и закашлялась Тамара Мурадовна, замерев с салфеткой, поднесённой к губам.

– Что, мама? – отмахнулась Клавдия Дмитриевна. – Толку, что читает.

Сафрона смутил этот резкий афронт Клавдии Дмитриевны в адрес зятя. Он догадался, что, называя его Домкратычем, она не оговорилась, по всему, это был отголосок каких-то непростых семейных дрязг. Ему тут же вспомнился и раздражённый выплеск Клавдии Дмитриевны в адрес зятя в первую их встречу, когда он за столом озвучил его слова о вечно молодой фее в её адрес. «Не всё ладно в Датском королевстве», – неприятно отложилось в голове.

Тамара Мурадовна решила сгладить возникшую смущённую паузу, ласково глянула на Сафрона, отставившего в сторону тарелку.

– Вы наелись, Сафрон?

– О, да! Всё так вкусно, просто пальчики оближешь, Тамила ханум.

– Тамила ханум! Молодец, вот это по-бакински, по-нашему. Тамила ханум, теперь и чаем можно побаловаться. Лапушка, извини старую невоздержанную болтунью, пожалуйста, принеси нам с Сафроном чай и сладости в спальню. Приспело, пожалуй, нам с ним о деле поговорить. Сафрон, прокати-ка меня в спальню на этой чу́дной машине судьбы.

Ещё раз поблагодарив Тамару Мурадовну, Сафрон предложил помочь ей, но она ласково погладила его по плечу и ушла на кухню, а он вкатил коляску в комнату со светлыми стенами с фактурой под резаный песчаник. Клавдия Дмитриевна молча указала ему на кресло напротив себя, он сел, рассматривая комнату, почему-то стал нервничать.

В комнате с небольшим балконом и чуть приоткрытой дверью на подоконнике стояли три горшка – с геранью, развесистой толстянкой и декабристом. Взгляд его надолго приковала большая фотография в рамке под стеклом задорно смеющегося, буйно-вихрастого мальчика. Оторвав взгляд от фотографии, он бегло оглядел комнату. Небольшая книжная полка, укреплённая так, чтобы Клавдия Дмитриевна могла достать нужную книгу, согрела сердце. Книг было немного. Новый Завет, Молитвослов, три книги хорошо ему знакомые из советской серии «Библиотека классики»: «Анна Каренина» Льва Толстого, «Детство. В людях. Мои университеты» Горького, «Избранные произведения» Чехова», рядом к ним надёжно пристроились «Дон Кихот», «Братья Карамазовы» «Идиот». Было ещё несколько толстых и старых книг со стёршимися названиями на корешках. Рядом с книгами была укреплена полочка с подсвечником и иконой Богоматери Иверской – простой, из тех, что продаются в церковных лавках.

Щёки Клавдии Дмитриевны порозовели то ли от коньяка, то ли от волнения.

– Сафрон, я обязана рассказать тебе нашу семейную сагу, а скорее трагедию. Может быть, ты и сам что-то слышал из рассказов ближних. Я же расскажу о том, чему сама очевидица. Память у меня хорошая, хотя лучше бы были в ней пробелы, чтобы не холодело сердце от некоторых воспоминаний, оно в такие моменты готово остановиться. В тридцатые годы меня удочерили твоя прабабушка Прасковья Ивановна с мужем Дмитрием. По мужу она Попович, девичья фамилия Сёмина. Голод тогда гнал людей искать пропитания, а по Волге было легче добраться до более сытного Азербайджана. Люди устраивались на рыбные промыслы, на нефтяные разработки, заводы, которые в промышленном Баку работали, и многие оседали на новых землях. Среди привезённых тобой фотографий есть несколько ещё дореволюционных, толстых, на картонной основе с печатью и фамилией мастера. На одной из них твоя двенадцатилетняя прабабушка стоит в окружении большого семейства вокруг солидного мужчины с цепью на жилете, сидящего в кресле. Мама Паня рассказывала, что они были небедные люди, отец торговал рыбой в Камышине. Распылило их кровавое время, погнало по Руси. Прасковья Ивановна одна дошла до Азербайджана, устроилась поваром в артель каспийских рыбаков-промысловиков, встретила там Дмитрия, он был гораздо старше её, тоже волжанин, и они ушли в Ленкорань, где оба устроились на рыбозавод. Прадед твой был человеком инициативным, вступил в партию, продвинулся по службе, построил дом. К сожалению, оказался человеком ветреным, под конец войны ушёл к молодой женщине, развёлся с Панечкой, помогал нам, но очень скудно.

– Я эту историю слышал, мой отец помнил деда. Дома у нас хранится грамота, в ней Калинин благодарит деда за деньги, которые он дал на народный танк. Краем уха я слышал о какой-то скверной семейной история с судами и дрязгами. Будто бы его новая жена обманным путём отсудила дом, а Дмитрий Захарович поселил Прасковью Ивановну в квартиру в общем дворе без удобств, – живо откликнулся Сафрон.

– Пожила я в этом одноэтажном доме на пять семей с сараями, колодцем и туалетом-скворечником в конце двора. Бедно жили, одежду, как тогда говорили, вынашивали. После школы поступила в Бакинский институт. Тебе что-нибудь говорили бабушка, отец или сестра про меня? – тихо спросила Клавдия Дмитриевна.

Тамара Мурадовна вкатила столик с чаем и сладостями в комнату, поставила его у кресла, в котором сидел Сафрон, а коляску с матерью подкатила к столику, пристально взглянув на мать.

– Не давление ли у тебя подскочило, мама?

– Нет, доченька, я разволновалась.

Тамара Мурадовна покачала головой, не сводя глаз с матери, налила ей чая.

– Мамочка, что-нибудь ещё?

– Спасибо, доченька. Девочки ещё не пришли?

– К четырём-пяти обещались.

– Ты бы прилегла, отдохнула, Тамуся.

Поцеловав мать в голову дочь ушла, прикрыв дверь. Просучив ногами по полу, Клавдия Дмитриевна отогнала коляску на прежнее место. Сафрон пил чай, с волнением ожидая продолжения рассказа.

– Пропуская некоторые события, скажу, что, окончив институт, я вышла замуж за сокурсника азербайджанца из обеспеченной уважаемой бакинской семьи, а мой муж очень быстро достиг больших начальственных высот.

– Отец, мне рассказывал, что прямо с Бакинского вокзала он сразу пошёл к вам с сумкой всяких рыбных даров Каспия, которые собрала ваша матушка Паня.

– Рассказывал, наверное, как его сухо встретила угрюмая родственница? – с болезненным видом потирая висок, спросила Клавдия Дмитриевна

– Говорил, что недолго был у вас, его распирало желание пройтись по столице, это ведь был его первый в жизни выезд из провинциального городка. Посидел немного, за чаем поговорил с вашим мужем, а после до вечера бродил по городу. Ваш муж дал ему свою визитку, сказал отцу, чтобы не стеснялся и звонил, если нужна будет помощь, он и деньгами помогал студенту, живущему на стипендию.

– Знаю, Мурад мне всё рассказывал, осуждал меня и корил за то, что я не общаюсь с родственниками, не мог понять причину моей упёртости. Господи, Господи, а я ведь и на свадьбу свою наших не пригласила…

– Бабушка говорила, что о вашем замужестве ей рассказала одна наша общая знакомая, которая тогда училась с вами в институте. Отец рассказывал, что бабушка плакала и всё повторяла: «Слава Богу, слава Пречистой, не оставила нашу Клавочку».

– Нашу Клавочку! Господи! Нашу Клавочку! Помнили меня, гадину, хранили обо мне добрую память, – Клавдия Дмитриевна заплакала, обхватив лицо сухими руками, но неожиданно откинула руки и, потрясая побелевшими кулачками, глухо и зло чуть ли не выкрикнула: – Не пригласила, дура! А причина была проста, как этот колотый сахар на столике, – Совесть! Страх неминуемой расплаты, страх увидеть родных людей с осуждением в глазах. А свадьба… чего греха таить, – испугалась. Испугалась того, какое незавидное впечатление могут произвести на высокое общество моя простая, скромно одетая родня, испугалась пересудов новых богатых родственников. Я глушила бунтующую совесть, а она с годами бунтовала сильней и сильней, заставляя меня страдать. И дождалась я воздаяния, дождалась! Умер мой первенец Тимур, мой безвинный мальчик, острой иглой застряла в сердце не покидающая меня боль. Я прямо связала этот удар судьбы с одним моим ужасным проступком юности и с последующим отступничеством от любящей семьи, что спасла меня в трудные голодные годы, делилась куском хлеба с девочкой сиротой. Они мне, Господи, Господи, деньги иногда присылали, Сафрон! Из своего скудного достатка, пять, десять рублей, когда я училась в институте… Нуждаясь сами, деньги присылали, Сафрон, понимаешь? Сами бедствовали… Господи! – она закрыла лицо руками, судорожно глотнула воздух, слёзы выступили на глазах.

Сафрон испугался, срывающимся голосом спросил:

– Вам плохо? Давайте отложим этот разговор. Позвать Тамару Мурадовну?

– Не надо. Дай мне, пожалуйста, валидол, он на полочке у кровати.

Сафрон вскочил, протянул ей упаковку валидола, дрожащей рукой она положила таблетку в рот, отрешённо махнув рукой.

– Сколько ж можно откладывать? Наоткладывалась. Мне жить-то, может быть, осталось два понедельника. Слава Богу, тебя увидела и могу перед тобой повиниться, пред кровником тех родных людей, перед которыми виновата. Глаза твои чистые увидела, золотые Тамарочкины глаза, её глаза, её…

Опустив голову на грудь, она долго молчала, собираясь с мыслями. Заговорила, вздёрнувшись:

– Начну… Тамуся обожала меня, к восемнадцати годам это была красавица, умница, школа с золотой медалью, очень музыкальная, играла на семиструнке, прекрасно пела, недаром твой отец стал музыкантом, гены…

– А он запомнил песни, что пела и играла его мать, иногда нам пел какую-то украинскую песню и играл красивую инструментальную пьеску.

Клавдия Дмитриевна грустно кивнула.

– Мы все пели тогда эту песню: «И шумить, и гуде, дрибный дощик паде, а хто ж мене молодую до домоньку заведе». А пьеса та называлась «Гибель Титаника», модная тогда мелодия, у нас пластинка была. Я всё помню, всё, Сафрон, всё! Это и сладко, и горько, такой коктейль прошлого, разноцветный, горьковатый, но я продолжу. Весь класс Тамары ушёл добровольцами на войну, её определили в зенитчицы, оберегать небо Баку. В конце 44-го приезжала в короткий отпуск, форма ей очень шла, это уже не весёлая девчонка была, а строгая женщина, красавица! Ох, и намиловались мы тогда! А демобилизовалась в весной 46-го, пошла учиться заочно в педагогический техникум, её взяли работать в родную школу библиотекарем. Городок наш тогда наполнялся молодыми офицерами, прошедшими войну. У девушек появился шанс встретить своего принца, да и в принцах, прошедших войну, что там говорить, кипела молодая кровь. Тамара стала встречаться с одним таким красавцем капитаном. Встречались тайно, а меня сделали поверенной в их сердечных делах. Мама Паня не возражала против встреч, но корила Тамару, если та приходила поздно, а это часто случалось. Этот весёлый и общительный капитан поначалу запросто приходил за Томой к нам, но она, чтобы не волновать маму, стала действовать по-шпионски, попросила возлюбленного не приходить к нам, а для мамы придумывала разные отговорки за поздние возвращения домой. Сопливая письмоносца Клава встречалась с капитаном в условленном месте, передавала его записки Томе, а её – ему и, Сафрон, бессовестно с завистью читала их переписку. По субботам они ходили на танцы, однажды – это было летом, – они взяли меня с собой. На вытоптанной площадке в фанерной «ракушке» играл аккордеонист с гитаристом. Тамара и её возлюбленный танцевали без устали, а я смотрела на их танец и во мне медленно зрела зависть. А после разгорячённая Тамара, обмахиваясь платком, сказала, что устала, и Игорь пригласил меня. Это был мой первый танец с мужчиной. И бес вселился в меня, Сафрон! Мне втемяшилось, что я влюбилась в этого офицера, завидовала сестре, зрел во мне протест против такой несправедливости судьбы. Боже мой! Несправедливость судьбы! Соплячка, начитавшаяся дурацких книжек, Тамара, четыре года защищавшая небо Баку, и офицер-орденоносец, который был ранен и брал Берлин! А один раз… один раз, неся ему очередную записку, где Тамара договаривалась с ним о встрече, бес крепко меня прихватил. И я… и я развязно брякнула ему, что Тома больше не хочет его видеть. Я думала, что он начнёт расспрашивать, уже готова была расплакаться и повиниться, сказать, что пошутила. Но он, ни слова не сказав, вспыхнул и ушёл. Гордый был человек!

– Да, да, Сафрон, так сказала злая девчонка Клава, – глянула она в растерянное лицо Сафрона с жалкой улыбкой, – и так испугалась, что наплела Томе, что вместо него пришёл его товарищ и сказал, что Игоря срочно перевели на Дальний Восток. И все, наверное, обошлось бы, меня уже завтра бы разоблачили, как-то наказали, но случилось непоправимое…

Клавдия Дмитриевна будто поперхнулась, тяжело, со свистом выдохнула и закашлялась. Сафрон сидел, вцепившись в подлокотники кресла, уверенный, что сейчас услышит то, что в семье считалось тайной бабушки и её матери.

– Возлюбленный Тамары в этот вечер застрелился, – выдохнула она. – Говорили разное, что это случилось во время застолья, то ли играли в «гусарскую рулетку», то ли неосторожное обращение с пистолетом… и это ещё не всё… Тамара была беременна…

– Вы хотите сказать, что это был отец моего отца? – ошарашенно спросил Сафрон.

– Да, Сафрон, да! Рыдая на коленях перед Тамарой, я всё ей рассказала. В семье воцарилась тягостная атмосфера. Тамара всё время плакала, мама Паня только погладила меня по голове, сказав: «Какая же ты дурёха». Она ходила, как в воду опущенная, а у меня было ощущение, что меня нет с ними, а они ходят мимо меня, бестелесой, не замечая моего присутствия, что я тень. Я не знала, куда себя деть, твёрдо решила покончить с собой, уже обдумала способы, решила броситься с пирса в море, я плохо плавала. Мудрая и любящая мама Паня прочувствовала моё состояние, никуда меня не отпускала, только плакала. Она запретила делать аборт дочери, да и Томочка... она любила его.

– Как имя того офицера? Мой отец умер, так и не узнав имени своего отца и тайну своего появления на свет. Он говорил, что не спрашивал мать об этом, когда был маленьким, ему это было не очень интересно, да и потому ещё, что отчим к нему хорошо относился. Позже, когда он всё понял, не хотел делать матери больно и расспрашивать. Сестра тоже не знала этой истории, а мать даже перед смертью ей ничего не рассказала, но Дана что-то такое слышала, какие-то мутные неправдоподобные соседские сплетни.

– Я разве не говорила? Игорь, Исаев Игорь Лукьянович, – Клавдия Дмитриевна перекрестилась.

Сафрон сидел, опустив голову, когда поднял, спросил:

– И как же вы после этого жили?

– Жила... чтобы не ездить домой на каникулы, на всё лето устраивалась в пионерские лагеря вожатой. Мне бы поехать упасть в ноги маме и Тамаре, но мне подруга из Ленкорани сообщила, что Тамара вышла замуж за майора пограничника, он усыновил Игоря, дал ему свою фамилию и отчество, а я решила, что могу ещё раз всё испортить. На четвёртом курсе я стала встречаться с Мурадом, он сделал мне предложение, и мы поженились. Так и жила... прошлое не прогнать, оно может молчать долго, но оно никуда из нас не уходит, но в любой, в самый счастливый миг жизни обрушить этот миг – и жить расхочется, и счастье померкнет, тучей накроется. Что я? Работала экономистом в министерстве, муж быстро шёл в гору, достиг депутатских высот; мы некоторое время жили и работали в Сургуте, куда его направили как специалиста. Я родила Тимура, порадовалась материнству семь лет… семь счастливых лет. И ещё один удар: я больше родить не смогла после операции, карма меня настигла. После мы усыновили Тамилочку. Азербайджанка-отказница, родившая не в браке, испугалась позора и оставила девочку в роддоме. Мужа, классного специалиста, кандидата технических наук, пригласили работать в Ленинград, сразу обещали квартиру, а так как Тамарочка рвалась в Ленинград, а мне расставаться с ней было ужасно тяжело, муж согласился. Начал работать в НПО Леннефтехим, в дальнейшем перестройка, происходили всякие пертурбации, появились АО, но не стоит об этом. Я повысила своё образование, добавив юридическое, работала в банках, так или иначе связанных с топливными компаниями.

Она замолчала, с нежностью глядя на Сафрона, сидевшего окоченело.

– Мне, мой дорогой мальчик, никогда не забыть это Панино: «Какая же ты дурёха», и даже не сами слова, а вид её безмерной любви ко мне, сострадания и скорби в лице. Её мысль – уверена! – молнией сверкнула в седой мудрой голове, и озарилась видением моей будущей жизни с этим грузом юности. Я часто ни с того ни с сего вдруг вижу это лицо, слышу её слова и начинает биться сердце, глаза наполняются слезами, подкатывает удушье.

С минуту они молчали.

– А что с твоей мамой случилось, Сафрон? – спросила Клавдия Дмитриевна, вытирая слёзы.

– Она не хотела жить в Баку. Причина была проста, перспективы купить квартиру у отца не было, а жить таким гуртожитком, как мы тогда жили, было невыносимо трудно. В Харькове был дом, в котором жила одиноко её мать, она долго предлагала переехать. Отец раздумывал, Баку ему был дорог, но решился всё же, ради семьи и меня. Мама поехала в Харьков проведать свою мать, обговорить с ней наш переезд и не вернулась, её сбила машина.

– О, Господи, это прямо, какое-то семейное проклятие! – закрыла лицо руками Клавдия Дмитриевна. – Какой ужас!

– А после умерла прабабушка – рак, когда мне было четырнадцать, за ней ушёл отец – рак, за ним бабушка – рак… она очень много курила.

– Проклятие века! Мои ж вы дорогие! Как ужасно уходил мой муж, с этим же проклятьем. Неужели и Филимон так же?

– Нет. Он долго жил на износ, принимал нейролептики, седуксен вместе со спиртным, этот смертельный коктейль остановил сердце. Они лежат рядом: бабушка, мой отец, отчим отца и Филимон на армянском кладбище, но недавно их перезахоронили на другое кладбище, там дорогу строили. У Фила есть сын на Украине, но от отца он отказался, его воспитал отчим. Так мы остались с Даной.

– Твой папа застал Паню живой?

– Да, мы все ездили и застали её умирающей. Она только улыбнулась, когда всех увидела, вздохнула и душа её отлетела в небо.

– Она так и должна была умереть с её любовью к людям. Я недавно перечитывала Горького «Детство» и плакала, потому что находила в образе его бабушки духовное родство с моей мамой Паней, я бы поставила образ бабушки Горького в галерею лучших женских образов мировой классики. И верила Паня так же, как бабушка Горького – не по-книжному, без стояний на коленях, долгих молений, без осуждения людей, а как простые русские женщины, обременённые тысячью забот. Никогда не забуду, как приходившей к ней в слезах со своими детскими горестями маленькой девочке Клаве, обнимая и целуя её, она ласково говорила: «Господь всё управит, девонька. Слёзки высохнут, коленки заживут, и солнышко выглянет с Господом».

Она замолчала. С минуту сидела в задумчивости, опустив голову на грудь, после вскинулась:

– От судьбы не убежишь. Пора и о деле, для этого я тебя разыскивала. Только, пожалуйста, пожалуйста, Сафрон, без гордых поз. Не обижай меня, ты парень разумный и понятливый, без выкрутасов нынешних, с головой на плечах. Конечно, деньги не лучший способ заглаживать грехи, но и не лишние для решения многих жизненных проблем, а ты молод и у тебя они непременно будут, да и тётя твоя должна на старости лет пожить по-человечески. Я могла бы отметить тебя в завещании, но это сопряжено с разными формальностями – сроками вступления в наследство, разными юридическими закавыками. Да и… человек смертен. Господь иногда даёт людям долгую жизнь, время даёт, чтобы он себя осознал, услышал своё сердце. О судьбе внучек и Томочки я уже позаботилась, в накладе никто не останется, не зря же в банках работала и вовремя акциями и паями обзавелась. Зять о себе сам позаботится, он успел неплохо попользоваться моими связями и полезной информацией, что равноценно в наше время деньгам. И Томочке этот угорь не сможет вреда нанести, я всё продумала и подстраховалась. Мы избежим ненужных хлопот, оформим тебе дарение, Мотя всё сделает быстро, он толковый парень и мой поверенный в делах.

– Клавдия Дмитриевна! – воскликнул красный от волнения Сафрон. – Пожалуйста, не нужно ничего этого… вы хорошая, добрая, я вас люблю, но что подумает ваша семья? Никто такого родственника никогда в глаза не видел, седьмая вода на киселе, явился – не запылился… Мне не по себе…

– Надо, надо, Сафрон! – тоном, не допускающим возражений, сказала Клавдия Дмитриевна. – Ты наш и должен получить положенное. Точка! Я сама себе хозяйка. Ты же у Моти сейчас остановился? Вот и хорошо, завтра с утра с ним всем этим займёмся, он всё сделает, всё оформим быстро и без проблем.

Сафрон сидел, смущённо опустив голову, в это время в комнату вошла Тамара Мурадовна.

– Как ты, мама?

– Так хорошо я давно себя не чувствовала, лапушка, будто груз с души свалился.

Тамара Мурадовна погладила мать по сложенным на коленях подрагивающим рукам и повернулась к Сафрону с улыбкой.

– Девчонки ждут вас не дождутся. Пришли из института, еда им в рот не идёт, извертелись на стульях.

– Пойдём к ним, Сафрон, – сказала Клавдия Дмитриевна. – Томочка, прокати-ка меня в гостиную.

Сафрон вышел вслед за женщинами, девушки как по команде приподнялись и бросились целоваться с бабушкой. Сафрон хотел улыбнуться, но не смог, его охватывало заторможенность и раздумчивое состояние.

– Бабушка, ты душилась моими духами? – воскликнула Надежда с возмущением.

– Утром делала обычный обход девичьих покоев на предмет соблюдения девицами порядка и не удержалась – ушко смочила, бутылёк больно красивый, – с невинным видом произнесла Клавдия Дмитриевна.

– Бабушка делает обход покоев на предмет обнаружения под нашими кроватями знойных Ромео, – расхохоталась Люба, бросая любопытный взгляд на Сафрона.

Клавдия Дмитриевна рассмеялась.

– Ромео под нашими балконами я не видела, а духи твои, Надёжка, для сорокалетних женщин в поиске, вот бутылки с пепси-колой и тарелку с недоеденным бутербродом можно было бы утром вынести, не всё мать нагружать. Вы уже поели?

Девушки кивнули, Надежда с обиженным лицом бросила быстрый взгляд на Сафрона.

– Давайте чая выпьем, – Клавдия Дмитриевна подкатилась к столу.

Вид у Сафрона был потерянный, охватила странная рассеянность, чувствуя его настроение, все тоже чувствовали себя скованно. Тамара Мурадова несколько раз бросала на мать взгляды с немым вопросом в глазах, но и та неожиданно стала рассеянной, в кончиках губ застыли горькие складки. Она не сводила глаз с Сафрона, обхватив подрагивающей рукой стакан с чаем. Но озорная Люба, кажется, не видела возникшего напряжения и не смогла себя сдерживать, быстро проговорив:

– Сафрон, в прошлый раз вы говорили, что играете в группе на гитаре. Сыграйте нам что-нибудь я сейчас гитару принесу.

Сафрон вздрогнул. Попытался улыбнуться, но улыбка вышла тусклой и натянутой.

– Любаша, давайте как-нибудь в другой раз. Я с удовольствием устрою вам концерт, но сегодня я неважно себя чувствую. Тамара Мурадовна, спасибо за обед, долма была выше всех похвал. Клавдия Дмитриевна… – он запнулся, слёзы навернулись на глаза.

Клавдия Дмитриевна на метр откатилась от стола.

– Иди-ка сюда, сынок, – глухо произнесла она, и когда Сафрон подошёл, притянула его за руки к себе, обняла, поцеловала в голову, а он неожиданно для всех стал на колено и поцеловал ей руки. Вся компания изумлённо замерла, стало так тихо, что стал слышен ход старинных часов на стене, а Сафрон, потерянно улыбаясь, встал, обвёл всех невидящими глазами.

– До свидания, Тамара ханум, до свидания, прекрасные сестрёнки.

Слегка поклонившись, он торопливо вышел.

– Что это с ним? – наконец вымолвила Надя, – странный какой, заболел?

Люба же сердито фыркнула:

– Бабушка, что это у вас с ним за дворцовые интриги и средневековые этикеты? Сынок, поцелуи, коленопреклонение. Шпаги, жаль, у тебя не было в рыцари гостя посвятить. Сестрёнки! Похвальбун! Он, видите ли, плохо себя чувствует, да просто хвастанул, а играть стопудово не может на гитаре, вот и засовестился!

– Цыц, стрекоза! – Клавдия Дмитриевна гневно сверкнула глазами. – Порхаете, как бабочки в вечнозелёном благоухающем саду, всё получаете на блюдечке с золотой каёмочкой. Рыцарь! Рыцарь – горькой жизнью посвящённый, не дай Бог вам такой судьбины, как у этого… похвальбуна.

 

* * *

Сафрон шёл быстро, как на автопилоте, словно дорога ему была хорошо знакома. Попав ногой в глубокую рытвину с грязной водой и битым ледком, он не заметил этого. Несколько раз ему предупреждающе сигналили попутные машины, он механически отступал на обочину. Очнулся у большого магазина «Лента» со стоянкой для машин, свернул к нему и, став в очередь к кассе, попросил пачку «Винстона». Пожилая женщина за прозрачным пластиковым забралом потребовала надеть маску, он непонимающе смотрел на неё. «Маску наденьте и проснитесь», – повторила она. «Да, да, сейчас», – очнулся он.

Он перекурил под навесом у урны, бородатый бомж попросил у него сигарету, он отдал ему пачку и опять пошёл по тротуару, не ведая куда идёт. Посыпал редкий снежок, ступор, в котором он находился, проходил. Он огляделся. Вокруг был серый пейзаж из старых панельных высоток, мысли возвращались к рассказу Клавдии Дмитриевны.

Он шёл, думая об отце, о том, как один поступок человека может изменить жизнь многих, сдвинуть их с предначертанной дороги на другую, по которой им пришлось пройти с горькими потерями, фактически прожить другую жизнь. Он пытался представить себе ту, другую жизнь, какая могла бы быть, если бы его бабушка вышла замуж за погибшего любимого. И представить эту другую жизнь не мог. В голове рождались фантастические картины: бабушка могла родить родных братьев и сестёр, но это были бы не Фил и Дана, а совсем другие люди, и он сам был бы другим (если бы вообще появился на свет!) – отец мог жениться на другой женщине, а она бы родила другого ребёнка, не его!

Он остановился, поражённый мыслью, которая до сих пор к нему не приходила. Вспышка была ослепительной: «Игорь – мой отец! Бабушкиного любимого звали Игорь! И сына она назвала Игорем! Она любила, любила, любила… Любимый остался в её сердце, а вечным напоминанием о нём стал сын, её первенец – мой отец! Наверное, он был похож на своего отца, я сейчас вспомнил, как иногда она смотрела на него, как светились её глаза горестной нежностью».

Щит сообщал, что рядом станция Удельная, он очнулся, слева шумел большой рынок. Ноги совсем замёрзли, он пошёл по рядам. У палаток приплясывали от холода продавцы кавказского вида, зазывая по-русски покупателей, акцент многих выдавал в них азербайджанцев. Он остановился у палатки с рядами кроссовок на прилавке, продавец бросился к нему, тараторя: «Скидка, скидка, хороший скидка издэлаем, товар люкс!».

Сафрон попросил его на азербайджанском подобрать кроссовки потеплее. Продавец расцвёл, засуетился. Заговорил на азербайджанском, показывая разные кроссовки, между делом расспрашивая, откуда он, что делает в Питере. Сафрон выбрал самые тёплые, получив в подарок связку носков. Переобувшись в палатке, выбросил старые кроссовки и носки в урну, продавец крепко пожал ему руку с пожеланиями здоровья. В такси его охватила дрёма, чувствовал он себя больным.

 

6.

 

Дверь ему открыла Ольга Николаевна. Карацюпа, по всему принял его в семью, повиливая хвостом, он ткнулся носом ему в колени, получив положенную порцию ласки. Ольга Николаевна улыбалась милой улыбкой, но была явно расстроена и напряжена. Из кухни слышались громкие голоса: рокочущий баритон Сергея Андреевича и тусклый монотонный бубнящий голос Матвея.

Когда Сафрон вошёл в кухню и присел к столу, то сразу же заметил, что Сергей Андреевич опять в довольно приличном подпитии и уже не во вчерашнем весёлом и благостном настроении. Сгусток тяжёлой грозовой атмосферы висел над столом. Компания сразу замолчала, мужчины глухо и невнятно поздоровались с ним, отводя глаза в сторону. Саша с виноватой улыбкой сразу же сел рядом и протянул руку для рукопожатия.

Сафрона немного знобило, болела голова, чувствовал он себя неуютно, остро осознавая, что оказался сейчас не к месту. Ольга Николаевна предложила ему поесть, он попросил чаю. Бросив на отца злой взгляд, Матвей резко встал, буркнув: «Мама, спасибо!», и глядя поверх головы Сафрона, тускло бросил:

– Завтра у нас трудный день, в девятом часу я заеду за тобой.

Он вышел из кухни и вскоре хлопнула входная дверь.

– Крючкотворец, – буркнул Сергей Андреевич.

– Серёженька, – умоляюще приложила руки к груди Ольга Николаевна, бросая быстрый смущённый взгляд на Сафрона.

Сергей Андреевич отмахнулся, потянулся к пустому графину, раздражённо его отодвинул, теплея лицом, глянул на Сафрона.

– Быстро дошёл до Коломяг, отважный каспийский варяг? Надо же, с расстройства в рифму заговорил. Не замёрз, южанин? Сегодня градусов десять было.

– О, я прекрасно прогулялся! Чудесный день без ветра, морозец, в полдень солнце выглянуло, прямо-таки иллюстрация к стихотворению Пушкина о зиме. Я люблю много ходить, – Сафрон жадно пил горячий чай. – Знаете, прогулка по зимнему Петербургу – настоящее наслаждение, по сравнению с прогулкой в Баку в августовское пекло. А сколько я сегодня успел увидеть интересного! Даже на месте дуэли Пушкина нечаянно оказался.

– Вы не видели белые ночи и развод мостов, – вставил Саша, – вот когда у нас красота!

– Надеюсь, что когда-нибудь увижу, – сказал Сафрон.

К столу неслышно подошла Ольга Николаевна, поставила перед мужем стакан чая, а он приобнял её за талию, притянул к себе, заглядывая в глаза, поцеловал.

– Спасибо, лапушка, иди приляг, умаялась же, через минуту приду, устал сегодня, – сказал он тихо и ласково, и Сафрон неожиданно увидел совсем другого человека, мягкого, любящего и нежного.

Не допив чай, Сергей Андреевич встал, пожелал спокойной ночи, приказал Саше убрать со стола, а тот вскочил и, умоляюще глядя на деда, попросил у него разрешения спать сегодня в комнате Матвея. Сергей Андреевич рассмеялся.

– Ну, если Сафрон не возражает…

Саша повернулся к Сафрону, он, улыбаясь, кивнул.

Когда Сафрон улёгся, прибежал Саша в пижаме, как мышь нырнул под одеяло, лёг набок к нему лицом, спросив тихо:

– Выключить торшер?

– Пусть горит. У вас в доме сегодня ненастная погода. Дедушка с бабушкой расстроены, Матвей, кажется, на нервах. Мне ужасно неловко, заявился во время серьёзного семейного разговора.

Саша хихикнул.

– Хорошо, что появились и остановили «семейный спорт», как дед называет такие разборки. Он сегодня наклюкался. Мы с ним на кладбище были, ещё там начал, с собой малёк прихватил. Замёрзли, а дома горячий борщец, ну он и продолжил… согреваться. Как обычно, слово за словом, Матвейка и попал под горячую руку. Дед стал его упрекать за то, что он три года на могилах дедушки и бабушки не был, и за то, что влез в кредитное рабство из-за покупки дорогой машины. Матвей в последнее время вообще какой-то смурной и угрюмый, он и с моей мамой постоянно цапается. Матвейка огрызнулся, типа света Божьего не вижу, заколебала проклятая работа, в отпуске два года не был, а дома не отдохнёшь, всё ещё мальчиком для битья считают, нотациями кормят, как школьника. Зря он это сказал, дед-то про его работу слышать не может. Он юристов зовёт крючкотворцами и мошенниками – его когда-то юристы надурили, вот он и сердится. И понеслось! Короче, дед наехал на Матвея, у него это любимая тема: работаешь на предателей, прислуживаешь врагам народа, шулерам, аферистам, которые свои тёмные делишки обделывают. Проехался по начальнику его конторы Головчину, сказал, что их аферистическую контору нужно назвать «Додсон и Фогг». Он всех адвокатов, которых видит по телеку, называет Додсонами и Фоггами, как увидит, так сразу: тьфу, очередной Додсон или Фогг…

Сафрон расхохотался, Саша глянул на него недоумевающе.

– Это, Саша, такие хитромудрые и подлые юристы из замечательной книги «Посмертные записки Пиквикского клуба».

– А-а-а, – протянул Саша, – а я думал это каламбуры деда. Так у него эта толстенная книга на прикроватной тумбочке лежит, как библия у священника. Он говорит, лучше всякого антидепрессанта действует на нервную систему.

– Рекомендую и тебе прочитать эту замечательную книгу. Ты сам-то читаешь или как все теперь в инете шаришь?

– Читаю, от бабушки не отвяжешься, она такая змей-искуситель, но не кусачая. Хитренькая, не навязывает, на мозги не капает, приласкает, книжку на тумбочку подкинет, а после по ходу спрашивает, что запомнилось, понравилось – не понравилось. Приходится читать, чтобы не облажаться перед ней, она ж сразу просечёт, если просто пролистать, как в школе, или по диагонали пробежаться. Правда, книги хорошие подкидывает.

– Ты удивительно складно говоришь для своего возраста и окружения, Саша, почти не употребляешь молодёжных словечек, а бабушка у тебя в самом деле замечательная.

– Я могу и со словечками, – рассмеялся Саша, – это смотря где и с кем.

Сафрон посмотрел на него с удовольствием.

– А что последнее прочитал?

– «Преступление и наказание». Бабушка говорит, что каждый петербуржец обязан эту книгу прочесть. Прочёл, ну и отстойная же жизнь тогда в Питере была!

– Ни тебе МакДональдса, ни на футбол не сходить, ни в «танчики» или в ГТА сыграть с друзьями, – рассмеялся Сафрон.

Саше, по всему, так не терпелось дорассказать о семейном конфликте, что он без пауз вернулся к продолжению своего рассказа:

– Матвей психанул: прихожу, как в чужой дом, сразу придирки, возьму ещё один кредит, куплю квартиру, поживу, наконец, спокойно. А дед ему: «Во, во, обвешайся кредитами, как медалями, за фальшивым престижем гоняешься. Ещё кредит за прежний «Hyundai» не выплатил, продать времени нет, а уже влез в новый, взял тачку дорогущую, престижную. Повесишь себе на шею ещё и квартиру, станешь полным кредитным орденоносцем. Скромнее нужно быть, я на советской «Ниве» езжу, а все мне дорогу уступают, боятся поцарапать свои заморские цацки, быстро соображают, что дороговато это выйдет». Знаете, какой у деда стикер на заднем стекле наклеен?

Сафрон опять рассмеялся.

– Наверное, враг не пройдёт – победа будет за нами.

– Почти. «Граница СССР священна и неприкосновенна». Ну, тут пошла у Матвея обычная бодяга. Он, когда распсихуется, даже заговариваться начинает. Красный стал, как из пулемёта отстреливался: совки, страну свою про… продули, ничего не смыслите в современной жизни, плюсов не замечаете, закостенели, Отче наш – лишь бы не было войны, кнопочными телефонами пользуетесь, не в силах смартфон осилить. Естественно, дед взвился и завёлся...

– Не в добрый час я к вам подселился, – сказал Сафрон, – а Матвей был женат?

– Как бы был, – засмеялся Саша, – он полгода с нами не жил, снимал квартиру со своей Анжелой-артисткой. Такая кикимора! Типа той бабки у разбитого корыта. Разбежались. Вернулся домой, а вы?

– Как бы тоже недолго был, – засмеялся и Сафрон.

– Женщины, – деловито проговорил Саша, – сейчас это у всех молодых, долго не живут вместе. Дед говорит, что сейчас найти стоящую жену, все равно, что искать белого медведя в дебрях Амазонки. А Моте, знаете, ему ужасно хочет разбогатеть, у него идея. Он как-то начинал мне рассказывать о планах, но не до конца. У него какие-то планы грандиозные, типа, фортуна обязана улыбнуться. Между прочим, зарабатывает он совсем неплохо. Дед его подкалывает: чего ждать улыбки уличной девки Фортуны? Женись, как в старые времена на богатой купчихе, с весёлыми окунёвыми губами, сразу богатым станешь, ты же юрист – отожмёшь у неё богатства. А знаете, куда он сейчас поехал на ночь?

– Я не провидец, Саша, – Сафрону стало весело.

– В карты играть. У них тусня своя. Да только он проигрывается постоянно.

– Откуда ты это знаешь?

– Он ещё когда в школе учился попался. В старших классах у него компашка была, в карты на деньги играли, а он деньги тырил из дома, ну и попался, скандал дома был, а дед с его дружками политбеседу провёл, хвосты им прикрутил.

– Откуда ты знаешь? Ты же родился, по всему, позже.

– Дед как-то ему напомнил, а я слышал. Матвейка и сейчас играет, когда на ночь уезжает, молится, бормочет: дама, семёрка, туз, а после приезжает, я его спрашиваю – выиграл? А он злится – король, семёрка, туз.

– Плохое дело, лудоманы плохо заканчивают.

– Ну да – лотерея. А вы по делу приехали в Питер?

– У меня обнаружилась родственница, старая женщина, я о ней слышал от отца, но никогда не видел, вот сейчас только познакомился.

– А-а-а, знаю! Мотя немного говорил про это бабушке. А мы, между прочим, их всех знаем, Головчиных-то, и Клавдию Дмитриевну, и девочек, и их маму. Они же все в нашем доме раньше жили, сёстры в моей школе учились. Мотя тоже эту школу окончил, он на золотую медаль шёл, а её дочке какого-то туза отдали, спонсора школы. Квартира Головчиных стоит сейчас пустая, в ней недолго жила старшая дочь тёти Тамары, Верочка, с мужем, пока они не развелась. Летом в квартире иногда живут родственники из Азербайджана. Мы с этим семейством дружили, летом часто видимся: наши дачи рядом. У них, правда, не дача, а домище крутой. Герка тоже в нашей школе учился.

– Ах, вот так даже?! Значит, вы и в школе, и во дворе общались?

– В школе и во дворе, в гости друг к другу ходили. Но я только с Любашей и Герой общался, на великах вместе гоняли, по городу гуляли, на футбол ходили, на острова. Старшие сёстры с Матвеем общались. Спать хотите?

– А давай подремлем минут шестьсот, завтра Матвей обещал трудный день, спокойной ночи, Саша.

Саша выключил торшер. Сафрон поставил будильник в телефоне на семь тридцать, в голове была мешанина, он переваривал рассказ Саши и кое-что прояснялось. Засыпал он тяжело, ему снилось, что он идёт по длинному мосту, а навстречу идёт, улыбаясь, Агнесса с фотографии. Но они не сближались, это был стоп-кадр, они перебирали ногами, улыбались, но стояли на месте.

 

* * *

Проснулся он рано. Чувствовал себя хорошо, будто и не было вчерашнего недомогания. Саша безмятежно спал, Сергей Андреевич с женой завтракали, пригласили его, настроение у них было благостное. Говорили о погоде, близком лете и дачной жизни, о последних событиях в России. Сергей Андреевич едко потешался над каким-то молодым певцом-мажором, сыном магната-миллионера с псевдонимом Юркисс, которого президент страны наградил орденом «За заслуги перед отечеством II степени», якобы за то, что этот патриотичный парень пел в Крыму и на Донбассе. Как всегда он подпустил очередной каламбур, рассмешив Сафрона и жену, сказав, что как только этот мажор разберётся в разнице между мажором и минором, президент обязан наградить его «Героем России», и добавил, усмехнувшись: «Такое вытьё так же далеко от искусства, как Калининград от Сахалина, надо же: награждён «за большой вклад в развитие отечественной культуры и многолетнюю плодотворную деятельность». Многолетнюю! Надо же, жить не жил ещё, соплежуй!».

Ольга Николаевна улыбалась, выглядела свежо. Матвей пришёл на час раньше обещанного времени, с припухшими глазами, угрюмый. Есть не стал, выпил кофе, не поблагодарив мать, встал из-за стола, бросив Сафрону: «Жду тебя в машине».

С испортившимся настроением Сафрон попрощался с помрачневшими супругами и вышел за ним. Чувствовал он себя неуютно, жить в семье, где идёт вечный раздор, быть посторонним свидетелем этого раздора – становилось невыносимым. Он решил больше не тянуть, сев в машину, сразу же сказал:

– Я очень благодарен тебе и твоим родителям за приют, Матвей, но сколько ещё продлится мое пребывание в Питере неясно, вот-вот вернётся твоя сестра, а мне совсем не хочется создавать вам неудобства. Можешь мне помочь со съёмом квартиры?

Матвей искоса глянул на него.

– Могу, но сегодня и завтра ты ещё можешь у нас быть, сестра приедет через два дня, а я поищу тебе жильё. У нас есть несколько заявок от хозяев, которые не рискуют сдавать жильё кому попало. Ты в центре хочешь жить, или в спальных районах?

– Мне всё равно. Желательно, где подешевле.

Матвей опять глянул на него, в этот раз с какой-то странной кривоватой ухмылкой.

– Ну, дружище, денежная сторона точно не должна тебя волновать. Клавдия Дмитриевна обязала меня все твои дела устраивать, мне за это платят.

Сафрон покраснел, такого странного и отстранённого тона от Матвея он не ожидал.

– Матвей, я так не привык. Ты это сейчас так сказал, будто я тебе создаю лишнюю и ненужную нагрузку. Если тебя это грузит и отвлекает от дел, просто подскажи мне алгоритм действий, чтобы я не делал лишних движений, я ведь города не знаю. Конечно, я благодарен Клавдии Дмитриевне и тебе за заботу, но, в конце концов, я не маленький и сам могу о себе позаботиться в таких мелочах. Мне стыдно сидеть на чьей-то шее, тем более на шее доброй, и обременять людей хлопотами.

– Как знаешь, моё дело выполнять приказы работодателя, – сухо бросил Матвей и включил радио.

Сафрон посмотрел на него долгим недоумевающим взглядом. Матвей сидел, наморщив лоб, с плотно сжатыми губами, на его бледном лице со скорбным выражением поигрывали желваки. Тон и форма, в какой он подал своё отношение к его просьбе, болезненно укололи. Намеренно или непроизвольно он не прямо, но высказал своё мнение, а оно означало, что просьба его напрягла, что она вынуждает его заниматься дополнительными делами. Это выглядело довольно странно, ведь ещё совсем недавно у них складывались дружественные отношения, по крайней мере ему так казалось. «Легко и просто поставил меня в унизительное положение человека, просьбы которого ему в тягость?! Неужели не понимает, что обидел меня. Что я такого сделал? – думал Сафрон, глядя в боковое окно. – Какой дал я повод высказываться так грубо и прямолинейно? И не лицемерно ли «плясать» при этом перед Клавдией Дмитриевной, храня в голове совсем другие мысли?». От всех этих вопросов без ответа ему до тошноты стало плохо.

А повод так себя вести Матвею, любителю ковыряться зубочисткой в своём разжиженном нереальными идеями мозгу, нашёлся. Болезненные ковыряния вначале крутились вокруг ссоры с отцом, обид, периодически перескакивая на свои личные проблемы, а они были.

Неожиданно у него начали созревать отношения с влюбчивой Надей. Днём он ей звонил, предложил встретиться в этот уикенд, сходить в клуб или ещё куда-нибудь, но она неожиданно отказала ему, а говорила с ним довольно резко, как-то лениво и нехотя, словно ей неприятно было его предложение.

Отказ Нади разозлил. Он написал ей в сообщении, что им нужно встретиться и поговорить, она не ответила – это взбесило, а ведь как чудно и многообещающе всё начиналось!

Накануне приезда Сафрона, в «День всех влюблённых» он пригласил Надежду провести вместе вечер в клубе, она с удовольствием откликнулась. Наврав матери, что идёт на день рождения подруги, выторговала у неё разрешение, с условием быть дома не позже одиннадцати. Они мило провели вечер, танцевали, выпили немного вина, Матвей галантно ухаживал, Надежда была обворожительна, её приглашали танцевать мужчины, но она всем отказывала, показно обнимая Матвея. Около десяти ей позвонила мать с напоминанием вернуться домой вовремя, и она раздосадованно попросила отвезти её домой. В такси позволила ему обнять себя и даже поцеловать в щёку, но у дома отстранилась от него и убежала.

Сближение началось с переписки в сети, они шутили, обсуждали фильмы, события, многообещающим итогом сближения стало её согласие пойти с ним в клуб. В доме Головчиных Матвей вёл себя строго и осторожно, чтобы возникающих, как ему казалось, отношений с Надей никто не заметил, собственно, трусил наезда Ивана Панкратовича, зная его острые глаза, убийственную прямоту в высказываниях.

Хотя вряд ли это можно было долго скрывать, поскольку Надя вела себя в его присутствии слишком раскованно, а Тамара Мурадовна и соколиные глаза Клавдии Дмитриевны обязаны были заметить горящие глазки дочери и внучки: они-то прекрасно знали импульсивный и ветерком подбитый нрав Надежды, по выражению Клавдии Дмитриевны. Впрочем, Матвей играл сдержанность хорошо, не на минуту не забывая о суровости и гневливости своего работодателя.

Вхож в дом Головчиных Матвей был уже давно и фактически с подачи Головчина к нему в семействе прилипло одомашненное Мотя. Правда в его устах это «Мотя» всегда звучало грубовато-фамильярно, с плохо скрываемой издёвкой, тогда как члены семейства всегда с ним были душевны. В общении с боссом Матвей остро чувствовал выверенную порцию презрительности и высокомерия с какой-то неприятной миной в лице человека, которому прискучило говорить с собеседником. Приказной же его тон всегда был непререкаемо командный, и что более всего обидно, даже при сотрудниках и при клиентах он мог говорить с ним, как со школьником на побегушках или лакеем. Это дико напрягало и обижало, в такие моменты он про себя матерно крыл его, стучало в висках, сжимались кулаки.

Но ещё больше напрягали «курсы повышения квалификации», которые Головчин с видом мэтра периодически проводил, когда был в благодушном состоянии. Вот и вчера он на весь день испортил ему настроение. В работе у Матвея был важный господин, богатый конозаводчик, с которым наконец-то удалось заключить договор. Когда он радостно сообщил об этом Головчину, тот не похвалил его, а заставил в который раз выслушать поучения. «Что ты всё на вы, да на вы, с клиентами? Много чести лебезить перед каждым дерьмом – здоровье дороже. Эту лошадь, Мотя, давно уже можно было с руки кормить, а ты с ним месяц проваландался, выкая, – говорил он. – Я вот человек со стажем и опытом, но с клиентами только до определённой поры практикуюсь, хе-хе, в вежливости, а улучу момент, да и подпущу что-нибудь ему на ты, свойское, для разгона простоты общения. Клюнет, можно и что-то с грязнотцой подбросить из анекдота. Примет – сблизитесь, дело быстрей пойдёт, может что-то и себе ещё откусишь от его связей, а станет в позу вставать, губки поджимать, интеллигентничать – сменишь тактику, перейдёшь к юридическому буквоедству, допечёшь козла, погоняешь, высунув язык, помучаешь, силу свою покажешь. Учись, Мотя, а то ты выглядишь, как какой-то прибитый коллежский регистратор из рассказов Гоголя». Обзывая про себя Головчина последними словами, сдерживая ярость, Матвей вышел из кабинета.

Впрочем, в отсутствие Головчина в офисе, себя он ощущал каким-никаким, но начальником и вёл себя так же, как он: с кем поведёшься, от того и наберёшься! Чувствовать себя в роли начальника было приятно.

Платил ему Головчин исправно и хорошо, доплачивал «конвертами» за сложные и большие дела, но даже и этот акт не выглядел благодарностью за хорошо проделанную работу, а делался им со скучающим лицом благодетеля, вынужденного благодарить.

Возможно, ни Головчин, ни остальные члены его семьи не смогли бы изменить что-то в отношениях Нади и Матвея, если бы они зарождались по небесному сценарию, по взаимной любви. Её не было – жизнь этого зародыша отношений выглядела туманно. Матвею нравилась красивая молодая женщина, но и подпольная мысль войти в удачливую семью назойливо зудела в нём. У Нади же это была уже не первая влюблённость, хотя назвать её абсолютно ветреной девицей было нельзя, но чем иногда заканчивается влюблённость молодой девушки в человека, мыслей и планов которого она не знает, примеров в жизни предостаточно.

Их отношения незримо начинались давно. Учились в одной школе, жили в одном доме. Когда он оканчивал школу, она ещё училась; поступив в вуз, почти каждый день он видел её во дворе, на его глазах угловатый подросток превращался в красивую девушку. Ну, а когда начал работать у Головчина и стал бывать в их доме, уже видел созревшую красавицу, которая поглядывала на него с интересом, а он, как говорится, не стал толочь воду в ступе, решил приударить.

И тут этот отказ Надежды после многообещающего вечера в клубе! Он разбудил «тараканов» в его голове. Человек мнительный, чрезмерное внимание он придавал тону общения, мимике людей, с которыми приходилось общаться, при этом сам иногда забывался и мог быть некорректно фамильярным и грубым. Как-то незаметно он даже самонадеянно стал себя считать опытным физиогномистом. В злых раздумьях о причинах резкого отказа Надежды и в болезненном ковырянии в себе в поисках ответа на этот вопрос, как-то бочком, поверх его раздумий, засвербила и мысль о Сафроне, который неожиданно вошёл в круг его интересов.

Она противно зудела на задворках подсознания, как гул проводов линий электропередач. Хотя ничего ещё особенного не произошло, а кандидатуру Сафрона можно было откинуть из списка соперников – ведь он вот-вот должен был уехать, – он тем не менее оценил его как потенциального соперника, что посеяло очередную тревогу.

Он вообще слишком много тревожился за то, чему большинство людей не придаёт значения. Человек может обыграть компьютер в шахматы, но ни компьютер, ни человек не может угадать самое близкое будущее в движении времени. Вот это будущее-то и волновало Матвея, мучило, он проживал быстро исчезающее скучное настоящее в дурацких грёзах: он просто клерк без перспектив, без состояния и своего жилья, наёмный работник, которому скоро тридцать. В этой ситуации он не нашёл ничего лучшего – после того, как раза три крупно выиграл в подпольном казино, попытаться обрести любовь Фортуны. Он неумолимо скатываясь в яму, которая всегда ожидает людей мнительных и бесхребетных.

Репутацией он дорожил. Живя тайной жизнью, болезненно охранял её от чужих глаз, отца считал неудачником и склочником, сводную сестру занудой. Мать любил, но знал, что она разделяет мнение мужа о нём, хотя никогда вслух не поддерживала эскапад отца в его адрес в силу своего мягкого примиренческого характера. В ночь, когда он ушёл из дома, а Саша беседовал в его комнате с Сафроном, он поехал в свою мужскую компанию играть в карты, хотя до этого не собирался туда. Там-то ему в разгар игры и позвонила Клавдия Дмитриевна. Разговора о сумме дара Сафрону она до сих пор ещё не заводила, но в этот раз сказала, что определилась с суммой пожертвования, совершенно огорошив его.

Всё это время, пока он занимался делом Сафрона, подспудно он болезненно размышлял о том, какой примерно будет эта награда, и его предположения никогда не поднимались до миллиона рублей. Ему думалось, что даже миллион слишком уж много человеку, которого Клавдия Дмитриевна никогда не видела. В конце концов он стал думать, что и тысяч семьсот слишком много для такого случая, и остановился в своих беспокойных маразматических-математических выкладках о чужих деньгах на полумиллионе, посчитав, что это бы куда ни шло, хотя тоже многовато. Но четыре миллиона рублей Сафрону?! Такая щедрость виделись ему крайним расточительством, невероятным безрассудным альтруизмом, даже пришла мысль о старческом слабоумии Клавдии Дмитриевны. «За что?» – расстроенно негодовал он в тот вечер, будто его самого лишили законного наследства. На этот звонок Клавдии Дмитриевны он свалил и свой карточный проигрыш в этот вечер. Когда, казалось, пришла выигрышная карта, он весь в раздражённых думах об этих деньгах потерял бдительность, проиграл двести долларов и с горя выпил лишнего. Сейчас Сафрон, не сделавший ему ничего дурного, был ему неприятен, и скрыть эту неприязнь ему не удавалось.

До самого офиса они ехали молча, попали в пробку, Матвей сквозь зубы ругался, ни разу не взглянув на Сафрона.

 

* * *

Офис был на Петроградской стороне в доме дореволюционной постройки, о чём сообщала доска на фасаде. Они поднялись по отполированной за век миллионами ног парадной лестнице на второй этаж. В холле, за огороженной стеклом стойкой для посетителей их радушно поприветствовала красивая и ухоженная немолодая секретарша, Матвей хмуро кивнул ей. В большой комнате за рабочими столами у мониторов сидела четвёрка молодых ребят, они привстали, поздоровались. Бросив им коротко: «Привет!», Матвей отпёр ключом кабинет и пригласил Сафрона. Быстро просмотрев какие-то бумаги, он несколько минут задумчиво смотрел в окно, тяжело вздохнув, повернулся к Сафрону. Заговорил как-то раздельно, ломая фразы многоточиями.

– Мне вчера звонила Клавдия Дмитриевна… просила сегодня всё закончить… к одиннадцати подъедет наш нотариус и поедем к Головчиным…

Он приостановился, опять глянул в бумаги и отодвинул их в сторону.

– В общем, там и оформим дарственную. Ещё вопрос… она может сделать это живыми деньгами или другим способом, по твоему желанию, например, переводом на карту, можно в обеих комбинациях… впрочем, тебе решать…

Сафрон рассеянно глянул на него, он сейчас с тоской думал об очередном долгом вечере с Матвеем во взрывоопасном кругу семьи Голубятниковых.

– Каких денег?

Матвей передвинул коробку со штампами и печатями и скучным голосом бросил, отводя взгляд в сторону:

– Могу тебя поздравить, ты стал миллионером, Клавдия Дмитриевна презентует тебе четыре миллиона рублей.

Он ожидал от Сафрона восторга, всплеска эмоций, но вместо этого испугался его вида – Сафрон побелел и, запинаясь, оторопело проговорил:

– Четыре миллиона рублей? Зачем?! Они мне не к чему. Такие бешеные деньги, они очень пригодятся девочкам Тамары Мурадовны. Нет, нет, я очень рад, что нашёл пусть и не кровную, но сестру моей бабушки, она часть истории моей семьи, меня приняли в их дом как родного, я вообще, Матвей, не думал о деньгах, видел просто некий символический акт дружелюбия. Нет, нет, нет, я не могу принять такие деньги! Я Клавдию Дмитриевну полюбил, как мать, но эта щедрость излишня, хотя и уверен, что даётся от сердца. Нет, нет, нет…

– Дело твоё, – сухо бросил Матвей с быстро мелькнувшей мыслью: «Да не хитрец ли ты великий, не Тартюф ли? Как пылко и быстро восточный гость выдал благородный ответ!».

– Дело твоё, – повторил он, – но поехать к Головчиным нам придётся, Клавдии Дмитриевне и предъявишь свои пожелания. Ей виднее, она решит, как быть, а вот и наш нотариус.

В кабинет вошёл пожилой мужчина с военной выправкой.

– Здравия желаю! – бросил он весело и крепко пожал руки Матвею и Сафрону. – Едем?

Усевшись на переднее сиденье, пристроив свой пухлый портфель на колени, весь путь он рассказывал анекдоты, сам же первый и хохотал; Матвей коротко и принуждённо смеялся. В доме Клавдии Дмитриевны нотариус галантно поцеловал руку Тамаре Мурадовне, перед Клавдией Дмитриевной, склонив лысеющую голову, расшаркался в любезностях. Наде и Любе бросил воздушный поцелуй, воскликнув: «Афродита и Елена прекрасная!».

Клавдия Дмитриевна, усмехаясь, остановила его.

– Алексеич, старый ловелас, не трещи, давай делом займёмся… А ты, Сафрон, посиди пока с девочками, мы с этим старым лисом и Мотей посекретничаем.

Сафрон смущённо присел на диван, откинул волосы назад, в этот раз он оставил свой берет в прихожей. Тамара Мурадовна покатила коляску с матерью в её комнату, а Матвей, прежде чем войти за ними, что-то шепнул нотариусу на ухо, тот изумлённо обернулся к Сафрону, вытаращив глаза. Сафрон только собрался ответить на вопрос Любы о том, где он успел побывать в Питере, как Матвей и нотариус буквально вылетели из комнаты Клавдии Дмитриевны, а за ними сразу же выкатилась она сама, осипшим голосом сказав:

– Сафрон, зайди ко мне, пожалуйста.

Сафрон растерянно встал, прошёл мимо переминающихся Матвея и нотариуса и вошёл в комнату. Тамара Мурадовна, ласково глянув на него, сразу же вышла и прикрыла дверь.

Клавдия Дмитриевна плакала. Сафрон не знал, куда себя деть, сквозь слёзы она говорила, вытирая глаза платком:

– Сафрон, Сафрон, Сафрон, неужели ты подумал, что богатая старушенция решила таким образом откупиться от греха перед бедным мальчиком?

Краснея, Сафрон привстал с кресла, открыл было рот, но она остановила его, подняв руку:

– Да разве ж деньгами откупишься от содеянного греха? Я давно уже поняла, что в вине человека уже заложена расплата. Может быть, смерть моего мальчика… о, Господи прости… Да, я не бедная вдова с двумя лептами пожертвований, но и она, наверное, была не без греха, ведь все мы люди. Но Христос её возвысил над богачами-фарисеями за поступок, за движение сердца, за веру, понимаешь? Это, конечно, вопрос вопросов: можно ли одним добрым поступком стереть старый проступок? У Господа другие расчёты де́бета и кре́дита поступков людей – он самый строгий ревизор и им давно выведено, что нет безгрешных людей. Над математикой в переводе грехов и добродетельных дел в цифры он посмеётся. Он не бухгалтер, душевед, а я надеюсь, что он увидит движение моей души и сердца, надеюсь на его милость. Но, Сафрон, Сафрон, не из поступков ли состоит вся жизнь человека?! Пожалуйста, не суди меня, ты добрый парень, я тебя в первый же день выглядела, ты сердце моё обрадовал, надежду дал. Я скоро свяжусь с Тамарочкой, Панечкой, Игорем с его отчимом, твоей мамой, Филом и расскажу им, какой у них прекрасный продолжатель рода живёт на земле. Знаю, что все они сейчас видят нас и радуется. Пусть тебя не волнует мое и наше благосостояние, уверена, что это первое, о чём ты подумал по скромности своей и неприхотливости. С этим у нас, слава Богу, всё в порядке, девочки и их мать отмечены в моём завещании и юридически защищены. И неужели ты будешь отрицать слова Господа: кто плохо сеет, тот и пожнёт плохо?

Сафрон со слезами на глазах ломал пальцы, опустив голову.

– Или эти: если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, кто-нибудь из вас скажет им: «Идите с миром, грейтесь и питайтесь», но не даст им потребного для тела, что пользы? Однажды я сделала вид, что не знаю этого, хотя и понимала суть высказывания. Сейчас я всё делаю в трезвом уме и здравом рассудке, ты же не считаешь меня выжившей из ума рухлядью?

Сафрон вскочил и обнял её, она гладила его по голове, отодвинув, улыбнулась:

– Позови Матвея с этим старым сквалыгой, Тамарочку и девочек.

В течение часа все формальности были окончены, Сафрон с красным лицом, серьёзный Матвей и нотариус, с довольным видом сытого кота, вышли в гостиную. Тамара Мурадовна выкатила мать и предложила всем отобедать. Нотариус отказался, сославшись на занятость, ещё раз бросив воздушный поцелуй весело прыснувшим девушкам; Матвей попросил кофе, присел на диван рядом с Надеждой. Кофе пили все, кроме Любы, поёрзав, она бросила хитрый взгляд на Сафрона, ушла, вернувшись с гитарой, уселась на диван, с независимым видом перебирая струны.

Сафрон приходил в себя, Матвей сидел рядом с Надеждой, вдыхая запах её духов, волновался, и неожиданно заметив, как она смотрит на Сафрона, напрягся. Отпивая кофе и дежурно улыбаясь, он стал искоса посматривать на неё и Сафрона, и вскоре перестал сомневаться в том, что Надежда старается привлечь его внимание. Ему стало жарко и душно, нервным движением он ослабил галстук, а Люба, брякнув по струнам, раздражённо воскликнула:

– Почему, эта чёртова гитара расстраивается, не могу понять. Сафрон, вы говорили, что играете, не могли бы вы поднастроить эту балалайку?

– А у вас нет тюнера?

– А что это такое?

– Приспособление для быстрой настройки гитары.

– У меня не только тюнера, но и слуха нет, по всему, – сказала Люба, а Клавдия Дмитриевна хитро усмехнулась.

– Вода камень точит, Любаня, да?

Люба покраснела. Все, кроме Матвея и Сафрона, рассмеялись, поняв её пассаж в адрес Любы, которая уже не раз яростно и обиженно утверждала, что Сафрон похвальбун, на гитаре играть не умеет, что она непременно при случае это проверит.

В минуту Сафрон настроил гитару, пробежался по струнам красивым пассажем, похвалил гитару, порекомендовал Любе для комфортной игры поменять струны на новые и более тонкие, и передал гитару растерявшейся Любе, но и тут она не успокоилась, сказав:

– Сыграйте что-нибудь.

– Почему бы нет, – принял он от неё гитару, – сыграю. Очень люблю мелодию «Облака» французского музыканта Джанго Рейнхарта. Этот был уникум, основатель направления «Цыганский джаз», потеряв в детстве пальцы при пожаре, остался с тремя пальцами на левой руке и добился мирового признания.

Красивая мелодия поплыла, как облака под небом, части мелодии менялись тональностью, мажорная часть переходила в минорную, синкопы толчками гнали облака по небу. Компания слушала заворожённо, Люба кусала ногти. Когда Сафрон взял последний аккорд, на некоторое зависший в воздухе, Тамара Мурадовна зааплодировала с возгласом: «Браво, браво, это правда, как движение облаков плывёт мелодия!». Клавдия Дмитриева умилённо покачивала головой, промакивая глаза платком, а после женщины, глядя на зардевшуюся Любу, расхохотались. Сафрон удивлённо окинул женщин взглядом, не понимая смысла их внезапного веселья. А Матвей мрачнел, он наблюдал за Надеждой во время игры Сафрона и видел в её глазах мление и восторг.

– Я была не права, бабушка! – выкрикнула Люба со слезами на глазах. – Имею я право на ошибку?

– Имеешь, имеешь, стрекоза, – сказала Клавдия Дмитриевна. – Ты моя умница, всегда признаёшь свои ошибки, не то, что некоторые. Сафрон, ларчик просто открывается. Любаша была обижена на тебя: за то, что ты в прошлый раз не стал играть на гитаре, посчитав тебя гордецом и хвастуном.

– Бабушка! – стукнула по столу кулаком Люба.

– Стрекоза, успокойся. А спой-ка, Сафрон, ты же поёшь, наверное, – попросила Клавдия Дмитриевна, а Тамара Мурадовна рассмеялась:

– Сафрон, а вы можете, что-нибудь спеть наше, бакинское?

– Конечно. Хотите я спою замечательную азербайджанскую народную песню «Тутовое дерево»?

Клавдия Дмитриевна возбуждённо зааплодировала.

– Это была любимая песня моего мужа, он часто её напевал.

Сафрон подтянул колок, обвёл всех глазами, сыграл красивое восточное вступление и запел. Не дыша, компания слушала его, Клавдия Дмитриевна вытирала глаза платком, Тамара Мурадовна, покачивая головой в такт песни, тихо подпевала, девушки не сводили с Сафрона глаз, а Матвей уже кипел от того, что Надежда тоже открыто любуется Сафроном. Мгновенное закипание дурной завистливой крови чуть не подкинуло его. Сразу же за последним аккордом песни, не допив кофе, он резко встал и быстро проговорил, деловито глянув на наручные часы:

– Прошу прощения у всех, но в офисе у меня не закончено дело, к четырём подойдёт клиент.

Все посмотрели на него с удивлением, это было совсем не похоже на всегда тактичного Матвея и выглядело странно. Сафрон смотрел на него пристально, он нервно смахнул с тыльной стороны ладони несуществующий волосок, такое у него возникло неприятное ощущение. Пытливо на Матвея смотрела и Тамара Мурадовна, она внимательно наблюдала за реакцией девушек и Матвея во время исполнения песни Сафроном. Ещё раньше она замечала, что её влюбчивая дочь, что называется, стала «неровно дышать» к Матвею, знала она и о свидании дочери с ним, дочь ей об этом сама рассказала. Ругать её она не стала, но призадумалась.

С Надей с юности были проблемы. В пятнадцать девочка связалась с компанией готов, отбивать её пришлось долго и нервно, после влюбилась в парня гораздо старше себя и хотела с ним сбежать. Видела Тамара Мурадовна и сейчас, что Надя уж очень откровенно и влюблено посматривает на Сафрона, забыв про Матвея. И, конечно же, она точнее всех дала определении резкому уходу Матвея. Определение было точным – ревность. Но не заметила она того, что и стрекоза Люба тоже смотрит на гостя сейчас как-то особо, совсем не по-детски.

А Клавдия Дмитриевна, посмотрев на Матвея непонимающе и удивлённо, ласково сказала:

– Спасибо, дорогой Мотя, за хорошую работу, за мной премия.

Коротко склонив голову, Матвей бросил многозначительный взгляд на Надежду и ушёл. Быстро, почти сбегая с лестницы, он злобно бормотал:

– Мотя! Будто собачкой зовут. Че Гевара, музыкант, блин, миллионер, фрукт бакинский. Ненавижу, ненавижу дохляка, а не идиот ли он? Что-то много в нём странных рассуждений. И эта дура… павой выступала, хвост распушила перед ним… дура, дура, дура.

– Ох, и потешил, земляк, ох, потешил. Люба, не грызи ногти, – говорила Клавдия Дмитриевна, когда за Матвеем закрылась дверь.

Люба, поерзав, спросила Сафрона:

– А вы можете играть «Blackbirds» Пола Маккартни? Я пыталась подобрать, но что-то не получается…

Сафрон без слов коротко проиграл аккомпанемент песни. Люба восторженно воскликнула:

– Здорово! И оказывается не так сложно.

– Я и сам не стал доверять своему слуху, доверился Ютубу, великая вещь интернет. Напишите в поиске «Как играть Blackbirds?», можно на русском, и вам выставят с десяток гитаристов, которые всё объяснят и покажут, как точно это играется, всё разжуют.

– Не знала. Сегодня же посмотрю, – обрадовалась Люба.

Наконец и Надежда открыла рот.

– Сафрон, а как вам город? Много уже видели?

– То, что видел, я бы обозначил словами «молчаливое величие веков». Я хочу побродить по старым улицам, по которым ходили Пушкин, Достоевский, Ахматова, Блок, Гумилёв. Ну и музеи – хочу всё посмотреть, если получится. И ещё, о людях… – он рассмеялся. – Глядя на толпы прохожих, в голове возникло название картины – «Люди в чёрном».

– Весна, холодно. Всё летом изменится, скоро все разденутся, чтобы показать свои татушки, – рассмеялась Люба. – А давайте мы с Надей составим вам компанию? Мы-то город хорошо знаем.

– Давайте, созвонимся, я с удовольствием доверюсь таким гидам, – сразу согласился Сафрон.

– А ВКонтакте у вас есть страница? – осторожно спросила, покраснев, Надежда, и мать внимательно на неё посмотрела.

– Есть. Под своей фамилией и с фотографией. Заходите, с удовольствием приму вас в друзья, – Сафрон встал. – Спасибо за всё, я вас всех люблю. Сейчас хочу сделать кое-какие покупки, устроить Голубятниковым небольшой праздник, я им очень благодарен за приют и тепло. Замечательные люди, а Сашка просто прелесть.

– Передавайте ему от нас привет, – сказала Люба.

Сафрон подошёл к Клавдии Дмитриевны, она поцеловала его в лоб, погладив по спине, Тамара Мурадовна приобняла, сказала, чтобы заходил к ним чаще.

Когда он шёл к двери, ему пришлось остановиться: в гостиную вошёл Иван Панкратович, осклабился, оголяя крупные белые зубы, стиснул ему руку.

– Поздравляю, поздравляю, м-мм, на пользу, на пользу, Сафрон, величаю твою благодетельницу, хе-хе.

– «Вечно юную фею», ты хотел сказать, – пробурчала Клавдия Дмитриевна.

Иван Панкратович панибратски хлопнул Сафрона по плечу.

– Молодость, молодость. Мне бы твою молодость и таких благодетелей на жизненном пути, как моя тёщенька. Ан нет, служба, совдеповская невинность, перекрёстки, горы, овраги, сплошной марш-бросок.

Сафрон не знал, что на это ответить, засмущался, чувствуя наигранность, приправленную ядовитостью и лукавством, хотя лицо Ивана Панкратовича и выражало добродушие.

Ничего не оставалось, как попрощаться, помахав компании рукой. На улице он позвонил Дане. Коротко рассказал обо всех перипетиях дня, сказал, что на днях вышлет ей денег. Она всё переспрашивала, плакала, благодарила Богородицу. Семиминутный разговор с мобильника на домашний телефон съел все деньги.

Встретив его с пакетами из «Ленты», Ольга Николаевна принялась мягко его журить за то, что он тратится, а он, рассмеявшись, сказал, что он теперь миллионер и может себе многое позволить. Вышедший в прихожую с овчаркой трезвый Сергей Андреевич слышал это. Взяв его под руку, привёл в комнату и усадил за стол. Ольга Николаевна споро организовала закуску, отрывая бутылку, которую купил Сафрон. Сергей Андреевич говорил:

– Оля мне рассказала о цели твоего вояжа в Питер. Ну-ка, ну-ка, расскажи, как можно в Питере за пару-тройку дней стать миллионером.

Он отпил вина и замолчал, Ольга Николаевна попробовала вино, похвалила и тоже замолчала. Повисла неловкая пауза. О том, какое наследство он получил, они тактично не спрашивали, но Сафрон понимал, что им хотелось бы это узнать, и рассмеялся.

– Я таких денег никогда в руках не держал – целых четыре миллиона, правда, не долларов, а рублей.

Супруги быстро переглянулись, Ольга Николаевна всплеснула руками и захлопала, а Сергей Андреевич крякнул:

– Да, не оскудеет рука дающего. Редкость, редкость большая в наши времена, руки всё больше загребущие, родства не помнящие. Поздравляю, рад благой вести. И, Сафрон, пожалуйста, аккуратней, аккуратней, не покупайся на имперский глянец Северной столицы, прилипал к твоим миллионам найдётся немало. Всё те же люди в Питере, как и двести лет назад, читал же ты классиков, они любили такое описывать. Жив и даже очень жив девиз: «На халяву и уксус сладок». Когда домой собираешься?

Ольга Николаевна посмотрела на мужа с укором, а он быстро поправился:

– Нет, нет, не подумай чего, ты нам не обуза, а Сашка только о тебе и говорит, глаза у детей видят сразу то, что взрослые олухи разжёвывать начинают, чтобы понять…

Он прервался и погладил Карацюпу.

– И собаки человека видят.

– И я вас полюбил сразу! – воскликнул Сафрон. – Вы такие хорошие люди! Я не знаю ещё, когда поеду домой, кажется, ещё какие-то формальности остались. Очень хочется в Эрмитаже побывать, в других музеях, в Исаакиевском и Казанском соборе, в квартире Фёдора Михайловича Достоевского, ох, мне много чего хочется увидеть.

– А дела твои Матвей вёл? – неожиданно спросил Сергей Андреевич, потирая висок и глядя в стол.

Сафрон смешался. Вопрос показался ему странным, ведь в семье должны были знать, что его делами занимается Матвей. Уже успев немного окунуться в неладную атмосферу отношений отца и сына, в их, видимо, давнюю распрю, он решил, что Сергея Андреевича, наверное, интересует, как справляется с работой его сын и какого он мнения о Матвее. И хотя ему тут же вспомнилось постное выражение лица Матвея, его тон, с каким он сообщил ему о сумме дарения, он мягко ответил:

– О, прекрасный специалист, что называется, человек на своём месте. В семье Головчиных его принимают как родного, ценят, на работе уважают.

– Не место красит человека, а человек красит место, говорили советские юмористы о малярах, – принуждённо рассмеялся Сергей Андреевич. – Сейчас, к сожалению, человека красит место.

Ольга Николаевна посмотрела на мужа и обиженно поджала губы. Саша в эту ночь ночевал у Геры. Сафрон почти сразу заснул. Проснулся под утро от шума: пьяный Матвей, ругаясь, топтался ногами по спущенным брюкам, пытаясь их снять, на кровать свалился в рубашке.

 

7.

 

Сделав вид, что спит, Сафрон долго лежал тихо, с тоской глядя в потолок. Матвей лежал лицом к стене и иногда постанывал. Представляя себе его настроение по пробуждению, Сафрона охватывал панический ужас. «Конечно же, – думал он, – родители видели, в каком состоянии сын пришёл домой. Представляю себе их состояние, расстройство Ольги Николаевны и, наверное, фонтанирующий гнев Сергея Андреевича. Я опять оказываюсь в эпицентре этого семейного тайфуна. Матвею, конечно, было не до моей просьбы о съёмной квартире, а мне совсем расхотелось вообще говорить с ним об этом при явном его отчуждении ко мне, которое он уже почти не скрывает. Вот-вот должна вернуться дочь Голубятниковых, здесь станет тесно и ещё жарче: Саша говорил, что сестра с Матвеем не совсем в дружеских отношениях. Что дальше будет? И опять я тут ни к селу ни к городу. Нет мира в семье, разлад, тревога, напряжение. Какое-то минное поле в квартире, на котором не знаешь, где подорвёшься. И по этому полю изо всех сил мечется добрый «сапёр», тихая Ольга Николаевна, пытаясь мягко разминировать взрывоопасные события, злится правдоруб Сергей Андреевич, мается милый Саша, нехорошо такое мальчишке видеть, да куда же ему деваться?».

Ему вспомнилось вчерашнее поведение Матвея, его открыто выпирающее отчуждение и совсем уж прозрачный намёк на то, что он недоволен тем, что придётся жертвовать своим личным временем. Интуитивно Сафрон понимал, что без причины Матвей не мог так резко к нему измениться, и это уже было похоже на что-то личное, болезненное. Вспомнил он и своё первое посещение дома Головчиных, и тот тоскливый выдох, долгий, особенный взгляд Матвея на Надю и её раздражённую реакцию на этот взгляд. Вспомнился и другой его взгляд на Надю (уже просто злобный), когда вчера он резко ушёл с посиделок в доме Головчиных.

Из нагромождения ассоциаций неожиданно вычленилось мигающее, как заклинивший светофор: «Надя – Матвей, Матвей – Надя», и тут же неожиданно вспомнились слова бабушки: «Ревность – сестра зависти». «Но я-то здесь при чём? – сразу же явился новый вопрос. – Неужели он ревнует меня к Наде? Разве я давал повод к этому?».

«Разговор с Матвеем неизбежен, – решил он, – не буду ждать, когда его начнёт он, сам у него спрошу, в чём тут дело, ничего плохого я ему не сделал, меня такое положение вещей не устраивает, жить с этим трудно».

Заснуть уже не получалось, он лежал тихо с открытыми глазами, пытаясь сдвинуть строй неприятных мыслей к позитивным, стал вспоминать последний разговор с Клавдией Дмитриевной, сердце успокаивалось, глаза стали слипаться, но тут кто-то мягко толкнул дверь комнаты, потом ещё раз и в дверном проёме показалась голова Карацюпы. Повиливая хвостом, пёс вошёл в комнату. Внимательно посмотрев на Матвея, подошёл к кровати Сафрона, сел и уставился на него умными выразительными глазами.

– Ах, ты мой лучший друг человека, – погладил его по голове Сафрон, – пришёл меня будить? Тебе скучно? Я встаю, встаю, дружище.

Он оделся и тихо прошёл в ванную, когда вышел из неё, столкнулся с Ольгой Николаевной. Она улыбалась, но глаза были усталые и припухшие. Пригласив его в кухню завтракать, она сообщила, что Сергей Андреевич ушёл на смену, Саша в школе. Сафрон ел горячие гренки, Ольга Николаевна явно нервничала, бесцельно разглаживая салфетку, периодически прикладывала руку к виску, поправляя волосы, хотя с причёской всё было в порядке. И он решил больше не тянуть, хотя это было тяжело сделать. Он уже полюбил эту тихую, отзывчивую и терпеливую женщину, заметил в ней душевный надлом, внутреннюю скрытую боль, которая всегда перекрывалась её замечательной улыбкой, освещающей милое лицо. Всегда не показно предупредительная, она никому и никогда не пыталась мешать, не вклинивалась в разговор, как кошка, которая, улучив момент, тихо впрыгивает на колени к хозяину, она терпеливо дожидалась момента, когда никого не перебьёт, не обидит, чтобы вставить словечко. Даже ходила она мягко, как тихая кошка.

Он предвидел всплеск её эмоций, но говорить было нужно. «Конечно, – думалось ему, – она прекрасно понимает тягость моего пребывания в их доме, где я вынужден быть свидетелем семейного раздора, и может воспринять мои слова благодарности за приют, как вынужденную дань вежливости и учтивости, но я обязан уйти. Не хочется чувствовать себя видеокамерой, которая фиксирует жизнь этих людей, а я так себя и чувствую – видеокамерой, установленной вопреки их воле. Но, надеюсь, нет, уверен, Ольга Николаевна с её тонким чутьём и внимательными глазами поймёт меня. Я же уйду не навсегда, глупо было бы разрывать отношения с людьми, которые полюбились и ко мне хорошо относятся».

Тушуясь, он заговорил. Поблагодарив Ольгу Николаевну за приют, сказал, что всем сердцем привязался к ним, попросил разрешения видеть их. Объяснил, что Матвей обещал найти ему квартиру, но у него нет уверенности, что это будет быстрый процесс, поскольку неизвестно, сколько ещё времени уйдёт на юридические утряски, возможны какие-то задержки в деле, а он не хочет стеснять их семью, что сейчас поищет в интернете адрес ближайшей конторы по сдаче квартир, которых в большом городе всегда много..

Ольга Николаевна взволновалась, говорила с покрасневшим лицом, прижимая руки к груди:

– Ах, Сафрон, Сафрон, вы нисколько нас не стесняете, мы всегда рады вас видеть! Но я понимаю, понимаю вас… Вы молодой человек, у вас есть планы, а у нас… да, да, беспокойно у нас, вам неуютно быть нечаянным свидетелем этого… неспокойствия, но у нас, поверьте, не всегда так, это временное состояние… Матвей… он последнее время взвинченный, потерянный, что-то с ним происходит… но он хороший и добрый… Конечно же, мы всегда будем вам рады, мы вас любим, Сафрон, вы такой... такой простой и красивый человек и можете быть другом. И, пожалуйста, будьте бдительны! Этих агентств-однодневок сейчас столько, по телевизору постоянно показывают обманутых наивных съёмщиков…

Неожиданно она остановилась и с засиявшими глазами восторженно вскинула руки вверх.

– Господи, Господи! Как же я забыла? Ну, прямо к месту вспомнила! Вчера я говорила с подругой, она тут неподалёку живёт на канале. Очень хорошая женщина, пенсионерка, гуманитарий, коренная ленинградка, эрудитка, умница. Недавно она рассталась с пьющими квартирантами и её квартира сейчас свободна, ищет жильца без вредных привычек. Место лучше не придумать – от нас площадь перейти. Аккуратная однушечка со всеми удобствами окнами на Новую Голландию, в этом же доме и Гера с мамой и братом живут в соседней парадной. Хотите я ей прямо сейчас позвоню? Она мне не откажет.

Сафрон несказанно обрадовался и уже через полчаса встретился с пожилой хозяйкой в её квартире. Войдя в комнату, он зачарованно замер: одна стена уютной небольшой комнаты с диваном была вся в стеллажах с книгами. Он сразу увидел полное собраний сочинений Пушкина и Достоевского, разрозненные тома таких же книг стояли на полках и в их квартире в Баку. Женщина улыбнулась: «Жизнь рядом с домом, в котором жил Александр Сергеевич с молодой женой, обязывает иметь его сочинения. Можете читать, но не за яичницей».

Заплатив за месяц вперёд, он получил ключи. Уходя, женщина сказала: «Прогуливаясь по каналу, думайте о том, что по нему когда-то ходил русский гений, сочиняя «Моцарт и Сальери» и «Пир во время чумы».

Возвращаясь к Голубятниковым, Сафрон рассмеялся, прошептав: «Ах, бабуля, бабуля, как часто ты меня утешала маленького в моих детских горестях словами: «За каждой потерею будет находка, за бурей последует штиль». И ты была, как всегда, права – именно так в жизни и происходит».

В прихожей он столкнулся с Матвеем, тот вышел из ванной в банном халате с полотенцем на голове. Сафрон протянул ему руку, но тот, отводя глаза в сторону и бросив угрюмое: «Привет», прошёл в свою комнату. Сафрон расстроено потоптался в прихожей, прошёл в кухню, обнял Ольгу Николаевну, которая доваривала кашу. От завтрака он отказался и присел на диванчик. Вошёл одетый Матвей, сел за стол. Ольга Николаевна принесла ему кашу, хотела погладить по голове, но он отвёл руку матери.

С отвращением в лице он «давился» кашей, но вскоре отодвинул тарелку, невнятно буркнув: «Спасибо, мама» и повернулся к Сафрону:

– Насчёт квартиры… сегодня я обзвоню клиентов…

– Спасибо, Матвей, у меня с этим неожиданно как нельзя лучше сладилось. Ольга Николаевна нашла мне квартиру, здесь рядом, через площадь, я уже оплатил месяц и ключи взял, – сказал Сафрон. – Отличная комната и хозяйка замечательная.

Матвей удивлённо посмотрел на мать, а она суетливо проговорила, заглядывая ему в глаза:

– Аглая Фёдоровна, сынок, соседка, ты её знаешь, она сдала комнату Сафрону.

Матвей нервно дёрнулся, встал, проговорив с тяжёлым вздохом:

– Ну и чудненько. Сафрон, рекомендую тебе зайди в какой-нибудь салон связи и купить российскую симку, лучше мегафоновскую и номер в ватсапе сделай, это всем будет удобно.

Он ушёл, не прощаясь. Ольга Николаевна вздрогнула, когда хлопнула дверь. Она будто забыла про Сафрона, смотрела, забывшись в каких-то горьких думах, отрешённо в окно, бесцельно теребя в руках кухонное полотенце. Жалость залила сердце Сафрона, так иногда, неожиданно оборвав разговор, его бабушка с отрешённым видом и горестной улыбкой куда-то далеко-далеко уносилась мыслями, после ознобливо вздрагивала, с виноватой улыбкой возвращаясь на землю. Он подошёл к Ольге Николаевне, ласково погладил её по плечу:

– Можно я вас обниму, Ольга Николаевна?

Она вздрогнула, улыбнулась, он обнял её, она гладила его по спине, отодвинулась с влажными глазами.

– Куда вы сейчас?

– Хочу пройтись по Невскому, зайти в какой-нибудь старинный храм, помянуть близких, а дальше видно будет.

– Господи, тут совсем рядом пятиглавый красавец Николо-Богоявленский храм, конец восемнадцатого столетия, сходите туда, он работал даже в блокаду, когда-то был кафедральным. Выйдите со двора, идите налево, перейдёте знаменитый Поцелуев мостик, с него откроется просто открыточный вид старого Петербурга, это любимое место художников, купол Исаакия виден. Вам будет интересно, пройдёте рядом с Консерваторией и Мариинским театром, а после легко выйдите на Невский, – улыбнулась она.

Сафрон дошёл до моста быстро, улыбаясь постоял у металлической конструкции, обвешанной замками, догадавшись, что это судьбоносное, мистическое и культовое место влюблённых пар, а замки означают крепость брачных уз. Он стоял на мосту, вид с него в самом деле был впечатляющим и завораживающим: по набережной двигался поток автомобилей, старинные здания стояли плотным и строгим строем; скользнув по скованной льдом Мойке, его взгляд упёрся в золотой купол Исаакиевского собора, проткнувшего облачное низкое небо. «Красотища-то какая! Трёхвековая картина истории России, как же здесь, наверное, красиво летом, когда по реке скользят лодки и распустятся деревья!» – прошептал он.

Он перешёл мост, читая доски на домах, дошёл до Консерватории и Мариинского театра. Голубой пятиглавый храм, о котором говорила Ольга Николаевна, замыкал улицу. Пройдя через заснеженный сквер, вошёл в храм и оторопело остановился – такой красоты он себе не представлял! Это был дворец, дворец истории и веры, в нём было тихо и покойно, все треволнения оставили его; он останавливался у каждой иконы, вглядывался, задрав голову, в изумительную роспись сводов, совершенно покорённый и ошеломлённый. Вспомнил, что бабушка рассказывала, как они с мужем были в этом храме, тогда Ленинграде, в 1955 году, говорила о своём впечатлении, гипнотическом состоянии, охватившем её, о том, что на время она онемела, ей казалось, что у неё отнялся язык. «Вот в этом храме, дорогая моя бабушка, через семьдесят лет твой внук закажет сорокоуст за твоё упокоение, за твою душу будут молиться на литургии», – шептал Сафрон, чувствуя невероятную и обнадёживающую силу, восторг, острую радость ощущения своего Я, предчувствия будущего счастья, сверкающие счастьем горизонты и покой.

Купив свечи, он заказал сорокоуст за бабушку, написал поминальные записочки за отца, мать, Фила, сына Клавдии Дмитриевны, за здравие Даны, Клавдии Дмитриевны, Тамары Мурадовны и её дочерей, Ольги Николаевны, Сергея Андреевича, Матвея, Саши и Германа и неожиданно подумал о своём родном деде-самоубийце.

Он читал, что о самоубийцах запрещено молиться, но такая его охватила скорбь, что он подошёл к проходящему мимо священнику и, смущаясь, сказал, что только вчера узнал о том, что его родной дед застрелился семьдесят пять лет назад, и он не знает, можно ли поставить свечу за его упокой. Старенький священник с болезненным и усталым лицом улыбнулся, перекрестив его, сказал тихим дрожащим голосом: «Да кто ж тебе может запретить за него молиться, сынок? Молись, ему там труднее, чем нам живым. Молись, сынок, поминай и не забывай усопших».

Сафрон расставил свечи у икон, из храма вышел умиротворённым, брёл, не глядя в навигатор, заворачивал в поперечные улицы, а остановился изумлённо у дома с закреплённой на нём каменной доской с носом. Когда прочёл «Нос майора Ковалёва» расхохотался. Ему ярко вспомнились важный и скользкий адвокат Угодников с принюхивающимся носом, гордый нос Головчина и выражение его лица с одновременным видом значимости и скептицизма человека, которого на мякине не проведёшь. «А важные носы-то, пожалуй, не перевелись ещё в Петербурге и забота у них простая – не остаться с носом и держать его по ветру», – весело подумал он.

Какими-то старыми улочками он вышел на Невский проспект у Казанского собора, зашёл и в него. Народу было немного, он мысленно сравнивал первый храм и этот, пытаясь подобрать определение. К первому храму пришли слова – лёгкость, воздушность, изящество, покой; ко второму – с мраморными мощными колонами – грандиозность, имперский размах. Задрав голову, долго смотрел на купол, из его окон лился холодный свет, купол будто парил, как зависший инопланетный корабль, готовый оторваться и взмыть в небо. Обойдя храм, он прошёлся по Невскому проспекту, долго стоял на Аничковом мосту, глядя на Фонтанку, закованную в гранит, на ряды домов по обе её стороны, в который раз ощущая себя песчинкой.

Он уже подустал, замёрз и проголодался. С плотным людским потоком, бездумно перейдя на другую сторону Невского проспекта, так же бездумно он свернул на поперечную улицу, словно шёл по обычному знакомому маршруту. На другой стороне улицы горела вывеска кафе и он уже хотел перейти улицу, но какие-то токи остановили его. Он повернулся к стеклянной двери за его спиной с надписью «Art House A.M.» и затоптался в недоумении. Необозначавшаяся мысль, как неясный силуэт предмета, скрытого в пыльной буре, не давала уйти. Он постоял в ожидание ветра, который бы разнёс пыль, но он не пришёл, а рука сама потянулась к дверной ручке. Сомнамбулически потянув дверь на себя, он вошёл в ярко освещённый зал, остановившись у двери.

Зал был тих и пуст. Одна стена от пола до потолка вся была увешана картинами, картины стояли и на мольбертах, в углу расположился стенд с образцами багетного материала. В центре зала, на стеклянном столике, в кольце трёх удобных кресел лежали альбомы, проспекты, в застеклённых стендах аккуратно разложены различные товары для художников. За широким арочным проходом было ещё одно помещение, видна была стена со стеклянными шкафами с антикварной посудой, статуэтками, вазами, иконами.

Молоденькая девушка за столиком с ноутбуком подошла к нему, спросила, чем может помочь. Засмущавшись, он ответил, что хотел посмотреть картины, и девушка отошла. Уходить теперь было неудобно, и он подошёл к картинам.

Картины в основном были с петербургскими видами, портретами и пейзажами. Сафрон спрашивал себя, зачем он сюда зашёл, но ответа не находил, но и не уходил, ноги стали тяжёлыми, охватило какое-то сонное, безвольное состояние. Из гулкого второго помещении послышался женский смех, и он обернулся. Из-за арки вышли, беседуя, красивая стройная женщина в брючном костюме и мужчина. Галантно поцеловав ей руку, он пошёл к двери.

Бросив на замеревшего Сафрона быстрый взгляд, женщина наклонилась к девушке за компьютером, что-то тихо у неё спросила. Сафрон не мог понять, что с ним происходит – он взволновался, остолбенев, не мог отвести глаз от этой женщины. Положение его выглядело глупо, он хотел уже уйти, но ноги не шли, а женщина лёгкой походкой подошла, спросила, с интересом его разглядывая:

– Добрый день, вас, что-нибудь заинтересовало?

И пыль рассеялась! Купе поезда, хмельной попутчик Захар, разговор с ним, фото этой женщины в его телефоне, названое им название салона «Art House A.M.», имя хозяйки, рассказ Захара о ней и своей влюблённости! Это была она и она была завораживающе красива!

Покраснев, не в силах сдержать восхищённую улыбку, он развёл руками.

– Простите, это какая-то петербургская мистика, как в романах Достоевского. Добрый день, Агнесса.

Она удивлённо смотрела на него.

– Мистика? Что вы имеете в виду? И откуда вы знаете моё имя?

– Я вас заочно знаю, – рассмеялся он.

– Вот как. И через кого же? – яркие глаза женщины заинтересованно вспыхнули весенней влажной зеленью. Сафрон жадно и с наслаждением смотрел в этот зелёный омут, робость его испарялась.

– Понимаете, совсем недавно я ехал в поезде Москва – Санкт-Петербург с молодым человеком. Мы с ним подружились, он мне показывал фотографии знакомых девушек в телефоне, там была и ваша фотография.

– Замечательно, чего только не коллекционируют сейчас. Хотелось бы узнать, за что же я удостоилась чести попасть в портфолио этого молодого человека, и кто он? Он случаем не представился моим женихом или мужем? – весело сверкнули глаза женщины.

Рассмеялся и Сафрон.

– Нет, нет, но мне показалось, что он в вас влюблён, так хорошо о вас говорил.

– Ещё горячее, а остальных фавориток он отсеял? А хотите, я назову имя этого Ромео? Это, наверное, один мой спортивного вида поклонник Захар! – опять полыхнули глаза, в этот раз в них метнулись озорные чертенята, а на щеках проявились детские ямочки. – Он как раз вчера заходил. Рассказал, что у него умер отец, был очень грустен и подавлен. А как он вам показался? Первое знакомство обычно даёт самый верный отпечаток.

– Это правда, я тоже так считаю. Хороший парень, мне он понравился, только кровь уж в нём сильно кипит, темпераментный, горячий… джигит…

Сафрон чуть не добавил «безрассудный немного», но сдержался.

– Здоровье в порядке – спасибо зарядке, – усмехнулась Агнесса. – А как вы нашли моё заведение? Решили посмотреть на объект поклонения вашего друга? Он вам адрес дал?

– О, нет, нет, – покраснел Сафрон, – вот в этом-то и заключается мистика! В разговоре он упоминал название вашего заведения, наверное, я не должен был его запомнить, но глянул на вывеску и ноги сами сюда зашли… города-то я не знаю, я в России впервые…

– Вы иностранец? Прекрасный русский язык, но со странным акцентом, растягиваете иногда согласные в конце слов.

– Иностранец, – закивал Сафрон с видом провинившегося школьника. – Это неистребимый бакинский говор, я из бывшей республики СССР, из Азербайджана. В России в первый раз и очарован Петербургом. Сегодня у меня был свободный от дел день, я его посвятил знакомству с городом Блока, Достоевского, Пушкина. Как лунатик бродил по городу, забрёл на эту улицу, собирался зайти в кафе на другой её стороне, бросил взгляд на вывеску и ноги сами внесли меня в этот зал, видимо, в голове реле сработало, смикшировалось и ваше фото, и упоминание Захаром названия вашего заведения, оставалось только вас увидеть, чтобы пазлы сошлись. Со мной часто происходят такие странные приключения. Бывает, куда-то иду, задумаюсь, неожиданно оказываюсь совсем в другом месте, где непременно с кем-то знакомлюсь. И это всегда хороший человек, мне так везёт на хороших людей, что я абсолютно уверился, что плохих не бывает. Ещё и недели не прошло, как я в Петербурге, а у меня уже с десяток добрых друзей набралось.

Агнесса усмехнулась.

– Знаете, мне наша беседа сейчас напоминает известный разговор Пилата с Га-Ноцри в «Мастере и Маргарите» и хочется спросить, как Пилат: вы, в самом деле, всех добрыми считаете?

Сафрон открыл было рот, но она продолжила:

– Из вашего жизненного опыта должно выходить, что вы в очередной раз встретили ещё одного хорошего человека в моём лице. Это шаткая история, молодой человек. Вам просто везло, или… вы сами хороший человек и это видят люди, они всегда такое видят. Вы просто молоды и наивны, можно и жестоко ошибиться. Мир, к сожалению, не из одних добряков состоит. В душах людей много тёмных, пыльных углов, где в паутине живут злые пауки, небезопасные для окружающих. Такие люди обычно ненавидят хороших людей… особенно радующихся. Обходите таких стороной, чтобы не стать добычей паука.

Сафрон увидел, что эти удивительные глаза, меняющие свой свет в зависимости от эмоций, потускнели, стали строги, и стушевался.

– Может быть, может быть, я наивен и везуч. Конечно, людей с тяжким грузом ошибок и разочарований много, но в какой-то момент жизни этот груз непременно начинает их душить, им бывает так плохо, что они могут исповедоваться первому встречному незнакомому человеку в надежде выговориться и высвободить из-под спуда то, что привыкли прятать от людей, о чём всегда молчат. Правда, правда, это со мной несколько раз случалось, мне доверялись незнакомые отчаявшиеся люди, может быть потому, что я могу слушать, сейчас ведь разучились слушать. Это часто бывает в поездах дальнего следования, таксистам часто открывают душу. Такие люди думают, что больше никогда не встретят случайного собеседника, поэтому открываются, важно не оттолкнуть их в такой момент. По мне, нет людей совершенно плохих, ведь мы все Божьи творения.

Весёлые чёртики ожили в глазах Агнессы.

– Чикатило с Гитлером были хорошими людьми, но проклятые обстоятельства толкали их на дурные поступки?

– Это люди тьмы. Их очень мало, хороших людей неизмеримо больше.

– Отлично, вы пацифист, примиритель, исповедник, и как Шерлок Холмс дедуктивным методом можете находить хороших людей. У меня, к сожалению, таких способностей нет. На моём жизненном пути, увы, встречались недобрые люди, скрывающие свои душевные хвосты, клыки и злые мысли. Как же вас зовут, сердцевед? У вас и имя должно быть необыкновенным, как и ваши суждения? – спросила Агнесса.

– Сафрон.

– Сафрон? Редкое имя. Значит, Сафрон, я хороший человек, раз вы меня нашли, вы же находите только хороших людей? – Агнесса смотрела на него лукаво.

– Замечательный и… очень красивый человек! И Захар это разглядел, извините, Агнесса, но вы не очень счастливы, даже улыбаясь и смеясь, живёт в ваших глазах горчинка. На фото вы совсем другая, но это фото, – горячо произнёс Сафрон, удивляясь тому, что он совершенно раскован.

– Спасибо, спасибо, интересный вы человек. Не хотелось бы мне думать, что вы великодушный льстец или поклонник всяких эзотерических и психологических практик, что сейчас модно, и делает людей рабами дурацких представлений, – пробормотала Агнесса, быстро взглянув на девушку за компьютером. Та делала вид, что занята делом, но, конечно же, слышала их разговор, забывшись, Сафрон говорил довольно громко.

Агнесса взглянула на часы.

– Вы собирались в кафе, знаете, мне тоже пора перекусить. Давайте вместе это сделаем, и там продолжим наш экзистенциальный разговор, – сказала она и обернулась к девушке. – Танечка, я в наше кафе схожу. Сафрон, подождите меня на улице, я оденусь.

Она вышла в норковой шубке, легко и непринуждённо взяла его под руку. Сафрон засмущался, не от того, что столичная и свободная от предрассудков зрелая красивая женщина так просто и спокойно проделала это, а от того, что почувствовал себя стеснительным мальчишкой-провинциалом. Их головы были рядом, тонкий запах её духов кружил голову и это было так приятно

В кафе народу было немного, настенный телевизор что-то бормотал. Троица мужчин за одним из столиков, улыбаясь, приподнялась, она помахала им рукой. Сафрону стало неуютно, мужчины откровенно и пристально рассматривали его, тихо переговариваясь, и как ему казалось, усмехались. Поёживаясь под их взглядами, он стал просматривать меню. Быстро подошедшая официантка, ужалив его острым лукавым взглядом, весело произнесла:

– Добрый день, Агнессочка Станиславовна! Как всегда?

– Да, Светик. Сафрон, вы выбрали что-нибудь?

– Да, биточки с картошкой, овощной салат и апельсиновый сок.

Сафрон бросил взгляд на троицу мужчин, они ели, разговаривая и периодически поглядывая на них.

– Вас здесь знают и любят, – сказал он, чтобы начать разговор.

– Несколько лет хожу сюда. В квартале много офисов, магазинов, здесь хороший коллектив, неплохая кухня, уютно. А где вы остановились в Питере, у вас есть знакомые, вы по делу или красотами нашими полюбоваться?

– О, это тоже необычная и тоже мистическая история, которая зарождалась в середине прошлого века и получила неожиданное продолжение уже в новом в Питере.

– Опять мистика. Мне страшно становиться, – удивлённо качнула головой Агнесса, – расскажите, пожалуйста, я обожаю длинные истории со счастливым концом и особенно мистические.

Сафрон рассмеялся.

– Сама история длинная и не совсем весёлая, а я, собственно, осколок этой длинной истории, неожиданно ставший миллионером, если это считать счастливым хеппи-эндом.

– Купили акции Газпрома? – улыбнулась Агнесса.

– Я приобрёл самые бесценные акции – хороших людей, которых обрёл в этом прекрасном городе. В общем, я получил наследство от человека, о котором слышал в семье, но никогда не видел. Это сводная сестра моей бабушки, моя прабабушка и прадед удочерили её девочкой в голодные предвоенные годы. После их пути разошлись, причин разлада я не знал, об этом мне уже здесь в Питере рассказала та самая сводная сестра моей бабушки, моя благодетельница Клавдия Дмитриевна. Она стара, но абсолютно здравый человек с ясной головой и острым умом, вот она-то на склоне лет разыскала меня. Из всей нашей большой семьи остались в живых только я и моя тётя Дана, у неё диабет, она немолода, поэтому поехал я один. А остановился временно у знакомых моей благодетельницы, Голубятниковых, это…

– У Голубятниковых? Мир тесен, это и правда мистика. На площади Труда?

– Вы их знаете? Боже, мир так тесен!

– Я уже догадалась, кто эта Клавдия Дмитриевна, старая гвардия, известная личность. Её дочь Тамара замужем за неким Головчиным, а его юридическая фирма занимается и моими делами. Так вы, значит, остановились у Матвея Сергеевича?

– Боже мой! Немыслимо! Такой огромный город и столько пересечений за несколько дней! Да, у Голубятниковых, но сегодня я уже снял квартиру на другой стороне площади.

– Увидев вас, я решила, что вы художник, вид соответствовал. Имеете к искусству какое-то отношение? – перевела разговор в другое русло Агнесса.

Официантка подошла к ним.

– Агнессочка Станиславовна, что-нибудь ещё?

– Сафрон, кофе? – спросила Агнесса.

– С удовольствием.

– Светлана, два капучино. Так чем вы занимаетесь?

– По профессии педагог, но сейчас в свободном полёте, меня музыка захватила.

– Интересно, играете, поёте?

– Репетируем, играем на корпоративах, вечеринках, команда дружная, вместе отдыхаем. Баку всегда был музыкальным городом, отец мой был профессиональным музыкантом, гастролировал с оркестром по Союзу.

– Был?

– Да, я сейчас живу со своей тётей Даной, вся моя большая семья на небесах.

– Вот как, – посмотрела на него Агнесса долгим взглядом.

– Мой отец был во многих музеях страны, – заговорил Сафрон, – у нас была хорошая советская читающая семья, мы собирали репродукции из «Огонька», покупали книги о живописи, толстые тома с иллюстрациями о мировых музейных шедеврах. К сожалению, Баку не богат музеями. В Национальном Музее Искусств есть картины Шишкина, Верещагина, Брюллова, Кандинского, Айвазовского, есть залы и с западной живописью, но, конечно, это не Эрмитаж, который я собираюсь посетить. Я люблю живопись, в которой звучит музыка и покой, как в картине Ван Гога «Жатва в Ля Кро», люблю книги о художниках, писателях, музыкантах. Отец был во многих музеях страны, обожал Ван Гога, один его друг художник подарил ему копию «Жатвы в Ля Кро», меня эта картина всегда магнетически притягивает, а у вас, наверное, образование, связанное с искусством?

Агнесса не ответила, только кивнула, улыбнувшись. С минуту они молчали.

– Образование, конечно, очень важно, но по мне, важней ток, который получаешь от картины, книги или музыки, – продолжил, запнувшись, Сафрон. – Я иногда думаю, что не только человек получает ток от картины или иконы, но и они получают ток от зрителя, в конце концов, художник и пишет картины для зрителя…

Агнесса рассмеялась.

– Зритель видит в картине то, что видит, и не всегда то, что вложил в неё художник.

Сафрон разгорячился, забыв про кофе, Агнесса с интересом слушала.

– Не соглашусь с вашим утверждением, иногда зритель может увидеть в картине то, что художник не замышлял, но исполнил. Ведь есть же в человеке и потаённый, божий человек, который может направлять кисть творца? Для одних картина скучный набор красок, другие стоят подолгу заворожённо. Почему люди замирают у Моны Лизы? Почему спорят о её загадочной улыбке? Почему мы не можем оторвать глаз от творений древних мастеров? Почему стоим подолгу у икон? Почему потом, когда уходим из музея, ещё долго находимся под впечатлением увиденного, возвращаемся мысленно к нему? Быть может, что-то сошло с картин и вошло в нас? Помните, Достоевский в романе «Идиот» описывает состояние князя Мышкина, когда он увидел у Рогожина копию картины Гольбейна «Мёртвый Иисус в гробу»? Я читал мемуары жены Фёдора Михайловича, она пишет, что он долго стоял потрясённый и даже взобрался на стул, чтобы ближе рассмотреть детали …

– Я была в Базеле и видела картину, немеешь перед ней, – сказала Агнесса.

– Вы были в Базеле, видели? – огорошено проговорил Сафрон. – Правда?

– Врать нехорошо, – улыбнулась она.

Сафрон переваривал сказанное ею, лицо залилось краской смущения. С минуту он молчал, смущённо теребя бородку и продолжил:

– Основатель ислама Мухаммед запрещал рисовать лица людей, утверждая, что человек может сойти с картины и потребовать свою душу, но так как кроме Аллаха этого никто сделать не сможет, такой человек будет творить зло и остановить его будет не просто. Но художники свободные люди, они пытаются красками вселить в образ жизнь или смерть и гениям это удаётся. Не об этом ли «Портрет» Гоголя или «Портрет Дориана Грея»? Уверен, что существует обратная связь: не только мы получаем сильнейший эмоциональный заряд, но и изображение получает импульс и не всегда положительный… впрочем, это моё личное ощущение. Как это аукнется для зрителя и картины, трудно представить. Вспомните, что произошло с «Данаей» в Эрмитаже. Человек с неким пунктиком в воспалённом мозгу плеснул на картину кислотой. На картину ли? Или на саму Данаю? Может он не желал, чтобы её лицезрели бездушные массы и похотливые мужланы, или она что-то такое шепнула ему? А сколько доставалось бедной Моне Лизе? Можно вспомнить о краже Джоконды из Лувра стекольщиком Винченцо Перуджиа. Дело было громкое в своё время, под подозрение при этом даже попали Пикассо и поэт Гийом Аполлинер. Картину нашли, но через некоторое время пришлось её поместить под стекло. Её обливали кислотой, кидали в неё камнями, пытались распылить краску. Вы о Гитлере вспомнили, Агнесса. А вот это чем не мистика? Немецкий художник Франц фон Штук рисовал страшноватые картины. Одной из них была «Дикая охота Одина», а написана она была в год рождения Гитлера. Фон Штук стал любимым художником бесноватого вождя, он покупал его картины. Говорят, что Гитлер приспособил имидж Одина с этой картины, на которой изображён звериный персонаж с гитлеровской чёлкой, что фюрер придумал себе партийную кличку «Волк». Когда я это прочитал, я сразу поверил в то, что это исчадие ада с больной головой, с его арийскими фантазиями, поисками прародины ариев, законченный мистик. Конечно же, он мог поверить, что картина, написанная в год его рождения, не случайность, не совпадение, а божественное, вернее, дьявольское откровение его будущего величия, да и сам он был художником. Великая вещь интернет! Минута и ты находишь, то, что ищешь.

Сафрон резко умолк, краснея.

– Простите, разболтался, на меня иногда находит…

Агнесса смотрела на него прищурившись, будто хотела разглядеть какие-то детали в его разгоревшемся лице.

– Вот вы, однако, какой, Сафрон разговорчивый, вдохновляющийся, с юношеским задором, вас должны любить друзья. Вы собираетесь пойти в Эрмитаж?

– И в Русский Музей и дом-музей Фёдора Достоевского и много куда ещё. Мне много чего хочется увидеть.

Агнесса смотрела на него со странной улыбкой, с какой матери смотрят на ребёнка, когда довольны им.

– Могу стать вашим гидом, Сафрон. Я в Эрмитаже провела много времени, правда, давно не была там и соскучилась по нему.

Сафрон рассмеялся.

– О, я согласен, согласен, но при условии, что это будет совместный молчаливый тур по музею. Нет, я совсем не против научных и теоретических разъяснений специалистов, но я никогда не читаю предисловий к книгам. Мне важно, что я почувствую, прочитав её, то же с живописью. Однажды я попросил моего близкого друга художника объяснить мне научно приём письма Матисса в его картине «Женщина в шляпе». Через минуту от его объяснений у меня разболелась голова, а друг мой не мог остановиться! Рассказал о фовизме, а дальше… а дальше пошло́: эмоциональная суггестивность и декоративность, внутренняя организация средствами композиции, расчёт на эмоциональное воздействие зрителей, красные волосы, зелёный цвет носа, переходящий в красный цвет щёк, плечи опять зелёные, но шея уже красная, это способ вызвать оторопь, воздействовать на подсознание…

Агнесса расхохоталась.

– Ваш друг зубрила. Думаю, что он сдавал зачёты и экзамены по теории и истории искусств всегда на отлично. Хорошо, будем просто наслаждаться шедеврами, словно мы не в музее, а на симфоническом концерте, будем слушать музыку красок и камня. Обменяемся телефонами?

Сафрон назвал свой номер, принял звонок Агнессы, она позвала официантку. Сафрон суетливо достал бумажник, но Агнесса придержала его руку:

– Я вас приглашала.

– У нас на Кавказе так не принято, – смог только пробормотать Сафрон, а Агнесса, улыбаясь, расплатилась.

Официантка сделала книксен, взявшись за полы фартука, весело проговорив:

– Спасибочки, Агнессочка Станиславовна.

Когда Сафрон открыл дверь, чтобы пропустить Агнессу, она обернулась и рассмеялась: официантка показывала ей большой палец.

На улице было морозно, подсыпал лёгкий колючий снежок, подползали ранние зимние сумерки, осветились окна домов и магазинов, лукаво перемигивались фонари.

– Рада знакомству. Не провожайте меня, звоните, – подала она ему руку.

Сафрон взял горячую ладонь, как тонкую хрустальную хрупкую вещицу, задержав в своей руке.

– Ещё один вопрос. Что значат на вывеске буквы А.М.?

– Агнесса Мазур. Мой покойный отец поляк Станислав Мазур. До встречи, Сафрон думающий, ловец хороших людей.

Она шла по пешеходному переходу, Сафрон смотрел ей вслед. Неожиданно посыпал густым потоком снег, Агнесса словно летела внутри светящегося снежного купола, он сопровождал её. У двери она остановилась и помахала ему рукой.

Он ещё долго бродил по ярко освещённым улицам ночного города, очарованный холодной таинственной аурой многочисленных тёмных арок; за ними ему чудились чьи-то голоса, быстрые призрачные тени, затихающий смех. Он ощущал себя путником, который после долгого пути прошёл через городскую заставу в долгожданный град, суливший успокоение, отдохновение, встречу с чем-то необыкновенном. Ему чудилось, что вместо машин по проспектам несутся бедные сани, запряжённые тощими кобылками, пролётки с франтами, богатые кареты, из ноздрей коней вырывается пар, а кучера весело кричат: «Ну-тко, поберегись, дурак!». Его огибали толпы людей, как вода обходит камень в реке, холода он не замечал. Он очнулся, когда переходил проспект на красный свет. Поток машин судорожно остановился, раздражённо рявкнули сигналы, заморгали фарами. Он вернулся на тротуар, шепча, улыбаясь: «Летит в туман моторов вереница, самолюбивый, скромный пешеход, чудак Евгений, бедности стыдится, бензин вдыхает и судьбу клянёт».

В свою новую квартиру он вернулся голодным, наконец, почувствовав, что замёрз. Холодильник был пуст. «Придётся сходить в ночной магазин на другой стороне площади», – решил он и надел куртку. Но в дверь позвонили, за ней стояли с красными щеками, застенчиво улыбаясь, Гера и Саша. Сафрон обнял мальчишек, втащил в комнату, засуетился: «Располагаетесь в моём тереме, ребята, а я смотаюсь в магаз, хавчика прикуплю, у меня мышь в холодильнике повесилась». – «Давайте я», – предложил Саша. Сафрон отмахнулся и выбежал из комнаты. Вернулся он с двумя большими пакетами.

Весело пировали часов до одиннадцати. Сафрон восторженно и красочно рассказывал мальчишкам, как он провёл сегодняшний день, о своём знакомстве в поезде с Захаром и разговоре с ним, что случилась мистическая встреча с женщиной, фото которой показывал ему Захар, о поразивших его храмах. Саша обстоятельно рассказывал, что у дедушки сегодня прихватило сердце, вызывали неотложку, что Матвей, по всему, опять отправился играть в карты, вернулась мама и уже повздорила с Матвеем. Выговорила ему, что он создаёт в доме плохую ауру, не жалеет родителей, а он огрызался, мол, скоро уйду, раз видеть меня не желаете, бабушка плакала. Рассказал о том, что их друга задержали росгвардейцы у Гостиного Двора за пикет с плакатом «Свободу Навальному». Гера опять молчал, стыдливо улыбался, хлопая девичьими ресницами, и глаза его ярко загорались.

Поглядывая на него, Сафрон решил, что он непременно расспросит Сашу об этом мальчике, выросшем без отца. Ему думалось, что возможна была какая-то душевная травма, очень уж бросалась в глаза исключительная стеснительность, не прорывался молодой смех, только улыбка озаряла миловидное лицо, будто был запрет на веселье. Сафрон принёс ноутбук, показал репетицию и видео выступления своей группы, мальчишки были в восторге, Саша сразу пристал с мольбами дать ему уроки игры на гитаре. Когда прощались, Сафрон опять обратил внимание на рукопожатие Геры, тот вспыхнул, будто обжёгся о его руку. Перед сном, застилая диван простынёй, он неожиданно вспомнил о Захаре, подумав: «Он на меня обидится, если узнает о моей встрече с ней, не поверит, что это случайность. Не просто обидится, а сильно обидится. Надо ему позвонить и объясниться с ним».

 

8.

 

Отец Михаила Эдуардовича Белоцерковского не одни штаны протёр в издательстве «Политиздат». Протёртых штанов могло быть больше, но человек он был основательный, хваткий, практичный, гуттаперчевый и предпочтение отдавал ноской и удобной одежде с загнивающего Запада. Как и где он доставал фирменные костюмы, джинсы, галстуки, обувь, завистливым сотрудникам было неизвестно, но каждый веско предполагал, что у этого человека есть свои надёжные коны́.

К нему часто обращались с просьбами достать что-либо из забугорного товара, строительного материала, аппаратуры, сантехники и прочего дефицита. Эдуард Львович в основном не отказывал. Правда, его услуги выходили страждущим дороговато, поскольку на них он накидывал свой незримый процентик, но это было надёжно: не нужно было толочься на толкучках, где могли «кинуть», побить, загрести родная милиция, что могло привести к взысканиям и даже к потере работы.

А работа была надёжная. Ничто не предвещало падения миллионных тиражей книг о пламенных революционерах, трудов вождей, учебников для школ и вузов, бестселлеров видных партийных функционеров, плакатов, отчётов о пленумах, съездах и прочих нужных и полезных советскому народу материалов. На такой работе спокойно можно было досидеть до пенсии с хорошей зарплатой, премиями и приятными социальными льготами.

Нерабочее же время Эдуард Львович отдавал двум хобби: он был любителем антиквариата и страстным меломаном. Музыку, как и одежду, он ценил качественную, заграничную – собирал рок и джаз. Увлечение это было не из дешёвых, настоящие «пласты» из-за бугра стоили иногда больше зарплаты инженера. Слушал он музыку, как можно уже догадаться, на фирменной аппаратуре. Ну, а антиквариат… эстетическое наслаждение, радость обладания, крепкий, не инфляционный продукт.

Простой советский следователь, какой-нибудь свежеиспечённый лейтенантик, займись он «копанием» деятельности этого персонажа, вполне мог бы путём простых логических выкладок предположить: а не любовь ли к флоре, то есть к заморской «зелени», объясняет успешную жизнь Эдуарда Львовича? Но его проносило, конспиратор он был ещё тот, – крутился потихоньку и сверхосторожно в этой опасной подпольной сфере деятельности. Разочек чуть не погорел, но вывернулся. Злые языки судачили, что выручали золотые погоны брата его жены.

Софья Лазаревна, как и её муж, тоже укрепляла советскую власть, преподавала научный коммунизм в университете. При Андропове Эдуард Львович поджался, залёг на дно, притих, надёжно попрятал свои раритеты, но как говорится, отпрыгнув от змеи, наступишь на ежа. Уголовный мир не дремал и при социализме, разочек его всё же потрясли – квартиру ограбили. Денег не нашли, взяли всё, что представляло ценность. Эдуард Львович предполагал, что навести на квартиру мог кто-то из обиженных им сотрудников издательства, но в милицию не стал обращаться, поскольку грабители сработали элегантно – дверь открыли отмычкой, а испарились без шума и пыли.

В 1974 году он купил «Жигули» третьей модели, гараж, квартира в «сталинке» на Московском проспекте достались ему от покойного отца, который долгие годы проработал в научно-исследовательском институте, связанном с оборонкой, в высокой должности. В общем, жизнь удалась. В 92-м они с женой спрятали партийные билеты в секретер и стали подумывать об отъезде на родину предков.

Эдуард Львович к этому времени растерял свои чудные кудри, располнел, страдал отдышкой. В издательстве за ним закрепилось устойчивое прозвище «Спроси у лысого». В официальном общении он по-прежнему оставался Эдуардом Львовичем, но в междусобойчиках сотрудники употребляли именно это выражение. Конечно, это был собирательный образ ловкого, ушлого и полезного человека, к которому можно было обратиться с насущными проблемами. Скажем, спрашивали у сотрудника: «Кто планёрку будет сегодня вести?». Ответ с ухмылкой: «Спроси у лысого», что и подразумевало Эдуарда Львовича. Или: «Куда девался «Спроси у лысого»? – «Вызвали в министерство».

А издательство лихорадочно меняло свой профиль под отрывшиеся демократические пертурбации. Бралось за любую работу, выпускало кроссворды, развлекательные журнальчики и газетёнки с красочными шапками вроде: «Забеременела от поцелуя», «Брат брату подарил яичко», «Шварценеггер сам себе делает клизму», не брезговало рекламой и собиралось сменить форму деятельности на ОАО или ещё на какую-то другую весёлую воровскую аббревиатуру, пока предприятие не отжали расплодившиеся бандиты. Эдуард Львович подумал и узрел в этом хорошую перспективу, открывались шикарные возможности для ковки денег. Отъезд на землю предков на семейном совете решили на некоторое время отложить, времена пришли опасные, но обещавшие денежный успех. «Крышу» обеспечили золотые погоны брата жены.

Семья была не бездетной, подрастал красавец Миша – отрада матери, отличник, шахматист-разрядник, книголюб, пианист, отзывчивый и нежный сын. Проблемы с сыном обозначились довольно рано, в восьмом классе. Не с учёбой, с этим у него всё было в порядке: влюбчивый Миша стал много времени уделять вечерним встречам с девушками, несколько раз возвращался домой за полночь выпившим. С этого времени Эдуард Львович не раз, с горечью, но и с оттенком лёгкой гордости иногда восклицал одну и ту же сакраментальную фразу: «Маленький потц весь в моего папаню! Патриарх женился только под пятьдесят, между делом настругав трёх спиногрызов от разных шкур, а в семьдесят плакался на груди семнадцатилетней школьницы». Ох, как Эдуард Львович жестоко ошибался! В сыне не было ни капли его крови, а жена эту тайну смогла умело пронести через годы.

Сам Эдуард Львович был примерным семьянином, до него доходили слухи, что у его жены многолетний тайный роман с одним известным ленинградским композитором, которому он в стерильные времена забугорного дефицита частенько продавал блоками сигареты «Мальборо», виски и французский коньяк. Софочка великолепно готовит, дом всегда уютен и чист, дурных болячек домой не приносит, в постели хороша, а слухи… слухи про всех есть, с этим живут и не умирают, – закрыл гештальт Эдуард Львович.

Ясноглазый, сладострастный, влюбчивый и статный сынок стал мужчиной в девятом классе, получив аттестат половой зрелости в постели развязной соседки-пьянчужки. У него образовалась компашка таких же продвинутых озабоченных ребят, все усилия которых были направлены на поиск податливых дурочек-хохотушек. В советском Ленинграде этого добра водилось предостаточно, а пресловутые нынешние «вписки» существовали и до интернетного времени, договаривались по городскому телефону. Беда маячила на горизонте, и она случилась.

Осенью студент второго курса, будущий юрист-экономист на даче друга угодил в неё: несовершеннолетняя девочка, вино, потерявший контроль Миша. Девочка всё рассказала родителям, простым работникам швейной фабрики, рассказал о своём проколе родителям и перепугавшийся Миша.

Семейство сработало на опережение. Как жужжащий пчелиный рой явилась к родителям девочки вся артель: брат жены в погонах, Софья Лазаревна, Миша, Эдуард Львович и даже известный композитор. Всё устроили, погасили пожар хорошей порцией «мёда».

Но в ноябре этого же года Мишу отчислили из института за пьяный дебош, и подоспела повестка военкомата. Раздосадованный Эдуард Львович в этот раз показал характер и категорически воспротивился отмазывать Мишу. Надо сказать, что он начал прозревать. Долгие неприятные размышления, изгрызавшие его в последнее время, медленно сублимировались в неприятное осознание жестоко обманутого мужа-рогоносца. Уже нельзя было не заметить, что мужающий Миша удивительно похож на его «напарника» композитора. Он даже отыскал нотный сборник композитора с его фото в молодые годы для сравнения с фотографией сына и постановил: в армии выбьют дурь из головы потца.

Рыданья жены, слёзы Миши, уговоры шурина, на погонах которого уже сияла генеральская звезда, и старой тёщи не тронули его. Эдуард Львович был непреклонен, и бедный мальчик отправился туда, где должен был по совести отбывать, как минимум, шесть-семь лет заключения, по страшной для здоровья розовощёкого домашнего повесы статье, но уже в роли охранника лагеря.

Хлебал он солдатское горе в одной из колоний Ростовской области. Служба шла, Михаил обживался, втягивался в солдатский быт, познавал лагерные нравы, истории матёрых зеков, их обычаи. Через полгода службы к ним перевели из Тюмени нового заключённого, и он невольно отметил, что этот зек резко и приятно выделяется в разношёрстной серой массе заключённых.

Человек этот по кличке Пшек был в авторитете, сидеть ему оставалось ещё два года. Кличка прилепилась к Станиславу Мазуру по национальному признаку – он был поляком. В красивом крепком мужчине с гордо поднятой головой, всегда выбритом, спокойном, с острыми жёлтыми ощупывающими глазами и косым шрамом на щеке ничего не было блатного, что-то даже интеллигентное и благородное сквозило в его облике. Между тем – вор, третья ходка, в деле две крупные квартирные кражи, ограбление ювелирного магазина. Заметил Михаил, что и начальник лагеря относится к нему с уважением, если нужно было навести «справедливость» в бараках, обращались к нему, и можно было быть уверенным, что «справедливость» восторжествует. Намечавшийся однажды кровавый раздор между мусульманами и славянами, вовремя донесённый до ушей начальства стукачами, именно им был улажен. Давались ему и некоторые послабления в режиме.

Новый зек занимал Михаила. Он невольно разглядывал его, отмечая, что и тот смотрит на него с интересом и изучающе. Когда их глаза встречались, Михаила немного корёжил этот спокойный живой испытующий взгляд, будто проникающий в его мысли. Эта магическая игра глазами Пшека и Михаила продолжалась долго и это было похоже на беседу без слов.

На втором году службы Михаил получил отпуск. Хотя неволя зеков и неволя солдат вещи несопоставимые, но по сути и солдат связан сроком службы, живёт в жёстких условиях, вдали от семьи, без радостей вольной жизни и отбывает назначенный государством срок службы. В лагере без радио и телефонов любые новости распространяются быстро, причём и новости из стана охраны достигают уши людей в бараках. Об отпуске Михаила узнал грубый барачный народ, в его адрес сыпались усмешливые и грубые реплики зеков с пожеланиями отвязаться за вынужденный аскетизм по полной и даже озвучивались разнообразные способы «отвязки».

Когда он получил отпускные документы, невзрачный и пронырливый «вольняшка» ловко всучил ему тетрадный лист, свёрнутый вчетверо, бросив, ощерившись: «Юстас – Центру». Он машинально взял записку, ошарашенно провожая взглядом стремительно испаряющегося шныря. С колотящимся сердцем испуганно огляделся – никого вокруг не было – и сунул «маляву» в карман. Секундное замешательство закончилось ярким и трясучим осознанием, что ему вручили чёрную метку, – он не сомневался, что «малява» от Пшека.

Записку прочёл в туалете. На одной стороне листа был номер телефона и приписка прекрасным почерком: «Миша, пожалуйста! В Ростове позвони по этому телефону, тебя встретят и не обидят», «не обидят» было подчёркнуто. На другой стороне листа ещё один короткий текст: «Тома, появилось «окно», срочно нужен подогрев. Встреть человечка, обогрей. Твой С.».

Первым побуждением Михаила было бросить записку в «очко», но привычка размышлять остановила его. Он положил записку в карман и стал прикидывать свои дальнейшие действия, понимая, что вляпался в «историю». Из его размышлений выходило, что выбор у него невелик и плох со всех сторон. Сдать Пшека не имело смысла: наград за это он бы не получил, а страшная жизнь на остаток службы скорей всего ему была бы гарантирована и не только из-за авторитета Пшека. Куда страшней был бы урон начальнику лагеря, случись разбирательство инцидента, ведь фраза «появилось окно» упрямо наводила на мысль о тёмных делишках руководства, а сам Михаил оказался бы под двойным ударом: для братвы он становился стукачом и подставщиком делового «правильного» начальника, а для начальства, соответственно, жертвенным бараном. Был ещё вариант: не принимать никаких действий, сделать вид, что ничего не было, просто не выполнить просьбу Пшека. Может быть, как-то остаток службы при этом прошёл бы щадяще, хотя в общем-то предугадать это было проблемно. Михаил отлично играл в шахматы, знал, что такое цугцванг, и решил сдаться на милость победителя. При хорошем стечении обстоятельств можно было сберечь шкуру и дослужить восемь месяцев. Ему было совершенно ясно, что не ему исправлять прогнившую коррупционную систему правосудия и демонстрировать комсомольский задор. Письмо он надёжно спрятал, да его особо и не шмонали, служивые не забыли ему напомнить о проставе по возвращению и желали того же, что и зеки.

До отхода поезда было пять часов, он позвонил. Говорил с женщиной, сообщил, что стоит на вокзале у входа в зал ожидания с письмом для неё. Через полчаса подошла красивая, модно одетая молодая брюнетка и прихрамывающий старик с тростью. Красоту женщины Михаил оценил с восторгом, поедая её глазами, лихорадочно решал ребус: жена, сестра? Жена вроде Пшеку не положена по статусу, а в облике женщины не было ничего общего с Пшеком. В нём явная славянская кровь, в ней выпирает восточная тонкая и изящная, как арабская вязь, красота.

Женщина прочитала письмо, с минуту задумчиво помолчала, глядя вдаль повлажневшими глазами. Вздохнув, подозвала старика, дала ему прочесть письмо. Он прочёл, сказал, что сходит к машине. Вернувшись, протянул Михаилу два конверта, толстенький и потоньше, со словами: «Доброе дело делаешь, не забудется». Женщина мило ему улыбнулась.

Когда поезд уже был далеко от Ростова-на-Дону, Михаил прошёл в туалет и открыл конверты. В одном бандероль новых сторублёвок – в его конверте десять таких же новеньких сторублёвок. В эту ночь он почти не сомкнул глаз, думая о том, что законы государства фальшивы, наказание не всегда настигает нарушителя, у людей есть тысячи уловок избежать наказания, само правосудие состоит из грешных людей, повязанных родством, интересами, жадностью, корпоративными связями, страстями.

Обогащённый кратким армейским опытом он сравнивал законы страны и блатного мира, анализировал свою нынешнюю ситуацию, ясно представляя себе, что оказался по другую сторону государственного закона. Там, где свои правила, где тоже есть суд, не всегда справедливый, но где нарушение непременно наказывается без скидок на заслуги, где слово и действие важней, чем подпись, где адвокатские словесные виражи не проходят, а остракизм сообщества страшнее смерти: невидимая почта довольно быстро разносит по всей стране вынесенный приговор и человек становится изгоем.

Думал и о выборе Пшека. Почему он выбрал именно его? Многоопытный психолог? Наверное. Увидел в его глазах приязнь? Доверился, не думая? Ну, нет, человек, много лет проведший в коварнейшей среде, не мог действовать наобум, такие люди взвешивают последствия своих решений. Скорей всего, была острейшая необходимость срочно получить деньги, возникла возможность разрулить проблемы, а получить деньги по воровским каналам почему-то не захотел, видимо не хотел отсвечиваться, решил Михаил. И ещё, поёживаясь, думалось о том, что Пшек оставил за ним право предпринять всё от него зависящее для сохранения денег и их доставку в зону. Приходила и смешная нелепая мысль погулеванить на все деньги и куда-нибудь после смыться. Он даже рассмеялся, осознавая нелепость такого поступка – найдут быстрее, чем вся советская сыскная армада.

Деньги он передал тому же «вольняшке». Тот принёс записку с коротким: «Благодарю. Будешь в Ростове, спроси Пшека». На утреннем построении жёлтые глаза Пшека добро и благодарно блеснули человеческой улыбкой. И совсем Миша успокоился, когда вскоре ему присвоили неожиданное звание ефрейтора (заслужил!), а позже демобилизовали в первой очереди – награда нашла своего героя! К концу службы Михаилу стало известно, что Пшека должны освободить досрочно за примерное поведение и отсутствие нареканий.

Как Михаил и ожидал, примирения с отцом не произошло. Смотрел он на него с ненавистью, мать кружилась вокруг них, кудахтала, атмосфера в семье была тяжёлой, отец по ночам ругался с матерью. Михаил до сих пор думал, что неприязнь отца связана с тем изнасилованием, в чём суть конфликта родителей – пока не догадывался. Чтобы внести в семью мир, мать поселила его в пустую квартиру подруги.

Без особых усилий он поступил в университет на юридический и весело восполнял солдатский аскетизм с новыми друзьями на деньги матери, отдавая предпочтение молоденьким девочкам, хотя на него вешались и стареющие матроны. В середине девяностых-прохвостных, развальных и кровавых, обносных для страны и приростных для ловкачей всех мастей, под новый 95-й год отец скончался. Он был у постели умирающего и его поразила злоба отца, он оттолкнул его руку, когда хотел погладить его по голове, мать рыдала, опустив голову.

Михаил, тогда уже молодой перспективный адвокат с красным дипломом, остался жить с болеющей матерью в фамильной трёшке. Её брат, вышедший на пенсию с генеральскими звёздами, к тому же и депутатствующий, место покойного Эдуарда Львовича в издательстве не упустил, «поджал» под Софью Лазаревну, а фактически сам управлял фирмой. Он подкидывал Михаилу различные дела, точнее, делишки бандюков-прихватизаторов, а тот успешно их обтяпывал, набираясь опыта, брался и за другие дела

Однажды профессия привела его в Ростов: клиент обещал ему хорошие деньги за успех в деле и выдал большой аванс. У клиента, ленинградца, умерла мать, проживавшая на стыке Ростовской области и Краснодарского края. Много лет она была председателем большого совхоза на хорошей земле, а они в то время в России обвально банкротились. Владела большим земельным паем, который должен был отойти единственному сыну по наследству, но завещание сделать не успела. Этот пай удивительным образом моментально перешёл к новому владельцу, а он уже успел сдать землю в аренду. Тяжба предстояла трудная. Михаил предполагал, что в южных краях, где земля золотая, всё повязано кумовством, телефонным правом, криминалом и коррупцией, но действительность превзошла его ожидания.

Бардак в стране и законах, нищета, подвигали обнищавшее и стареющее крестьянство бывших совхозов и колхозов избавляться от паёв ради живой копейки; арендаторы скупо платили натур-продуктами, а насущные вещи на зерно, кукурузу и огурцы не особо купишь, ездить же по судам и прокуратурам чаще выходило себе в убыток. Некоторые упрямые сельчане пытались фермерствовать и многим пришлось столкнуться с кровавым норовом нукеров новых лендлордов. Земля слухами полнится: страх за жизнь своих близких, известия о жестокости бандитов от земли делали людей податливыми. Фактически это был террор ушлых прощелыг, обеспечивающих своё процветание жутким беспределом при крепко зажмурившей глаза Фемиде.

Михаил был в отчаянии, «липа» была видна без очков, а стены крепости аферистов непробиваемы. В первый же день ему предложили взятку, он отказался. После позвонили в номер гостиницы «благожелатели» и грубо посоветовали уносить ноги – он не уехал. Второй звонок был от мужчины с очень знакомым голосом, он вежливо предложил встретиться, Михаил согласился. За ним пришла машина, проехали за станицу в какой-то небольшой живописный хутор у озерка.

За высоким кирпичным забором стоял большой дом, в центре двора надувной бассейн, гривастый пони мирно пощипывал травку, козочка отдыхала под деревом, в будке вздыхал алабай, по двору бродил царственный петух, периодически сообщая о своём присутствии; в большой беседке молодой парнишка в казацкой кубанке жарил шашлык. Запах поспевающей баранины вызывал слюну – хуторская идиллия, приют покоя, благоденствия, мира в бедствующей и голодной России!

Водитель провёл Михаила в дом, где его встретил статный мужчина с седоватой бородой, в рубашке с открытым воротом, на груди блеснул золотом католический крест. Рядом с ним стоял тот старик с тростью, который когда-то передавал ему деньги на Ростовском вокзале. Старик благожелательно склонил голову, Пшек улыбнулся и подал Михаилу руку со словами: «Рад встрече, Миша». – «Пшек!», – оторопело пожал он крепкую руку с наколкой на латыни и мощным золотым перстнем.

Старик куда-то ушёл, в прихожую вошла женщина, та же, только седая волнистая прядь сверкнула в её прекрасных волосах. «Добро пожаловать! Прошу к столу. Михаил, как вы возмужали!» – улыбнулась она. Пшек взял его под руку, провёл в гостиную, где был накрыт стол.

Питался Михаил по-питерским меркам того времени совсем неплохо, но этот обильный стол поразил его. Их было двое, но возникло ощущение, что стол накрыт человек на десять. Вскоре в комнату вбежала девочка лет пяти, удивительно похожая на мать, сделала книксен, взявшись тонкими пальчиками за платьице, поздоровалась звонким голоском, нежная улыбка засветилась на лице Пшека: «Это мой друг дядя Миша», – сказал он, – хочешь чего-нибудь, Агнессочка?» – «Нет, папа, приятного аппетита, мы на веранде с Ксюшей рисуем», – сказала девочка и будто вихрем её снесло. Через некоторое время ушла и жена Пшека, сославшись на дела.

Пшек и его люди были теми самыми отжавшими землю у клиента Михаила и не только у него. Пшек не стал толочь воду в ступе, Михаилу было предложено выгодное сотрудничество. У Пшека были грандиозные планы поставлять в большие города сельхозпродукцию Юга, открыть завод консервированной мясной и овощной продукции, но не это было главным. Главным его делом была золотая земля Юга. Он предложил Михаилу стать его юридическим консультантом, адвокатом, вести дела, а от дела своего клиента без нажима посоветовал откреститься под благим предлогом опасности для жизни.

Он убеждал Михаила в бесперспективности и опасности тяжбы, поскольку здесь всё схвачено, за всё заплачено: «Мне не хотелось бы, Миша, чтобы у тебя были неприятности, и я, конечно же, защищу тебя, добро я не забываю, но мне придётся доказывать высокому обществу причину своей благожелательности к тебе, здесь пришлым не доверяют. Боюсь, что меня не поймут, деньги, Миша, деньги. Я же не один, нравы здесь волчьи, в команде много гениев прокидок, интриг, совершенных беспредельщиков. Конечно, я не позволю беспредельничать по отношению к тебе, но дело по любому ты проиграешь, убьёшь время жизни напрасно, уедешь ни с чем. Всё, всё, всё схвачено: главы сельских поселений, судьи, прокуроры, депутаты, милиция, юристы, – спрут, Миша, многорукий ненасытный спрут. Подумай, есть ли смысл за тысячи километров от родного дома заниматься бессмысленной и опасной работой? И не уверен я, что даже за большие деньги ты это делаешь».

Узнав, за какое вознаграждение он взялся за дело, Пшек расхохотался. Достав из сейфа толстую пачку долларов, перевязанную резинкой, положил её перед Михаилом со словами: «Это за то, что ты для меня сделал, проценты наросли за эти годы. День в зоне иногда кажется вечностью, твоя помощь дорогого стоит. Верни, Миша, своему клиенту аванс, разведи руками, отмажься, скажи, мол, жизнь дороже».

На глаз пачка стодолларовых купюр во много раз превышала сумму его вознаграждения. Краснея, он взял деньги под равнодушным, но пытливым взглядом Пшека, небрежно закурившего сигару. Иудин грех не потревожил сердце Михаила – практика начиналась с очень выгодного контракта. Он хорошо понимал, что когда-нибудь в стране всё устаканится в какие-то более строгие рамки законности, но сейчас самое время ловить шансы и глупо упускать из рук столь выгодное предложение.

Вечер завершился вызовом водителя, которому было приказано отвезти гостя к какому-то Степанычу. Хорошо подвыпившего, разомлевшего Михаила привезли в сауну с кабинетами. Посмеиваясь, Степаныч представил ему двух девушек: «Наши колхозницы. Колхоз, как говориться, дело добровольное». Вечер Михаил завершил с «колхозницами», юными, но опытными в деле подружками. Именно опытностью девочки-роботы ему не понравились, он не любил лежалый «товар» и профессионалок, любил чистенькое, нетронутое, неопытное, которое приятно было развращать, владеть и наслаждаться победами.

Понимал ли он, во что вступил? Не только понимал, но и сознательно принимал. Понимая, что лукавит, он ядовито иронизировал, вспоминая первый абзац Присяги адвоката, гласивший: «Торжественно клянусь честно и добросовестно исполнять обязанности адвоката, защищать права, свободы и интересы доверителей». – «Ну, где здесь противоречие? – усмехался он. – Пшек мой доверитель и я обязан выполнять свой долг, блюсти интересы доверителя. Время такое приспело, другие приоритеты, формируется каста богатых людей и сила у них. Невооружённым взглядом видно, куда идёт страна, кто дёргает за ниточки. Есть, правда, и вторая часть Присяги: «Руководствуясь Конституцией Российской Федерации, законом и кодексом профессиональной этики адвоката», но она пока пробуксовывает: не всё разграблено, на закон введён негласный мораторий, дабы закончить дело разграбления, окопаться и войти в силу. Да, да, чревато, чревато, но деньги – деньги ковать нужно сейчас, пока действует негласный мораторий. А он, хотя и не на бумаге записан и не объявлен по телевизору Ельциным, но умные люди хорошо усвоили момент истины: кто смел, тот и съел».

И хотя эти размышления были похожи на мантру рыбы, запутавшейся в сети, он шёл на этот тернистый и рискованный шаг – денег хотелось сильно, горел желанием не упустить шанс, хотя и страшок, холодящий спину, не покидал его после никогда, он жил с ним – классика жанра.

И началась его прилежная служба. Именно служба, потому что был здесь и устав, и должности, и штаб, распределение обязанностей, повышения и понижения по службе, наказания, иерархия, чины и присяга без слов и торжественной клятвы перед строем. Присягнувший вступал в круг, выйти из которого было сложно. Спектр наказаний был широк, от простейшего лишения доверия и обструкции (не самый страшный вид наказания, хотя порой очень болезненный в прямом смысле) до расправ. Нередко кровавых – с неугодными, нарушителями присяги, мешающими делу.

Спрут запускал свои щупальца везде, где пахло наживой. И, конечно же, были и вражеские армии с таким же уставом, и между ними периодически случались войны, а на войне как на войне. Сюзерены бились кроваво, отвоёвывая территории и закрепляясь на них. Территории обгладывались без жалости – пожалел волк кобылу, оставив хвост и гриву! Хвост и грива не худший вариант в те времена, хорошо, если жив останешься.

С рачительными фермерами с хорошей землёй, техникой и коллективом могли обойтись умно и гуманно, жёсткий прессинг с необязательным, но возможным нехорошим финалом заставлял человека сломаться. В итоге фермеру предоставлялась возможность остаться в любимом деле на украденной земле с коллективом в роли управляющего и хорошим заработком, сливки же труда, естественно, доставались лендлордам. Это, конечно, не английское «огораживание», но невидимые заборы отодвигали многих селян от полей к своим домам и огородам.

Совершались наглые действия с супербыстрыми напёрсточными сделками. Стоят, к примеру, себе земли, хорошие и большие, в них наделы у дольщиков бывшего колхоза. Земля сдаётся в аренду местному сельхозпредприятию. Селяне получают плату от арендаторов натурпродуктом, что им не особо выгодно. По закону дольщик может выделить свой участок из общего надела для продажи и фермерствования, но тягомотина эта может растянуться надолго. Придётся обивать пороги разных ведомств, пожилым обедневшим людям придётся собирать справки, ездить порой далеко, надо тратить время и деньги. Кроме всего, приоритетное право на выкуп земли имеют дольщики общего надела, так же нужно провести общее собрание, да и арендаторы, если не кончился срок аренды, а они как-то и чем-то платят, имеют кучу приоритетов.

Проворачивали дела ловко и быстро. Оформлялась генеральная доверенность, бланки, печати, нотариуса привозили с собой. Уговорить пайщика была не очень трудно – живые деньги прямо в руки, а не зерно да кукуруза. Стук печати – и покупатель получает исключительное право пользоваться три года землёй, её можно продать, обменять, подарить, сдать в аренду. И пусть сельхозпредприятие, арендатор на этих землях бьёт тревогу, что есть опасность разделения земли на части. Суд да дело, спрут с длинными щупальцами придумает новые варианты: мобильность у него выше, деньги есть, с властями ладит, лазеек много. Ну, а если оказывается сопротивление, в дело вступают «солдаты удачи», они своё заплечное дело хорошо знают – не за бесплатно служат.

Михаил Эдуардович матерел, мотался между Югом и Севером, обрастал связями, с Пшеком отношения становились чуть ли не братскими. Вскоре кроме «зарплаты» он уже получает неплохую долю из общака, деньги вкладывает в Питере в недвижимость, скупает акции. Пшек настоял на том, чтобы он создал в Питере свою юридическую контору, выделил деньги. На паях с Головчиным, при спонсорстве Пшека, возникло юридическое агентство – своё небольшое зазеркалье с девизом на входной двери – «A posteriori» (исходя из опыта, на основании опыта).

Это заняло довольно длительное время. В связи с тем, что Михаилу приходилось курсировать между Питером и Ростовской областью, часто надолго оставаясь на Юге, ему нужен был надёжный заместитель, на которого можно было положиться. Купить помещения для офиса в исторической части Петербурга проблем не составляло. Дело тормозилось отсутствием толкового персонала и надёжного партнёра. Его он встретил в очередной раз, занимаясь некоторыми бумагами в небольшой юридической конторе с нотариусом. Во дворе-колодце он перекуривал с руководителем этой конторы, мужчиной с военной выправкой. Слово за слово (это был Головчин), разговорились и перешли на «ты». Перед Михаилом был деловой и деятельный человек: бывший военный, в 90-е прошедший школу мужества в таможне, со связями, с нужными людьми и бизнесом. Михаил рассказал ему о планах создания своего юридического бюро, Головчин заинтересовался. Узнав о платёжеспособности Михаила, ухватистый собеседник предложил встретиться и обсудить «дельце», как он выразился.

Встретились в ресторане. Не раскрывая подробностей, Михаил поведал Головчину, что дело хочет отрыть надёжный спонсор, поручителем которого является он, сам он не может постоянно сидеть в офисе, так как босс живёт в другом регионе и ему часто приходится летать к нему. Головчин, конечно, тут же сообразил, что богатому спонсору требуются карманные юристы, работающие на него, ухмыляясь, он сказал: «All in one place? Это удобно, понимаю».

Михаил не мог не отметить быстроту реакции будущего партнёра: он задавал чёткие вопросы, вызывая уважение, хотя его откровенный цинизм коробил. Отметил он и то, что Головчин пытается психологически давить, технично навязывая своё мнение. Без удовольствия Михаил отметил эту абьюзерную особенность Головчина. Допив кофе, Головчин, оскалившись, скабрёзно подмигнул Михаилу и, бросив взгляд на часы, спросил: «Жена у тебя строгая?». Услышав, что Михаил холост, цыкнул зубом: «Счастливчик. Ты как насчёт пионэрок?». Порезвившись пару часов в сауне, расстались. Бросив напоследок: «Дельце интересное, Мишель. Давай завтра встретимся, мне нужно прокрутить ситуацию». Это «Мишель», от человека с которым он знаком всего несколько часов, покоробило и смутило Михаила. «Деловой, но трудный человек», – заключил он.

Они встретились, и Головчин не стал тянуть. Предварив свои условия замечанием, что у него крутые связи везде, он выложил карты на стол, предложив вложиться в совместное дело 50 на 50, мол, это будет удобно спонсору Михаила – сэкономит порядочно денег. Такая трогательная забота о благосостоянии его хозяина рассмешила Михаила, но он сдержался и с серьёзным видом выслушал весь план Головчина. Тот размеренно озвучивал условия: работать на зарплату, пусть даже высокую, не его стиль – он уважает честность в делах и партнёрство. Последовали детали: расходы и дивиденды, покупка офиса, оборудования, ремонт, аспекты юридического оформления предприятия, доли в договоре 50 на 50. Михаил заметил, что решение будет за спонсором, поскольку платит он, ему нужно встретиться с ним и узнать его решение. Головчин лениво зевнул, заявив: «Ты это… не затягивай, я свою контору продаю, а у меня парочка хороших дел намечается, не хотелось бы их потерять». Отметив «чарующую развязность» визави, Михаил вылетел к Пшеку.

Не дослушав его до конца, тот, выругавшись, хмуро проговорил: «Помочь он мне хочет, псина! Красиво звони́т, козёл сердобольный. Думаю, ты просёк, что может выйти из наглого захода этого фу́цина, понимаешь, какими гнилыми разборками это может закончиться при равных долях, если случится форсмажор. Мне, Миша, нужна своя, своя лавка с тобой во главе. Короче, свято место пусто не бывает, найдёшь другого зиц-председателя попокладистей. Мы не нищие – за всё платим сами, а захочет зубастый юрист подзаработать, помочь – заплатим и за помощь, и за скорость работы, будет доволен. Короче, Миша, ищи человека, мне пора защитить финансово Агнессочку, и деньги спасти, жизнь штука непредсказуемая – сегодня ты на коне, а завтра на траве… или под травой; шустри, Миша, это и в твоих интересах, твои счета тоже будут пополняться. Да… и на дело не экономь, не экономь, подмазывай, действуй быстрее. Нотариуса не ищи, сгодится наш прежний питерский, с кем мы работали, жаден, сучара, но мудр старик, а это денег стоит. Этот не заложит, не настучит и против нас не пойдёт, он у нас на крючке. Помещение для его конторы устрой в нашем офисе, рядом держи».

В Питере Михаил встретился с Головчиным в летнем кафе. Тот выслушал его молча, заметно побледнев, резко встал и, швырнув на стол тысячную купюру, бросил: «Я себя уважаю, Эдуардыч!». Налетев на замешкавшегося официанта в чёрном фартуке, толкнул его плечом, прошипев: «Зенки открой, полово́й!».

Провожая взглядом уходящего Головчина, Михаил саркастически думал: «Тысяча – это круто! Высчитал прямо точно сумму выпитого кофе, про чаевые, правда, забыл. Почему-то мне думается, что эта щука от меня не отвяжется».

Помещение он нашёл быстро, дороговатое, но в центре, правда, в довольно плачевном состоянии. Открытие затягивалось, нужен был ремонт, покупка оборудования, оформление в госорганах, подборка персонала, реклама. Как раз именно в это время Пшеку он требовался на Юге, и Михаил подолгу находился там. Накосячивших рабочих-ремонтников пришлось выгнать – дело остановилось, а Пшек требовал ускорения.

Как и предполагал Михаил, Головчин позвонил. Бодро затараторив, сообщил, что он продал свою контору и в курсе его дел: место ты выбрал козырное, но тебе ещё, как минимум, месяца два-три, а то и больше придётся топтаться на месте, мол, ты отстал от реальной жизни, без связей затопчешься, теряя деньги. В этот раз он себя не предлагал, просто напоминал о себе. А Пшек нервничал, гневался, даже кричал на Михаила. В очередную встречу он постановил: «Шевелись, Миша, если наглец не согласится на 30%, бери любого, по ситуации будет видно, как дальше жить. Девочка растёт, я хочу, чтобы она уехала от этих навозных гнилых мест и была обеспечена, ты же понимаешь, что я здесь хожу по лезвию ножа».

Михаил нанял прораба в солидной фирме, и новые рабочие принялись работать. Работали хорошо и быстро, но время бежало, Михаил, «высунув язык», занимался бумажной волокитой, связанной с оформлением конторы, и казалось, что этот процесс никогда не закончится. Он устал, Пшек нервничал, деньги убегали. И он сдался, точнее сказать, дал слабину и позвонил Головчину, предложив условия, обговоренные с Пшеком. Головчин начал «валять Ваньку», посмеивался, мол, старших нужно слушать, торговался, как на рынке, бился за каждый процент. Белоцерковский бесился, но дело всё же дошло до договора и действительно сдвинулось с места. Пшек постановил: «Бери, гниду, порекомендуй ему беречь здоровье, намекни, что это не хухры-мухры, достанем из-под земли, а дивиденды, хрен с ним, пусть получает… поровну, но табачок врозь!».

Поначалу его отношения с Головчиным были вполне рабочими и деловыми, хотя откровенный цинизм партнёра Михаила так же коробил. Он был вхож в его дом, познакомился с женой, тёщей и тремя его дочками, стал к ним приглядываться, юная Любаша его волновала. Но глазастый Головчин прочёл его мление и прямо в лицо категорически и грубо заявил: «Ты, брат, юрист-педофил, я твои пристрастья просёк, счастья ни одной женщине не сможешь дать. Пусть девки сами себе выбирают мужа, какого-нибудь филолога, очкарика патлатого, библиотекаря даже. Пусть любятся, поддержу, за «делового» же я дочерей не отдам. Мы же с тобой, брат, деловые, мозги калькуляторные, сердца замёрзшие. Мы ни себе и никому не верим, а счастья настоящего бабам дать не можем. Это Петруша Великий мог после случки с какой-нибудь дворовой холопкой лечь в постель с Катькой и с чувством сказать ей, дескать, «Катерина, ты всё равно лучшая». Резон, хе-хе, к тому же и богатый выбор у Петруши, конечно, был. Как же определить лучшую, не попробовав других? Отдать тебе дочь, зная, что ты останешься какой есть и до седых волос будешь курочек юных щупать и слюнявить? Уволь!».

Михаил Эдуардович обиделся. Усмехаясь, ядовито сказал: «А ты, значит, как царь, жене рассказываешь, как развлекаешься, после ластишься, а она, добрая, радуется? Или верит тебе и до сих пор, и ничего не подозревает?».

Головчин скривился: «Я в конторе служил, кое-чему научили, шифруюсь и берегу её. Ты не поверишь, но я в неё был влюблён, да и сейчас, пожалуй, неравнодушен. Она очень хотела ребёнка, родила быстро, вся ушла в материнские заботы, болела часто. После почти подряд девочки родились. Опять заботы, кудахтанье над ними, тут ещё тёща, она за ней ухаживает лучше высокооплачиваемой сиделки, ну а я… да, пошаливал, нужно же было куда-то энергию девать и расслабляться. Да знает она, наверняка знает, чует, но молчит, кавказская женщина – у них это принято. Муж добытчик, а на жене дом и дети. Холодновата, правда, становится, я гуляю, но берегусь. Вообще-то подумываю завязать, о душе подумать пора».

Михаил Эдуардович не смог удержаться, чтоб больно не уколоть коллегу, скаламбурив:

– Когда его, Панкратыч, уже домкратом нельзя будет поднять, только это и останется. Лукавишь, старый плут.

Больше Головчин его в дом не приглашал. «Друзья-однополчане» знали друг друга хорошо. Головчин был во многом в курсе дел Белоцерковского, они были крепко повязаны, Головчин прекрасно нюхал, через него проходили все дела шефа Белоцерковского и его дочери, оформление в Питере дома и квартиры для неё, а позже и опекунство над ней Белоцерковского. Михаил же не сразу понял завистливое и злобное нутро партнёра, всегда готового кинуть, если это возможно. Доля Михаила в деле на порядок была выше доли Головчина и помещение принадлежало ему, и он как-то расслабился, всё шло прекрасно без шероховатостей. И напрасно: его партнёр с лошадиными зубами завидовал, а зависть, известно, родня ненависти.

Увидев Агнессу школьницей, Головчин мгновенно оценил, какой бутон послал Михаилу Эдуардовичу случай, в какой цветок со временем должен превратиться этот бутон, и как «расцветёт» денежно Мишель. Уже тогда он «облизнулся» и тогда же подумал о том, что его партнёр попытается сорвать этот бутон. Это подозрение укреплялось в нём, росло, а со временем он уверился, что это произошло. В этом он убедился «физиологически», когда Михаил после почти трёх лет шалостей в его компании неожиданно перестал участвовать с ним в товарищеских расслабонах, ссылаясь на какие-то серьёзные болячки и предписания врачей, хотя ходил сияющий и энергичный.

Когда же «выздоровевший» партнёр вновь стал с ним безотказно проводить время, опять «физиологически», юрист Головчин резонно сказал себе: A mensa et mensa et toro. Что буквально переводится – от стола и ложа, то есть, прекращение супружеских отношений, развод.

Михаил увиливал от вопросов. Иван Панкратович давно возгорел старческим жаром к пассии друга, а это может жечь посильней, чем в молодости! Этой гордой клиентке, красавице-полячке, на её дни рождения он дарил подобранные со вкусом дорогие ювелирные изделия, оказывал ей открытые знаки внимания. Хотел, но и побаивался. От неё, он думал, можно ожидать чего угодно, на язык острая, невоздержанная, со странностями, умная, не из этих новых коростных молодух, не от мира сего женщина.

 

9.

 

Да, Белоцерковский служил Пшеку и корпорации верой и правдой. Но служить-то он служил, негласную присягу не нарушал, работу свою выполнял профессионально, за что и получал достойное вознаграждение. Да только в этом паучьем углу никто никому не доверял, а правда была правдой Пшека и близких ему людей.

Все были повязаны присягой и прекрасно понимали, что может последовать за её нарушением. За предательство, излишнюю болтливость, воровство, глупое упрямство, невыполнение обязательств или за так называемые «косяки» спектр наказаний был обильно широк. Жестокие и публичные кровавые порки случались нередко, а Михаилу Эдуардовичу пришлось один раз стать свидетелем одной из таких экзекуций в исполнении телохранителя Пшека Носорога. Михаил выдержал сцену в уверенности, что это был показательный акт запугивания, спродюссированный Афанасьичем. Руководство как бы укрепляло дисциплину, но выражение «исправленному верить» совсем не работало – клеймо выжигалось навсегда.

Ядро «политбюро» состояло из самого Пшека и Афанасьича – хромоного старика, ветерану было далеко за семьдесят, но нередко случались и расширенные заседания. В них участвовали немолодые мужчины, приезжавшие на дорогих авто, по всему, прошедшие лагерные университеты. Бывало, в «заседаниях» принимали участие и представительные холёные господа в цивильных костюмах. Михаил Эдуардович с сарказмом думал о том, что на их плечах остались отпечатки золотых погон. На всех заседаниях присутствовал телохранитель Пшека с погонялом Носорог. Этот тип совсем не был похож на плечистых громил телохранителей в костюмах из американских фильмов. Низкорослый, кривоногий, бровастый, как великий тенор Паваротти (Пшек иногда называл его Лучиано), губастый, с покатым низким лбом, глубоко посаженными равнодушными скучающими глазами и мясистым угреватым носом, похожим на замороженную клубнику. В неизменном жёваном спортивном костюме этот красаве́ц лениво усаживался в отдельно стоящее кресло в углу гостиной так, чтобы собравшиеся заседатели были у него на виду. Сидел тихо, как снайпер в засаде, не сводя прицела оловянных глаз с присутствующих, а «заседатели» нет-нет да бросали на него настороженные взгляды, быстро отворачиваясь. К Михаилу Носорог относился, как к мебели или пустому месту, цепкий его взгляд на себе тот часто ловил с холодком по спине.

Михаила Эдуардовича, если он был в доме Пшека, иногда приглашали познакомиться и отобедать с высоким обществом. Когда Пшек представлял его, гости оглядывали питерца лениво и молча. После обеда все закуривали, а Пшек бросал на Михаила многозначительный взгляд, и он, извинившись срочными делами, вставал и покидал собрание – заседание продолжалось при закрытых дверях. Надо сказать, что своё личное семейное пространство Пшек строго охранял. С ним в доме жил только Афанасьич, Носорог обитал рядом в гостевом домике. Когда приезжал Михаил, его селили в доме казачка Андрея, парня на побегушках, занимавшегося хозяйственными вопросами во вполне комфортном доме с удобствами, баней и телефоном.

Пшек был доволен работой Михаила, он чувствовал его поддержку и благосклонность, но и недоверие Афанасьича никуда не испарилось, его он ощущал кожей. Эту смесь недоверия и презрения он почувствовал ещё много лет назад на Ростовском вокзале, когда выполнял просьбу Пшека. Жалящий взгляд старика тогда прожёг его и испугал. Обратил он внимание и на то, что при передаче конверта с деньгами для Пшека Тамаре, лицо старика исказилось злобой и раздражением, будто он был недоволен этой миссией или денег ему было жалко.

Так и шло. Явное отторжение Афанасьича к нему не исчезало, Михаил был с ним сдержан и осторожен. Со страхом ему иногда думалось, что Афанасьич своё негативное мнение о нём непременно должен высказывать в приватных разговорах с Пшеком. Впрочем, его мнительность была не беспочвенна, интуиция не подводила – Афанасьич не доверял ему.

А Агнесса на глазах росла, была к нему ласкова, звала дядей Мишей, целовала в щёку, когда он приезжал из Питера с непременными подарками. Водитель возил её в станичную школу, на дом приходила молоденькая учительница музыки, с ней Михаил Эдуардович, чтобы не закисать, сошёлся, и часто оставался ночевать у неё. У Агнессы были несомненные успехи. Годам к одиннадцати ей купили орган «Ямаха», она его быстро освоила, прекрасно пела и часто её звонкий голосок заставлял Пшека умилённо улыбаться с повлажневшими глазами. Ещё большие успехи были у неё в рисовании. Комната её была уставлена мольбертами, эскизами, учитель рисования, старый еврей Моисей Абрамович, не уставал её нахваливать, шамкая беззубым ртом и щёлкая артритными пальцами: «Дагование, несомненное дагование!». Девочка много читала, была неутомимой спорщицей и хохотушкой, день ото дня хорошела.

Когда в 2003-м умерла от рака в немецкой клинике Тамара, дом погрузился во мрак. Дочь почти не выходила из своей комнаты, плакала, исхудала, у них дневала и ночевала нанятая докторша. Пшек жестоко запил, пил месяц под приглядом Носорога, делами занимался Афанасьич с Михаилом. За время запоя отца Агнесса написала акварельный портрет матери. Увидев портрет, Пшек разрыдался, прижал дочь к груди, они долго стояли обнявшись. Портрет одели в золочёную раму, повесили в гостиной.

На сороковины отовсюду дружными бригадами приехали гости. Когда они разъехались, Пшек уединился с Михаилом в кабинете. Разговор был откровенным и долгим. Он говорил о том, что хочет для дочери счастливой жизни и хотел бы сделать всё, чтобы она уехала из этих жлобских, душных мест в большой город, чтобы училась и жила без забот. Михаилу поручил подыскать и купить ей в Петербурге квартиру в историческом центре, сделать в ней хороший ремонт, присмотреть также загородный дом рядом с морем.

Они тогда изрядно выпили. У Пшека развязался язык, он говорил о том, что у него нехорошие предчувствия из-за реального ощущения назревающей войны. Говорил о том, что новые агрохолдинги под патронажем властей и при их покровительстве массово прибирают к рукам аппетитные куски земли. Бороться с ними трудно, поскольку у власти и силовиков возможностей больше, и они не прочь осваивать наделы, земель же остаётся всё меньше. Компаньоны неожиданно стали брыкаться, аппетиты купленных чиновников растут, земли легко перекупаются другими за более высокие суммы, а злая, дерзкая и голодная молодёжь и чужаки с Кавказа понятия не чтут, начинают борзеть, готовы к беспределу, словом, – быть крови. «Запахло палёным», – холодком пробежал по спине Михаила Эдуардовича утихший, было, с годами страшок. Он не мог не понимать, что борьба пауков обостряется.

Полгода была нервная жизнь. Множество бывших обманутых пайщиков вдруг хором стали обращаться в суды, писать в столицу, надеясь на новую крепкую руку в Кремле, ежедневно обещающую покончить с коррупцией, но как говорится, в Москву идти, только голову нести. Не дремали конкуренты и обиженные враги, термин «мирное существование» был для них пустым звуком. Первым пал Носорог, на него скопилось много обид. Подстрелили на выходе из парилки Афанасьича – изрешетили машину, водитель погиб, Афанасьич выжил. Вскоре он расправился с заказчиками и исполнителями, но и сам умер – инфаркт.

Война началась, а на войне как на войне. Геополитические задачи «географов» от земли, вполне соответствовали научному определению науки география – «взаимодействие и распределение в пространстве природных и природно-общественных геосистем и их компонентов».

Ключевым словом для «географов» в этом определении было понятие «распределение». И соответственно, «взаимодействие» обязано было стать кровавым, поскольку уступать наворованное никто не собирался. Борьба за геосистемы и их компоненты компромиссов не обещала. И дальновидный Пшек сделал неожиданные выводы после первого ранения. Он почти заглянул за край неба, когда его раненого после операции выхаживали дома дочь и врачи. Это был сильный одинокий волк с хорошим природным нюхом, аналитик, не без благородства к слабому и честному, добро помнил. Он прекрасно оценивал обстановку и, видимо, предчувствовал свой близкий конец. Может быть, выздоровев, он и смог бы что-то переломить в ситуации, встроиться в новые условия, побороться, что-то уступить, но в конце концов ему всё это надоело – он устал. После смерти жены все его мысли сосредоточились на судьбе дочери, он ясно себе представлял, какой может стать её жизнь в этих краях, если умрёт.

Станислав прекрасно понимал, что в этих кугутских местах, как он называл Юг России, он не сможет вечно противостоять змеиному кублу здешних разбойников, но больше всего боялся похищения дочери. Это вполне могло случиться, а два мордоворота охранника вряд ли смогли бы дочь уберечь, а может быть даже и предать.

Он слабел, несколько раз вызывали неотложку – подводило сердце. За полгода до своей смерти он серьёзно говорил с Михаилом, который последние три месяца почти безвыездно жил в его доме, со страхом ожидая трагической развязки.

Начал Пшек с того, что поблагодарил его за службу, за жильё для Агнессы в Питере. Помолчав, продолжил: «Миша, за эти годы ты у меня ни разу ничего не попросил, не в пример охламонам, что всегда были чем-то недовольны, надеюсь, ты на меня не в обиде. Чую, костлявая в этот раз подобралась ко мне совсем близко, после моей смерти здесь начнётся передел, а тебе, скорей всего, придётся рвать отсюда когти. Давай-ка, Миша, заранее застолбим план, а он простой: нужно постараться всё продать и вывести активы. Пополним счета Нессочки и твои, срочно сделаем всё нотариально, тихо и без шума, тебя я хочу сделать поручителем и опекуном во всех делах Нессочки, она же несовершеннолетняя. Начнём продавать все, что можно продать, всё, Миша, всё. В первую очередь умилостивим своих, пусть перегрызают друг друга, жлобиться, выгадывать нет резона – время поджимает. После будем продавать всем, кто захочет хапнуть, тут такой аукцион начнётся, Миша! Пусть шумят – нам на руку, под шумок и окончим дело, дал бы бог здравия закончить. Что-то потеряем – плевать, гори оно синим пламенем. Вспомни, какие цены были вначале и какими стали, цена на землю дико взлетела, а станет ещё дороже, а многое мы взяли раньше за копейки, не переживай – выйдет прилично. Сделаем бумаги, ты же как никто в курсе моих дел, я посмотрю, что нужно подправлю. Умру, похорони меня рядом с Тамарой, на тебе это будет, верю, что сделаешь. Далее, Агнессу перевезёшь в Питер, найми ей обслугу, опекай во всём. Она грезит Репинкой – устрой, хотя я думаю, что она и так поступит. Все расклады по земле, о людях опасных, как с ними действовать, я тебе разъясню. Документы должны быть железные, и главное: я тебе дочь доверяю, Миша, и она не твоя, Миша, даже не думай! Пусть сама по жизни встретит любовь. Я мистик и верующий, всю жизнь ходил по острию ножа, прокляну тебя с того света и, уверен, возмездие тебя найдёт. Умру – здесь сходняк соберётся с понтами, будут, твари, соболезновать. Вороньё! Вижу их рожи свиные, да и ты сам многих знаешь, разобрался кто есть кто, людей среди них нет. Короче, лавочку закрываем».

Станислав прожил ещё десять месяцев, всё продать не успели, но бо́льшую часть земли удалось продать. Пшек умирал в присутствии дочери, врача, питерского нотариуса, Михаила и смотрителя дома, многодетного Павла Павловича, верой и правдой служившего ему много лет, ему Пшек оставлял дом с участком и просил ухаживать за могилами. Твёрдой рукой он подписал все бумаги.

По мере взросления Агнессы Михаил всё чаще поглядывал на этот пока не огранённый временем камешек, обещавший стать сияющим бриллиантом. Он знал, что Пшек боготворит дочь, и как орёл охраняет гнездо птенца, контролирует её жизнь, ревностно охраняя её уют и спокойствие. Он замечал, как искажается его лицо, немеют желваки, когда лёгкая как ветерок дочь чмокает в щёку «дядю Мишу», когда он приезжает к ним из Питера. Он учёл этот момент, играя роль добродушного немолодого дяди, хотя давно уже сладостно представлял себе это с ней.

Но совсем сильно он почувствовал это, когда летел с ней в Питер, после смерти Пшека, – ангельски чистое существо сидело рядом! Иногда они касались локтями, а он вздрагивал, волновался, даже сердце саднило и злые молоточки стучали в висках. Как мартовский кот, чуть ли не облизываясь, он принюхивался к этой чистоте и неожиданно ярко вспомнил эпизод из юности, тот случай на даче. Ту девочку с маленькой грудью подростка, с напрягшимися под его жадными поцелуями сосками; её изгибающееся, льнущее к нему чистое тело с запахом дешёвого земляничного мыла. Её счастливые всхлипывания и свой экстаз, которого он позже никогда не испытывал с множеством юных дурочек и опытных развращённых женщин.

Когда Агнесса задремала, откинув головку на кресло, он жадно оглядывал через полуприкрытые веки её лицо с порозовевшими щёчками, нежную шею с бьющейся ровно жилкой, пушистые ресницы и сочные губы, мысленно страстно впиваясь в них. Он возбуждался до зябкой дрожи! Сонно живший в нём подуставший от однообразия хозяин, бес похоти, хрюкнув, проснулся, заплясал в крови – предстояла охота!

Белоцерковский уже знал, что с этих минут он будет с этим жить, что поводырь будет вести его по следу жертвы. Но его тут же окатило ледяным душем: перед глазами встал с жёлтым больным лицом Пшек, предупреждающий о том, что он его и с того света достанет. Он стал раздумывать, не оставил ли Пшек какого-нибудь соглядатая за ним? Он слишком хорошо знал и Пшека и нравы его окружения, но успокоил себя: был да «сплыл» Афанасьич, с которым Пшек был в каких-то таинственных отношениях, «сплыл» и Носорог, пали на поле битвы многие, а в бывшей вотчине Пшека идёт рубка не на жизнь, а на смерть. Как не напрягался Михаил, он не смог отыскать человека, которому Пшек мог бы доверить такую тонкую миссию, как забота о дочери и пригляд за ним.

Друзей у Пшека по определению не могло быть, никому он не верил, да и зачем кому-то выполнять приказы мертвеца? До конца, конечно, и ему Пшек не верил, думалось Михаилу, но всё же ему он доверял больше, чем другим, ведь он помог ему когда-то, рискуя собой, а Пшек большой психолог и делец. Скорее всего, оказавшись в безвыходном положении он решился довериться ему в очередной раз. Наверное, посчитал его единственным человеком в своём гнилом окружении, где каждый мог ударить в спину, предать, кому можно доверить жизнь дочери.

Он сам был лендлордом, но лендлордов от кастета и ножа и их приспешников люто ненавидел, называл быдлом, произнося с польским акцентом bydło. Не мог он отдать своё чадо на растерзание шакалам, привыкшим всё брать силой и без церемоний растаптывающим судьбы людей. Не раз в нём просыпалась спесивая кровь шляхтича, когда за рюмкой он жаловался на своё быдлячье окружение с восьмиклассным образованием, не прочитавшим в жизни и двух книг.

«Есть ли соглядатай, рано или поздно прояснится, чуйка моя никогда меня не подводила, – решил Михаил. – Меня, в принципе, давно уже могли кокнуть, да жив остался, так что будем посмотреть. Под выведенные активы не подкопаться, они это знают, хотя наезды возможны. Возможно, мне придётся обзавестись надёжной «крышей», а в эти края я больше не ездок – грызите друг друга, уроды».

Когда они ехали из Пулковского аэропорта в квартиру Агнессы, она вертела головой, восторженно обозревая новые для глаз городские пейзажи, и неожиданно повернулась к нему:

– Дядя Миша, а почему вы до сих пор не женаты?

Он стушевался и рассмеялся.

– Да, как-то не случилось.

– И что ж вы не женитесь, нет достойной претендентки? Или обожглись и разочаровались в женщинах? Вы же не стары ещё, хорошо выглядите, но ведь непременно будете стареть. Всем мужчинам хочется иметь молодую красивую жену, но нынешние молодые женщины сейчас ищут богатых и смотрят не на возраст мужчины, а на его кошелёк, все сериалы сейчас об этом. Боитесь, что эта незавидная участь и вас может ожидать? Моя мама говорила, что, не разбив яйца, не сделать омлета.

Михаил озадаченно крякнул.

– Стрела Амура, к счастью или к несчастью, до сих пор не пронзила моё сердце. Надеюсь, что это произойдёт, я найду женщину способную любить меня не за кошелёк.

Агнесса повернулась к нему и лукаво улыбнулась.

– А за Ларисой Андреевной будете скучать, наверное?

Она имела в виду свою приходящую учительницу музыки, с которой сошёлся Михаил на целые полтора года, мотаясь, как перелётная птица с Юга на Север и обратно по юридическим делам в течение этого периода.

Михаил покраснел, думая: «Чёрт побери, а эта девчонка оказывается остроглазая, всё видела и понимала! Неужели ещё и ревновала дядю Мишу? Это приятно слышать!». Он деланно рассмеялся:

– Агнессочка, я же взрослый, свободный и неженатый мужчина.

Дома Агнесса иногда забывалась и могла вдруг перейти в разговоре на специфичный местный говор: от среды обитания не убежишь, а дети легко заражаются лексикой окружения. Отец и мать боролись с этим, она слушалась и спокойно переходила на обычный язык. Вот и сейчас она совсем по-бабьи, на станичном говоре, хекая по-южному на звуке «г», весело сказала:

– Тю! Та шо тут говорить, шлёндра та ещё! Ей шо женатый, шо холостой, гениальной музыкантше, всех станичников перепробовала.

Михаил ошарашенно раскрыл рот. Они молчали до самого дома, из машины Агнесса вышла с довольным лицом, бросая на него победоносные взгляды. А он, привыкший всё анализировать, про себя ухмылялся, осознавая, что она специально так говорила, чтобы придать колорит своей язвительности, уколоть самолюбие «дяди Миши» побольнее, выразить своё «фи» училке и его дурному вкусу. «Девчонки, девчонки, как же рано вы становитесь женщинами. То ли ещё будет с такой взрывной смесью кровей в этом ангеле», – довольно думал он.

Со своим «хеканьем» Агнесса быстро справилась уже через месяц учёбы в Питерской школе. Дочь, родившаяся в золотой колыбельке, продолжала в ней жить, и поначалу новизна жизни её будоражила, ей всё нравилось. Университетская бонна занималась её образованием и английским языком. В распоряжении девочки был кабинетный рояль, её возили на занятия живописью к известному художнику, уют в квартире поддерживала приходящая домоправительница, дама на все руки. Михаил провёл с Агнессой экскурсии по музеям Петербурга, на весенних каникулах они слетали в Париж. Словом, она с головой окунулась в современную городскую жизнь, скучать было некогда.

На годовщину смерти Станислава они с Михаилом инкогнито летали на её родину помянуть и установить памятник, который уже был готов и ожидал установки в кладбищенской мастерской. Крапива, сныть и полусгнившие букеты цветов на могиле свидетельствовали о бренности жизни и короткой памяти так называемых друзей. Михаил тогда успокоился, чётко осознав, что может жить спокойно: Пшека, как и ожидалось, забыли, забыл даже Павел Павлович, который получил от него в дар шикарную усадьбу и должен был ухаживать за могилами.

Агнесса разрыдалась, обняла его, сближение продвигалось. «Вы один у меня остались, кто помнит моих родителей и заботится обо мне», – рыдая, говорила Агнесса, крепко обнимая его. Его же охватила ярость, они поехали к дому Пшека, он решил разобраться с беспамятным владельцем дома Станислава. Но в дом их не пустили, вышел мордоворот в казацкой папахе с белым накрестием поверху и посоветовал им валить подальше и побыстрее. Какой-то старичок, наблюдавший за всем в стороне, поманил их пальцем и шёпотом рассказал, что дом у Павлыча через полгода после смерти Пшека отжали, Павлыч был вынужден уехать из станицы, а в доме теперь живёт дважды отсидевший самопровозглашённый атаман, он теперь здесь власть, а за этот год пролилось крови больше, чем за прошлые годы.

Михаил дал ему денег и попросил выпить за упокой Станислава и Тамары. Они вернулись на кладбище, Михаил оплатил установку памятника, дал аванс и договорился с управляющим, чтобы за могилой следили, а он регулярно будет работу оплачивать. Любимый подросток, мечта его грёз, слушавшая этот разговор, подарила ему аванс, порывисто обняла и по-детски зацеловала.

Шестнадцатилетие она справляла с друзьями одноклассниками в своей квартире под присмотром домоправительницы и бонны. Михаил приказал им, чтобы не мешали веселью молодёжи, но постарались проследить за нормой: на всю ораву одноклассников было выставлено четыре бутылки французского шампанского. Была суббота, Михаил пришёл к половине одиннадцатого, разгорячённые дети шумно и весело ушли, ушли и домоправительница с бонной, прибрав и накрыв для него с Агнессой стол.

Агнесса была в ярком лёгком платье и навеселе. По виду уходящих одноклассников Михаил догадался, что школота притупила бдительность женщин и что-то более крепкое пронесла с собой. Он пришёл с букетом её любимых нарциссов, шампанским и подарками: игровой приставкой, новым ноутбуком и колечком с бриллиантом, сам одел его на безымянный палец левой руки Агнессы, поцеловав ей руку.

Свечи, цветы в вазе, шампанское, тихая музыка, красочный тост. Когда она отлучилась в ванную, он разлил шампанское, добавил в её фужер коньяка и предложил помянуть родителей, с трогательными словами о них. Агнесса выпила через силу, заплакала и обняла его. Она пошатывалась, дрожа, он отнёс её в спальню, у кровати обнял, привлёк к себе, целовал нежно и жадно, она слабо упиралась, но стала отвечать на его ласки. И была ночь, и он ощущал те самые импульсы, как с той девочкой, ликовал и наслаждался свежестью и нетронутостью юного тела. И было утро, и она лежала на его руке с румянцем на щеках и с полуоткрытым ртом.

Когда открыла глаза, он гладил её волосы, целовал ноги, говорил, что давно и безумно её любит, просил прощения. И был ответ: «Мы же вчера обручились, вот колечко на левой руке, придёт срок, я стану вашей женой. Когда-нибудь это всё равно должно было произойти, не с вами, так с кем-то. Уж лучше с вами, со взрослым человеком, которого я знаю, чем с моими сопляками одноклассниками, которые после нагло хвастаются победами, треть класса уже через это прошла». «Питер, – неприятно мелькнуло в голове Михаила, – развратный Питер, как быстро он меняет человека». И ещё ему подумалось о том, что он в какой-то мере осложняет себе жизнь, придётся жить по каким-то новым правилам, по каким – он пока не знал. Итог новых отношений с Агнессой пока был туманным, но Михаил решил, что «воспитает» девочку.

 

11.

 

Подрагивая на тумбочке, телефон заливался рингтоном «Good morning». Бормоча: «Доброе ли? И утро ли? Похоже на вечную ночь», он открыл глаза. Зачем вчера включил будильник на восемь утра – не помнил, болела голова. Он долго лежал, глядя в потолок. За окном шуршали шины редких машин, дворник скрёб тротуар, с кем-то громко беседуя на узбекском; сизое, пасмурное утро лениво вползало в сумрак комнаты. Вспомнился последний разговор с Захаром и настроение наполнилось пасмурностью, такой же, как это хмурое утро.

Второй звонок заставил его сесть на кровати. Звонил Матвей, ёкнуло встревоженно сердце – что-то с Клавдией Дмитриевной? Голос Матвея был спокойным, как-то буднично бросив «Привет!», он извинился за ранний звонок, пояснил, что звонит по личному вопросу. Помявшись, продолжил с жалобными оттенками в голосе:

– Если можешь, выручи, пожалуйста. Ненадолго, нет, я быстро верну, просто у меня случились неприятности, друзья «сухие», а положение хоть вешайся, до твоего отъезда обязательно верну…

Понятно было, что он говорит о деньгах, пока не называя сумму.

– Конечно, Матвей, с удовольствием выручу. Сколько нужно? – спокойно спросил Сафрон.

Матвей что-то промычал, прокашлялся и быстро проговорил:

– Сто… тысяч… рублей…

И тут же быстро затараторил:

– Я быстро. Сумма для меня подъёмная, осилю. Так случилось, понимаешь… не у кого перехватить…

– Матвей, конечно, конечно, пришли номер карты, я сразу перешлю. Случилось что-то серьёзное? – спросил Сафрон, а в голову же пришло лишь одно объяснение – проигрался.

– Немного накосячил, – проговорил Матвей. – Спасибо, Сафрон, спасибо, ты очень меня выручишь! Жду, ещё раз спасибо.

Думая: «Каких же усилий, наверное, стоило ему с его гордыней и дурацким напускным высокомерием просить именно у меня денег, видимо «влетел», а подгорело сильно. А он ведь пропадает, наверное, и это скорей всего уже не тайна для его родителей, по крайне мере, сердобольный и чистый, но не в меру болтливый Сашка должен был проговориться Ольге Николаевне о страсти её сына. Скорей всего она знает, но пока скрывает от мужа, чтобы не обострять ситуацию. Долго ли сможет? Бабушка любила говорить: не бывает ничего потаённого, что не вышло бы наружу. Как бы эта страсть ни окончилась бедой для Матвея. При нынешнем разладе отношений с отцом это ещё больше обострит их».

Он перевёл деньги, вскоре получил сообщение Матвея: «Ок!!!». – «Не очень-то, Ок, Матвей», – пробормотал Сафрон раздумчиво и мысли опять вернулись к разговору с Захаром.

Он постоял у окна, выпил кофе, выкурил сигарету. Телефон лежал на столе рядом с его руками, непроизвольно Сафрон выстукивал пальцами ритм «Болеро» Равеля, заворожено глядя на телефон. Неслись быстрые мысли: «Терять легко, найти порой невозможно, говорила бабушка, но Бог, говорят, любит Троицу. Значит, у меня есть ещё две попытки вернуть Захара».

«Вторая попытка», – улыбаясь, пробормотал он и решительно набрал его номер.

Захар ответил не сразу, простуженно просипев:

– Ну, что ещё, дурик?

– Захар, так не должно быть. У нас нет повода сориться, это мизерный, ничего не стоящий повод для ссоры, она не стои́т между нами, брат. Агнесса свободный человек, мы её совсем не знаем, и она о нас ничего не знает, глупо делить женщину в такой ситуации, а тем более в друге видеть соперника, который, между прочим, вот-вот уедет на родину. Что нам мешает с ней общаться, если всем этого хочется? Если бы ты общался с ней в большой компании мужчин, всех на дуэль бы вызвал?

– Ага, вот как. Подумал, подумал и передумал раззнакомиться? – с какой-то ленцой ответил Захар. – Юлишь, Колумб, марамойские заходы делаешь.

– Я никогда не юлю. Мне ужасно не хочется уезжать после глупой размолвки с первым человеком, встреченном в Питере. Ты как крупная бусина в чётках, с которой начинался отсчёт моих друзей в Питере, ты называл меня братом, откровенно говорил о себе. Со мной уедет плохая память, она будет саднить сердце, останется чёрным пятном в воспоминаниях о прекрасных встречах в твоём городе. И поверь, мне обидно, Захар! Что я такого сделал? Всё случилось неожиданно, честное слово, пожалуйста, включай «заднюю» и голову, ты не прав. Я никогда не был «перехватчиком», поверь, это я считаю самым подленьким делом, но жизнь нас столкнула троих. Если ты упрёшься, я не уверен, что судьба не столкнёт нас троих вновь и при других обстоятельствах, возможно, трагичных. Давай, поплывём по её волнам, она нам это предлагает. И… если ты упрёшься, я позвоню тебе ещё раз, и тогда… и тогда уеду с плохой памятью. Это никому не прибавит счастья.

– Складно звони́шь. Так, чего ты хочешь, дурик? – голос Захара немного потеплел.

– Сходим в Эрмитаж вместе, я очень хочу сходить туда, может быть, я уже никогда больше не приеду в Питер, а увидеть Эрмитаж моя давняя мечта.

Сафрон представил себе знакомую дурацкую ухмылку Захара, ничего не придумавшего лучшего, как брякнуть:

– А давай на пальцах бросим – камень, ножницы, бумага? Выиграешь – пойду, проиграешь – оба не идём и остаёмся друзьями, а она пусть живёт себе, как жила.

– Ну, чего ты ёрничаешь? Какие, камни, ножницы, бумага? – разозлился Сафрон. – Ты же хочешь пойти, чего строишь из себя благородного гордого рыцаря?

Захар засопел в трубку.

– Она уже звонила? – спросил он равнодушным тоном, что-то пожёвывая, после долгой паузы.

– Нет. Я сам ей позвоню и скажу, что с тобой пойдём.

Захар долго сопел, молодой женский голос прорезался в смартфоне: «Захар, где у тебя кофе?» – «Отвянь! Не видишь, я говорю. В шкафу посмотри», – раздражённо бросил он и фальшиво рассмеялся:

– Уговорил, дурик, – любовь втроём это оригинально, я ещё не пробовал.

– Дурак ты, Захарий. С горя что ли лего-девочкой разжился? Я тебе позвоню.

Но он не успел позвонить Агнессе, она позвонила сама.

– Сафрон, доброе утро, у меня образовалось свободное время. Как насчёт экскурсии в Эрмитаж? Готов?

– О, прекрасно. А билеты?

– С этим не будет проблем. Давай завтра к полудню встретимся у главного входа.

Сафрон замялся.

– Неудобное время? – выждав, спросила Агнесса.

– Нет, нет, Агнесса… извини, пожалуйста. Я говорил с Захаром, он тоже жаждет побывать в Эрмитаже…

Короткая пауза лопнула её весёлым смехом:

– Мы такие с ним друзья, куда он туда и я? Конечно, конечно, Сафрон дружелюбный. С такой крепкой охраной ничего не страшно, в половине двенадцатого жду вас у главного входа. До завтра.

Захар ответил сразу, предложил заехать за ним, но Сафрон отказался, сказав, что это совсем близко от дома и он пройдётся.

 

* * *

Агнесса ждала у входа, рядом с ней стоял представительный мужчина. Сафрон подходил к ним сзади и услышал последнюю фразу мужчины: «Агнесса, я во вторник забегу к вам посмотреть эту вещицу». Поцеловав ей руку, он ушёл.

– Здравствуйте, Агнесса! – улыбнулся Сафрон.

Она протянула руку, глянула на часы, быстро окинула его цепким взглядом, улыбнулась:

– Здравствуй, Сафрон пунктуальный, а где же твой верный Санчо Панса?

– Мы ещё не определились кто из нас Дон Кихот, а кто оруженосец, – рассмеялся он. – А вот и он, лёгок на помине.

К ним, спешил, иногда переходя на бег, Захар, подбежав, не отдышавшись, быстро проговорил:

– Машину далеко пришлось оставить. Здравствуйте, извините.

– Здравствуй, Захар! – Агнесса протянула ему руку. – Пошли?

– А билеты? – спросил Сафрон. – Такая очередь…

Агнесса рассмеялась:

– Мы служебным ходом пройдём. У меня есть особый документ, маски наденьте.

Женщина, открывшая им дверь, радостно всплеснула руками:

– Агнесса Станиславовна! Какими судьбами, сто лет вас не видела!

– Здравствуйте, дорогая Нинель Абрамовна, круговерть жизни. Вот молодых людей веду просвещаться, – Агнесса обернулась к Сафрону и Захару.

– Какие замечательные ребята! – улыбалась женщина. – Удачи, красотуля!

В гардеробе её тоже радостно приветствовали, друзья переглянулись, подумав об одном и том же – её здесь знают.

Агнесса была в ладно сидящих на стройных ногах голубых джинсах, пышном белом свитере с воротом под горло, на ногах полусапожки на довольно высоком каблуке, из украшений только небольшие жемчужные серьги. Захар глянул на неё, недовольно на Сафрона, пришедшего в той же одежде, что и в поезде.

– Господа экскурсанты, я обязана кое-что вам сказать. Это вообще-то для Сафрона, как для человека впервые посещающего Эрмитаж, Захар-то, уверена, школьником не раз здесь бывал, – оглядела их Агнесса.

– Три раза, за уши тянули, – рассмеялся Захар. – Запомнились только рыцарские доспехи, царская карета, золотой павлин и трупаки забальзамированные.

– Достаточно для трёх раз, – усмехнулась Агнесса. – На карете уже давно никто на коронации не ездит, стоит на приколе, павлин и доспехи на своих местах. Но, опять же, для Сафрона повторю – Эрмитаж невозможно увидеть за один раз, это нужно делать дозировано, выбирая цель визита. Есть разные маршруты по музею, для начала мы пройдёмся по обзорному. К сожалению, Сафрон, импрессионизм, постимпрессионизм, фовизм, абстракционизм, супремизм сейчас представлен в другом месте, в Главном Штабе.

– Для начала посмотрим классику, – озираясь сказал Сафрон.

– Прекрасно. Сегодня посмотрим классические скульптурные шедевры и живопись, позже как-нибудь выберем время и для импрессионистов. Ну, погнали, как говорят сейчас блогеры?

Они поднимались по Парадной лестнице. По стенам бежала вверх изумительная лепка, Сафрон ошарашенно вертел головой, задирал её к потолку с росписью, глазел на зеркала, скульптуры, колонны, украшающие лестницу, пилястры. Агнесса негромко рассказывала о том, что лестницу придумал мастер барокко, придворный архитектор императрицы Елизаветы Петровны Франческа Растрелли; ступени и перила из белого каррарского мрамора, любимого мрамора Микеланджело, золото настоящее, лестницу ещё называют Иорданской, за анфиладой есть Дворцовая церковь, что в имперские времена существовал выход к Неве, в которой вырезалась купель – Иордань для крещения.

Сафрон забыл о существовании Захара, слушал Агнессу и смотрел, смотрел, пытливо и жадно, будто хотел запомнить всё, что видит. Он всё это уже видел в хорошем альбоме об Эрмитаже, но реальность оглушила его, он даже оробел.

Они остановились, и Агнесса сказала:

– Идём взглянем на карету. Её изготовил Франсуа Буше для коронации супруги Петра Первого Екатерины. На ней подъезжали к Успенскому собору Московского Кремля для коронации и Екатерина II, и Павел I, и Александр II, и Николай II.

У кареты Захар рассмеялся.

– Что тебя развеселило? – спросила Агнесса, улыбаясь глазами.

– Богато! Знатная тачка, золотая, на шесть лошадиных сил, экологически чистая. Мой папаша, видимо, здесь подглядел свою апгрейдированную 21-ю «Волгу» и в золото её покрасил. Мы с классом здесь прикалывались, типа такую тачку на велосипеде можно было обогнать и скейте.

– Такой гонщик головы мог лишиться во времена оные, идём дальше, гаишники тогда были крутые, – усмехнулась Агнесса.

Они шли, останавливаясь, слушали рассказ о пожаре, уничтожившем здание, о восстановлении Эрмитажа, о том, что Елизавета Алексеевна пожить в нём не успела и первым хозяином стал Пётр III с cупругой Екатериной Алексеевной, но он недолго прожил на свете.

– Ну да, кокнули кента табакеркой, – вставил Захар.

– Убили Павла I, и не в Эрмитаже. Били и задушили шарфом, а убийство Петра III не доказано… – миролюбиво и тихо возразил Сафрон. – Хотя заговор был. Молва доносила, что его организовали братья Орловы. Пётр вынужден был подписать отречение, под конвоем его увезли в Ропшу, там он и умер. Бытует мнение, что его всё же убил Орлов, а Екатерина, скорее всего, не «заказывала» его, как сейчас бы сказали, но трагедию почему-то не остановила.

– Ты подготовился, Сафрон, верно, – ласково сказала Агнесса и повернулась к Захару. – Захар, вас не водили с классом в Михайловский замок?

– Попутал, чёртовы имена этих царей. Точно, убили Павла, – покраснел он. – Фильм ещё был «Асса» про это.

Глянув на вертевшего головой Сафрона, Агнесса продолжила:

– А после более тридцати лет здесь обреталась Екатерина II. Скупала картины, расширяла коллекцию, переделывала интерьеры. Глянем на Лоджии Рафаэля – это точная копия лоджий Ватикана, только вместо фресок здесь точно скопированные великолепные холсты. В Ватикане лоджии открытые, у нас холодно, поэтому окна у нас глухие. Обратите внимание на плафоны на потолке, на них изображена библейская история от создания Мира до Тайной Вечери, тринадцать эпизодов. Копировать эту красоту ездили в Ватикан наши мастера-архитекторы, руководил работами Джакомо Антонио Доменико Кваренги.

Она дала время растерявшемуся Сафрону рассмотреть плафоны, Захар рассматривал холсты.

В Гербовом зале она рассказывала о том, что в нём Николай II в конце Первой Мировой войны развернул госпиталь для раненых солдат, а сам переехал в Петродворец. Когда перешли в Военную галерею, Захар уже явно заскучал, но ни на шаг не отходил от Агнессы, шёл с ней рядом, чуть ли не касаясь её плечом. Сафрон же останавливался, подолгу рассматривал экспонаты, задерживался у некоторых. Остановился он и здесь, рассматривая портреты героев войны двенадцатого года. Агнесса стояла рядом, рассказывая, что до пожара зал оформлял Карл Росси, а портреты во время Великой Отечественной войны вывезли на Урал.

У портрета Кутузова Захар рассмеялся:

– Одним глазком решил посмотреть – далеко ли до Парижских бистро.

– Я уже был в Казанском Соборе, где он погребён, – сказал Сафрон, и Агнесса глянула на него ласково. – Кутузов не дожил до вступления русских войск в Париж. Смерть его догнала где-то в Силезии, не помню названия городка. По его завещанию там похоронили его сердце, а тело в Петербурге.

Агнесса повернулась к нему.

– Почти верно. Внутренние органы покойного, оставшиеся после бальзамирования, были захоронены в трёх километрах от Бунцлау, а когда в советское время вскрыли его склеп в соборе, то обнаружили его забальзамированное сердце в серебряной банке.

– Вот как?! Доверяй интернету, но проверяй, – глянул на неё с уважением Сафрон.

Трон в Малом зале Сафрона не заинтересовал, он отошёл разглядывать интерьер зала, а Захар повертелся у трона, и лукаво улыбаясь, спросил Агнессу:

– Агнесса, а хотелось бы вам посидеть на этом троне королевишной? Вам бы подошло.

– Похоже на комплимент, можешь устроить? – рассмеялась она. – Я, между прочим, разочек присаживалась на него в нерабочее время, но царицей себя не почувствовала.

– Как это? – уставился на неё Захар.

– Я много времени провела здесь, когда училась, позже даже полгода работала гидом для англоворящих туристов.

Захар уважительно крякнул и засмущался. Сафрон не слышал этого разговора, он внимательно рассматривал потолок, переводя взгляд с потолка на паркет тончайшей работы из разных пород дерева. Захар с Агнессой подошли к нему.

– Боже! Гляньте, какое чудо и точность! Посмотрите, посмотрите, роспись потолка повторяется зеркально в паркетном полу! – воскликнул он.

Агнесса вновь наградила его тёплым взглядом, но он не заметил этого – очарованный и подавленный грандиозностью видов, он, кажется, совсем потерялся.

Захар засуетился недовольно. Он переводил взгляд с потолка на пол и резюмировал:

– Мастера были, ничего не скажешь… не евроремонт с гипсокартонными стенами и крашеными под золото унитазами.

– Красиво жить не запретишь, двинем в Малый Эрмитаж, пристроенный Екатериной II. Ночами она в одиночестве гуляла по своему детищу. К сожалению, нам не удастся полюбоваться висячим садом, его сейчас реставрируют, – приглашающе махнула друзьям Агнесса.

– Павлин где-то рядом, – рассмеялся Захар.

– Чует охотник дичь, – кивнула Агнесса. – но, увы, и оживающим павлином нам не суждено полюбоваться. Причина банальна – ковид и соответствующие ограничения. Обычно у этого экспоната собираются большие толпы. Сейчас механизм заводят раз в неделю, но в век цифровизации вышли из положения. Все действия павлина теперь можно увидеть на мониторе в видеозаписи, идём, господа, – сказала Агнесса.

На месте она рассказывала о том, что волшебную птицу привёз в разобранном виде из Англии Потёмкин, что часть деталей в дороге потеряли, но гениальный самоучка-левша Кулибин собрал птицу. Любопытные экскурсанты, приняв её за гида, сгрудились вокруг неё, задавали вопросы, она пространно объясняла, как работает чудо-птица и часы. Захар стоял рядом с ней, горделиво посматривая на экскурсантов. Взяв друзей под руки, она подвела их к окну, улыбаясь, чуть сдвинула повязку на лице Сафрона, он не среагировал, сдавленно ахнул – отсюда открывалась чудесная перспектива со Стрелкой Васильевского острова, Ростральными колонами, – и восторженно проговорил:

– Какой вид! Я там был, но вблизи трудно было оценить перспективу. Отсюда видна геометрия и как всё вписалось в набережные и мосты. Боже мой, на болоте выстроить это чудо! Как без аэросъёмки могли увидеть будущее огромной площади?! Какая мощь русского народа!

– Да, Сафрон восхищающийся, ни одна тысяча безвестных людей полегла в этих болотах, суровое время было… Перетечём в Малахитовую гостиную.

Название соответствовало содержанию гостиной. Вконец обомлевший Сафрон развёл руками, периодически хватаясь за голову:

– Да где ж могли найти такие огромные глыбы малахита?

– Действительно, найти такие глыбы малахита нельзя. Это, Сафрон, тончайшая мастерская работа. Особая техника, колонны искусно покрыты пластинками малахита.

– Как? Вот это всё так сделано? – вертел головой Сафрон.

– И камин, и ваза, и пилястры. А вот эта скульптура Фальконе, того самого…

– …который «Медный всадник» соорудил, – быстро вставил Захар.

Они подошли к скульптуре.

– «Грозящий амур», в колчане у него надёжный набор стрел для всех времён любви и отвращения, – усмехнулась Агнесса.

– Стрел маловато будет, на всех не хватит, – рассмеялся Захар, деловито обходя скульптуру вокруг.

– Пока жив мир людей, Захар, этот колчан никогда не опустеет, на всех хватит и любви и отвращения. А тебя часто ранили стрелы любви? – хитро прищурилась она.

– Бывало, – ухмыльнулся Захар, – они ж летают, не увернёшься, – он повернулся к Сафрону и оба прыснули, сдерживая смех.

– А стрелы отвращения пронзали? – полыхнули глаза Агнессы, будто впитавшие малахитовую ауру недавнего зала. Она успела заметить эти переглядки друзей, говорившие о чём-то только им понятном и смешном. И догадалась: они, в самом деле, вспомнили доверительную беседу в поезде о девчонках-лего.

– Не без этого, – пожал плечами Захар. – Не люблю привязчивых, занудных и халявщиц, и сильно умных понторезок на минималках.

– На минималках? – расхохоталась Агнесса. – Был женат или разведён, Захар бывалый?

– Бог миловал. Насмотрелся на друзей, да и на папашу Ивана Грозного, деловую сестру и затюканную маманю с вечно мокрыми глазами.

Агнесса посмотрела на него долгим задумчивым взглядом, нервно вздёрнулась и повернулась к Сафрону, а он напрягся, ожидая от неё таких же личных вопросов, но она вздохнула:

– Не рябит ещё в глазах от золота, коллеги? В Золотую гостиную сходим? – спросила Агнесса.

– Стряхнём с себя золотую пыль в каком-нибудь кафе, есть дико захотелось, – бросил Захар.

– Дельное предложение, я не против, – кивнула Агнесса, – но давайте намного озолотимся.

У Сафрона от густоты ощущений и стремительной смены экспозиций разболелась голова, болезненные молоточки пульсировали в висках. Роскошь зала поражала: вызолоченные стены, двери, пилоны с орнаментом, мраморный камин с барельефом и яшмовыми колоннами и очередной прекрасный паркет. Агнесса рассказывала о работе брата живописца Брюллова над этим залом. В Парадном салоне со сводчатым потолком, смеясь, сказала, что здесь устраивались царские дискотеки. В Белом зале подвела друзей к окну, отсюда открывался вид на Дворцовую площадь. Её окликнула смотрительница зала, привстав со стула:

– Нессочка, дорогая, дай-ка я тебя обниму, фея наша пропавшая.

Агнесса извинилась, оставила друзей, подошла и обняла старушку.

– Видал? – шепнул Сафрону Захар. – Как дома. Оказывается, она, в натуре, здесь работала гидом, прикинь. Слушай, я уже это золото видеть не могу, в глазах рябит. Идём, я тебе трупак древний покажу, пока она со старухой говорит.

Он взял Сафрона за руку, проходя рядом с Агнессой, бросил:

– Мы на Египетские курорты слетаем.

Агнесса кивнула, она оживлённо беседовала с женщиной.

Захар притащил Сафрона к мумии египетского жреца, наклонившись, прочёл вслух:

– Па-ди-ист, жил примерно в 10-м веке до нашей эры. Ну и кликуха! – ухмыльнулся. – Жил, жил человек, а умереть по-человечески не дали, лежит, глазеют на него кому не лень. Мы тут прикалывались с пацанами, типа, вот так бы нашу зануду завуча Ирину Александровну забинтовать, сунуть в ящик и написать: любимый мучитель детей школы № 169.

Сафрон сомлел, кружилась голова, он глянул на Захара непонимающе, мотнул головой, словно прогоняя наваждение.

– Ты чего бледный такой?! – спросил Захар. – Тебе плохо? Мутит?

Сафрон проглотил подкативший к горлу комок.

– Немного. Представляешь, Захар. Это всё вещи из такой глубины веков, из такой могучей цивилизации! Я совсем обалдел, не ожидал такого, у меня кружится голова. Ты читал «Над пропастью во ржи?».

– Чё-то такое вроде читал.

– Там главный герой размышлял в музее, что самое лучшее в музее то, что там всё оставалось на местах, ничто не менялось, а менялся только ты сам. Вот я сейчас чувствую, что меняюсь…

Захар внимательно на него посмотрел.

– Давай завяжем? Скажу, что тебе плохо, уговорим Агнессу свалить отсюда, хавать хочется и расслабиться.

– Нет, нет, я ещё хочу Рафаэля и Микеланджело посмотреть, я недавно про этого гения читал.

К ним спешила Агнесса, извинилась, пытливо глянула на Сафрона:

– Дрожите от страха, устали? Сафрон, а тебе не плохо ли?

– Он покойников боится, – брякнул Захар.

Сафрон через силу улыбнулся.

– Мне хорошо, а они не кусаются. Но зал мёртвых…

– Ночью, говорят, бродят, пугают сторожей, – сказал Захар.

– Агнесса, а до Микеланджело и до Рафаэля далеко? – озираясь, спросил Сафрон.

– За углом, – усмехнулась Агнесса, – пошли, страдальцы.

У «Мадонны с младенцем» Сафрон остолбенело замер, рассматривал вблизи, отходил на шаг, что-то бормоча. Какой-то парень с девушкой помахал Захару рукой: «Какими судьбами, Захарий?». Он оставил Сафрона, они с парнем обнялись. Агнесса, проводив Захара взглядом, повернулась к Сафрону. Он нервно ломал пальцы, не отрывая взгляда от картины.

– Огромное полотно Сикстинской Мадонны, собирающее толпы людей в музеях, и маленькое чудо Рафаэля! – повернулся он к ней. – Сколько им было создано на эту тему полотен, да и другими гениальными мастерами. Казалось бы, что здесь гениального в этой маленькой картине, что притягивает? Вечная тема, непререкаемое величие и авторитет автора, устоявшееся мнение специалистов, флёр эпохи Возрождения? Стою и не знаю, что думать, но глаз не могу оторвать. Что-то перетекает в меня, будит смутные, туманные, какие-то родные воспоминания. Почему-то думаю сейчас о своей матери, представляю себе её молодой образ со мной, голеньким, на руках. Ведь должна была, должна в жизни любой матери быть точно такая сцена, такой миг, как на этой картине? Точно такая, и не раз! Счастливый ребёнок, умилённый взор не менее счастливой матери?! Это написать мог только человек, видевший материнское счастье, обобщивший этот образ в десятках картин, признавая в матери Небесную божественность.

Будто обессилив, он уронил голову на грудь, щёки зарделись, пальцы подрагивали. Агнесса смотрела на него странным задумчивым взглядом, тихо спросив:

– Твоя мама в здравии?

Сафрон вскинулся, хлопнул ресницами.

– Умерла. Давно, я несмышлёнышем ещё был…

– А отец? – осторожно и ещё тише проговорила Агнесса, не сводя с него глаз.

– Отец… ушёл к ней.

Сафрон смотрел на картину, она на него.

– Какие у тебя прекрасные волосы, – сказала тихо.

– Бабушкины, к старости она поседела, – Сафрон не сводил глаз с картины, – но совсем не растеряла их, они остались густыми и волнистыми. Я любил смотреть на неё, когда она у трюмо расчёсывалась старинным гребнем из слоновой кости. В полутьме волосы чуть потрескивали, иногда искрились. За три дня до смерти она так же сидела у трюмо и расчёсывалась, а я смотрел, но почему-то в этот раз волосы не потрескивали. Позже мне думалось, что из неё в эти три дня уходила жизнь, уходила и из волос. Волосы – они ведь живые, правда. Агнесса?

Он всё ещё смотрел на картину, она ответила не сразу и совсем тихо, запинаясь:

– Живые… в человеке всё живое, извини, Сафрон, а… гребень? Он остался у тебя?

Сафрон повернулся к ней.

– Гребень? Здесь, в кармане, моя память и наследство, – хлопнул он себя по жилетному карману.

– Покажи, пожалуйста, – глаза Агнессы жадно блеснули.

Гребень она взяла осторожно, как хрупкую вещь. Вернула, вздохнув, потух малахитовый огонь глаз, потемнел и повлажнел, произнесла еле слышно:

– Волшебный гребень, береги его.

Сафрон посмотрел на неё удивлённо. У скульптуры Микеланджело «Скорчившийся мальчик», их догнал Захар, сказал, что встретил одноклассника. Настроение Агнессы резко изменилось, она выглядела уставшей и утомлённой. Коротко рассказала историю создания скульптуры, а Сафрон оживился, говорил, что недавно прочёл книгу «Жизнь замечательных людей» о Микеланджело, рассказывал подробности его жизни, о соперничестве с Рафаэлем. Он не замечал нового настроения Агнессы, но его заметил глазастый Захар, поглядывая на неё, он в очередной раз предложил закончить вояж и сходить в кафе, но Сафрон с жалобным лицом прижал руки к груди:

– Давайте ещё пройдёмся.

Захар недовольно поморщился, глянул на помрачневшую Агнессу, смиренно вздохнув.

Сафрон опять останавливался у экспонатов, читал таблички, спрашивал у Агнессы, она сдержанно объясняла. Захар смирился, но иногда ненавязчиво, взяв под руку, оттягивал недоумевающего Сафрона от очередного экспоната.

У «Трёх граций» Антонио Кановы Агнессу окликнула очередная смотрительница зала, она подошла к женщине в этот раз без особой радости, оставив друзей у скульптурной композиции.

Сафрон застыл с лицом ребёнка, увидевшего чудо, а Захар, улучив момент, когда смотрительница была загорожена Агнессой, быстро погладил бедро грации и, отдёрнув руку, будто его щипнуло током, повернулся к Сафрону.

– Как живые! Неужели бывают такие женщины?

Сафрон очнулся.

– Что, Захар?

– И ты сомлел, пробрало Колумба, говорю, были же женщины. Блин, мне показалось, что она горячая.

Агнесса подошла к ним, натянуто улыбаясь.

– Ну, господа, может на сегодня закончим? Не нужно перегружать головы и психику, идём на выход.

Она быстрым шагом пошла впереди. Захар толкнул Сафрона в бок, показал глазами на быстро удаляющуюся спину Агнессы.

– Чего это с ней? Давай догоним.

В гардеробной он галантно помог ей надеть шубку, она тихо поблагодарила и опять пошла впереди.

– Да что с ней такое? – повторил Захар раздражённо.

Сафрон, погружённый в свои мысли, непонимающе глянул на него.

На набережной Агнесса извинилась, отошла в сторону, переговорив по телефону, вернулась к ним.

– В эту субботу у меня день рождения. Я очень хочу вас видеть у себя дома. Подъезжайте часам к семи, адрес я пришлю на телефон, а сейчас, простите, покину вас, я заказала такси.

– Агнесса, а кафе? – растерянно затоптался Захар. И тут только Сафрон пытливо глянул на неё и «прозрел», увидев другую Агнессу. Она будто постарела, морщинки собрались на лбу, с бледного лица исчезла яркость глаз, они потемнели, в них металась боль, губы были сжаты, как пружина, готовая распрямиться.

– Я чувствую себя неважно, честное слово, извините, а вас накормлю вкусностями у себя. А вот и такси, – быстро проговорила она, подавая холодную и безвольную руку друзьям и пытаясь улыбнуться. Быстрым шагом она пошла к такси, друзья провожали взглядами удаляющуюся машину, Захар повернулся к Сафрону, прожёг его злым взглядом:

– Что ты ей ляпнул, восточный дурилка? Опять мистической дури навёл?

– Захар, Захар, честное слово, я только сейчас заметил, как изменилось её настроение. Не знаю, я не мог ей ничего такого сказать, говорили только о музее и экспонатах, она спрашивал о моей семье, я коротко рассказал. Всё… провинциальный Сафрон просто ошалел от увиденного…

Скривив рот, Захар потянул холодный воздух:

– Блин, а у меня зуб заныл, от вас заболеть можно. Как ты там говорил про свои болячки… хочется свернуть горы, а желание пропадает? Короче, есть рядом уютный подвальчик, перекусим, может тогда снова захочется свернуть горы, мне это иногда помогает.

Сафрон замялся.

– Ну, что теперь-то? – заиграл желваками Захар.

– Захар не пойду я, устал… ошарашен увиденным, а сейчас ещё расстроен настроением Агнессы, и не могу понять, что случилось…

С минуту Захар смотрел на него.

– Ну, и катись к своим книжкам! Иди, иди, пострадай. Блин, как с вами умниками тяжело.

Круто повернувшись, он уходил быстрым шагом.

– Захар! Погоди, – Сафрон догнал его.

– Ну, что ещё, детсад?

– Ты заграницей бывал?

– Ну, был, в Таиланде, Турции, Италии.

– Чувствовал себя там не в своей тарелке?

– Не особо, неделя быстро пролетала.

– А я нигде не был, представь, тридцать три года прожил, никуда не выезжая. Детство, юность, взросление прожил совсем в другом мире, в другой культуре, всё, что ты мог видеть здесь каждый день, я мог видеть только в книгах, телевизоре, интернете. И вдруг, вдруг – Эрмитаж, дворец, где собраны творения гениев… нет, ты меня, наверное, не поймёшь. Есть такое выражение «культурный шок», кажется, я его сегодня испытал в полной мере, почувствовал себя канаком, живущем на острове на краю земли. Новая Каледония называется остров, там круглый год тепло, женщины ходят в парео, куда ни глянь – океан. Вот я таким аборигеном себя почувствовал, не злись, бро.

Глаза Захара лукаво блеснули.

– Какой ты чувствительный, блин, барышня восточная. Ну, иди, пострадай, пострадай, подготовься к новому шоку. Стопудово у Агнессы цвет культурной элитки Питера соберётся. Короче, я пошёл, ты приоделся бы поприличней, сходи в Торговый центр и не жмись.

Сафрон растерянно провожал его крепкую фигуру, пока он не скрылся за поворотом. Какой-то мужчина толкнул его плечом.

 – Чего столбом-то стал, зелёный горит.

Сафрон перешёл зебру и побрёл домой. В голове был сумбур, подкатывала тревога. Дойдя до площади Труда, хотел зайти к Голубятниковым, но не зашёл.

 

12.

 

За день до дня рождения Агнессы Головчин провёл вечер с Белоцерковским в его квартире на Московском проспекте. Они уютно устроились в креслах у восьмиугольного ломберного стола красного дерева с инкрустацией, рядом стоял подкатной двухъярусный столик с напитками, льдом, закуской, фруктами и сигарами. Играли в нарды, мыслительный процесс стимулировали дорогим виски «Окентошан», закусывали и играли «помалу» – сто долларов партия.

Обычно играли пять партий, но Белоцерковский неожиданно предложил закончить игру, если кто-то выиграет подряд три партии, мол, что-то давление поднялось, болит голова. Головчин посмотрел на него с удивлением и пожал плечами. Белоцерковский играл отлично и обычно его обыгрывал, но в этот раз удача отвернулась от него. Головчин выиграл три партии подряд, а последнюю, ещё и с позорным «марсом», положением равным цугцвангу в шахматах.

Подмигнув обескуражено почёсывающему затылок партнёру, он весело хохотнул:

– Гони монету, Мишаня, сам напросился!

Михаил лениво достал бумажник, отдал деньги, раздражённо захлопнул нарды, плеснув в стакан виски, буркнул:

– И на старуху бывает проруха.

– Да ты, вижу, расстроился и обижен. Не войну же проиграл, успокойся, – засмеялся Головчин, оскаливая лошадиные зубы. – Давно я заметил, что когда дело касается денег, у вашего хитроумного древнего народа, Мишаня, просыпается некое нервное горение и томление, а в голове суетливая перетасовка наработанных за века вариантов. Правда, из-за спешки поскорее подержать бабло в руках, вы частенько выбираете не лучший вариант. Знаешь, почему ты предложил так играть сегодня, стратег? Хотел по-быстрому поднять три сотни в трёх партиях, считая себя мастером, а меня лохом. Но ты забыл, что после тройки, семёрки, туза, запросто может выпасть тройка, семёрка, дама.

Михаил скривился.

– Глупости говоришь, ничего я не думал. И что-то, Иван, у тебя в последнее время частенько проскальзывают нотки непонятного сарказма, как ты выразился, к древнему народу. Чем тебе он не угодил или может быть обидел??

– Брось, из песни слов не выкинешь, – житейский опыт, не первый год живу на свете. Служил со мной один товарищ, недоучившийся математик, почти мой однофамилец, хе-хе, с русской фамилией Головчинер Илья Валерьевич. Однажды он стал всех горячо уверять, что вывел некую железную формулу, по которой стопроцентно можно выиграть крупную сумму в Спортлото, но для этого нужно ставить на кон не менее двухсот-трёхсот билетов. Сам он жался вкладывать деньги в авантюру и принялся активно агитировать однополчан играть в складчину, а выигрыш, естественно крупный, после разделить. Пару раз несколько человек подписались и влетели – не сработала формула. Побить не побили, но охоту к математическим выкладкам грубовато, по-солдатски, отбили.

– Понесло тебя, Панкратыч. Ты к чему рассказал эту банальщину? – не дал ему договорить Белоцерковский, лениво откинул голову на кресло и закурил сигару.

– Всё к тому же. Блеск золотых дукатов ослепляет, заставляет делать необоснованные поступки, – закурил и Головчин. – Умные люди советуют число сущностей при выборе не увеличивать, а хлипкие отсекать. А мой – почти однофамилец, выбрал самую хлипкую, но дьявольски привлекательную его сердцу сущность, как и ты, Эдуардыч, в сегодняшней игре. Слышал я, что этот фрукт в девяностые пытался какую-то финансовую пирамиду создать, говорят, присел на несколько лет.

– Ну, конечно, конечно, ты наш мудрый, безошибочный и отсекающий, сама святая сущность, – ядовито хмыкнул Белоцерковский. – Город взял, спалил и разграбил, женщин увёл в полон. Расквитаемся, расквитаемся, трепещи, за мной не заржавеет.

Всё это было бы похоже на обычные дружеские посиделки двух немолодых преуспевающих мужчин, давно знающих друг друга, непринуждённо высказывающих свои мнения, если бы не незримо витающая в этой уютной на вид атмосфере скрытая напряжённость и недосказанность в словах. Хотя такая «дружественность» отношений опытному свежему глазу со стороны вполне могла дать повод думать, что обстановка всё же натянута, даже враждебна и фальшива.

И это было правдой – партнёры давно не любили друг друга. Но как это часто бывает в жизни, когда люди долгое время находятся в одной среде и их связывают общие интересы, по нужде они притираются. Притереться-то они притёрлись, но что называется, не до прорех. О полном доверии между ними не могло быть и речи, поскольку они вообще никому не верили, да и слишком каждый из них был тщеславен, самоуверен и хитёр.

Притирали их не только дела, но и делишки. Оба следили за здоровьем, молодились, посещали массажные кабинеты, много времени уделяли внешнему виду, Головчин бегал, любил посибаритствовать и пошалить в холостяцкой квартире Белоцерковского, а иногда и в саунах. Но и в этом строго сохранялась деловая атмосфера без прений сторон. Шалости финансировались вскладчину – дружба дружбой, а табачок пополам.

Сегодняшнее приглашение Белоцерковским Головчина сыграть в нарды было формальным поводом обсудить с ним одно дело, в котором у обоих был интерес с побочными сюжетными линиями. Их пригласила на день рождения общая знакомая, клиентка, связанная с их юридическим бюро деловыми отношениями. Ею была Агнесса, попечителем которой изначально и долгое время был Белоцерковский.

Если Головчин отнёсся к приглашению небедной красивой женщины и полезной клиентки бодро, то Михаила Эдуардовича приглашение взволновало, насторожило, заставило нервничать. Любовные отношения с ней у него прервались давно, а после разрыва двери её дома для него закрылись. Изначально заниматься своим немалым имуществом и финансами, будучи несовершеннолетней, позже студенткой, молодой и неискушённой девушкой, она не могла, этим негласно продолжил заниматься Белоцерковский, но после размолвки она общалась с ним не напрямую, а через его компаньона Головчина и Матвея Голубятникова, клерка этого юридического бюро. Сам Михаил с некоторых пор охладел к работе, офис посещал не часто, собирался вообще уйти на вольные хлеба, но долю Головчину, желавшему стать полновластным боссом, пока не продавал.

После инцидента, приведшего к разрыву с любовницей, Михаил долго пытался возобновить с ней отношения, пока не осознал тщетность своих попыток, после того как она потребовала от него забыть о её существовании, заявив о своём презрении к нему, и что он вычеркнут из её жизни. Какое-то время он пытался играть перед ней роль глубоко раскаявшегося смиренного грешника, ожидающего прощения. Правда, вериг на себя не вешал, столпником не стал, за пределами глаз Агнессы жил как жил, но рубец в сердце от разрыва, краха отношений, саднил.

Фирма обеспечивала юридическую поддержку интересов Агнессы Мазур. О финансовых делах в настоящий момент отчитывался перед ней Матвей, он же выполнял черновую работу, под патронажем Головчина, однако и Белоцерковский держал руку на пульсе, своё дело он знал: терять курицу, которая всё ещё несла золотые яйца, он не собирался.

Собственно, после разрыва жила она свободно. Нужды в средствах не ощущала, финансы прирастали, благодаря умелым вложениям Белоцерковского. Пока был жив Пшек, Белоцерковский старался выглядеть добросовестным юристом. После его смерти он осторожно расслаблялся, хотя тень Пшека всё ещё вызывала в нём животный страх. Время шло, из могилы не прилетали демоны мщения и он стал успокаиваться, хотя иногда ему всё же снились страшные сны с ожившим Пшеком, и он просыпался в холодном поту. Выпить он любил, мог держать себя в рамках приличия, головы не терял, но к бутылке постепенно привязался сильнее, уверяя себя в том, что это не его стезя – бросить пить пара пустяков.

Изначально имея в руках документ об опекунстве девушки, до совершеннолетия он не отказывал ей ни в чём, работал чисто, но через некоторое время после смерти Пшека по-тихому стал отщипывать от «каравая». Пускал её деньги в выгодные дела, пополняя свои закрома. Незадолго до разрыва, когда она была уже совершеннолетней и у них ещё некоторое время сохранялись любовные отношения, он подсуетился, убедив её в том, что поскольку она совсем не разбирается в юридических закорючках, будет лучше довериться ему и подписать документ, по которому он продолжил бы быть её поручителем и адвокатом и дальше. Привыкшая жить на всём готовом, она подписала документы с очень соблазнительными для вора условиями. О, нет, он не обирал её до нитки, не отнимал имущество, она ни в чём себе не отказывала, счета её пополнялись, но её деньги приносили ему выгоду и немалую. Свои дела с ней он не доверял ни Головчину, ни Матвею, вёл сам сопровождение. Наварчик делил разумно: вначале «по-честному» – но постепенно свою работу стал оценивать дороже: как же, он приумножает, живёт девушка, не ударяя палец о палец, а он пашет, как вол, и рискует!

Предвидя раскрытие своих афер и бунт со стороны взрослеющей и озлобившейся на него Агнессы в будущем, он, что называется, решил закруглить круг, разузловать узлы, то есть закончить патронаж её дел, пустить Агнессу в свободное плавание, развязаться с ней и тенью Пшека, которая периодически всё ещё незримо вставала перед ним. Всё это легко можно было сляпать в своей конторе, передать клиента с рук на руки Головчину. В том, что она согласится, сомнений у него не было, он остро чувствовал её безразличие и плохо скрываемую брезгливость к нему, даже не встречаясь с ней.

В деле были его 60%, фактически он был хозяином. Несколько раз он говорил Головчину, что работёнка ему надоела, хочется пожить вольнее, без просиживания задницы в опротивевшем офисе, а состояние ему позволяет жить беззаботно. Головчин готов был выкупить его долю и стать полновластным хозяином, но в цене они не сходились. Эта тема Головчиным поднималась неоднократно, но Белоцерковский тянул время, не давая ясного ответа. Однако с Агнессой нужно было развязываться, это он для себя уяснил – страшок бродил в нём. На воре шапка горит, как говорится, вор всегда помнит о своих делишках.

Вообще-то, теперь он мог жить на «свои», дела его прекрасно обустроились. Акции Ирландской фармацевтической компании и доходных отечественных компаний позволяли пополнять счета в офшорах, отдыхать в своём жилье в Черногории или в доме на Ладожском озере. Но в последнее время, мрачно разглядывая по утрам себя в зеркале, настроение у него портилось: волосы со лба заметно поредели, чуть поседели, «гусиные лапки» у глаз стали рельефней, щёчки подвисали, подглазья впали. Он подумывал о женитьбе. Не показной, как у некоторых его знакомых с деньгами на профурсетках-моделях, эскортницах с нажёванными губами, мелькающих на экранах в модных тусовках, а тихо и надёжно – на чистенькой, конечно же, и – эх! Ещё бы на девочке пубертатного возраста! О проклятые демократические законы, эх, кабы мать с отцом решали судьбы юных дочерей, как в старые добрые времена! Какая лафа была у помещиков с выводком дворовых девок, или вечная услады с юными девами у умных и мудрых мусульман, знающих как продлевать мужскую силу!

Долгая кротиная жизнь в подполье вынуждала его бояться света, жить в нём, опасаясь засветиться, а неумолимо подступающая старость и одинокая смерть в подполье страшили. В общем, выглядел он к своим годам неплохо и респектабельно, но он старел как бы изнутри из-за болезненно мучившей его мысли, что прожил жизнь впустую, а изменить что-то уже невозможно.

Интерес Головчина к Агнессе был совсем другого рода. Давно уже он воспылал к ней страстью. Любовные фантазии неопытных, подрагивающих от вожделения юношей – это экспромт на заданную тему: «Как это будет?». Для видавшего же виды немолодого воспламенившегося мужчины-циника эта тема не была актуальной. Зажёгшись, он сам пишет будущий роман, прокручивает в голове мизансцены и свои действия. Бес сладострастия разжигает в его голове пожар фантазий, дурная кровь бросает в дрожь, а мысли о старости часто подгоняют к необдуманным действиям.

Головчин давно написал свой роман и не терял надежду добиться исполнения его сюжета, его тоже мучили мысли о быстро уходящих годах, но на какой козе подъехать к этой гордячке, до сих пор не придумал. Время шло, девочка превратилась в независимую мыслящую женщину, и он поостыл, хотя последуй удачный случай, он бы его с удовольствием использовал, для сатисфакции, так сказать, несбывшихся желаний.

То, что поручитель Агнессы делит с ней постель, он просёк давно. Поскольку Михаил Эдуардович на протяжении ряда лет лепил юридические акты, связанные с её и своими делами через общее бюро, Головчин, имея привычку хорошо принюхиваться, определённые выводы сделал. Тёмные земельные делишки Пшека тоже проходили через него, отлично оплачивались в смутные времена, работал он и с дорогими приобретениями Михаила на имя несовершеннолетней девочки, какой масти её отец, тоже разобрался. Когда Пшек умер, а Белоцерковский остался попечителем Агнессы, картина для него стала совершенно ясной. Мучила его зависть и злоба к удаче партнёра, а его разрыв с полезной клиенткой на некоторое время вселил надежду.

Когда Михаил ещё не был любовником Агнессы, в свои приезды в Питер, по делам своего южного хозяина, он, бывало, шалил с партнёром, посещали и термы, но на период, когда сошёлся с юной Агнессой, от шалостей с ним он стал категорически отказываться. Этот девственный период растянулся на несколько лет. Когда же он неожиданно согласился «пошалить» в его обществе, Головчин сделал однозначный вывод: Мишель лишён постели принцессы. Причину разрыва выпытать у Михаила не получалось, он вилял, уходил от прямого ответа. Головчин стал грубо пошучивать, прямо заявляя ему, что он уверен, что ему отказали в постели в связи с несостоятельностью как мужчины. Михаил Эдуардович обижался и отмалчивался.

Через какое-то время после разрыва, на свой очередной день рождения она Михаила ожидаемо не пригласила, но он пришёл с цветами, дорогими украшениями, надеясь на примирение. Букет полетел в лестничный проём, а дверь перед его носом захлопнулась. И вот теперь, после столь долгого разрыва и остракизма, она довольно радушно пригласила его на свой юбилей, правда, не лично, а через Матвея. Михаил растерялся, в голову полезли всякие страшноватые мысли, поэтому он пригласил сегодня Головчина, чтобы обсудить с ним ситуацию. При неприязни к напарнику его циничные анализаторские способности он не мог не отмечать.

Приглашён был и Головчин с Матвеем. При встречах с ней Иван Панкратович продолжал показывать свою симпатию и, конечно, не могла женщина не заметить тот свойственный загоревшемуся мужчине облизывающийся взгляд, но только улыбка была наградой пожилому мачо. Они встречались в узаконенной конторе «Рога и копыта» по различным делам, сейчас она собиралась выкупить арендованное для своего салона помещение, тяжба длилась давно. Головчин был с ней сердечен, расшаркивался, медоточил, целовал руку при встрече и прощании, говорил комплименты. Оставить свою идею ему было обидно, он продолжал надеяться, что называется из принципа: о женщинах и даже о своей жене он думал плохо. Нужно сказать, что его страсть со временем деформировалась, его усилия за эти годы не принесли успеха, но несмотря на это он продолжал показывать свою симпатию Агнессе откровенно и открыто: мало ли, женщины – элемент непредсказуемый!

Разговор начал Головчин, спросив, зевая:

– Ну что, дождался мира?

– Я в шоке, Панкратыч, всякая дрянь лезет в голову, – сокрушённо вздохнул Белоцерковский.

– Чего вдруг? – опять зевнул Головчин.

– Зачем позвала? Непохоже на неё – если отрезала, то отрезала, гордячка. Хотелось бы думать, что простила… не знаю, не знаю…

Головчин посмотрел на него испытующе.

– Мандражируешь? Чуешь неладное? Чуйка у тебя, как у сеттера, давно в этом убедился. Всё, по-моему, устаканилось, лет десять прошло, она спокойно согласилась перейти под моё крыло и патронаж, ничего за эти годы не случилось, жить тебе есть на что, поживи в своё удовольствие. И вообще странно, ты будто сбежать от неё хочешь. Разрыв лишил тебя постели, тебе обидно как мужику, из-за чего лишён – не знаю и знать не хочу, но это бывает в жизни: полюбились, полюбились и разлюбились. Забей, как молодёжь сейчас бает, мелочи жизни… Или не ходи, я скажу, что заболел, у нас ковид ещё бродит.

– Странные предчувствия, мой локатор ловит тревожные сигналы, – начал Белоцерковский, налил себе полстакана виски, льда не бросил, плеснул в стакан Головчину, сам выпил до дна, как водку. Головчин не сводил с него глаз.

Крякнув, продолжил:

– Мелочи, говоришь… я её ненависть кожей ощущаю до сих пор на расстоянии. Ты не видел её лица, когда она швыряла мой букет в лестничный проём, если бы у неё в тот момент был нож, она бы точно меня пырнула.

Головчин пожал плечами.

– Жив же, время лечит. Баба молодая, нашёлся уже какой-нибудь по её статусу молодой и высоколобый бесштанный интеллектуал-искусствовед, который собаку съел на Матиссе с Ван Гогом и не подавился, – проза жизни, Мишель.

Белоцерковский долго прикуривал сигару, Головчин ждал, а тот закашлялся и раздражённо ткнул сигару в пепельницу.

– Ну, не знаю, не похоже. Ты с ней общаешься, глазки строишь, ты же сам говорил, что она потухшая, не похоже, что счастлива. Да и не шикует она, не гуляет, живёт более чем скромно, в Мадрид и Амстердам одна летала, ты же билеты бронировал, и после говорил, что всё пристойно прошло.

– Был, весела была, показалось, что она с одним хлыщом, как его… Аркадием, одним из этих высоколобых, чрезмерно была мила, да и он глухарём токовал перед ней. Крепкий такой мужичок, из её круга, то ли искусствовед, то ли дармоед пристроившийся, хе-хе, к благополучной бизнесвумен, среди них таких полно. Мишель, всё когда-нибудь кончается, и это пройдёт, – с заскучавшим видом сказал Головчин.

– О да! – ухмыльнулся Белоцерковский. Физиономия его выражала страдание; опять плеснув в стакан виски, хотел выпить, но скривился и отставил стакан на стол.

– Ты не знаешь эту женщину и всего не знаешь, а я не могу всего рассказать. Она копит ко мне ненависть, накопила ушат и желает его выплеснуть при людях, получить полную сатисфакцию. Это женщина-вулкан! Тлеющий вулкан, умная, гордая, не прощающая обмана, мстительная, коварная, способная любить и ненавидеть, Ваня, и мстить. Пышет достоинством, дворянская кровь польско-грузинского разлива, за словом и делом в карман не лезет. Выкинет фортель, Ваня, выкинет! – чуть не вскричал Белоцерковский. – Скрытная. Думаю, что этому хахалю она могла рассказать о своём горе, бабы пострадать любят, по пьяни, да в постельке горячей.

– Ну, так вообще не ходи, – совершенно спокойно проговорил Головчин и закурил. – Забыть не можешь что ли? Баба в соку, говеть ей незачем, да и вредно, хе-хе, для здоровья. Если хахаль чем-то её и накачивает, то не тем, о чём ты думаешь, достал ты меня своими страхами. Всё твоё при тебе, что за хрень ты несёшь?

– Да пусть трахается, мне всё равно, – скорчил кислую рожу Белоцерковский, – только… к чёрту!

– Она в контору несколько раз с подругой приходила, за ручки мило держались. Может она того… современной, эмансипированной стала? – ухмыльнулся Головчин.

– За ноги не держал, – раздражённо бросил Белоцерковский. – Что ты несёшь?

– Что ты всё крутишь? Главное боишься сказать. А я тоже нюхач и догадываюсь, чего ты боишься.

Белоцерковский уставился на него, напрягшись.

– Вся эта история с деятельностью её мутного папаши закончилась, ты успел в мутной воде рыбки наловить, папаша в земле, дочкой попользовался, всё прошло и ладно, что жив, здоров и при делах. Проканало, Мишель, я-то знаю, что к потным твоим ручатам прилипало не только то, что гангстер от земли подкидывал тебе за грязную работу, но и из девичьего сундука немало прилипло…

Белоцерковский приподнялся в кресле с негодующим лицом и вскинутыми руками, но Головчин презрительно махнул рукой:

– Да, ладно, брось. Я сам так же точно поступал бы, как ты, если бы возможность такая случилась, деньги не пахнут. Папашка умер, тебя никто до сих пор не дёрнул, хотя можно было этого ожидать, и уже точно не дёрнут. Братва южная увлеклась делёжкой того, что близко лежало, перерезали, наверное, друг друга, так что, будь спок. Я тебе, хе-хе, может быть, опасен больше, чем они, но я не собираюсь терять рыбку, которая икру мечет. Ты, Миша, боишься огласки из её прелестных губок, славы боишься, она же не дура, о многом должна была догадаться. Гипотетически, конечно, возможно, бабы дуры, что какому-нибудь хитромудрому хлыщу, с кем постель делят, могут довериться, а ушлый хлыщ может предложить наехать на тебя и подоить. Таких альфонсов сейчас развелось, мама не горюй. Но мне такая повестка тоже ни к чему, у меня свой интерес, а ежели хлыщ… у нас есть способы помочь ему успокоиться и заткнуться…

– Панкратыч, Панкратыч… – испуганно проговорил Белоцерковский. – Только не это… войны мне не хватало…

– Что ты подумал, Миша? Можно и культурненько всё провернуть, не менжуйся, Мишель, чуешь дерьмо – так и не ходи. Отметь её именины с какой-нибудь тёлочкой молодой.

Белоцерковский хрустнул нервно пальцами.

– Самое странное то, что меня тянет пойти, как кролика в пасть удава… не знаю, не знаю…

Головчин задумчиво глянул на него.

– К палачу тянет? Об этом уже много написано.

– Так палач-то сладкий, – Михаил выпил виски одним глотком.

– Миха, старое быльём поросло. Что же с ней такого страшного ты сделал, чем отвратил от себя и ненависть в Клеопатре возбудил? Исповедайся, легче станет, хе-хе.

Белоцерковский дёрнулся.

– Что я мог сделать? Не резал, плетью не стегал, всегда её хотел, так как никого и никогда не хотел.

Головчин, помолчал, как бы уводя тему в сторону.

– А ты заметил, как она к Моте ласково относится?

– Брось, не её типаж. Это так, эмпатия, жалость с её стороны. Какой-то он разнесчастный, прибитый, не её герой, таких она раскусывает на раз.

– Эмпатия, говоришь, а на день рождения пригласила. Мотя… сучок, тряпичная кукла! Я из него верёвки плету, деньги любит горячо, горит просто, а он тоже в курсах, что купчиха эта не бедная, но лошок он. Супруга недавно со мной поделилась, что к моей Надежке клинья подбивал. Жених, блин, присоседиться хотел к деловому тестю, карьеру сделать. На порог не пущу! – сверкнул глазами Головчин и посмотрел на часы. – Ещё часик есть. Не желаешь ли отыграться, Мишель? Партийку. На кон кладу свой выигрыш, ты столько же, соответственно.

Белоцерковский молча открыл нарды. Проигрался он и в этот раз, руку уходящему партнёру пожал, как холодную лягушку.

Уходя, Головчин приостановился у двери.

– Мишель, я тебе уже не раз предлагал выкупить твою долю. Ты подумай, цену я называл хорошую. Если будешь долго тянуть резину, цена упадёт.

– Потом, потом, Иван, голова разболелась, перетрём позже.

Помявшись, Головчин спросил:

– Так ты пойдёшь?

– Думаю, да.

Головчин посмотрел на него, будто прицеливаясь, и ухмыльнулся:

– Зовёт Голгофа.

 

13.

 

Вечер перед днём рождения Агнессы Сафрон провёл у Голубятниковых. Засиделись допоздна в компании Саши, Геры, Сергея Андреевича и Ольги Николаевны. Матвея опять не было, он позвонил матери в одиннадцатом часу, сказал, что заночует у товарища. Когда Ольга Николаевна сообщила об этом компании, Сергей Андреевич не стал, как обычно, негодовать и злословить, только буркнул: «Не жизнь, а сплошной карнавал, где-то мёд – дома дёготь». Сафрон невольно бросил вопросительный взгляд на всезнающего юного кучерявого Шерлока Холмса и получил непроизнесённое подтверждение своей быстрой мысли о том, что Матвей, скорее всего, остался в компании картёжников: их глаза с Сашей встретились, а тот, покраснев, моргнул растерянно и отвёл взгляд в сторону.

Ольга Николаевна организовала замечательный чайный ужин: тающая во рту шарлотка, вкуснейшее варенье из крыжовника и малины с дачи. Настроение за столом царило благодушное. Сергей Андреевич был весел, остроумен, дотошно расспрашивал Сафрона о жизни в Баку, сыпал остротами и анекдотами. Смотрели фильм российского режиссёра «Дурак». После просмотра за столом на некоторое время возникло тягостное молчание и случился неожиданный диспут. Сергей Андреевич первым нарушил молчание, мрачно проговорив:

– И что здесь художественного-то, если это художественный фильм? Газетная констатация развала страны и семей, деградации с людьми-тенями в русском городе N, чёрный квадрат – тупик. Герой «дурак», намёк автора понятен, оказался единственным героем на весь город и остался в дураках – зло победило. Реально у нас так и происходит, дома падают, горят, газ взрывается, чинуши благоденствуют, народу лепят горбатого. Но почему-то не проникся я к герою тем состраданием и любовью, с каким мы, старое поколение, благоговейно относились к подвигу Зои Космодемьянской, Павки Корчагина, воришке-альтруисту Деточкину из «Берегись автомобиля», или даже к нашему советскому сантехнику Афоне, в честь которого, кстати, сообразительные дельцы стали называть сантехнические магазины. На ум приходят и давние герои литературы: Тарас Бульба или пушкинский Гринёв, они вообще жили во времена почерней нашего сытого компьютерного века, но до сих пор благодарно живут в нашей памяти. Человеческого сострадания зрителей с сердцем к герою режиссёр может быть и добился, но, ёлы-палы, вывод-то какой? Прогнитесь, чтобы не погибнуть и продолжать ходить в «Пятёрочку»? Бесполезно и гибельно бороться с чинушами-коррупционерами, они покруче поляков, полчищ Пугачёва, гестаповцев с полицаями-предателями? Может быть, может быть… новая погань хитра, людей не вешает, не сжигает на кострах, не рубит головы, она, как когда-то, не наказывает крепостных розгами, батогами, она бьёт по сердцу великого народа, пытаясь сломать его дух и волю, сделать покорным стадом одемократиченных и озабоченных однодневными заботами – расчеловечить. К сожалению, у них это получается… почти получается, ибо… ибо… – он удручённо махнул рукой. – Но поживём увидим. Бумеранг истории, ох как далеко улетел за последние тридцать лет! Но он всегда возвращается и бьёт больно.

Ольга Николаевна дождалась, когда муж умолкнет, и неожиданно горячо и нервно воскликнула:

– Бр-р, на ночь смотреть такие фильмы! С этим ужасом в финале, когда на парня накидывается обезумевшая толпа людей-нетопырей?! Это чуть ли не аллюзия на финал гоголевского «Вия», где на Фому набрасывается злобная орава вурдалаков, оборотней и упырей! Что хотел сказать автор? Что мы все стали упырями? Темны и злобны душой? Что свет уже не побеждает тьму? Это же совсем не так! Какой-то мрачный пессимизм. Хотя… и есть в этом горькая правда, есть, страшно новости теперешние смотреть.

Высказался даже молчун Гера, вызвав улыбки компании. С серьёзным видом проговорил в этот раз больше трёх слов:

– Я бы всем героям фильма сделал приличные причёски, чтобы было хоть на чём-то глазу было отдохнуть.

Саша ткнул покрасневшего Геру в бок и расхохотался:

– Ура! Галчонок Хватайка заговорил! Дедуля, бабуля, не берите в голову. Это такой хоррор-боевичок, по-русски, молодняк вообще этот фильм смотреть не будет. Вот если бы дать герою автомат, как в американских фильмах, чтобы он круто мочил всех этих чиновников и продажных полицаев, а в конце, такой, врывается в кабинет мэра города, тот валяется у него в ногах, просит пощады и предлагает пачки бабла. А после, – Саша рассмеялся, – герой мочит главного мафиози, забирает бабло и с подругой уезжает в серебристом «Бентли» на моря, показывая фарфоровые зубы и сказав: «I'll be back». Конец фильма – аплодисменты. Вот это бы наш пипл схавал, в общем… сочинялка получилась. Может такая жуть, как в этом фильме, где-то и есть в стране, но в Питере как бы не видно.

– Кудряшка Сью, что ты такое говоришь? – осуждающе покачала головой Ольга Николаевна, но с проскочившей в глазах смешинкой.

Сергей Андреевич многозначительно поднял вверх указательный палец.

– Вот, вот, солнце русской поэзии, устами младенца! В том-то и дело, что в сытом Питере и Москве, как бы, – он нажал на слово «как бы», – этого ни видно, солнышко. Пристойно, как бы сытно и тихо, доставщики, как муравьи по городу носятся, жрачки в магазинах полно, спиртного – залейся.

– А вы что думаете? – повернулся Саша к Сафрону.

Сафрон помялся, начал тихо:

– Я удручён мраком фильма. Большая скорость развития сюжета во времени и катастрофа совсем не планетарного масштаба: какой-то аварийный дом должен упасть, благородный и честный молодой человек пытается предупредить и спасти людей. Хорошо, что автор не показал это падение, оставил зрителю право додумывать, но навязчивый символизм автора невольно подводит к ассоциации с Библейским преданием о падении Вавилонской башни, итогом чего стало разноязычие и разобщение народов. Но действие фильма происходит в современной России и это намёк, наверное, с падающим русским домом, разъединёнными людьми, переставшими понимать друг друга, деградацией. Не знаю, получился ли у автора диалог со зрителем, но даже в нашем маленьком коллективе фильм оставил тягостное впечатление. И Саша прав, поколению тик-тока это не зайдёт, как сейчас говорят, мозги напрягать? У меня с автором диалога не получилось бы. Тем более не получилось бы экзистенционального разговора, поскольку автор видит настоящее именно так, как он показывает. Возможно, я ещё не погружён в происходящее в России, не был в малых городах, видел их из окна поезда, живу ещё художественными образами русской литературы? И ещё… режиссёр попытался немного подсластить пилюлю, но это выглядело топорно, меня он не убедил. В самом деле: внезапно подобревший милиционер-убийца дарит жизнь главному герою, а благородный заложник перед лицом неминуемой смерти подсказывает ему это нравственное решение. Там ещё есть правильный отец героя, делающий Сизифов труд, чинит придомовую скамейку, которую все ломают, так себе метафора. Напрягают и карикатурные чиновники-злодеи, будто сошедшие со страниц книг Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Тронутые волшебной палочкой режиссёра они превратились в совершенно злобных зомби. Вот их-то актёры сыграли великолепно, наверное, приходилось с подобными типажами встречаться. Плохое играть всегда легче? Вывести человека из тьмы трудно? Нет хороших примеров в стране? Конечно, в ситуации, в которую поставил всех сценарий, возможно было множество решений, но выбранные решения не избавляют от ощущения, что всё происходит полярной ночью и солнце над этим городом никогда не всходит. Метафоры – метафорами, ассоциации – ассоциациями, но это грустно и больно. Я брожу по интернету и какое-то представление у меня сформировалось о процессах, происходящих в России и в мире, я считаю, что всё не так уж плохо в стране… она и не из таких катаклизмов выходила.

Ольга Николаевна зааплодировала.

– Браво, Сафрон! Мой любимый Гоголь говорил, что если в России останется только один хутор, то и тогда она возродится – история тому подтверждение.

Сергей Андреевич пожевал губами.

– История, Оленька, частенько из фарса становиться трагедией. Когда власть, опьянённая роскошью и безнаказанностью, ослабляет вожжи, народ воспринимает это как амнистию разнузданности и своеволия. И быстро такое положение вещей может привести к, гм-м, последнему хутору, таким вот городкам, как в фильме. Сейчас власть загрустила, взяла в руки вожжи, но только лишь для того, чтобы спасти себя, подгорает у них. Поздновато, фарс с магазинами, заваленными товарами и продуктами, может превратиться… – Сергей Андреевич замялся, подыскивая слово, – в фарш, возможно кровавый. Кстати, солнце русской поэзии ёрничал, конечно, но затронул важную вещь, сам того не подозревая. Идеология, которую убрали! Мы прекрасно знаем, что Америка, ещё тот агрессор и душитель, но в их фильмах герой – это борец за свободу и справедливость, без раздумий вступающий в битву с нечистью. И когда какой-нибудь несокрушимый техасский рейнджер крушит ковбойским сапогом с металлическим носом челюсти коррупционера, мафиози, наркоторговца, продажного политика и теневого ловчилу, американец с ведёрком попкорна на мягком диване, купленном в кредит, восхищённо думает: «Мы великая страна Америка, мы великий народ!». Ну, а мы лепим, как пельмени, жвачные сериалы про наших борцов за справедливость. Этакая тягомотина с умными и деликатными российскими полицейскими с аппаратурой, компьютерами, дамами в форме и неглиже, раскрывающими коварные преступления злодеев, не испортив холёных ноготков, где непременно подкинут танцы в постели. Сомневаюсь, что зритель считает их героями, что гордость за страну возникает, а сами сериалы сделаны, чтобы в прайм-тайм клепать деньги на рекламе, а артисты – челядь продюсеров. Герои фильмов как бы борются за соблюдение закона и справедливости, но ни один режиссёр не решается показать, как герой в красивом прыжке кладёт коррупционера и нечисть на пол ударом крепкого ботинка. Нельзя! Не дай Бог народ зааплодирует или хуже того, начнёт сам разбираться с негодяями подобным образом. Нельзя! У нас честные суды и всё по закону. Один Балабанов решился, Царствие ему небесное, страшную нашу изнанку показать. М-да, русы считали, что в ночного нетопыря вселяется душа злого человека и живёт в нём 300 лет, но после переселяется в человека для нормальной жизни. Что ж, ещё 270 лет ждать перевоплощения нетопырей? Это слишком. И кстати, Сафрон, ты отлично заметил, что прежнее поколение в нынешней мясорубке до сих пор находится под очарованием образов нашей классической литературы… а надо бы жёстче, жёстче подходить к сегодняшнему дню.

Сергей Андреевич встал и рассмеялся, продолжив сой монолог:

– Под Новый год ходил я в магазин. Морозец был порядочный и скользко, а у входа я позорно упал. Нога поехала, шапка с головы полетела, я чуть ли не на шпагат растянулся, упал набок, пытался встать, но не получалось. Напротив меня стоял парень с телефоном, он по видеосвязи говорил. И вот, я пытаюсь встать, а он телефон развернул на меня и говорит: «Ксюха, осторожней, скользко, вот мужик только что звезданулся». «Звезданулся» он попроще брякнул любимой Ксюхе, этак, знаете, по-русски, по-солдатски. Вот вам и все скрепы. Старушка подошла, хотела помочь, но я сам справился. Сашок, ты там в интернете пошерсти, думаю, должен был выставить возлюбленный Ксюхи этот редкий исторический кадр, лайков наловил, небось. Не смотрите на ночь российские фильмы, спокойной ночи, господа! Время позднее, ложитесь спать.

– Дед, Гера у нас останется, – сказал Саша.

Сергей Андреевич посмотрел на ребят внимательно, быстро на жену, пожал плечами.

– Конечно, конечно, Сашок, спокойной ночи, ребята.

Сафрон наблюдал за ребятами, в который раз уже думая о том, что эти частые ночёвки Германа у Голубятниковых выглядят странно, не отпускала мысль, что, видимо, есть какая-то причина в том, что он не хочет идти домой. Конечно, это можно объяснить просто крепкой дружбой мальчишек, но слишком легко с этим всегда соглашается мать Геры. Вот и сегодня, после просмотра фильма Гера здесь за столом звонил матери, а на его короткое: «Мама, я останусь у Сани», ответ матери был, по всему, ещё короче и утвердительным, потому что он почти сразу выключил телефон.

Ольга Николаевна собрала Сафрону контейнер с шарлоткой, и он, попрощавшись, ушёл. Долго стоял у ограды канала и думал о завтрашнем дне и встрече с Агнессой, её друзьями, начиная волноваться. Взбудоражили неожиданные мысли о том, что в самом деле придётся, наверное, оказаться в кругу столичной продвинутой богемы, к которой по всему и сама Агнесса принадлежит. Общество будет приличное, по моде одетое для таких торжественных мероприятий, а он явится в джинсах, старенькой водолазке, кроссовках, купленных на барахолке, и будет выглядеть в лучшем случае странно. Тяжко вздохнув (он терпеть не мог костюмы, галстуки и туфли), решил, что завтра, когда они пойдут с Захаром искать подарки для Агнессы, придётся купить костюм и кожаные туфли.

Заснуть он долго не мог, забылся под утро. Ему явился короткий и странный сон, настолько живой, будто он сам пребывал в нём. Агнесса отмечала свой день рождения в их с Даной бакинской квартире в кругу его близких друзей. Она была ослепительно красива и весела. По одну сторону от неё со счастливым лицом сидел он, по другую Дана, в строгом чёрном платье с белым кружевным воротником, почему-то в том самом, в каком она была на похоронах брата Фила. В центре стола на блюде лежал только каравай чёрного хлеба, солонка с солью и бутылка с вином. Друзья один за другим вставали, поднимали за именинницу хрустальные бокалы. Говорили тосты-здравицы, но с такими строгими и печальными лицами, будто это не весёлый праздник, а горестная тризна. Когда настал черёд говорить тост Дане, она встала, чтобы говорить, но тут на стол запрыгнула их чёрная кошка Туя, опрокинула бутылку, а из неё по белой скатерти растеклось густое алое вино. Все вскочили, засуетились, стали отодвигаться от стола и сон резко «сломался». Как на экране телевизора, потерявшего сигнал, с шипением побежали помехи, а Сафрон дёрнулся, вскрикнул, сел на кровати, ошарашенно хлопая ресницами, вскочил и, не включая свет, заходил по комнате, нервно потрясываясь.

Тягостное ощущение беды и нервозность охватили его, он глянул на часы – восемь утра, значит в Баку девять, Дана встаёт всегда в шесть. Он вздохнул облегчённо, когда услышал родной голос. Дана говорила, что теперь постоянно смотрит российские каналы, так как ужасно волнуется за него. По телевизору сообщают, что в Санкт-Петербурге бушует ковид, холодно, она теперь всегда ждёт, когда расскажут о погоде в России, а он должен непременно купить тёплую одежду и беречь себя. Придирчиво расспрашивала о здоровье, как питается, о друзьях, что видел, знакомится ли с девушками. Он, смеясь, отвечал, что познакомился не с одной, и все прекрасны. Дана смеялась: «Замечательно, выбери, мой мальчик, самую прекрасную и оставайся жить в Питере. Ты в Баку будешь прозябать, застрянешь в нашем восточном сиропном омуте. Мальчик мой, ты достоин лучшего, мне кажется, что в России больше перспектив для молодых людей. Я хочу успеть увидеть тебя с любящей женщиной, а даст Бог и по́пы расцеловать твоим деткам, тогда и умереть было бы легко. Мне Господь не дал этого счастья испытать, меня ведь хороший человек любил, звал в Москву, а я осталась с мамой, не могла её бросить».

Сердце Сафрона сжалось. Тяжёлой чёрной черепахой всплыл в голове сон, подняв уровень тревожности до краёв, расплёскивая её вокруг. Расползаясь злой тоской по сумраку комнаты с подрагивающими на стенах тенями, проливаясь за окно, за которым тяжело занималось сырое, мутно-серое мартовское утро и ничего не говорило о том, что грядёт весна.

Они говорили ещё долго, он не стал рассказывать Дане о своём сне, но избавиться от острого предчувствия беды уже не мог: сон-камертон навязчиво задавал тональность тяжёлых мыслей. Отбиваясь от них, он успокаивал себя шаткими выводами, что Дана ещё не так стара, но перед глазами упрямо вставал образ сильно исхудавшей за последнее время, старчески трясущейся женщины, и гнетущая мысль о том, что рано или поздно то непоправимое, что случается со всеми людьми, обязано произойти и с ней, и может произойти в любой миг жизни.

Механически открыв ноутбук, с тоской глянул на экран, нервно захлопнул, встал и подошёл к окну, за которым, казалось, никогда не наступит день. Ему вспомнилась смерть отца и мистический случай перед его кончиной.

За год до своей смерти отец был в Москве и купил ему чёрную приталенную польскую рубашку. Рубашка была хороша, по моде того времени – с погончиками на плечах и карманами на груди. Почему-то он её не надел, провисела в шифоньере целый год. Однажды он про неё вспомнил и надел на выступление группы. Они репетировали, когда позвонила Дана, и только через минуту смогла произнести, захлёбываясь в рыдании, только одно слово: «Игорь…». Он что-то кричал в трубку, бросив гитару, на такси рванул домой.

Отец лежал на тахте, на табурете рядом с ним стоял стакан армуды с крепким чаем и колотый сахар в простой стеклянной вазочке. Лицо отца неестественно побелело, рот был страдальчески открыт, рука с длинными музыкальными пальцами свисала с края тахты. «Никогда больше он не возьмёт в руки гитару», – подумалось тогда. «Игорёк попросил горячего чая, вздохнул и рука упала», – говорила Дана, держась за сердце, обняла его, а он подрагивал мелкой дрожью и смотрел на эти длинные пальцы отца, вспоминая, как отец иногда запускал их в его густую волнистую шевелюру, взлохмачивал волосы, говоря: «King size – бабулин подарок!».

Дана перенесла к тахте два стула, потянула его за руку и усадила. Они сидели рядом несколько часов, глядя на это белое лицо с впалыми подглазьями, а оно равномерно серело, угасало, как забытый костерок, покрывалось лёгкой пепельной взвесью, кожа натягивалась, желтела, нос заострялся. Ему же казалось, что щёки отца вот-вот разрумянятся, он вздохнёт, откроет глаза и скажет своё неизменное присловье: «Приветствую, камрады, мы так всегда вам рады!».

Сафрон закрыл глаза и потряс головой, прогоняя наваждение. Звонил телефон, это был тараторивший Захар.

– Привет, я еду к тебе, оденься потеплее, подмораживает и задувает. Как ты?

Захар расспрашивал, что он надумал купить в качестве подарка, ругал торговые центры, в которых для такого случая набор однообразных дорогих вещей. Сафрон отвечал односложно с долгими паузами и Захар, почувствовав его настроение, разозлился:

– Не понял, чего тормозишь-то? Как робот отвечаешь, заболел что ли? Что за настроение? Опять в себя уползаешь?

Сафрон пытался справиться с апатией, охватившей его, но это плохо получалось, он мычал что-то нечленораздельное, и Захар оборвал разговор, бросив:

– Короче, минут через двадцать буду у тебя.

Захар приехал, пристально посмотрел на него, заметил, конечно же, его унылое лицо, но расспрашивать не стал. Когда Сафрон оделся, скептически его оглядев, он скривился.

– Ты в этом пойдёшь на именины? Ну, ты в натуре, Колумб, шпаги только не хватает. В пивбар собрался идти? Другого прикида у тебя нет? Чего до сих пор не приоделся-то, удивить решил всех своей пролетарской скромностью? И где эти колхозные кроссы выдрал, на Апрашке? Деньги в бочке солишь?

Сафрон равнодушно пожал плечами.

– Да что не так?

– Мой папаша хоть и жлобом был, но всегда говорил: жуй сухарь, но марку держи. И, между прочим, держал, когда нужно. Слышь, миллионер из трущоб, так дело не пойдёт. Подарки подарками, а нам на юбилей идти неприлично в таком виде. По ходу нужно приодеть тебя и не возражай, напарник. Кстати, о подарках… я тут в ломке, не телефон же ей дарить, в натуре? В магазинах ничего достойного, голова опухнет от марафона по стеклянным лабиринтам торговых центров, золотом тоже её не удивить, не кассиром же в Дикси работает. Я по дороге прикинул, что нужно бы нам по ломбардам или по антикварным лавкам пошерстить, что-нибудь оригинальное подобрать, запоминающееся, по её профилю, понимаешь? – деловито произнёс Захар, и хлопнул Сафрона по плечу: – Поехали!

– Да ты ко всему психолог и аналитик, оказывается, большую исследовательскую работу проделал, – кисло улыбнулся Сафрон.

Они ездили по разным ломбардам и антикварным магазинам, Сафрон понемногу оттаивал и приходил в себя. В одном ломбарде среди икон, статуэток, фарфоровых настенных тарелок и ваз увидел гравюру с изображением женщины с длинными волнистыми волосами и овечкой на руках. Он попросил показать гравюру и на обратной её стороне обнаружил оранжевый бумажный ярлычок с надписью: «Святая Агнесса Римская, 1911 год. Неизвестный автор». Без раздумий он купил гравюру, хотя цена была явно завышенной, а магазинный ярлычок вызывал сомнение в дате, но работа показалась ему мастеровитой, да и имя святой здорово подходило случаю.

Он невольно опять подумал о мистике Петербурга. Об этой святой он ничего не знал, но предположил, что это одна из множества католических мучениц. Захар вначале скривился: «Что за металлом?», но прочитав наклейку на обороте, кажется, расстроился, глухо сказав: «Блин, Колумбам как всегда везёт, и здесь Америку открыл».

Сам он дотошно пересмотрел множество экспонатов, советовался с Сафроном, донимал продавцов и, наконец, купил икону Николая Угодника в прекрасном окладе. Сафрон убедил его в том, что вещь достойная и тоже «по теме», мол, Агнесса полячка, а поляки почитают этого святого.

В огромном торговом центре выбирали одежду Сафрону. Когда же он сказал, что хочет купить костюм, Захар язвительно заявил:

– Колумб, мы же не на выпускной вечер идём, ни орден в Кремле получать. Пофасонить решил? Сто пудов пролетишь, там же будет продвинутый народ без комплексов: художники, всякие умники, творческие деятели, дамочки с высшим образованием. Купим что-нибудь брендовое, молодёжное, и не спорь.

Сафрон отчего-то заупрямился, и Захар отрешённо махнул рукой: «Хозяин барин». Долго выбирали костюм, Захара несло, он устроил шоу. Заигрывал с продавщицами, издевательски услужливо предлагал Сафрону двубортные костюмы непременно чёрного цвета и даже уговаривал на смокинг с бабочкой; советовал, хитро щурясь, купить джентльменский набор из шёлкового платка в кармашек и галстука такой же расцветки, которые стоили дороже, чем вся экипировка Сафрона. Когда же Сафрон остановился на сером твидовом костюме, как казалось ему, прекрасно сидевшем на нём, и модном полупальто из мягкого драпа со съёмным меховым воротником, Захар куда-то сбегал и принёс ему фетровую шляпу с атласной траурной лентой и «золотой» галстук, глумливо уверяя, что это будет точно «по теме» и дико ему подойдёт.

Сафрон смотрел на себя в зеркало и настроение катастрофически портилось: из зеркала на него смотрел бледный франт с впавшими потухшими глазами и унылым обескураженным лицом.

– М-да, ты прав, костюмчик, в самом деле, дико мне подходит, я перевоплотился в Кена, – пробормотал он. – Барби только нет рядом.

Захар же с фальшивым восхищением цокал языком, еле сдерживая смех, повторял:

– Ты супер! Ты супер, Колумб! Красаве́ц! Костюмчик тебе идёт, как Господу Богу револьвер с кобурой. Просто кент с обложки модного журнала, все упадут и не встанут.

Сафрон краснел, обиженно отбивался, отшучиваясь:

– Хорошо бы без летального исхода и хватит стебаться, Захар, что взял, то взял, на один раз сойдёт для сельской местности, сил уже нет в этих аквариумах бродить.

Но Захар не угомонился. В обувном отделе предлагал ему лаковые туфли, и даже нашёл чёрно-белые концертные.

Сафрон чуть не швырнул их в сторону, удручённо мотнув головой.

– Я не Вертинский и петь не собираюсь, хватить троллить меня.

Он купил чёрные остроносые туфли. Но Захар не успокоился, он оказался практичным человеком. Критически оглядев Сафрона, сказал:

– Колумб, не будешь же ты всё время ходить, как банковский клерк, в костюме и буржуйском пальто? Не жмись, давай, не отходя от кассы, купим тебе норм прикид и для жизни, а твои обноски выбросим.

Сафрон до такой степени устал и замаялся, что безропотно отдал ему право выбора повседневной одежды, и тот быстро справился с задачей. Заставил купить тёплую рубашку и шерстяной жилет, куртку, джинсы, удобные кроссовки, заодно прикупили комплекты носков, белья, носовых платков, дезодорант и шампуни.

Нагружённые красочными пакетами они вышли из торгового центра. Глянув жалобно на еле сдерживающего смех Захара, не выдержав, Сафрон расхохотался и обнял его за плечи.

– Как же здорово, что мы с тобой ещё такие подростки, Захар джан!

– Ну, ты и дурик! – толкнул его плечом Захар. – Отдохни малость, я заеду за тобой, Кен.

 

14.

 

Через два часа они с ветерком неслись в такси по окружной дороге в Репино. Сафрон с завистью посматривал на друга. Пожёвывающий жвачку Захар, со свежей короткой стрижкой, в белоснежном свитере и спортивной куртке выглядел раскрепощённо, парил парфюмом, а он – в костюме и пальто, чувствовал себя, как в скафандре, а красивые и дорогие туфли жали.

Захар припарковался за воротами двухэтажной усадьбы рядом с такси с работающим двигателем, в ней дремал водитель, ещё два автомобиля стояли во дворе. Празднично и ярко горели окна во всём доме. По сторонам широкой каменной дорожки к главному входу дома почётным караулом выстроились стройные старые сосны в кружевном снежном наряде; на чистом небе ртутно серебрилась луна, отражаясь в небольшом замёрзшем искусственном прудике, в котором зимовала фаянсовая цапля, в небе помигивала одинокая звезда, под навесом пожилой мужчина в солдатском бушлате лущил щепу для мангала.

Дрогнувшими ноздрями Сафрон жадно втянул морозную свежесть – море! Живое, оно было где-то рядом. Его запах разнился с запахом родного солёного, прокалённого горячим солнцем Каспия, с лёгким духом йода и едва ощутимым флёром глубоко скрытого в толще его дна «чёрного золота». «Душа Балтики – душа сотен русских северных рек, она должна быть холодной – Россия речная цивилизация», – подумалось ему.

Оставив работу, мужчина у мангала проводил их к парадному крыльцу. Стенной шкаф во всю стену просторного холла был забит шубами, полушубками, пальто и куртками, из него пахнуло крепким парфюмерным микстом. Захар по-собачьи повёл носом, подмигнул Сафрону, весело шепнув:

– Вау! Чую аппетитных пушистеньких дамочек.

– Будем надеяться, что это будут не пластиковые деффчонки-лего, – рассмеялся Сафрон, и начиная волноваться, тихо проговорил: – Ну и хоромы!

– Красиво жить не запретишь, – шепнул Захар, озираясь.

Друзья глянули в настенное зеркало. Сафрону показалось, что пиджак коротковат и он машинально одёрнул полы, как запыхавшийся школьник, остановленный учителем, одёргивает растрёпанную курточку, с досадой пробормотав: «Ну, просто дико костюмчик мне подходит».

Посмотрев друг на друга, они расхохотались и поднялись на второй этаж. Ступив в просторный зал с сервированным большим овальным столом в центре и выходом на застеклённую веранду, замялись у двери. Музыкальный центр мягко разливал голосом Джона Леннона песню «Imagine», гости, по всему, уже «причастившиеся», с бокалами и стаканами в руках, шумно и весело беседовали, не замечая вошедших.

Захар как в воду смотрел – картина оказалась пёстрой: мужчины оделись свободно, а некоторые даже с претензией на свободу самовыражения. Один – длинноволосый бородатый мужчина – был в косоворотке, фиолетовых брюках, заправленных в ковбойские «казаки»; другой – в расстёгнутом, просторном и длинном, ниже колен, не раз, по всему, одёванном балахоне из лёгкого материала вроде «толстовки» и грубовязанном свитере. Ещё один – красивый, бледный и худой, с усами и бородкой а-ля кардинал Ришелье, – стоял в настоящем чёрном морском кителе советского периода. Две дамы среднего возраста были в нарядных праздничных платьях, третья, помоложе, в джинсах и водолазке, у стола суетились две девушки в передниках.

На диване разместились двое немолодых мужчин в костюмах и при галстуках. Сафрон глянул на них мельком, поначалу не признав в одном Головчина. Глянув ещё раз на солидных гостей на диване, он с оторопью его узнал, а Головчин – с неменьшим удивлением, не сводя с него плутоватых глаз, стал что-то быстро нашёптывать соседу на ухо.

Агнессы не было. Кто-то выключил музыкальный центр. Из лоджии вышел смеющийся Матвей с седым мужчиной в белой рубашке и жилете. Увидев Сафрона, он ошарашенно затоптался, Захар намеренно громко кашлянул, все повернулись к новым гостям.

Толкнув Сафрона локтем в бок, он весело брякнул, неуклюже поклонившись:

– Доброго вечера честной компании! Прошу любить и жаловать питерских Колумбов – Захара и Сафрона.

Матвей стоял столбом, хлопая ресницами, вяло помахав Сафрону, он быстро шмыганул в лоджию. Оставив пакет с подарками у стены, друзья прибавили свои букеты к горке букетов на столик ручной работы и подошли к кругу гостей. Мужчины приняли их радушно. Руки жали крепко, знакомились, изучающе улыбаясь, дамы цепко рассматривали новых гостей. Покрасневшего Сафрона оценивающе пристально и как-то хищно, а он, ещё больше краснея, машинально и нервно опять одёрнул полы пиджака, вызвав у них улыбки. Но на развязно ухмыляющегося, атлетично сложенного Захара дамы смотрели благожелательно, озорно улыбались, переглядываясь. Девушка в джинсах (Сафрон узнал в ней девушку из салона Агнессы) Захара обняла, как старого знакомого.

Из лоджии вышел статный мужчина лет тридцати пяти-сорока в небрежно расстёгнутом пиджаке с кожаными налокотниками и голубой джинсовой рубашке. Оглядев новых гостей, он задержал острый пытливый взгляд на Сафроне и густым баритоном представился, пожимая руки друзьям:

– Правдотворов Аркадий Платонович. Вынужден всегда говорить правду, дабы не компрометировать мою говорящую фамилию. Ложь во спасение не отрицаю, если спасение экземпляра того стоит. Однако, таковых, по моему скептическому наблюдению, становится катастрофически мало. Нессочка лестно говорила мне о вас. Аперитивчик, господа? Зовите меня просто Аркадий.

Взяв друзей под руки, по пути к столику с напитками он сообщил, что виновница торжества немного прихворнула, но вот-вот выйдет. Бросая в стаканы лёд, он неторопливо говорил:

– Разгон праздничного марафона обществом взят слишком стремительно, к финишу можно выдохнуться, а я, каюсь, не остался в стороне от коллектива. Мы тут по случаю помянули великого и ужасного Леннона, боже мой, сорок лет назад его не стало. Сорок лет! Я тогда ещё не родился. Зациклись на его песне «Imagine», привязчивая мелодия, прикололись и несколько раз прослушали. Песня проста, довольна мила, мелодична и душевно исполнена покойником, но текст до банальности по-детски наивен. Можно, конечно, вообразить, что нет ни Бога, ни религии, ни денег и голода, рая и ада, ни стран даже, и что все люди братья, как Джон поёт. Можно даже представить, что и самого Джона Леннона никогда не было, как ехидно переиначивал слова этой песни его убийца Дэвид Чепмен, но ничего не изменится в подлунном мире – он стремительно катится в пропасть. И всё же помянем Джона, великого мечтателя, упокой, Господи, его мятежную душу, неплохого художника, между прочим, – поднял он бокал.

Захар сделал большой глоток, Сафрон чуть пригубил. Ему понравился слог Аркадия, мягкий баритон, достоинство и уверенность, сквозящие в осанке и идеально выбритом чистом лице. Новый знакомый вызывал симпатию и интерес, его многословность он отнёс на счёт, по всему, уже изрядно выпитому.

Смущённо на него глянув, он сказал:

– Довольно пессимистичный взгляд на мир, Аркадий. Моя бабушка любила говорить: мир держится на добрых и честных людях, и он будет жить, пока живы такие люди. Текст песни, согласен, утопичен, но такими они были – рокеры, хиппи, «дети-цветы», мечтатели с прекрасным битловским кредо – «всё, что тебе нужно – это любовь». Но их грёзы с треском провалилась под новой глобальной реальностью, сами дети-цветы постарели, а иных – и многих, любителей марихуаны, кокаина и ЛСД, уже нет в живых. Собственно, их иллюзии не изменили мир, иллюзии не могут его изменить. Но Запад – есть Запад, там из всего извлекают деньги. Хозяева мира отнеслись к воображаемой революции молодёжи снисходительно и довольно прагматично. Сообразили, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, в смысле, не брало бы в руки оружия, булыжников и арматур, как в Париже в мае 1968. Пусть себе рядятся в анархистские одежды, скандируют Make love, not war, аве Кришна, аве Рама, строят из себя леваков, большевиков, анархистов, буддистов, поют протестные песни против войны, ищут Дхарму, затуманивают мозги грибами и марихуаной, расширяют сознание…

Правдотворов ласково тронул его за плечо, останавливая.

– Не само собой, не само собой движение родилось, его прогнозировали, вели. Над технологиями манипулирования сознания с 60-х работал Тавистокский институт человеческих отношений. Цель – отвлечь молодёжь от политической борьбы. Пусть наркотики, мистика, культы, свободная любовь, убивайте время и жизнь – мы переведём ваше инакомыслие и протест на безопасные для власти рельсы, отвлечём от политики.

Сафрон кивнул.

– Ещё раньше Тавистокского института над этим же работала Франкфуртская школа.

Правдотворов, согласно качнув головой, улыбнулся, а Сафрон продолжил:

– Джон Леннон был из когорты того поколения, мыслил соответственно, а сдвинутый человек из этого же поколения Дэвид Чепмен, решив, что этого от него хочет Бог, выпустил в него пять пуль, взяв перед убийством у Джона на память автограф. Это так по-американски!

Восхищённо глянув на него, Захар перевёл победный взгляд на нового знакомого. Если бы можно было перевести его взгляд в слова, то вышло бы: «Съел, умник? Знай наших!».

– Интересно, интересно, – Правдотворов смотрел на Сафрона пытливо. – Так, так, Сафрон здравомыслящий, ход твоих мыслей мне нравится. Надеюсь, что у нас ещё будет повод поговорить. Музыкант? – сузил он умные карие глаза.

– Самодеятельный, – улыбнулся Сафрон.

– Хорошо. Хорошо, что самодеятельный, отлично, что молодой, – молодые тоньше чуют новое и прогрессивное в музыке, искусстве и ломают стереотипы. Профессионалы частенько замшелые и брезгливые буки, порабощённые догматикой и жлобством. Знаком, знаком с такими.

Он не договорил. Увидев, как открылась дверь и из комнаты под аплодисменты гостей выходит в гостиную Агнесса в строгом тёмно-фиолетовом платье с жемчужным ожерельем на шее и с такими же серьгами, он оставил друзей и, расталкивая гостей, поспешил к ней с раскрытыми объятиями.

Болезненно бледная, она виновато улыбалась и извинялась. Головчин с Белоцерковским, – а это был он, – привстали с дивана с почтительным видом. Она расцеловала женщин, мужчины целовали ей руки. Сияющий Правдотворов с возгласом: «We have a queen», протиснулся к ней, став на колено, поцеловал ей руку, что-то говорил, жестикулируя; приобняв, она поцеловала его в щёку. Захар локтем больно толкнул Сафрона: «Видел? А конь-то этот говорливый, кажется, фаворит королевы. Классно ты его отбрил, брат».

Агнесса заметила скромно стоящих в стороне друзей, помахав им рукой, решительным шагом двинулась к ним. Поцеловала в щёки Захара и зардевшегося Сафрона, жадно вдохнувшего запах её парфюма, окинула их пытливым и ласковым взглядом.

– Извините, мальчики, я немного прихворнула, но сейчас чувствую себя получше, замечательно, что вы пришли.

Она повернулась к гостям, захлопав.

– За стол, за стол, друзья, я вас голодом заморила!

Все стали шумно рассаживаться. Друзья уселись в конце стола лицом к стене, увешанной картинами и светильниками в виде свечей. Сафрон быстро обсмотрел картины и завороженно замер, вглядываясь в акварельный портрет зрелой женщины с пышными каштановыми волосами, с прямым пробором и седоватой прядью. Восточная кровь выпирала в ней гордыми бровями, миндалевидным разрезом тёмных ласковых глаз с пушистыми ресницами и белым лицом. Немного великоватый нос не портил её миловидности, в полных сжатых губах тлела задумчивая улыбка. Невольно он подумал о Джоконде: пробор в волосах, глаза явно прорисованы методом «следящего взгляда», лицо слегка развёрнуто вправо, но грудь не оголена – на женщине строгое закрытое платье. Он посмотрел на Агнессу: явное сходство с женщиной на портрете, разбавленное молодостью и улыбкой в глазах.

Так случилось, что Матвей за столом оказался рядом с Сафроном. Он вяло пожал ему руку, поёрзал, наклонился, прозаично и буднично шепнув на ухо:

– Не подгорает у тебя пока? Я по поводу долга, подожди, пожалуйста, ещё немного, я скоро отдам.

Сафрон тронул его за плечо.

– Матвей, всё нормально, ради Бога, не волнуйся, не к спеху.

Головчин с Белоцерковским уселись напротив них. Сафрон поздоровался, Белоцерковский исподлобья бесцеремонно разглядывал друзей. Головчин улыбнулся лукаво блеснувшими глазами.

– Привет, привет, дорогой заморский гость. Удивительный и редкий дар у тебя моментально находить друзей в чужом городе, ты бы и на необитаемом острове, наверное, и с людоедами сошёлся, хе-хе. А нас, шалунишка, и свою благодетельницу совсем забыл, вечно юная фея сильно беспокоится о тебе, вся семья только о тебе говорит, ты их очаровал.

Сафрон вспыхнув, растерянно улыбнулся В этом снисходительно-отцовском «шалунишка» Головчина невозможно было не услышать выверенную порцию ядовитости.

– Иван Панкратович, мне очень хотелось успеть посмотреть город, ведь скоро домой, а я так мало успел увидеть. Непременно зайду к вам, я соскучился по вашему семейству.

– Заходи, заходи, раз заскучал, все будут рады, – усмехаясь при словах «раз заскучал», оскалился Головчин. – А я девчонок своих порадую, поведаю, что наш гость уже вхож в хорошее общество, расскажу, расскажу, как ты скучаешь.

Неприкрытая язвительность Головчина больно уколола, краска залила лицо. Сафрон не нашёлся, что ответить, стушевался, мелькнула быстрая мысль: «Первое впечатление о нём было верным – человек с раздвоенным, как у змеи, языком»

Тут случился небольшой казус с поэтическим уклоном, который невероятно развеселил гостей, шумно занятых закусками. Несколько натянутая и возбуждённая атмосфера лопнула весёлым дружным хохотом, сразу придав празднеству непринуждённость и расслабленность.

Правдотворов, пошатываясь, встал из-за стола, было хорошо заметно, что старт к богатому ассортименту алкогольных напитков он взял серьёзный, переоценив свои возможности. Подняв бокал, он постучал ножом по бутылке с возгласом: «Silence!». Когда шум стих, предварив разъяснением, что этой бессонной ночью его посетила муза, подарив оду для именинницы, он заговорил стихами. Ода была длинной, величественной, говорил он рубленными, пафосными фразами с эффектной жестикуляцией. Сафрон наблюдал за лицами гостей, отмечая, что многие почему-то иронически усмехаются, а человек в косоворотке, кажется, едва сдерживает смех. Заканчивалась ода словами: «И величаем лик Агнессы, небесной красоты принцессы!», вызвав аплодисменты и весёлый смех.

Выкрикнув: «Виват!», Правдотворов выпил до дна, все дружно прокричали «Виват, виват, виват!», пили за здоровье именинницы стоя. Шумно усевшись к столу, принялись за яства, гостей ненавязчиво обслуживали две девушки в передниках с лейблами какой-то сервисной фирмы. Выбрав момент, когда шум стих, Агнесса со смеющимися глазами сказала, глядя на Аркадия:

– Спасибо, друг Аркадий, очень мило. Но в финале оды ты несколько перегнул палку с этим пафосным «ликом Агнессы, небесной красоты принцессы», даже в краску меня вогнал. Я понимаю, что «принцесса» надёжно просилась в строку к «Агнессе», но согласись, милый, что лик – это образ святого, а я совсем не святая, обычная грешная женщина, шагнувшая сегодня в четвёртый десяток жизни…

Правдотворов растерянно развёл руками.

– Но, Нессочка…

Человека в косоворотке распирал смех, не дав ему договорить, он порывисто встал.

– Господа, господа, не могу молчать! Вы же знаете мою страсть к экспромтам, а оный мгновенно вызрел на прекрасную оду Аркаши.

Давясь смехом, он дождался тишины и продекламировал:

– Шукая рифмочку к Агнессе, в депрессии и жутком стрессе, всё лезли в голову – Одесса со стюардессой, поэтесса и даже праздничная месса. В строку просилась клоунесса, но тяпнув рюмочку шартреза, без лишних слов и политеса, Аркадий трезво заключил: «Принцесса!».

Весёлый и беззлобный хохот сотряс гостиную, человек в косоворотке ёрнически раскланивался, Правдотворов с жалким видом озирался, жалобно мямля:

– Афоня, друг, это жестоко, без ножа режешь. Господа, господа, я же от души, от души, господа… гипербола, так сказать…

Тот, кого он назвал Афоней, подошёл к нему, обнял и расцеловал троекратно.

– Платоныч, люблю тебя, чертяку. Но, друг Аркадий, не говори красиво, говори правильно, не мной сказано. Думаю, что муза посетила тебя не ночью, а здесь и сейчас, после третьего двойного виски, закусывать нужно было. Но то, что от души, согласен, Аркаша, от души! Господа, ведь от души? – смеясь заключил он, обращаясь к гостям.

Компания весело и дружно его поддержала:

– От души, от души!

Краснея, Правдотворов вытирал лоб платком, жалобно бормоча:

– Господа, не судите Бога ради строго графомана-любителя. Друг Афанасий, критику профессионала принимаю, но, господа, ведь, правда же… от души же, ведь от души же…

Последние его слова потонули в дружном хохоте, весело смеялся и Сафрон, ему нравилась атмосфера праздника, непринуждённость гостей. Правдотворов смущённо сел, а Афанасий поднял бокал:

– Друзья, стихами говорить не буду, хотя ещё один экспромт вызрел. Почтительное молчанье муз лучший способ сказать о том, как прекрасна именинница. Дай Бог нам ещё много лет собираться в этом прекрасном доме и праздновать дни рождения нашей дорогой Нессочки! Здравия тебе, Станиславовна, пышного цветения твоей красоты и…

– И любви! – громко вставил Захар, бросая многозначительный взгляд на Агнессу и поднимая бокал.

– И любви, конечно! – обернулся к нему удивлённо Афанасий. – За Нессочку!

Градус свободы рос лавинообразно. Компания расслабилась, сыпались тосты, осушались бокалы. Смех, шум, остроты, здравицы в честь изменницы произнесли все, кроме мрачнеющего Белоцерковского, хотя он и привставал со всеми с поднятым бокалом. Сафрон это заметил, думая: «Странный и мрачный свадебный генерал. Сидит в напряжении, будто ожидает какой-то неприятности или ему тошно здесь присутствовать. Что он вообще здесь делает?».

Захар толкнул его плечом.

– Слушай, чего сачкуешь? Не допиваешь, расслабься.

– Не принуждай меня, пожалуйста. Я иногда позволяю себе выпить, но становлюсь ужасно болтливым. В компании моих друзей к этому привыкли, здесь же я пока чувствую себе неловко, срабатывает реле, боюсь выглядеть нелепо и смущаюсь в таком обществе, – наклонился к нему Сафрон.

– Да брось. Смотри, все бухают, праздник же, – отмахнулся Захар. – Бухни, расслабься.

Сафрон упрямо покачал головой.

– Нет, брат, не искушай, не буду.

 

* * *

Наконец выдался перекур. Разгорячённый и отяжелевший от яств и вина народ шумно перетёк на лоджию, прислуга приводила растерзанный стол в порядок. Захар шепнул Сафрону, показывая глазами на Агнессу, которая в центре гостиной слушала гостя в морском кителе: «Пока именинницу кто-нибудь не украл, подарки нужно вручить».

Человек в кителе, поцеловав её в щёку, вышел на лоджию, а она подошла к друзьям. Захар развернул свой подарок, держа икону окладом вниз.

– Агнесса Станисла…

– Просто Агнесса, Захар, мы разве не перешли на ты?

Захар протянул икону.

– С днём рождения…

– Николай Угодник! Добрый мой помощник, ему всегда молюсь! Захар, прекрасная икона, работа мастерская, и думаю, что не новодел. Откуда это чудо?

– Объехали ломбарды и антикварные магазины. Вот нашли в одном… его в Польше Миколайкой зовут, – щегольнул познаниями, по всему, заглянувший в интернет Захар. – Святой дедуля – лучший друг польских детей на Рождество.

– Не только польских. Я католичка только по крови отца, если можно так сказать, мама – грузинка, крестили меня в православном храме. Я была в Бари, в базилике Николая Угодника, – сказала Агнесса. – Спасибо, Захар!

Сафрон смущённо протянул гравюру. Отложив икону на край стола, она взяла гравюру. Ахнув, долго молчала, наконец подняла голову, прижимая гравюру к груди.

– Сафрон… как?! Агнесса! Моя милая святая! Сафрон, Сафрон, это удивительно! В самом деле, происходит что-то мистическое! Появляешься из ниоткуда, встречаемся в миллионном городе, находишь гравюру моей Святой! Я тебя начинаю бояться, Сафрон. Ребята, какие вы замечательные! Я два раза была в капелле церкви Сант-Аньезе-ин-Агоне, где хранится череп двенадцатилетней мученицы Агнессы.

К ним подходил серьёзный и совершенно протрезвевший на вид Правдотворов. Он с взял со стола икону.

– Что это у нас тут… гм-м, вещь мастеровая, старая. Писана, пожалуй, во времена, когда Бога ещё не гнали, но близко, близко к сумятице двадцатого века или к его началу. Прекрасный оклад, маслом писано, лак преотличнейший, легко можно продать, скажем, тыщ за сто-сто двадцать, рублей, разумеется.

– Не продаётся, – Агнесса передала ему гравюру. – Аркаша, торгаш часто побеждает в тебе знатока, ты на это чудо посмотри!

– Так, так, – оживился Правдотворов. – Это, конечно, не Дюрер, но мастер знал о гравюрной технике всё, что обязан знать мастер. Время… – он заглянул на оборотную сторону гравюры, качнул с сомнением головой, – ну, нет… не знаю, сомнительно. Возможно, работа выполнена чуть раньше иконы, я сужу по следу времени, по патине, она не искусственная. Но гравюра могла жить в каких-нибудь ужасных сырых коммунальных условиях, а в таких случаях вещь может принять довольно старый вид в более короткие сроки. Вот ещё, что… припоминаю, в каталоге видел такую 18-го века какого-то испанского мастера – эта точная копия.

– А вы специалист? – недружелюбно уставился на него Захар.

– Искусствовед. Преподаю в университете, по совместительству сборщик старинного металлолома, кушать всем хочется, – обыденно и сухо ответил Правдотворов.

С лоджии в зал втекали весёлые гости, кто-то включил подборку хитов 80-х. Под разухабистое «Rasputin» «Bony M», дамы, уже близко познакомившиеся с мужским обществом, потянули их в танец. Матвей остался на лоджии, Белоцерковский с Головчиным куда-то испарились. Подбежала девушка в джинсах, потянула за руки Захара, Аркадия и Сафрона на танец. Захар рассмеялся и пошёл за ней, Аркадий, посмотрев на Агнессу, развёл руками и тоже пошёл, Сафрон вежливо отказался.

Агнесса всё ещё задумчиво рассматривала гравюру, вздрогнув, подняла на него глаза.

– Спасибо, спасибо, Сафрон-кудесник!

– Я рад, Агнесса, что тебе понравилось, – он повернулся к картине на стене. – Это, похоже, твоя работа? В портрете много любви и боли, мне думается, что это твоя мама, поразительное сходство!

С потемневшими глазами, унёсшаяся мыслями куда-то далеко, Агнесса вздрогнула.

– Моя бедная, милая мамочка Тамарочка.

– И мою бабушку звали Тамарой, – остро ощущая перемену в её настроении, сказал Сафрон. – Работа с акварелью, наверное, трудна и кропотлива?

– Капризна. Мой первый педагог, обычный школьный учитель рисования, фанат-акварелист заразил меня. С маслом я не подружилась, остановилась на акварели. Я видела много выдающихся работ мастеров, была в Аспене, где видела работы Стива Хэнкса, они потрясают филигранной техникой…

– В Аспене?! Это так далеко! Его работы я смотрел в интернете. На экране монитора они кажутся классным фотошопом, могу представить эффект от живого просмотра его картин.

– Да, но многие он создавал, когда всех электронных примочек ещё не было, хотя умер уже в двадцать первом веке.

– Какая вы счастливая! Где только не были, столько видели! – невольно переходя на вы. воскликнул Сафрон.

– Ты, Сафрон, ты. Видела много, но сама особых успехов не добилась, – она опять рассматривала гравюру, словно забыла о нём.

На глазах мрачнея, заторможенно подняла голову, вглядываясь отрешённо остановившимся взглядом поверх его головы, опять уносясь мыслями куда-то далеко.

Сафрону стало не по себе, тревожно и зябко, подступило необъяснимое предчувствие чего-то тёмного, неожиданного, связанного с резкой переменой настроения Агнессы. Он молчал, не зная, что говорить. Длилось это недолго, она встрепенулась, слепым взглядом окинула беззаботно веселящихся гостей, повернулась к нему, посмотрела, словно видит в первый раз, явно пересиливая себя, улыбнулась:

– Извини, пожалуйста. Я эту ночь почти не спала, что-то с нервами. Спасибо за подарок моему сердцу, он стал неожиданным катализатором воспоминаний радостных и грустных. Извини, я пойду немного приведу себя в порядок и выпью чего-нибудь успокаивающего.

Быстрым шагом она прошла в комнату, из которой выходила к гостям, Правдотворов хотел её остановить, но она резко отвела его руку. У двери комнаты она оставила гравюру и икону на старинном комоде.

Сафрон затревожился ещё острее. Ни о чём другом, кроме внезапного и странного перепада настроения Агнессы, он уже не мог думать. Ему вспомнилась такая же резкая перемена в её настроении в Эрмитаже. Мысленно он сопоставлял её настроение до и после того, как она взяла в руки гравюру, приходя к зудящему, не совсем уверенному выводу, что и её весёлость в начале вечера была наигранной и вымученной. «Должно быть, уже тогда её точили какие-то удручающие мысли, – думалось ему. – Такой эффект настоящей светлой и взрывной радости при взгляде на гравюру, а за ним депрессивный аффект с каким-то затуманиваем сознания, покиданием окружающего мира! Здесь какая-то тайна, спрятанная в чёрном колодце, на илистом дне которого, под тиной лет, дремотно прячется шкатулка с этой тайной. И как же этот эффект-аффект похож на мои проклятые срывы с жизненной орбиты! Мой бич – неожиданные перепады настроения: на меня особенно сильно влияет настроение людей, я начинаю ковыряться в себе! Будто и не было радостного ожидания встречи, знакомства с новыми людьми, новых впечатлений, всё вдруг рассыпается! Вместо позитива нервозность, апатия, головная боль, ожидание чего-то неизбежно страшного – я не могу видеть расстроенных людей, сам расстраиваюсь».

Гости танцевали, выпивали, выходили на веранду курить, оттуда слышался громкий смех Захара. Сафрон без пальто вышел во двор, посмотрел, как мужчина в бушлате заканчивает жарку шашлыка и баклажан с помидорами, беседуя с водителем такси. Он бродил по двору, пытаясь успокоиться. Исчезнувших Головчина и Белоцерковского он не видел, поскольку они были в крытой беседке на другой стороне дома.

 

* * *

Они улизнули из дома проветриться, когда шли танцы. Белоцерковский присел на скамью, Головчин стоял. Закурив, некоторое время они молчали. Когда Белоцерковский от догорающей сигареты нервно прикурил новую, Головчин гоготнул, оскалив зубы.

– Хозяйство застудишь, Миша, скамья холодная и влажная.

Белоцерковский угрюмо отмахнулся, достав из кармана фляжку, сделал глоток.

– Да что с тобой, Мишель? Весь внутренне взъерошен, это заметно всем, в конце концов, это праздник, словно на поминках сидишь, как чёрное пятно на белой скатерти, обращаешь на себя внимание. Соберись, успокойся, не дура же она в свой день рождения испортить себе и всем вечер? Вот, хе-хе, отравить тебя, это куда ещё ни шло, классика. Шучу, шучу, Эдуардыч, – смеясь, Головчин шутовски прикрыл рукой рот, – шутка юмора.

– Шутка! Ты её не знаешь! – чуть ли не вскричал Белоцерковский. – Пригласила! Ни разу, ни разу, Иван, за всё время ни разу даже не взглянула на меня, будто я пустое место! Только когда дарил подарок, кивнула головой. Мстительна, мстительна, я её с детства знаю, не воздержанна на язык, без тормозов. Столько времени не приглашала и вдруг смилостивилась, это, знаешь, навевает… На хрена я вообще пришёл, нужно мне это было? Магия какая-то, магнетизм: упирался, упирался, а пришёл!

– Сладку ягодку забыть не можешь, помню, помню, какой была лет двенадцать назад… да и сейчас я бы не отказался, хе-хе, с такой пошалить, опыта-то набралась. Брось, Мишаня, мало ли чего? Может аккурат в именины женские дела начались, баба в четвёртый десяток идёт, но она же ещё баба. И за что ей мстить-то тебе? За богемную жизнь? Жила за тобой, как за каменной стеной, – сказал это Головчин равнодушно, внутренне потирая руки в предчувствии, что это тот самый момент, когда возможно раскроется истинная правда раскола в отношениях Михаила и Агнессы, так его занимавшая. Сам он в своих догадках, – так ему думалось, – дошёл до истины. Он хорошо знал, что женщины многое могут простить мужчине, прощают и насилие. Волю многих женщин можно подавить силой, но рано или поздно она всё же может восстать, если к ней относятся, как собственности, или оскорбят даже словом хранящееся глубоко в их сердцах нечто, что они оберегают как святыню, например – память о горячо любимых родителях. Он думал, что его «друг» совершил по отношению к этой гордой женщине что-то мерзостное в таком роде, что и поставило точку в их отношениях.

И «чуйка» его не подвела – Михаил был на срыве, готов был открыться. Он опять достал из кармана фляжку, сделав большой глоток, закурил и простонал:

– Я был пьян… она упиралась… сильно ударил, три раза… повалил на диван, разорвал бельё…

– И это всё? Что ж такого? Бывает, мы иногда становимся животными, некоторым бабам это даже нравится, да и это же, чёрт знает, как давно было, Мишаня, должно было рассосаться, утрястись. Она на тебя не донесла, между прочим. Сколько лет после всего ты занимался её делами, хотя и удалён был от тела. Чего вдруг сейчас ей базар разводить-то? Себе в минус, Мишель, при гостях, в день рождения испортить себе и всем вечер?

– Ваня, да вот после этого-то… после этого у нас с ней всё и закончилось. Озверела! Я боялся к ней подходить. Как отрезала! – Белоцерковский нервно встал. – Без объяснений: не смей ко мне прикасаться! Подонок, тварь, предатель, ненависть в лице, омерзение, будто перед ней сколопендра какая-то: предатель, предатель, предатель! Укусила даже меня, до кости палец прокусила. Я на коленях ползал…

– Нормальная реакция женщины, она не боксёр же. А с чего предатель-то? Ты клятву какую давал?

– Сам голову ломаю. Ведь на коленях стоял, в ногах валялся, рыдал, – потирая нервно висок, сказал Белоцерковский.

– Мишель, забудь, времени прошло много. Как говорили древние – nam praescriptio annorum, – сказал Головчин, на недолго призадумался и продолжил дожимать находящегося в прострации коллегу: – Но, Миша, прости, некоторая нескладуха выходит. Темнишь, чего ты так взволновался? Давай колись, чего ещё натворил, по-свински надругался над ней?

Белоцерковский выругался.

– Думаю, что королева сегодня всех просветит, каков я подлец, для этого и позвала. И понимаешь, какой взрыв будет от того, что в её красивой головке столько лет злоба копилась? Она отдалась мне в шестнадцатилетие, почти два года всё было тип-топ. Перед своим восемнадцатилетием с чего-то стала мне отказывать, я перетерпел, но и на свой день рождения она мне отказала. Я с цветами, подарками пришёл, думал, что ей нельзя, ну, там женское, перетерпел тогда. Но она стала мне отказывать и дальше, ничего не объясняя, ну, я и сорвался… поддатый был, думал изменила мне. В ванной нашёл упаковку шприцев, пузырьки с антибиотиками, решил – подцепила чего, выговорился по этому некрасиво. А она… побелела, затряслась, на дверь пальцем… мерзавец, предатель… вон из моей жизни… Я и психанул. Знаешь, я её любил, мне ни с кем так хорошо не было…

– Вот это любовь! Самоотверженная! Ничего не подцепил?

Михаил опустил голову.

– Мишель, может быть, правда, болела, по женским делам чего, кровотечение, ещё чего-то, ведь бывает же у баб, – равнодушно проговорил Головчин и зевнул. – Я за язык тебя не тянул. Выходит, совершил ты деяния по статье 134 УК РФ ещё до её совершеннолетия. Узнаю твои сексуальные предпочтения, но опять же – nam praescriptio annorum, у нас не Штаты с голливудскими историями продюсеров и молоденьких актрис.

Белоцерковский долго молчал, глядя в небо, вздохнул.

– По обоюдному желанию у нас было, хорошо было…

Головчин наморщил лоб, губы шевелились, словно он что-то подсчитывал, и сдерживая ухмылку, скучным голосом бросил:

– По обоюдному говоришь… папашка-то её, бандюган, выходит уже в могилке был, все денежки при тебе остались, дождался счастья, м-да… не страшно уже было…

Белоцерковский со сжатыми кулаками пошёл на него.

– Ну, ну, коллега, спокойно, – перехватил его руки Головчин и оттолкнул.

Михаил выругался, сел, подрагивая, на скамью и закурил.

Помолчав, Головчин продолжил:

– Ты, Миша, постарайся вести себя прилично, сними с себя чёрную маску, этим ты её можешь завести, если и правда решила пошуметь. Хотя, думаю, обойдётся. Зачем? Не вижу резона… впрочем женщины… Настасьи Филипповны ещё кое-где водятся, но век другой нынче – измельчал народ, такие бабы – реликвии.

Неожиданно он призадумался, а после повернулся к Михаилу.

– Слушай, Миша, всё это ерунда, никаких проблем от неё не будет. Ну, набухается, по-бабьи пошумит, чтобы тебя перед всеми опустить, потешить себя. Хотя она не дура и должна понимать, что и себя опустит этим, сейчас-то живёт в почёте, чистенькой в глазах света, друзей. Нужно ей грязное бельё на свет вытаскивать? И зачем? А начнёт шуметь… встань и уйти в гордой позе оскорблённого наветом – это лучший способ создать непонятку и разорвать отношения навсегда. У нас не светское общество Петербурга с князьями и княгинями, где потерять реноме было не комильфо, обструкция, пересуды разлетались тогда далеко безо всякого интернета. У них свои стримы были, в гостиных, хиты долго помнились, вспомни романы наших классиков, но это время прошло. По телеку, вон, на всю страну моют нижнее бельё и что? Живут себе герои, хе-хе, и благоденствуют. К Малахову ходят дуры на позор, а свидетели… вот эта её камарилья, малярная шелупонь с писаками? Посудачат в своём кругу и забудут. У них свой круг, жизнь обильна дешёвыми новостями: какой пидор с кем сошёлся, кто богатый заказ получил, кто кого кинул, кто Рембрандта с Малевичем превзошёл, кто в струю попал. А мы с ними не пересекаемся, разве что, когда наследство делят, разводятся или доверенность нужна, а мы дело делаем. Только я вот о чём подумал… в нашем последнем разговоре ты говорил, что все концы обрублены в Ростовской области, всё отжато, поделено, бойцы полегли на поле брани и исключено, что тебе ещё может прилететь оттуда ответка. Или может? Есть у тебя на этот счёт мыслишки? Кстати, куратор твой покойный, папаша её, безродный был?

– А какое значение это имеет? – Белоцерковский снова присел на лавку.

– Да тут одна мысля пришла, просвети.

– Мало знаю. Отец был не из блатных, советский офицер, погиб в Литве, во время операции, «Зелёных братьев» что ли зачищали; почитал папашу, могилу летал проведывать. Мать умерла после родов, Пшек был первенцем, воспитывала его мать отца, она давно умерла.

– А жена?

– Чья?

– Пшека.

– Тут история другая, художественная, шекспировская, Пшек мне по пьяни расчувствовался. Тамара – грузинка каких-то знатных княжеских кровей. Ну, ты знаешь, там князь на князе и князем погоняет. Была обручена с княжеским сынком хорошего грузинского семейства, это Агнесса знала со слов матери. В Ростовском университете училась с Мазуром, сошлись. Короче, Ромео и Джульетта, Капулетти и Монтекки в грузинском духе. Родственники узнали, разрыв, скандал, она со Станиславом убежала в Литву. Ну, типа семью опозорила, семьи рассорились, расплевались, завраждовали. Пшек хотел шикарную жизнь княжне обеспечить, голова работала, руки умелые, человек отчаянный, ну и…

– М-да, – крякнул Головчин, – история. Князья… помню, на рынке в Батуми сцену видел. Один такой князь ларёчник в адидасовском костюме с другим таким же князем сцепился. Один в грудь себя бил и кричал, смешно так кричал: я кнъяз, а ты простой дворьянын, твой дед кидалой был, моему деду проиграл, деньги не отдал, чатлах. Прикинь, князья в Советском Союзе дедовы дела помнили! Ну, я не стал ждать, когда они за ножи схватятся, свалил. А знаешь, Мишель, а ведь часть этих грузинских князей новой свободной Грузии, родственников Агнессы и их врагов, возможно ещё живы, долгожители, блин. Ну, там внуки, дядья, тётушки, братья двоюродные и прочая родня. Такие легенды у них передаются из поколения в поколение, родства там не забывают, даже огорчительного родства. Ты говоришь, что твоя княгиня мстительна, а как взыграет в ней кровь предков и ринется она искать своих родичей? Что ей стоит сесть в самолёт, найти их и пожаловаться горячим усатым хлопцам на тебя за испоганенную юность. Вот откуда тебе можно ждать, м-мм, воздаяния, а не от какого-нибудь паршивого жиголо, вроде этого пижона Аркадия. Сердце жиголо деньги греют, а за обиженную сестру, тётку или племянницу чернявые ребятки могут кровью спросить, Мишель. Хотя… столько времени прошло и всё тихо… фантастично… Это я так… размышляю.

Жгучая злоба на неуступчивость Михаила в вопросе продажи доли бесила и жгла нутро Головчина. Он обладал отвратительной проницательностью: любые события вызывали в его голове «аналитические буранчики». Мозг начинал поиск плюсов и минусов лично для себя, искал побочные сюжеты, просчитывал дальнейшие ходы и решения. При этом его «компьютер» не откидывал самых невероятных предположений. «Буранчик» бурлил и сейчас. Он несколько раз выбрасывал слово «предатель» и, наконец завис на нём. Головчин вспомнил, с каким удивлением и отчаянием Михаил говорил о словах Агнессы в свой адрес, что он не понимает, в чём он «предатель» перед ней, соглашаясь, что он поступил с ней отвратительно. Отвратительная проницательность сейчас буксовала, это злило Головчина, и говорил он это сейчас, пользуясь паникой Михаила, желая насладиться его испугом, не подозревая того, что матрица подкинутого им блефа может накрепко и навсегда врезаться в сознание Михаила. В общем-то в жизни мнительных людей случаются встречи с какой-нибудь пьяной кликушей на церковной паперти, которой они не дали подаяние и услышали вслед страшное проклятие, или злая цыганка подкидывала радостное предсказание смертельной болезни. Такие встречи и пожелания с предсказаниями могут отложиться в мозгу говорящей матрицей, которая лишит человека покоя.

Михаил не успел ответить. К ним подошёл человек в бушлате и сказал, что гости садятся за стол есть шашлык.

– О, боже, – простонал Белоцерковский, – шашлык, скорей бы отравленный кофе подали.

– Мишель, поедим шашлыка и тихо свалим, поздно уже. Прикинь, сколько нам таксист намотает, если до утра останемся. И веди себя нормально, пожалуйста. Чёрт, неужели эта красавица может быть мстительной мегерой, гм-м, пожуём увидим.

 

* * *

Сафрон вернулся в гостиную чуть раньше Головчина с Белоцерковским. Захар с раскрасневшимися щеками ткнул его в бок.

– Ты куда пропал, бро? Мы здорово повеселились и поржали. Девочки и мужики классные, я-то думал зануды, богема, носы задерут, а Аркаша – вообще порох! Голова – Дом советов! Я про него, если честно, вначале подумал – сутенёр болтливый. Мужики настоящие, трое в Чечне были на войне.

Сафрон устало ответил, что выходил подышать. Он делал вид, что ест. Отрезал крохотные кусочки шашлыка, шампанское лишь пригублял и наблюдал за Агнессой, иногда машинально переводя взгляд на портрет её матери – он магнетически притягивал.

Она сидела на прежнем месте с лихорадочно разгоревшимися щеками. Улыбалась, к еде не притрагивалась, но шампанское допивала до дна и часто поглядывала на входную дверь. Опять говорились тосты, ей доливали вина, она не отказывалась. Неожиданная её весёлость только усиливала тревожность Сафрона.

Подвыпившие гости болтали, смеялись, не замечая в имениннице перемены, но Сафрон видел, что две её подруги бросали на неё частые тревожные взгляды, а вино не допивали. Компания наслаждались шашлыком и салатом из баклажан и помидоров. Гости пили, восхищались мастерством Потапыча (так звали мужчину в бушлате), мясо с блюд, как по взмаху волшебной палочки невидимого волшебника, исчезало. Мужчины ещё не устали держать в руках бокалы, шутили, непринуждённо болтали с женщинами на ты, как с давними знакомыми.

Повторное появление Головчина с Белоцерковским почти никто не заметил. Никто, за исключением Сафрона и Агнессы. Она проводила парочку взглядом от двери до стола, и её весёлость схлынула, хотя она продолжала улыбаться и говорить с гостями. Головчин, подмигнув Сафрону: «Шашлычок», потёр руки, хлопнул водки и с удовольствием вгрызся в сочное мясо. Белоцерковский пить не стал, положил на тарелку салата, ткнул вилкой, скривился.

Тут произошёл неожиданный конфуз, который блаженствующие гости не заметили. С головой окунувшийся в знакомство с новыми людьми, подвыпивший и расслабленный Захар, ожидавший встретить снобизм и неприятие общества, а встретивший лояльность, доброжелательность и простоту в общении, был в приподнятом состоянии. Заметив состояние Белоцерковского, он сочувственно спросил у него:

– Болит что-то? Тяпни немного водки и поешь, полегчает.

– Я с вами на скамейках вместе не пил, чтобы со мной на ты говорить, – чуть ли не прошипел, озлившись Белоцерковский.

Головчин выронил вилку.

– Господа, господа, Миша, Миша, мы на празднике… нельзя же так… тише, тише, – проговорил он, озираясь.

Побледневший Сафрон приобнял Захара, пытаясь притянуть к себе и охладить его пыл, но тот зло скинул его руку с плеча, перегнулся через стол к Белоцерковскому.

– Слышь, кисель старый, я к тебе по-людски, а ты рожи из театра мне строить? Сидишь, блин, как негр среди белых людей, и уксусом течёшь. Был бы ты помоложе, не говорил бы с тобой так долго…

Белоцерковский побагровел, после кровь отлила от лица, челюсть отвисла, раскисшими губам он пытался что-то сказать, но выходил лишь булькающий дробный хрип:

– Я… я… я… я…

– Ну да, да, да, четыре я, – махнул рукой Захар и сел.

– Молодой человек, – укоризненно сказал Головчин фальшиво-строгим тоном, по всему, смакуя унижение «друга», и повернулся к Белоцерковскому: – Ну, а вы, Михаил Эдуардович, совершенно не правы… вообще, чёрт знает что…

– Михаил Эдуардович, – передразнил его Захар, наливая себе водки, – таких Эдуардовичей на экране обычно забрюливают, чтобы людям настроение не портили.

Сафрон вздохнул облегчённо, бросил взгляд на Агнессу. Она всё видела! Злобное торжество сквозило в её бледном лице. Белоцерковский как-то сразу посерел, осунулся, обмяк и сгорбился.

Шёл двенадцатый час ночи. Несколько пар попытались танцевать, но уже не под ритмичную музыку, а под «медляк», тягучие блюзы в исполнении Гарри Мура. После шашлыка отяжелевшие гости потянулись на веранду курить, вышла с ними и Агнесса. Захар потянул за руку Сафрона, предложил выйти на веранду, но Сафрон отказался. К нему подсел седой мужчина в жилете, представился, протягивая руку:

– Твердохлебов Алексей Данилович. Мне Матвей рассказал, что вы из Баку и несколько дней гостили в его семье, а я с его отцом Андреем Сергеевичем учился в одном военном училище. Нас распределили в разные края, меня на Афганскую границу. Мы переписывались, сейчас созваниваемся, дачи у нас рядом, летом общаемся. В девяностых довелось мне в Баку побывать, как там наши соседи нынче поживают после победы?

– Ликуют, – сказал Сафрон. – А жизнь… как везде – капитализм, но с восточным колоритом. Трудная жизнь, вертится народ, город похорошел, дороги, удобства, торговые центры, иномарки, это уже совсем не Баку девяностых.

– Я лежал там в госпитале в 1982-м. Меня комиссовали, вечерами бродил по Баку с палочкой, восхищался городом. Днём зарывался в кварцевый песок Пиршагинского пляжа, блаженствовал, лёжа в солёной йодистой водичке на мелководье, и опять зарывался в горячий песок. Меня приютил главврач госпиталя, полковник, бакинец, Миша Ширалиев, он же мне и лечение Каспием прописал.

Поглядывая на открытую дверь лоджии, за которой слышался смех, Сафрон сказал:

– Известный и плодотворный местный метод, мой отец как-то разбил голень, надкостница пострадала, долго болел, Каспием вылечился.

– Да, да, раны все затянулись, коросты отпали, боли исчезли. Сейчас иногда побаливает – старость, подагра. Собираемся с женой в Баку, Миша приглашал, как получится не знаю – ковидобесие.

– А вы… – поискал нужные слова Сафрон, – с Агнессой знакомы, художник?

– Художник, – рассмеялся собеседник, – пишу анамнезы и пытаюсь стирать тёмные пятна в головах больных, я психиатр.

Он встал.

– Компания с перекура выползает.

 

* * *

Головчин с Белоцерковским в очередной раз вышли на воздух, когда народ вышел перекурить на лоджию. В этот раз они не пошли за дом, а перекуривали, грея руки под навесом над дотлевающими в мангале углями. Головчин принялся резко ему выговаривать за поведение, опять предлагал от греха подальше по-английски улизнуть. Но Белоцерковский неожиданно успокоился, глотнув из фляжки, криво ухмыльнулся.

– Мы, Ваня, в своей работе настолько погружены в человеческое дерьмо, что не испачкаться невозможно. Ещё один ушат пахучей субстанции? Мне даже интересно становится, чем эта пьеса закончится, может быть прозрею, узнаю, в чём же основная причина её злобы, что за страшное предательство я совершил. Пишут, что некоторые люди получают наслаждение от унижения. Проверю, случай удачно подвернулся, и чему быть, того не миновать. Идём пить, Ваня, отравленный кофе.

Головчин озадаченно крякнул, в который уже раз подумав, что счётчик такси тикает.

– Мазохист. Не ссы, жив останешься, не растекайся лужей, ты же мужик, в конце концов.

Со своей отвратительной проницательностью Головчин до зуда жаждал развязки, уверенный, что мирно для Михаила этот день не окончится. Они вошли в гостиную, когда гости в очередной раз шумно рассаживались за приведённый в порядок сервированный стол с новой льняной скатертью. На нём стояли керамические вазы с фруктами, ладьи со сладостями, графины с коньяком, блюдо с малюсенькими бутербродами с чёрной икрой, две вазы нарциссов. Девушки подкатили столик с ведёрком шампанского во льду. Мужчины открыли шампанское, разлили его в фужеры дамам, себе наливали коньяк.

Побледневшие скулы Агнессы резко контрастировали с лихорадочно пляшущим румянцем на щеках. В этот раз за столом произошла передислокация: виновница торжества по-прежнему сидела во главе стола, дамы по правую руку от неё. Захар же, когда стали рассаживаться, шепнув Сафрону: «Рожу этого Эдуардыча не могу видеть», за руку потащил его и занял места слева от Агнессы. Мужчины не возражали и расселись на свободные места. Матвея затёрли, он оказался в конце стола, рядом с Головчиным и Белоцерковским.

Агнесса встала и подняла бокал.

– Милые мои друзья, я пью за здравие всех присутствующих. Спасибо вам за верность, дружбу, добрые слова в мой адрес и праздничную атмосферу, которую вы сегодня принесли в мой дом…

Она осеклась, торопливо и горячо поправилась:

– Нет, нет, ради Бога, не примите эти слова, как на намёк на финиш нашей встречи! Мы можем веселиться до утра, благо не в многоэтажке с заботливыми соседями, места достаточно, чтобы разместить всех уставших. Здесь столько было сказано добрых и тёплых слов в мой адрес, дорогие мои, что моя хандра в этот, наверное, грустный день для любой женщины, переступающей порог тридцатилетия, разлетелась в клочья, как облако под ветром. Спасибо, мои дорогие! Пью за вас всех!

Она выпила бокал до дна и бросила девушке у стола:

– Оксаночка, попозже принесёшь нам ещё шампанского, я хочу пить и радоваться. Сегодня мой день.

Афоня, пошатываясь, встал, поднял рюмку, шум стих.

– Скажу тебе, Агнесса, совсем без политеса, хотя так и тянет к рифме, от сердца скажу. Ты сегодня королевишна, это твой день, так пей и радуйся сегодняшнему дню! И не грусти о годах, они все твои, жизнь только начинается. Давай на брудершафт, Нессочка, а?

– А давай, друг Афоня! – задорно тряхнув головой, она встала с бокалом в руке.

Афанасий шёл нетвёрдо, чуть не упал, споткнувшись об отодвинутый стул, но не пролил ни капли из рюмки, выкрикнув весело: «Космонавты в невесомости не падают». Под скандирование гостей: «Пей до дна, пей до дна», они выпили на брудершафт. Озорно притопнув ногой, Агнесса разбила хрустальный бокал об пол. Афанасий потянулся к ней губами, бормоча: «А почеломкаться по-русски, свет Нессочка?». Она расхохоталась и звонко чмокнула его в губы.

Сафрон хорошо видел, что целуя Афанасия, она скосила глаза на мрачного господина, который встал со всеми, но пить не стал. Присев, она весело проговорила, замахав руками на вставшего с бокалом Правдотворова, по всему, собравшегося превратить начинание Афанасия в ритуал.

– Дорогие мужчины, я вас всех люблю, но пожалуйста, не повторяйте подвиг Афони. По банальнейшей причине – я столько не выпью. Давайте будем считать, что он представлял весь мужской коллектив в своём чистосердечном порыве.

Захар умело открыл бутылку шампанского, наполнил фужер Агнессы, её подруги прикрыли свои фужеры руками, Захар рассмеялся: «Сачкуете, девчонки, но от судьбы не убежишь». Таня не отказалась, Захар налил себе полный фужер, он изрядно захмелел, щёки пылали. Уже с ужасом Сафрон поглядывал на него и беспрестанно хохочущую Агнессу, на помрачневшего Правдотворова, Головчина, непринуждённо беседующего с Матвеем, на тревожно позыркивающего на Агнессу бледного мрачного господина, на напрягшегося Твердохлебова и приумолкших подруг Агнессы. Атмосфера сгущалась, электризовалась, как перед грозой.

Неожиданно Агнесса громко сказала:

– Михаил Эдуардович, отчего вы такой мрачный, не приболели ли?

Все головы разом повернулись к нему, стало тихо. Захар уставился на него с нахальной ухмылкой, Белоцерковский заёрзал на стуле. Он попытался изобразить благодушную улыбку, но вышло нечто похожее на оскал, промямлив что-то вроде «есть немного, но всё нормально». Гости смотрели на него, как на неожиданно проявившегося человека-невидимку, неожиданно реализовавшегося в человеческом образе. В самом деле, присутствуя, он ухитрялся как бы отсутствовать, не обращать на себя внимания, в общих перекурах, танцах, беседах не участвовал. Все будто прозрели, стало тихо. Головчин решил его выручить:

– Миша, Агнесса Станиславовна, никакой, переутомился. Всего несколько часов назад вернулся из дальней командировки.

– Ах, извините, расслабьтесь, Михаил Эдуардович, поешьте, выпейте немного, – она повернулась к гостям.

– Я вам уже коротко представляла моих друзей, но ничего о них ещё не сказала. Иван Панкратович – мой надёжный деловой партнёр, руководитель крупной юридической фирмы, – показала она рукой на Головчина, тот встал и коротко раскланялся.

– О Михаиле Эдуардовиче особо скажу. Рекомендую, и прошу любить и жаловать. Прекрасный юрист, мой добрый гений и благодетель, телохранитель даже, – глаза её сверкнули, – большой друг моих покойных родителей, отец перед смертью доверил ему мою судьбу. Если бы не он, я бы до сих пор, наверное, прозябала на чернозёмном Юге, лузгала семечки с подругами на лавочке, а не была бы с вами сейчас в этом прекрасном доме, именно благодаря энергии Михаила Эдуардовича. В детстве я его звала Томом Хагеном и дядей Мишей, чмокала в щёку, когда он появлялся в моём отчем доме.

Белоцерковский напрягся, натянуто улыбаясь.

– Так чего ж мы за такого хорошего человека-то до сих пор не выпили? – простодушно воскликнул Афанасий. – Наливаем, друзья, наливаем. За Михаила Эдуардовича! – встал он с поднятой рюмкой. – Друг Нессочки, тем более такой друг, – наш друг.

Белоцерковскому пришлось встать. Скромно улыбаясь, он выпил. Выпили и мужчины, в этот раз без Правдотворова. Он мрачно смотрел на Белоцерковского, покручивая на столе рюмку с коньяком, две дамы опять сделали вид, что пьют. За них отдувалась Таня, она бесстрашно не пропускала ни одного тоста. Агнесса смотрела на Михаила Эдуардовича тяжёлым испытующим взглядом, в котором полыхнула неприкрытая злоба, пить не стала.

Белоцерковский глянул на неё исподлобья и быстро опустил глаза к столу. Головчин шепнул ему на ухо:

– Да-а-а, женщина-загадка, фам-фаталь. Не прелюдия ли началась?

Михаил непонимающе глянул на него, кажется, он впадал в ступор. Головчин раздражённо от него отвернулся. Матвей сидел тихо, часто посматривая на Агнессу. Её весёлость казалась ему всё более зловещей, поведение странным. Он списывал всё на опьянение, но списывал неуверенно, неясно чувствуя какую-то цель в её необычном поведении.

Магия человека-невидимки Белоцерковского испарилась, про него быстро забыли. Человек в морском кителе артистично посы́пал остроумными анекдотами в лицах и приковал к себе внимание гостей. Девушки ввезли тележку с кофейными чашками из тончайшего фарфора, дымящийся кофе в турках, блюдо с крохотными пирожными. Гости с вздрогнувшими ноздрями жадно потянулись к ароматному кофе. Правдотворов одним глотком опрокинул рюмку коньяка, отпил кофе и принялся нервно разглаживать невидимую складку на скатерти, гости переговаривались, наслаждаясь кофе. Агнесса ласково глянула на Захара с Сафроном.

– Вижу, мои новые друзья Сафрон и Захар пришлись ко двору. Друзья, я познакомилась с ними недавно. Позавчера мы вместе провели замечательный день в Эрмитаже, ребята изъявили горячее желание культурно просветиться и побывать в храме искусств. И вот сегодня они здесь и неожиданно сделали дорогие моему сердцу подарки и угодили. Оксана, подай мне, пожалуйста, икону, она за моей спиной на комоде, – попросила она девушку.

Головчин наклонился к уху Матвея, раздражённо шепнув:

– Каков наш любимец вечно юной феи, а? Скромный гость с Востока, всех успевает обскакать, однако, хвалю!

Матвей осовело кивнул головой.

– Шустрый, как веник, а что с Михаилом Эдуардовичем? Будто лопату проглотил, со мной не поздоровался, руку не подал.

– Видимо проглотил, – подмигнул ему Головчин.

– Захар подарил мне прекрасную икону Николая Угодника, – Агнесса подняла икону над головой. – Удружил, Захар, удружил, спасибо, дорогой…

Захар расплылся в улыбке, бросив быстрый взгляд на Сафрона.

– А Сафрон… – продолжила Агнесса, передав икону девушке. – Оксаночка, там ещё гравюра, дай мне её, пожалуйста.

Девушка замешкалась у комода, на котором лежали подарки гостей.

– Девочка моя, это такая медная картина, – рассмеялась Агнесса.

Она прижала гравюру к груди, после подняла над головой. Гравюра пошла по рукам, Агнесса быстро говорила:

– Друзья, это удивительно! Сафрон впервые в Питере и даже в России, он из Азербайджана, мистик и верит в чудеса, интересный человек. Какое-то мистическое чутьё привело его в одну из наших комиссионок, где его ждала гравюра моей Святой! Моя Святая, Святая Агнесса Римская мученица! По легенде двенадцатилетняя девочка-девственница с прекрасными волосами жила во времена жестоких гонений христиан и приглянулась знатному римскому вельможе, сыну префекта, но поскольку она была тайной христианкой и приняла обет безбрачия, то вельможе отказала. Разгневанный правитель, узнав о её христианстве, выставил ультиматум: или она поклонится римским богам, или её нагой отправят в бордель. Она отказалась поклониться. Времена были суровые! Бедняжку обрили, раздели, но её прекрасные волосы тут же отросли и прикрыли её наготу. Множество мужчин пыталось овладеть девственницей, но их желания исчезали рядом с ней. Её продолжили мучить, решили сжечь, но костёр не разгорался. Римский солдат остановил мучения несчастной, отрубив ей голову.

– Потерявши голову, по волосам не плачут, – еле слышно пробормотал Правдотворов, глядя в стол. Он был пьян, бледен и взвинчен.

Савелий, мужчина в морском кителе, рассмотрев гравюру, пожимая плечами, передал её Афанасию.

– Спору нет, работа мастерская. Понимаю, дорогая Нессочка, и вполне разделяю твой восторг и умиление в отношении святой девочки с твоим именем и совершенно не хочу тебя обидеть. Я человек верующий, неплохо знаком с историей христианства. Без сомнения, у католиков было множество великих просветителей и подвижников веры, но меня всегда брала оторопь от количества одинаковых повторений в католических сюжетах о своих мучениках, так сказать низового уровня, людей обычных. К слову, например, святую Катерину казнили за то же, что и святую Агнессу, – она отказалась поклониться римским богам. Головы, конечно, рубили и живыми жгли, распинали, а количество таких мучениц и подобных сюжетов с описанием их подвигов огромно. При этом в новых католических странах Южной Америки сюжеты, ничтоже сумняшеся, переиначивали под свой национальный колорит, а своим мученицам давали родные испанские имена. Я сам не лишён чувства умиления, не могу без слёз читать о мучениях подвижников христианства первых веков, но, когда дело доходит до пересказа непременных чудес, связанных с мучениками, во мне восстаёт рационалист и скептик. Все эти излечения больных до появления пенициллина, общение с прокажёнными с антисанитарными подробностями, чудеса чудные, извините, голова моя отказывается принимать. И сами подвиги мучениц и мучеников, простите, чем-то порой напоминают мне голливудские блокбастеры о людях со сверхспособностями. Да, западный мир дал нам удивительных поборников веры, но как-то духовные подвиги наших святых, уж извините, мне милее, как-то поделикатнее, так сказать, их духовные подвиги. А языческие боги, это знаете, вообще нечто… Поклоняться богам с нетрадиционной ориентацией Зевсу и Аполлону, любовникам Ганимеда и Нарцисса, или индийской богине Кали с клыками во рту и бусами с человеческими черепами, я уж о Вавилонских жертвоприношениях Ваалу не говорю, увольте…

Афанасий, рассмотрев гравюру, передал её Головчину, говоря:

– Что тебя удивляет, друг Савва? Людям необходимы чудеса, они жаждут их, а уж в беде и болезнях любой молве поверят, к мощам святых поедет и закоснелый атеист, когда припечёт. Это и в нашем разорванном индивидуализмом безбожном мире до сих пор работает, хотя уже становится антиквариатом. Чудом теперь считают новую модель айфона или голый флешмоб сопляка, пишущего с ошибками, а невидимое мировое правительство возводит чуть не в лик святых дурочку Гретту Тумберг, озабочено пугающую мир пукающими коровами, портящими экологию, изобретают новые гендеры и вирусы. Но соглашусь с тобой, Савва, что наши герои духовных подвигов были поделикатней своих западных коллег, это ты прекрасно сказал. Нам, русским, всегда хотелось не просто чуда – чуда мессианского, вроде града Китежа, хотелось слышать звон колоколов и сладостное пение из озера, Москву утвердить Третьим Римом, даже большевики пытались сказку сделать былью. А сами наши сказки, друзья? Во всех добро побеждает зло, в них мораль – добра в мире больше. Ты сделай сначала доброе дело и тогда тебе, как в известной русской сказке, помогут и яблонька, и печь, и речка…

– А мне деликатно должна помочь живая вода, – пробормотал Правдотворов, сидящий рядом с ним, и опять залпом опрокинул рюмку коньяка. Афанасий глянул на него недовольно и продолжил:

– …Отсюда наши Серафим Саровский, с его проповедью: «Стяжи дух мирен – и тысячи спасутся вокруг тебя», Ксения Петербургская, по ночам таскающая кирпичи в строящийся храм, Пётр и Февронья, Сергий Радонежский и несть числа нашим святым…

Он наклонился к уху Правдотворова.

– Аркаша, что с тобой? Не разгоняйся, ты уже хорош, мешаешь шампанское с коньяком, окстись.

Правдотворов покорно закивал головой, улыбаясь.

– Торможу, торможу, договорились, друг Афоня. Вот только шампанским залакирую между лафитом и Клико, что называется.

Головчин с гравюрой в руках собрался было высказать своё мнение, но с недовольным лицом вынужден был остановиться: с интересом слушавший полемику Сафрон неожиданно живо проговорил, краснея:

– Я думаю, что люди всегда люди, среди них есть и жестокосердные и с сострадательными сердцами. Думаю, что само время, в котором появилась новая идея человеколюбия, подогнало простых людей, смотревших на расправы над христианами, вызвать сострадание в сердцах. О знати говорить не приходится, уже во втором столетии новой эры общины христиан были арестованы, истерзаны, преданы смерти, Византия была разорена Септимием Севером. Знаете, какое мнение высокомерных патрициев было в это время на фактический геноцид христиан? Губернатор Цецилий Капелла весело воскликнул: «Какой чудный день для христиан!». Они смеялись над смирением христиан. Думаю, что душевные переживания очевидцев расправ и создавали ореол святости мучеников за веру. Передавались события устно и, естественно, они обрастали сказочными подробностями и нестыковками. Должно было явиться христианству, чтобы изменить мировоззрение. Если не ошибаюсь, случай с Агнессой Римской произошёл во времена Диоклетиана, полководца, завоевателя. Он христиан не щадил, их бросали в амфитеатрах диким зверям, закрывали церкви, жгли книги, Времена были суровыми, жестокими, с непрекращающимися войнами, люди привыкали к крови. И только в третьем веке нашей эры Константин I всё же запретил растерзание людей на аренах, а лишь спустя сто с лишком лет запретили гладиаторские бои, извините за длинноты, исторический процесс медленен… Впрочем, вы всё это знаете, – густо покраснев, Сафрон замолчал, бросил быстрый взгляд на Агнессу, она смотрела на него ласково. Захар поймал эти переглядки, недовольно засопел, но ничего не сказал. 

На спич Сафрона быстро откликнулся Твердохлебов, к неудовольствию Головчина, опять не успевшего заговорить:

– Крови и зрелищ. Правильно мыслишь, друг Сафрон, но кровушки, ой, много пролилось в христианском мире, римская прививка кровью долго ещё работала, да и сейчас работает. Посмотрите, какие грандиозные так называемые спортивные ристалища с тысячами зрителей и мужчин и женщин устраивают сейчас, с трансляциями на весь мир! На аренах, под лучами прожекторов бьются окровавленные атлеты, молотят друг друга ногами руками, ногами, душат друг друга под восхищённый ор зрителей, не бесплатно, между прочим – рынок. Новое – хорошо забытое прошлое.

Правдотворов хотел выпить, но графин был пуст. Он раздражённо и негромко буркнул:

– Выпили всю кровь.

Афанасий опять наклонился к его уху.

– Аркадий, завязывай! Ты ведёшь себя непристойно. Что с тобой?

Аркадий приложил палец к губам.

– Молчу, молчу, добрый друг Афоня.

Головчин, наконец, дождался тишины, с обиженным видом передал гравюру Белоцерковскому, тот растерянно её взял.

– Находясь среди профессионалов, насчёт работы мастера скромно промолчу. С древней историей, господа, я в общем-то, на вы, хотя интересуюсь, так сказать, по-дилетантски. Исторический сюжет трогательный, господа служители Муз, даже козочку автор прилепил для эффекта, Агнца. Собственно, что такое Агнец в мифологии верующих, надеюсь, не стоит вам разъяснять – символ непорочности, так сказать…

Твердохлебов в этом месте неожиданно громко расхохотался, сказав: «Спасибо, что нас просветили». Головы к нему, а он, как ни в чём не бывало, взял с блюда пирожное и налил себе кофе. Головчин посмотрел на него удивлённо и продолжил с недовольным видом:

– Собственно, я ничего не имею против высокого искусства на религиозные темы, это мировое достояние культуры, но век другой. Помните, что Блок сказал о девятнадцатом веке? «Век девятнадцатый, железный, воистину жестокий век! Век акций, рент и облигаций, экономических доктрин, конгрессов, банков, федераций», м-да… куда девственному девятнадцатому до нашего двадцать первого космического, компьютерного и мелочного, века инсталляций, непотребных реалити-шоу, тик-тока и кича. Половина населения ни разу в Эрмитаже не была, поход в торговый центр – самое культурное семейное мероприятие А искусство… по законам жанра это теперь отличный музейный и аукционный бизнес, в котором вертятся огромные деньги, где покупатели покупают шедевры для поднятия собственной значимости, не из-за любви к искусству, а потому что это хорошее вложение денег. Священные лики можно теперь купить в церковных лавках, тоже ещё тот, хе-хе, бизнес…

– Это очень великодушно с вашей стороны, что вы ничего не имеете против высокого искусства, – хмыкнул ядовито Твердохлебов и деловито попросил Еву: – Евонька, подвинь-ка ко мне блюдо с пирожными, они просто чудо.

Компания не смогла сдержать улыбок, а Головчин, бросив растерянный взгляд на Твердохлебова, застыл с открытым ртом: как? Кто-то посмел перебить его в присутствии людей! Но слов он не нашёл, хорошо понимая, что превращать полемику в ссору на празднестве с незнакомыми людьми совсем не актуально. Однако совсем сдержаться не смог и пнул Твердохлебова, оскаливаясь:

– Уважаемый, поосторожней со сладким.

– Вашими молитвами, – промычал Твердохлебов с набитым ртом.

Возникла тягостная пауза. Женщины опустили головы, мужчины недоумённо переглядывались, Аркадий вертел на столе чайную ложечку, Матвей смотрел куда-то в сторону, Захар шепнул Сафрону на ухо: «Чё такое, брат, сбой программы?».

Спасла Головчина Агнесса, сказавшая:

– Вы совершенно правы, Иван Панкратович, вырождение налицо.

Она посмотрела на Михаила. Он до сих пор сидел с гравюрой в руках, не зная, то ли предать её Матвею, который, кажется, совсем этого не хотел, то ли поделиться с обществом мнением, не нарушив возникшую дискуссию. Что сказать – он совершенно не знал, но и передать гравюру Матвею трусил, боясь показаться невоспитанным, не высказавшись. И в этот-то момент Агнесса обратилась к нему, застав врасплох.

– Михаил Эдуардович, а вы помните мою козочку Неську? Вы её любили, капустой из рук кормили…

Белоцерковский вздрогнул. Гости дружно повернули к нему головы, вновь обнаружив человека-невидимку. Весь вечер его не замечали, а глянув на него, быстро отводили взгляд, как от чего-то неприятного, заставляющего ёжиться. Все смотрели на него с интересом, и он вынужден был, прокашлявшись, сказать:

– Прекрасно помню, Агнесса Станиславовна. Прелестная козочка была…

– Интересно, кто бедняжку съел? – усмехнулась Агнесса. – Михаил Эдуардович, да уж звали бы меня Агнессой, не подлаживайтесь под официальный тон, будто нас связывают лишь деловые отношения. Я вас с детства знаю, дядей Мишей звала, считай, с вами выросла, отец вам доверял, мама уважала. Ах, извините, вы, кажется, хотели высказаться? – усмехнулась Агнесса.

– Я… я не знаток… понимаю, вещь имеет для вас особое значение, но как о предмете искусства ничего не могу сказать – профан…

– Ну, ну, не прибедняйтесь, – перебила его Агнесса, – мы с вами в Лувре были, где вы лихо рассказывали провинциальной девушке о некоторых шедеврах.

Белоцерковский покраснел, заёрзал, все смотрели на него.

– Агнесса Стани… я был молод, тогда у меня ещё оставалось время жить полной жизнью, интересоваться многим, что интересует людей образованных. Но моя бумажная профессия, увы, оставляет мало времени для полноценной жизни. Профессия требовала от меня погружения в зыбкие трясины закона, а в моей практике случались дела, где часто речь шла о жизни моих доверителей, о их судьбах, благосостоянии…

Тут Белоцерковский сбился и замолчал, сообразив, что несёт бред. Головчин еле сдержал смех, но смотрел на него уважительно, согласно кивая.

– Зыбкие трясины закона? Конгениально, – рассмеялся Твердохлебов, Головчин уже смотрел на него с перекосившимся лицом. Агнесса усмехнулась.

– Г-мм, зыбкие трясины закона… интересно, интересно. По мне, так ничего не изменилось с варварских времён Диоклетиана, люди те же, трясины закона остались зыбкими, даже стали зыбче. Мир получил в наследство Римское право и термины-афоризмы, а в сносках к нему право новых сластолюбивых вельмож, префектов и богатеев вести себя так же, как приближённые Диоклетиана. Ну, вот взять историю Святой Агнессы… Разве сейчас не повторяются такие же истории с невинными девчонками, про которых теперь не слагают трепетные легенды? Промелькнёт новость в новостной ленте и забыта. Нет, нет, без костров, острых мечей, обривания волос удовлетворяют свою похоть новые патриции, развращая малолетних Настюх, Людмилок, Надюх. Туземцев завлекали блестящими бусами, сейчас заманят глупенькую айфоном, обещаниями сладкой жизни. Отвратительно, но ещё отвратительней, когда изверги берут своё силой, поганят чистоту, ломают жизнь, в полной уверенности своей патрицианской неподсудности и, кстати, нередко убивают. Вам, случаем не приходилось, Михаил Эдуардович, участвовать в защите таких нынешних юных мучениц?

– Это не мой профиль, – стушевался Белоцерковский, в голосе Агнессы он услышал рокот грозового неба. – В основном мне приходится работать по имущественным спорам, с недвижимостью, землёй.

– Да, да, с землёй… земля… это важно, люди после, и всё же, – она смотрела на него пристально, – но представить себе ситуацию вы же можете. Предположим, вы берётесь защищать пострадавшую девчонку, видите ясно суть дела, её невиновность и невинность. Сможете ли вы защитить её в нашем… новом Риме? Захотите ли в зыбких-то трясинах?

– Это, знаете, моделирование ситуации, всё от ситуации, обстоятельств зависит…

– Зыбкие трясины закона? – вытирая рот салфеткой, хохотнул Твердохлебов, удручённо покачивая головой. – Надо же, трясины.

Все рассмеялись, Агнесса улыбнулась, глянув на него, Головчин уже кипел, пытаясь собраться.

– Может в вашей юридической практике, Иван Панкратович, приходилось такие дела вести? – посмотрела на него Агнесса.

Головчин глянул на Белоцерковского, скверно ухмыльнулся.

– Я ещё больше, чем Михаил Эдуардович, ежедневно погружён в трясины человеческих имущественных и земельных разборок, таможенных сложностей, что тоже не сахар, иногда и с гладиаторскими боями заявителей. Такими делами, слава Богу, не довелось заниматься, да я бы и не взялся. Обычно такие дела, как горячие пирожки расхватывает особый класс известных и бесхребетных модных юристов, набивших руку и бумажник на защите оных обвиняемых. При этом, и обычно, – большая часть юных красавиц, совсем не святые, сами и лезут в петлю, предполагая счастливый финал с разводом и получением хорошего отступного куша. Невинно пострадавших, как правило, защищают бесплатные адвокаты, этакая дуэль адвокатов выходит: у одного в руке шпага, а у второго веник. Но возьмись я за такое дело, чего я себе не представляю, – Головчин состроил скабрёзную рожу, – я бы наперёд учёл прозаичный итог разбирательств. Прошу прощения, это возможно прозвучит цинично, но главное обстоятельство в таких случаях, в наши демократические времена, впрочем, как и в прежние, стерилизованные советской нравственностью, всегда наличие денег и общественное положение обвиняемого. Олигарх, бизнесмен средней руки или даже мелкий чинуша районного масштаба против бедной, подчёркиваю, бедной материально и глупой девчонки, – танк против охотничьего ружья.

– Ну, а если вы всё же весь талант свой приложите и принципиально пойдёте до конца, вас же этому учили, вы же присягу давали? По-человечески, – Агнесса смотрела на него пристально.

Головчин пожал плечами.

– Оппоненты постараются бедную девочку и родителей купить, что частенько и делается с успехом.

– Ну, а всё же, всё же, если адвокат и пострадавшая упрутся, пойдут до конца? – не отстала Агнесса. – Добьются они правды?

– Разберутся и с адвокатом и девочкой, методы известны. Да что мы обсуждаем? Ведь в большинстве случаев решающий голос у судьи, а он обычно куплен. С чего это у судей и прокуроров особняки и счета, с какой такой зарплаты? Слышали про судью из Краснодара, что дочери недавно свадьбу справила на два миллиона баксов со столичными звёздами эстрады?

– Слышали и видели, – продолжила Агнесса. – Но ведь пишут, что того или иного вельможу всё же иногда сажают. Закон срабатывает? Трясины иногда твердеют?

– Сажают, сажают, бывает, – ухмыльнулся Головчин, – ненадолго. Или амнистия подоспеет, или пересмотр, или ещё как-то срок скостят, да и сидеть будут с определённым комфортом и без поползновений отщепенцев и насильников. Но и за тюремный комфорт им приходится платить. Пожлобится, дадут вкусить тюремной жизни, в воспитательных целях, чтобы щедрей стал. Господа нынче такие, даже ради своей свободы жмутся, торгуются. Вы забыли про недавний казус с великой, хе-хе, «художницей», пассией проворовавшегося и уволенного министра обороны? Мошенницу приговорили к пяти годам, месяц в колонии – и на свободу с чистой совестью! А Собчак, взрослую лошадь, которую почему-то ласково зовут, как пони, Ксюшей? Отняли и тут же вернули изъятые у неё полтора миллиона «зелёных». Говорят…  – он ухмыльнулся и многозначительно поднял глаза к потолку, – что ж говорить о несвятых девчонках-то… Вот недавно нам сообщили, что голливудская дива Ким Кардашьян из Лос Анжелеса слетала в Париж на личном самолёте, чтобы купить в какой-то лавке их фирменный чизбургер, купила, слопала, и домой улетела. Наши девчонки о такой жизни мечтают, планку ставят высокую.

– Так зачем вы все нужны тогда, – расхохоталась Агнесса, – если так рассуждаете?

– Зыбкие трясины закона, Нессочка, – сказал Твердохлебов, многозначительно, с усмешкой, подняв руку с вытянутым пальцем к потолку, – антиномия зыбких трясин.

– Ощущение, уважаемый, что вы нам про какую-то наркострану на задворках земного шара рассказываете, – сказал Афанасий, глядя на Головчина.

– Отчего же, голубчик. Расеюшка, Расеюшка родная. Перенимаем передовой мировой опыт, – снисходительно улыбнулся ему Головчин и повернулся к Агнессе, скашивая глаза на нервно потирающего висок Михаила. – А что это вас эта тема заинтересовала, Агнесса Станиславовна?

– Новости читаю, сплошь и рядом подобные случаи. Народ будто сбрендил, пустился во все тяжкие, страшно становится за будущее мира.

– Бросьте, деффчонки-то нынешние не курсистки благородные, отвязаны от привязи, Агнесса Станиславовна, – весело блеснул глазами Головчин, – сами нарываются, дурёхи, опившись свободы самовыражения и оголения. Я разок как-то заглянул в тик-ток посмотреть на свободу самовыражения и оголения молодёжи. Мировой тренд, хе-хе.

Тут он победно оглядел гостей, горько вздохнул, махнул отрешённо рукой и не смог не козырнуть эрудицией, похоже статус спикера его согревал:

– Суета сует. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Твердохлебов, обведя взглядом гостей, внимательно слушавших неожиданную полемику, сказал:

– Нового действительно ничего нет, прав мудрец – люди всё те же, только мир в очередной раз вышел из пазов, как говорят американцы, по-нашему – порвалась связь времён.

Сафрон стеснительно заговорил:

– Мне кажется, что люди до Рима имперского вполне обходились без юридических законов и довольно долго. Жили по законам данных Богом или Богами, по определённым заповедям и разумным требованиям человеческого сообщества. В первом Риме, до императоров и Римского права, сына царя Тарквиния изгнали за то, что он надругался над целомудренной девушкой, так решил народ. Не казнили, а изгнали. Но я уже много раз читал, что оправдательных приговоров в сегодняшней России ничтожно мало, а попадая под эту болотную функцию, у людей практически нет шанса быть оправданными, их меньше даже, чем в царской России. Вспомните, суд присяжных оправдал Веру Засулич, застрелившую Петербургского градоначальника за то, что он устроил унизительную порку заключённого, нарушив закон.

– Сейчас Засулич дали бы пожизненное, – пьяно мотнув головой Правдотворов.

– А в СССР бы расстреляли, – перебил его Головчин. – Сафрон, дружище, по каким заповедям жили? Страшно читать Библию, что тогда творилось! Кровища и беспредел! У людей не было юридического сознания, Рим тоже так долго жил, пока это сознание не закрепилось в законах и головах. А Засулич, кстати, слиняла за бугор, понимая, что с ней будет.

– Юридическое сознание? Оксюморон какой-то. Сознание – философский термин, высшая, свойственная только человеку форма отражения объективной действительности. Каким образом его, это ваше сознание, внедрить в голову каждого человека, чтобы он перестал резать, убивать, насиловать, захватывать чужое, мародёрствовать? Чип в голову вставить? Заставить выучить уголовный и другие кодексы наизусть, экзамен ввести? Как, если люди нашей страны прекрасно видят эту самую объективную реальность, в которой любая власть нарушает ею же писаный закон самым наглым образом, и к закону обратиться не могут? – сказал Афанасий

– Нам ещё расти и расти до Европы, – пренебрежительно отмахнулся Головчин, глянув на него раздражённо. – Процесс осознания долгий.

Правдотворов усмехнулся, рассмешив мужчин.

– На лагерной шконке он точно долог.

Савелий с сомнением мотнул головой.

– Юридическое сознание как вид сознания человечества? Подчинение воли существа букве закона? В племенных древних обществах закон позволял жертвенные убийства, сжигание детей в Ханаане, Карфагене, а в вильной Украине – це Эвропа, в русской Одессе орава вурдалаков с современными телефонами в новом веке восторженно жгла людей в заблокированном здании, добивала спасающихся. По какому закону? По ханаанскому? Законы власть создаёт под себя. При тиране закон будет тираническим, при короле монархическим, коммунисты хотели всех уравнять, отрицая Бога; при практически идеократическом правлении продержались на время человеческой жизни, «меченый» Горбачёв – соглашатель и предатель, Ельцин – под стопочку опёрся на воров либералов. Чем кончится нынешнее положение страны, а оно, ведь, по законам истории – ничто не вечно под луной, – когда-то закончится, попробуй угадать. Задолго до нашей эры возникло отвратительное выражение: человек человеку – волк; англичанин Гоббс в новейшее время, через тысячелетия, согласился с этим, наблюдая жизнь своей родины и Европы. Постмодернисты утверждают, что истина недостижима, но сразу же думается: истинно ли утверждение, что истина недостижима? Так же с законами, созданными людьми, вполне тот же вопрос можно задать: истинен ли тот или иной закон? Законы пишутся властью осознанно под себя любимых и окружения. Но закон есть, один и истинный – закон Божественный. Отойдя от него, люди могут стать ханаанянинами, дойти до антропофагии и чёрт знает до чего ещё страшного.

Сафрон, краснея, сказал:

– Согласен с вами. Подкапывать фундамент священного стали задолго до постмодернистов просветители со своим деизмом. По их теории – Бог завёл механизм часов в первый миг творения и больше не вмешивается в работу механизма, то есть Бог рационален, мир – механизм, разум – единственный критерий познания. Как тут не вспомнить: сон разума рождает чудовищ?! Вольтер говорил: я не разделяю ваших убеждений, но я отдам жизнь, чтобы вы могли их высказать. Интересно, чем бы он подтвердил своё высказывание в наше время, когда существует так называемая «одобренная» повестка» и «отмена культуры, от которых отклонение в сторону запрещено?

– Или, что бы он сказал на это великолепное нынешнее black lives matter? – рассмеялся Савелий. – Ведь это выражение унижает чёрных! Уже отменено: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил»? Хотя… Вольтер ещё тот фрукт был, вывернулся бы.

– Браво, Савелий! Или об остракизме людей, нарушающих повестку. Ирландская певица Шинейд О Конор порвала на концерте фото Папы Римского и получила обструкцию свободного общества. Не с бухты барахты: девочка провела детство в католическом монастыре, вкусив все радости закрытого образования. Результат? Оплёвана, осталась одна, всеми брошенная, больная. По мне, все эти новые веяния ногами стоят в релятивизме. И эта идея – не то же самое, что слова Сократа, который отбивался от своих судей так: я знаю, что ничего не знаю, смысл разный, – он говорил о многозначности знаний. Мне не раз приходилось спорить с атеистами, и что интересно – они старательно избегали утверждения, что Бога нет. Словно боялись уличения в том, что это тоже будет притязанием на истину.

– В тютельку, – согласился Твердохлебов, а порядочно захмелевший Иннокентий, подняв руку со сжатым кулаком в знак одобрения слов Сафрона, повернулся к Головчину.

– Что ж получается, Иван Панкратыч, – есть древняя функция, которая должна поддерживать порядок. Но она же всегда и создаёт напряжение в обществе, оправдывает мерзавцев и затыкает рот честным людям. А мерзавцы неподсудны, так сказать, приближены ко двору. Сюзерены и вассалы? Чем это кончилось в прошлом веке, хорошо известно. Кривоватое это юридическое сознание. Пора уже серьёзно наказывать юристов с кривым юридическим сознанием. Я бы таких за неправомерные решения…

– На кол? Ссылал бы на Сахалин? – принуждённо рассмеялся, не дав ему договорить, Головчин.

– Почему же на кол? – упрямо качнул головой Иннокентий. – Провинившихся пожизненно лишать профессии…

– И создать ещё один полицейский отдел по надзору за юристами, – опять не дал ему договорить Головчин, – и отдел по надзору за полицией, занимающейся надзором за юристами?! У вас я вижу тут коалиция революционеров от искусства.

– А насильников кастрировать и не химически, а натурально, – стукнул по столу Правдотворов с фальшиво строгим лицом, заставив гостей рассмеяться. – Но, господа, ведь нет худа без добра! Представьте, сколько прекрасных дискантов и теноров обретут обедневшие талантами оперные театры страны!

Взял бутерброд с икрой, съел и пропел под смех гостей: «Что наша жизнь… икра».

Сафрону показалось, что хотя Аркадий говорил эту саркастическую тираду с претензией на острословие и весёлым тоном, он напряжён, зол и явно юродствует. Он уже давно заметил, как из весёлого и непринуждённого настроения в начале вечера, он перетёк в угрюмое и подавленное состояние и погружён в какие-то невесёлые думы.

Правдотворов неожиданно добавил:

– Ну их к шутам, юристов-пофигистов, трясины, – у нас праздник. Агнессочка, а нельзя ли нам, наконец, дружно выпить за здравие женской половины нашего коллектива? Так сказать, за ядро человечества, питающее живительной силой сильную его часть…

– Аркаша, тебя опять понесло, «питающее живительной силой?». Это прямо-таки тост каннибала после сытного обеда. Если ты заговорил таким высоким слогом, значит, скоро услышим от тебя очередные оды, – расхохотался Афоня.

Аркадий глянул на него рассеяно, голова его клонилась на грудь, он вздёрнулся. Глянув на него внимательно, Агнесса повернулась к девушке, кивнула ей. Минут через пять появился на столе коньяк. Правдотворов тут же оживился, налил себе, встал с рюмкой, по-кавказски высоко отставив локоть в сторону, выдав с грузинским акцентом:

– Друзья. В лице прэкраснай эменынницы, хачу выпит за наших жэншин, за красавиц, за украшение нашего стола и жизни. Кстати, нэзамужные, какие нэвэсти, вах, вах! Цвэткы граната! Мушыны! Орлы поднэбэсние, посмотрите, какой дабича!

Компания дружно и весело подняла фужеры, рюмки, но уже без прежнего энтузиазма, даже мужчины не допили коньяк. Захар совсем отяжелел, с отвращением мотнув головой, он отставил от себя полную рюмку, а Таня даже не смогла поднять фужер. Икнув, побледнела, закрыла рот ладонью и рысью убежала, опрокинув стул. Проводив её взглядом, Агнесса наклонилась к Еве и Майе, что-то шепнула им, они рассмеялись, согласно кивая.

– А в самом деле, девчонки, – весело воскликнула Агнесса, – посмотрите, какие женихи завидные! Молодые, симпатичные, полные сил, достоинства. Захара, Сафрона и Матвея даже не стоит обсуждать. Есть и постарше, ничего себе так мужички. Аркаша – красавец, умница, эстет, эрудит…

Аркадий перебил её:

– Господи помилуй, конкуренция слишком серьёзная. Я исключаю себя из списка, буду втайне грезить милостью королевы, уединяясь в провинции.

Кажется, это откровенное признание Аркадия не явилось новостью для общества, все заулыбались. Сафрон зачарованно посмотрел на Аркадия: «Грезить милостью королевы? Влюблён давно и без успеха? Вот отчего у него такое настроение! Поссорились?».

– Ты мой лучший друг, Аркадий, – ласково сказала Агнесса и глянула весело на троицу однополчан. – Вот три прекрасные кандидатуры холостяков. Иннокеша, девочки, сама сила и надёжность, как камень, с которым он работает, памятник при жизни точно любимой изваяет. Савелий – актёр, философ, жизнь семьи приведёт в строгое соответствие науке. Афоня, хотя в сантехнике не разбирается, зато поэт, повар экстракласса, одна важная проблема в семье точно будет решена…

– Наша холостяцкая троица через это счастье уже прошла, – буркнул Иннокентий.

– Можно в очередной раз попытать счастья, – рассмеялась Агнесса с нервной весёлостью, щёки её горели.

Сафрон ничего уже не понимал. Темы разговора так часто менялись. Ощущение театральности происходящего охватило его, казалось, что словно задана импровизация на заданную тему, а собравшиеся – актёры и знают свои роли. Он стал вглядываться в лица и остановил себя: «Бред какой-то! Что ты несёшь, какие актёры, какой спектакль? Живые люди, выпили, расслабились, просто Агнесса много выпила». Он посмотрел на неё: она была напряжена, руки лежали на столе, правой рукой поглаживала левую, глаза потемнели. И неожиданно его осенило: «Да вот же режиссёр! Она же всё время задаёт темы, ведёт к чему-то, о чём никто пока не знает и не догадывается! Хотя… кто-то возможно и в курсе?».

– Ну, нет, – Иннокентий хихикнул, – разведённые мужчины – это жестоко травмированные люди. Я уже успел вкусить уксуса супружеской жизни в полной мере. Нет, друзья, к таким акциям я не готов, увольте. А памятник при жизни, хе-хе, – это, пожалуйста, могу. Пока жив – это мой хлеб.

Савелий с весёлыми глазами многозначительно поднял вверх палец.

– Супружество – лучший антипод дуализма, признающего равными и духовное и материальное начала. Но моя бывшая поколебала мою уверенность в дуализме, нужно сказать, твёрдо и аргументированно, отстаивая верховенство материального. Хорошая женщина, какие пельмени лепила! Я развёлся с ней, хе-хе, во имя науки, разумеется. Говорят, не зарекайся, но я уверен, что, если даже следующая будет терпимой дуалисткой, ни одна женщина долго не выдержит моих философских недостатков. Во-первых, я заядлый курильщик и везде теряю пепел, прожёг все кресла, во-вторых, по часу моюсь в совмещённой с туалетом ванной комнате и так запариваю пространство, что капает с потолка и заливает пол, а в-третьих, пардон, храплю, – закончил он под смех компании.

– А я аж дважды вкусил того же, что и Кеша с Саввой, – вступил Афанасий. – На короткий завтрак и долгие пятилетние обеды, которые мне самому и приходилось готовить, поскольку моя вторая берегла ноготочки. Так что и меня увольте, волос у меня на голове осталось на две семейные трёпки. Если и женюсь, то только, пардон, что называется на доброй бабе, именно бабе, без университетского образования, прекрасной розовощёкой поварихе откуда-нибудь из-под Архангельска или Вятки, которая будет заглядывать мне в рот и приносить обеды в мастерскую.

– Не зарекайтесь, мужчины, – усмехнулась Агнесса, посмотрев на Головчина. – Иван Панкратыч… мог бы быть достойнейшим женихом, но он, увы, обременён большим семейством, женат и мой друг Алексей Данилович. Но есть ещё Михаил Эдуардович, холостяк, не старый ещё человек, спокойный уравновешенный, мудрый и обеспеченный. По мне, так неплохой претендент. Михаил Эдуардович, не приходят мысли жениться? Юные девы, говорят, возвращают мужчин поживших к жизни, глядишь, и зыбкие трясины перестанут затягивать.

Белоцерковский покраснел.

– Это серьёзный шаг для холостяка. Как-то не думал…

– «Я старый солдат и не знаю слов любви», – явно паясничая, положил руку на его плечо Головчин. – Слышал, Миша? Сколько я тебе о том же твержу? Скиснешь, пробегут годы в одиночестве, не заметишь, как пенсия подкрадётся, а там и некрологи станешь читать.

Белоцерковский раздражённо сбросил его руку с плеча.

– В самом деле, Михаил Эдуардович, – продолжала Агнесса, не ставьте крест на себе.

Сафрон сидел, напрягшись, его немного знобило, охватило предчувствие близкого, неминуемо чего-то необычного, а Агнесса озорно посмотрела на подруг.

– Ну, что дорогие Ева и Майя, невестушки дорогие, покажем товар лицом сонным женихам, не замечающим нашу красоту?

Головчин состроил игривые глазки.

– Может не нужно, девушки, а?

Мужская половина недоумённо переглядывалась, Правдотворов смотрел в стол, Твердохлебов пристально на Агнессу, Сафрон, забывшись, кусал ногти, капельки пота выступили на лбу, он не мог отвести глаз от улыбающейся Агнессы, всё острее ожидая чего-то необычного. Захар непонимающе пьяно вертел головой. Головчин толкнул Белоцерковского в бок с вопросом в глазах, тот, раскрыв рот, проглотил комок в горле и ничего не сказал.

– Сегодня наш день, подруги, так явим же миру инопланетянок. И раз… и три, – сказала Агнесса.

Подруги подошли к Агнессе, через миг они стояли с поднятыми вверх париками. Сафрон закрыл глаза, тряхнул головой, словно прогонял наваждение, но тут же их открыл. Он дрожал, в первый миг перед ним возникла жуткая картина: три женщины стоят с отрубленными головами в руках! Прекрасные пепельные волосы Агнессы в её руке смотрелись обвисшим неживым комком, но в следующий миг картина изменилась. Он увидел, как удивительно изменились женщины: они словно стали бесполыми существами, с нежными детскими лицами, притягивающим центром которых были яркие, живые, будто увеличенные глаза. Они были прекрасны! Глаза Агнессы полыхали влажным малахитовым блеском. Сафрон быстро оглядел гостей, изумление отражалось на всех лицах, кроме Аркадия и Твердохлебова: Аркадий, тяжело вздохнув, пьяно опустил голову на грудь, Твердохлебов переводил взгляд с Агнессы на замеревшего, с выпученными глазами Белоцерковского. Девушки из обслуги в первый миг ошарашенно застыли, после переглянулись и одна из них негромко выдохнула: «Вау!».

Это был первый звук в наступившей тишине. Затем её нарушил Иннокентий, он вскочил, восторженно вскинув руки вверх, и горячо воскликнул, оживив застывшую картину гостиной:

– Девочки, девочки! Три грации 21-го космического века! Какие черепа! Блеск! Я хотел бы вас увековечить в мраморе. Вот это была бы композиция!

Лицо Захара выражало не просто изумление, у него был вид человека, наступившего на змею. Он заторможенно повернулся к Сафрону, завороженно, с розовыми пятнами на щеках, смотревшего на преобразившихся женщин, ткнул его локтем в бок, он придыхающе шепнул ему на ухо: «Wig!».

Сафрон посмотрел на него с улыбкой отца, услышавшего мудрость ребёнка: сам того не подозревая, Захар описал истину момента одним словом из молодёжного сленга. Сафрон прекрасно знал, что «Wig» по-английски «парик», а на молодёжном сленге означает – шок, фраза пришла взамен устаревшему «парик слетел» выражающему конфуз человека в обществе.

Головчин, пробормотав «Однако», скосил глаза на женщин и горячо задышал в ухо ёрзавшему на стуле Белоцерковскому:

– Мишель, у неё и там так?

Михаил отодвинул его от себя, вспылив:

– Не доставай меня, пожалуйста!

Головчин наклонился к Матвею, на окаменелой физиономии которого застыла дурацкая улыбка.

– Ты видел это?

Матвей хрустнул пальцами.

– Какое-то японское аниме. К чему этот спектакль?

Агнесса забрала парики у подруг, отложила их на комод позади себя, разлила шампанское себе и подругам.

– Господа, если вы не возражаете, мы останемся в своей настоящей ипостаси. Вы представить себе не можете, как ужасно надоедает женщине парик, или в нашем обиходе – парник. За алопетянок, дорогие подружки! Должны же мы выпить за себя, красавиц?

– Погодите, погодите, я с вами и за вас! – Правдотворов встал с рюмкой. – За вас, грации! Виват!

За ним шумно, приходя в себя, встали все. Звонко перечокались, пили до дна, не сводя изумлённых глаз с троицы безволосых женщин, и тихо присели. Иннокентий развёл руками:

– Вот так каминг аут! Вот так флешмоб! Обалдеть, девчонки! И какие же вы прекрасные. Мужики, вы эту красоту-то видите? Ёлы-палы, тысячу лет с Нессулей общались, боже мой, и ничего не видели! Ну, женщины, женщины…

В этот миг вернулась Таня. Она пробиралась к своему стулу, смущённо глядя в пол, извиняюще бормоча:

– Простите, ради Бога.

Когда подняла голову, то изумлённо открыла рот, привстала, обвела гостей безумным взглядом и испуганно закрыла лицо руками, когда их откинула, упала на стул. Напряжение лопнуло невообразимым хохотом. Смеясь со всеми, Агнесса говорила:

– Таня, Танечка, это мы, мы просто парики сняли, мы девочки мудрые, умеем скрывать свои недостатки. Друзья, надеюсь, вы же не думаете, что мы обрились для флешмоба? Разве мы похожи на глупеньких девчонок, ради хайпа совершающих дурацкие поступки? Это, увы, заболевание, с красивым, как у прекрасного цветка названием алопеция, и в нашем случае, увы, неизлечимое.

Не сводя глаз с Агнессы, Таня пошарила по столу рукой, нашла чужую рюмку (это был кем-то недопитый коньяк), залпом хлопнула и замахала рукой у рта, опять рассмешив всех.

Головчин опять наклонился к уху Белоцерковского.

– Что ж ты молчал-то, паразит? Оригинально, конечно, на пару раз для разнообразия с такой. И вот это ты так долго любил, маньяк, и до сих пор любишь? Я бы не смог с таким уродством… инопланетянки не по мне.

– Чёрт побери, да не знал я, Иван, не знал, я в шоке! – горячо зашептал ему в ухо Белоцерковский, не сводя глаз с Агнессы. – У неё свои волосы были роскошные, золотистые.

– М-да, – пробормотал Головчин. – Шоу продолжается, ну, очень странная женщина, но это возможно может объяснять ориентацию деффчонок, а? Не каждый мужик решится на подвиг любви с такими, извращенец, хе-хе, разве.

Он наклонился к Матвею.

– Потрясён? Каково? Инопланетянки, хе-хе.

Матвей пожал плечами. Он пришёл в себя, был странно спокоен.

– Крышу ей сорвало по-взрослому. А я, знаете, давно подозревал насчёт волос.

– Неужели? С чего?

– Волосы, как волосы, – пожал плечами Матвей, – только частенько как бы окрас менялся, немного, в деталях. Решил, перекрашивается, а оно проще оказалось.

Принесли ещё раз кофе, все ещё были в потрясении, тихо беседовали, поглядывая на спокойных алопетянок. Иннокентий, достав из кармана блокнот и карандаш, делал быстрые наброски, периодически поднимая голову.

– Возвращаясь к сватовству, – Агнесса говорила спокойно. – Я предполагала, что реакция на наш каминг-аут будет неоднозначной. Но поверьте, мы не собирались проверять на практике поговорку: полюби меня чёрненькой, беленькой каждый меня полюбит. И слава Богу, я не увидела в глазах моих милых друзей самого страшного из всех непроводимостей – жалости. Но часть женихов, кажется, приуныла от нашего неожиданного перевоплощения.

Савелий вскочил и возмущённо проговорил:

– Это было бы жестоко, Нессочка, испытывать нас любовью! Неужели ты могла подумать, что мы тебя разлюбим? Понимаю, понимаю, это трагедия для женщины, но для меня это не повод для жалости, ты живая, красивая перед нами и это главное.

– Савва, Савва, пожалуйста, не обижайся, – Агнесса прижала руки к груди с умоляющим взглядом. – Когда-нибудь вы бы стали догадываться, а мне стало трудно это скрывать, я мучилась, честное слово.

– Меня не спрашивай, Агнесса, – угрюмо проговорил Правдотворов, – я своих мыслей не поменял.

– Ты мой лучший и преданный друг, – Агнесса посмотрела на него с нежностью. Потом повернулась к Захару с улыбкой.

– Мой юный друг расстроен, хотя ещё недавно он так на меня смотрел, что любая женщина заметила бы трогательное внимание к себе. Я тебе уже несимпатична? Перестала в твоих глазах быть женщиной?

– Агнесса Стани… зачем вы… Агнесса… я… просто не ожидал, это так неожиданно… я потерялся…

Захар не знал, куда себя девать, ёрзал на стуле, отводил глаза.

 – Что ж, ищи себя, ищи, дорогой, жизнь – это поиск себя. Я тебя понимаю, сама была молодой.

Она перевела взгляд на Сафрона.

 – И ты ищешь себя, Сафрон?

Всё это время после флешмоба он сидел остолбенело, не сводя с неё изумлённых глаз. Вздрогнув, он рассмеялся, отбросив волосы назад, встал. Пятна на щеках разгорелись ярче.

– Агнесса, – начал он, сбился, закашлялся и заговорил, торопясь, будто боясь, что его перебьют. – Я вас совсем мало знаю, Агнесса… Я всех вас плохо знаю, но с первых минут всех полюбил, мне так уютно с вами. Мистика, наверное, преследует меня в городе легенд. Ещё когда я ехал сюда в поезде с Захаром, увидев вашу фотографию в его телефоне, я сказал, что такие женщины, как вы, Агнесса, оставляют в сердце отпечаток. Помнишь, Захар? – повернулся он к нему.

Захар что-то промычал и Сафрон возбуждённо повернулся к Агнессе.

– …И если бы вы на той фотографии были такой… такой, как сейчас, я всё равно сказал бы то же самое, честное-пречестное слово! Отпечаток в сердце – это не отпечаток внешнего вида, это отпечаток другого сердца, невидимый импульс для других, а я верю своему сердцу, оно меня никогда не обманывало, верю его откликам, оно никогда мне не лжёт. Захар тоже этот импульс почувствовал, но ему это было проще сделать, он же вас видел, говорил с вами, тут и голос, и глаза говорят о человеке. И он согласился со мной, а после этого… опять мистика! невидимый навигатор привёл меня не куда-нибудь, а к двери вашего салона. Я всегда верю своим ощущениям и порывам, давно убедился в том, что ничего в этом мире не бывает случайным, всё, всё пересекается невидимыми нитями, главное не пробежать перекрёсток. Уже в кафе с вами я заметил в ваших глазах скрытое страдание, а после на экскурсии в Эрмитаже зрело во мне ощущение, что какая-то боль вас гложет… когда так по-детски восхитились вы моими волосами, так трепетно, с повлажневшими глазами, держали в руках гребешок моей бабушки, куда-то унесясь мыслями. Я люблю людей в таких состояниях, моя бабушка так же иногда уносилась куда-то взглядом, и я, даже ещё маленьким, чувствовал, что она переносится в прошлое, в котором были молодость и любовь, тяготы и смерти, невзгоды и радости. Так и вы уже несколько раз за время нашего короткого знакомства иногда уносились в прошлое, в котором было нечто сумрачное, омрачавшее ваше лицо. Я вас уже тогда любил братской нежной любовью! Был миг в Эрмитаже, когда мне подумалось: как прекрасно было бы, если вы были мне и Захару сестрой! Когда слова из сердца сами идут, их бесполезно редактировать, и я не боюсь своих слов. О, я понимаю, что для женщины значат волосы, всегда помнить себя той… другой! Молчать об этом, не значит не помнить и не страдать. Человек не может долго держать в себе горечь, однажды он обнажится. Я с вами говорил об этом, рассказывая о незнакомых людях, которые делились со мной своими горестями. Не принимайте моё признание за глупую неуклюжую утешительную лесть болтуна, я сердцем говорю, любящим сердцем искреннего, верного друга. Сердцем, Агнесса! И я не вру! Я никогда не вру! Врать, значит, унижать себя. Пожалуйста, улыбайтесь, улыбайтесь, Агнесса, у вас восхитительная улыбка, она, как река, бурлит на порогах, но успокаивается на равнине, под жарким солнцем, играя новыми красками. В улыбке вы вся, вы прекрасны. И дорогие подруги, улыбайтесь, улыбайтесь, вы прекрасны. Я вас всех люблю!

Он резко прервался, растерянно окинул взглядом собравшихся, нервно одёрнул полы пиджака, смутился и сел, сказав, смущённо улыбаясь:

– Простите… я странный, да, наговорил… простите, со мной бывает.

Таня хлюпнула носом: «Агнессочка Станиславовна…», и заплакала. Подруга Агнессы дала ей платок, погладила по голове. Все взгляды были обращены на Сафрона. Если вначале его монолога на лицах было удивление, то к его концу они как бы обратились внутрь себя. Когда заплакала Таня, компания будто очнулась, задвигалась, задумчиво переглядываясь.

Агнесса смотрела на Сафрона расширенными глазами, в которых плавилась нежность и радость. Заговорила не сразу, в томительной тишине все смотрели на неё, а она тихо произнесла:

– Спасибо, Сафрон милующий и исцеляющий.

– Браво, Сафрон, я тебя сразу увидел! – поднял рюмку Правдотворов. – Друг Агнессы – мой друг.

Афанасий, крякнув по-стариковски, нервно встал, сказав, отводя взгляд в сторону:

– Сафрон, Сафрон, а я ведь таким же был, как ты, когда-то, все мы когда-то были такими. Да, жизнь… укатали сивку крутые горки…

Он отрешённо махнул рукой.

– Савва, Кеша, однополчане, выйдем, покурим.

Нахмуренные и задумчивые, они последовали за ним. Агнесса, проводив их взглядом, посмотрела на Сафрона нежно.

– Оставайся всегда таким, мужчины иногда становятся детьми, женщины их очень любят такими.

Она посмотрела внимательно на Матвея. Матвей не знал, куда себя деть, ожидая её вопрос и к себе. После монолога Сафрона он решил, что тема исчерпана и Агнесса прекратит свой странный эксперимент. Но этого не случилось, она смотрела на него долго, и он выдавил из себя улыбку.

– Матвей, мне показалось, что ты единственный, кто не очень удивился перевоплощению. Неужели догадывался раньше? Ты всегда смотрел на меня глазами влюблённого мужчины, но как-то уж пытливо, изучающе, будто пытался прочитать меня, я чувствовала это. Разочарован?

Матвей принуждённо рассмеялся.

– Ошибаетесь, для меня вы всё та же прекрасная Агнесса, которую я знаю, – легко соврал он, – никакого разочарования я не испытал.

Он ещё раньше реалистично сообразил, что если она и его спросит, то он обязан поддержать мужскую солидарность компании. На этих именинах он очень хотел быть и даже строил кое-какие планы относительно Агнессы, которая по его размышлениям испытывала к нему симпатию. Но пришёл он на день рождения уже совсем с другим настроением. В ночь перед ним он проигрался, просадив деньги, занятые у Сафрона, хотя поначалу выигрывал. Выпил он за время игры много, чуть не подрался с партнёрами по игре, а после пришло к нему озлобленное осознание того, что друзья-партнёры шулеры – одна команда, сообща играющая против него. Рассвирепев, он раскидал карты по столу, замахнулся на одного из игроков бутылкой, её у него отняли, обложили матом и прогнали пинками. На именины он пришёл с больной головой и без прежнего энтузиазма в отношении хозяйки торжества, когда же встретил здесь Сафрона, сильно помрачнел, ощутив себя униженным должником, вынужденным просить кредитора повременить с долгом. И сейчас он, что называется, высиживал время и не нашёл ничего лучшего для поднятия настроения, как пить без оглядки. Эффект, как водится, был обратным – настроение ухудшилось.

Преображение Агнессы и подруг произошло, когда он уже был в перегрузе. Анестезия несколько притупила впечатление от преображения, а недоумение переросло в раздражение, которое приходилось скрывать, он чувствовал себя неудачником, кругом обманутым, но и быть героем ему не хотелось. Давно привыкнув к вымуштрованной «гибкости» в отношениях с клиентами, он эту менеджерскую «гибкость», когда надо, легко переносил и на отношения с людьми и в обычной жизни. Он вообще быстро менял свои планы и мнение о людях и сейчас отвечал Агнессе, сохраняя на лице саму открытость и даже обожание.

– Ой, ли… – пристально посмотрела на него Агнесса и повернулась к окаменело сидевшему, опустив голову, Белоцерковскому, на него смотрели все, замерев от ожидания чего-то невообразимого. Головчин толкнул его коленом под столом, он непонимающе посмотрел на него, а после на Агнессу. Она смотрела на него так долго, что он заёрзал, а она обвела гостей взглядом и весело сказала:

– Друзья, но ведь сегодня же мой день, ну, скажите же, мой?

Компания дружно зашумела:

– Твой, твой.

Вернувшийся из веранды с друзьями Савелий поднял бокал:

– Виват, Агнесса!

В который раз подняли бокалы. Она выпила до дна, устало присела, призадумалась, но резко вздёрнулась.

– А коли мой… ворочу, что хочу. The show must go on… мужчины, вы все прекрасны, но если бы взаправду нужно было бы сейчас выбрать себе суженого, не обижайтесь, пожалуйста, я бы трезво выбрала…

Она опять посмотрела на словно окоченевшего Белоцерковского, выдержала долгую паузу и продолжила весело:

– …Завидная перспектива, согласитесь, жить с надёжным человеком за крепкой юридической спиной, без страха перед «трясинами», с человеком, которого знаешь давно, как верного друга отца и матери и даже моей козочки, почти члена семьи. Это так патриархально, романтично, а может быть даже патриотично… Ой, что я такое несу, – рассмеялась она, – кажется, я пьяна, прости, прости, Миша.

Предгрозовое затишье повисло в гостиной, гости завороженно смотрели на Агнессу, недоумевающе переглядываясь, чувствуя, что их, по всему, ждёт очередной эпизод с участием хозяйки праздника. Сафрон невольно дал определение её новой весёлости: отчаянная весёлость человека со шпагой на краю обрыва, перед которым зловеще сверкают клинки врагов, он внутренне ожидал чего-то страшного, окидывая быстрым взглядом гостей.

Белоцерковский побелел и выпучил глаза, Головчин испуганно тронул его рукой, он не среагировал, глядя на Агнессу, как в игре замри. Правдотворов мрачно, с презрительно сжатыми губами разглядывал его исподлобья; Матвей удивлённо вертел головой, однополчане переглядывались недоумевающе, подруги опустили головы, вытирая повлажневшие глаза платками: Твердохлебов, скрестив руки на груди, пристально смотрел на Белоцерковского.

Тут у Тани выпала из руки ложка. Мелодично звякнув, раскололся тонкий фарфор блюдца, и все испуганно повернули головы к ней, она ойкнула жалобно и затихла. Агнесса провела рукой по голове, расхохоталась почти истерично.

– Но такой ты меня, тридцатилетней, конечно же, не полюбишь, Миша… дядя Миша, просроченный товар, да? Помнишь, как мне подходила шляпка-таблетка, как у Джекки Кеннеди, ты восторгался. Что ты дрожишь, вспоминаешь мои волосы, а может быть тот день? Посмотри на моих подруг, у них были прекрасные волосы, и они все стали такими, как я, из-за пьяной скотской похотливости недомужчин вроде тебя, которым сказать люблю так же просто, как сказать привет. Я познакомилась и подружилась с подругами в клинике, где мы делились своими горестями, пытаясь победить болезнь с помощью медицины, увы, в нашем случае мы болезнь не победили. Любуйся своей работой, милый и преданный друг семейства, ты хорошо потрудился. Моя мама, наверное, переворачивается в гробу, а отец, если бы был жив, сначала долго бы тебя мучил, а после убил бы без сожаления. Жалкий приспособленец, адвокатишка, благодаря ему ты обогатился и набрался лоска. И ты, ха-ха, хитрый лис, оплакивал его, обнимал меня по-отцовски на его могиле, а малолетняя дурочка верила дяде Мише, потому что он её приручал, как собачонку. И дурил, дурил, опекун. Да, да, я уже давно догадалась, что из моих денег ты потихоньку откусываешь, крутишься деньгами, вошёл во вкус. Но это ладно, думала до времени, хорошая работа должна хорошо оплачиваться, не обеднею. Но это стало совершенно ясно, когда ты меня решил сплавить к Ивану Панкратовичу. Вряд ли совесть тебя заела, просто слинять решил, обрубить концы, спрятаться, чистеньким остаться, бояться стал... А знаешь ли ты, что мне сказал отец перед самой смертью?

Она бы могла не задавать этот вопрос, Белоцерковский уже был на грани обморока, слабо понимая, что она говорит, но Головчин больно ткнул его в бок локтем: «Приди в себя!» и он очнулся.

– Спасибо, Иван Панкратович, – усмехнулась Агнесса, – посильнее надо было.

Она сделала паузу и продолжила, зловеще усмехнувшись:

– А сказал он мне, что у него нет выхода, что не может он меня оставить одну в этих кугутских местах на растерзание бывшими его холопами, что хочет меня видеть образованной и независимой, благословил меня на переезд. Но если ты думаешь, что он тебе доверял, то глубоко ошибаешься. Он никому не верил, жизнь заставляла, верил только моей маме, она его не предавала, и мне. Любил, любил меня, верил, что беды меня минуют, но знал жестокость этого мира, надеялся на лучшее. А доверил тебе меня, потому что считал тебя трусом, что трус не отважится на подлость, что ты будешь бояться его даже в могиле. Он ошибся. Трус может быть мстительным, жадным и похотливым, но сложная жизнь папу кое-чему всё же научила…

Агнесса остановилась, отпила кофе.

– Он подстраховался, дядя Миша, Том Хаген. Оставил мне координаты человека, который многим ему был обязан и был готов сделать для меня всё, что я попрошу. Всё, понимаешь? Знаешь же, какие у отца были друзья? Я пока не решилась на это всё, хотя временами страстно желала твоей смерти, а человек этот, Мишенька, жив, здоров, я поддерживаю с ним связь, а он по-прежнему готов выполнить любую мою просьбу…

Агнесса врала умышленно. Не давал отец ей никакого адреса, ей мстительно хотелось вдоволь насладиться страхом и унижением Михаила. Выждав, она зло бросила:

– Живи теперь с этим, трусливый мерзавец. И вот ещё… дай-ка мне, Оксана, фиолетовую бархатную коробочку со столика.

Девушка в фартуке подала ей коробочку, из тех, в которых продаются украшения. Агнесса встала, яростно выкрикнув:

– Возьми своё мерзкое кольцо, я брезгую всем, чего касались твои руки. Решил дорогим подарочком подмаститься?

Коробочка полетела в Михаила, в воздухе она раскрылась, упала на стол, кольцо пролетело над его головой, он инстинктивно пригнулся.

– Агнесса Станиславовна… – укоризненно и ошарашенно сказал Головчин, – это, знаете...

Но Агнесса уже не контролировала свои действия, встав, она схватила хрустальный фужер, но к ней успел подскочить Аркадий, придержал её руку, ласково шепча: «Нессочка, Нессочка, всё хорошо, успокойся».

Она упала на стул, опустив локти на стол, обхватила голову и, покачиваясь, разрыдалась. Подруги взяли её под руки, нежно увещевая, повели в спальню. За ними пошёл Твердохлебов, но остановился и повернулся к Белоцерковскому и Головчину.

– Да уходите же, Бога ради, уходите!

Головчин бесцельно шарил руками по столу, провожая взглядом уходящего Твердохлебова. Когда за ним закрылась дверь, в которую вошла Агнесса, Правдотворов обвёл онемевших гостей взглядом и остановил его на окоченевшем Белоцерковском.

– Вам бы уйти, Михаил Эдуардович. Иван Панкратович, помогите ему подняться.

Головчин встал, бормоча:

– Какой афронт, какой афронт, Миша, да встань же ты, пожалуйста.

Белоцерковский встать не мог.

– Да что ты, Миша, в самом деле, поднимайся, – уговаривал его Головчин.

Захар приподнялся, пососал разболевшийся зуб, грубо процедив:

– Поднимайся, козлище, или я тебе сейчас помогу.

– Тихо, тихо, Захар! – остановил его Правдотворов, усадил на стул, надавив на плечи. – Мы не на толковище.

Головчин, наконец, заставил Белоцерковского встать, но, сделав пару шагов, тот стал оседать.

– Да, уходите же, наконец! – выкрикнул Сафрон, сжимая голову трясущимися руками. – Черным-черно от вас.

Аркадий помог Головчину довести Белоцерковского до гардероба и крыльца, где его потянуло рвать. Аркадий постоял на крыльце с сигаретой во рту, наблюдая, как Белоцерковского, согнутого, рвёт у забора, а Головчин, бранясь, чистит снегом испачканное пальто. Смотритель дома распахнул ворота, и такси, мигнув задними фонарями, скрылось.

Потирая окоченевшие руки, Аркадий вернулся в гостиную. Все сидели в мрачной задумчивости, Сафрон стоял у картины матери Агнессы, сжимая голову руками. Аркадий подошёл к нему, молча стал рядом, появилась девушка, сказав:

– Хозяйка сказала, что сейчас самое время для раннего завтрака, попросила накормить вас, узнать, кто остаётся, и устроить на ночлег.

– Шутит, слава Богу, значит всё хорошо, – облегчённо выдохнул Савелий.

– Не волнуйтесь. С Агнессой Станиславовной Ева с Майей и врач Алексей Данилович. Подруги устроятся в её спальне. Сейчас покормим вас, – улыбнулась девушка.

Савелий повернулся к Иннокентию.

– Да, дела… юридическое сознание, значит… мерзость какая. Пора и честь знать, но по рюмашке выпить нам не помешает. Вызовем такси, у меня «косарь» есть.

Сафрон с Аркадием присели к столу.

– Маловато будет с развозом-то по городу – разные концы. Мне на Пулковское шоссе, Кеше в Девяткино, Афоне на Савушкина – у меня только «катерина», – с сомнением покачал головой Савелий. – Афоня, у тебя?

Афоня встал и вывернул карманы брюк.

– Как у любого поэта России.

– Если с нами, гони посильную долю, – повернулся к Матвею Савелий.

Матвей заёрзал на стуле. Подвезли его на именины Головчин с Белоцерковским. Он предполагал, что и домой вернётся с ними, но их бегство было столь поспешным, что про него они забыли. Ехать с однополчанами ему не хотелось, в кармане оставалась всего тысяча, карточка пуста, и он сказал, что доедет на первом автобусе или на электричке, ему, мол, не к спеху и проветриться не помешает.

Сафрон, наконец, сообразил, что у гостей проблема с деньгами, вскочив, полез в карман.

– Друзья, я же миллионер, сколько ещё нужно?

Савелий рассмеялся:

– На пару косарей можем рассчитывать?

– Но проблемо! – Сафрон положил на стол пятитысячную купюру. – Ребята, мне дико выпить захотелось за то, что с такими прекрасными людьми встретился.

Подошли девушки, расставили приборы, разогретый шашлык, соленья, большую бутылку «Белуги» и шампанское.

Сафрон посмотрел на Савелия, разливавшего водку в рюмки, тронул его за руку.

– Мне стакан и полный, в Баку мужчины пьют водку. А знаете почему? – он рассмеялся. – Однажды я был в гостях у немолодого соседа азербайджанца, он пил водку и большими дозами. Я в шутку его укорил, мол, в Коране запрет на винопитие, а он объяснил мне с самым серьёзным видом, дескать, в Коране запрещено вино, про водку там нет ни одного слова.

– Философия чистого, незамутнённого догмами разума, – расхохотался Савелий, а за ним и все. – Пьём за нашу Агнессочку и подъём.

Троица однополчан прощалась, пошатываясь. Обнялись с Захаром, Сафроном, Матвеем и Аркадием, он проводил их за ворота, когда подъехала машина.

 

15.

 

После отъезда однополчан сидели за столом, не пили. Все, конечно, были под впечатлением от недавних событий, но никто ни разу не заговорил о случившемся, будто на эту тему наложено табу. Говорили о фильмах, музыкальных пристрастиях, Аркадий расспрашивал Сафрона о жизни в Баку, интересовался историей его семьи. Беседовали, собственно, Аркадий и Сафрон, Захар быстро стал клевать носом и его проводили в спальню. Матвей почти не поддерживал беседы, вид у него был сонный. В шестом часу утра он ушёл, хотя Аркадий предложил ему прикорнуть.

Из комнаты вышел Твердохлебов, сел к столу, говоря:

– Заснула. В некоторых случаях стресс бывает полезен. Бутылку не осилили? А мне нужно выпить, мужики.

Он налил себе полный фужер, Сафрон с Аркадием плеснули в свои стаканы, выпили молча. Твердохлебов выпил, закусывая, начал, усмехнувшись:

– Коли доктор сыт, то и больному легче. Зыбучие трясины закона, м-да, – воры, оба воры. Больные воры – воры все больные. Воры в прямом смысле и воры, гадящие людям. Уверен, даже когда эти двое уже прочувствовали отторжение компании, а оплёванный юрист загрустил, они подспудно думали о лазейках в возникшей ситуации, как тот юрист в анекдоте. Приговорённый к смерти неизлечимой болезнью, неверующий юрист попросил, чтобы ему принесли библию. Врач спросил, мол, зачем, вы же неверующий? «Ищу лазейку», – ответил он. Статус для таких господ, это презерватив от совести. Партизанские лазейки в трясинах закона ими хорошо разведаны, поводырей тысячи. Вся жизнь посвящена сохранности презерватива, постоянная тревожность – деньги, где взять, как сберечь, как с умом вложить, приумножить. Рвутся к власти, потому что в ней горизонты воровства. Как психиатр вам скажу, такие прохвосты живут в вечном стрессе, они знают, что воруют чужое, но убеждают себя, что это награда за тяжкий труд, допинг своего рода, который стирает внутренний надлом. Да-а-а, цинизм дельца заболевание страшное и неизлечимое. В конце концов, они не могут не понимать, что совершают плохие дела, но в их окружении эпидемическая среда и волчьи отношения, сплошь и рядом живут по воровским законам, а это ещё худшие трясины. Волей-неволей это должно вызвать злобу к тем, кто живёт не как они, а по-человечески; и выйти из непременного ощущения одиночества, обязательной понтовой рисовки богатством невозможно. Приходится совершать большие и пустые траты и это мучает, вечный страх потерять награбленное, быть кинутым, и чем круче богатство, тем страшнее. Все силы и здоровье отдают на то, чтобы соответствовать стадным канонам, гордятся вседозволенностью. Это пока есть здоровье, друзья, но оно с годами уходит. Наступает момент, когда от десятилетнего виски тошнит, юные девы не вдохновляют, а от свинины, испечённой на углях сожжённых бочек многолетнего виски, болит печень. Измывание над душой приводит к таким же результатам, как и измывание над печенью, но к более страшным итогам. М-да, Миша этот, я за ним пристально наблюдал, пожалуй, близок к распаду, и не только потому, что неумеренно пьёт, он выгорает изнутри, но… мне подумалось, – я за ним внимательно наблюдал, – что, гм-м, новость в самом деле была для него страшной новостью. Стресс был налицо, он будет думать, но не повесится и яда не выпьет. Ивана Панкратовича не вылечить, он слишком здоров, хе-хе, для мёртвого. Весь в себе любимом, двери закрыты на все запоры, похож на дом с заколоченными окнами, но на дом говорящий. Несчастны его жена и, если есть, дети. Короче, юзер, позёр, людоед и… э-э, друзья, да вы же носами клюёте. Аркадий, где бы мне притулиться, покемарить с часок, другой?

Аркадий отвёл его в комнату, сам устроился на диване в гостиной, Сафрона девушка отвела в спальню, где с раскрытым ртом и с выражением муки на лице похрапывал Захар.

Сафрон долго маялся без сна, перед ним навязчиво вставали и будоражили картины вечера. Забылся он, когда за окном занималось сырое и туманное утро. Ему снилась грустная Дана. Они с ней пили чай на их маленькой кухне, обклеенной клеёнкой с повторяющимся рисунком чашек с дымящимся кофе и тостами на блюдцах. Они вспоминали, что этот непритязательный «дизайн» эконом-класса придумал отец Сафрона, а клеили они клеёнку вдвоём с Сафроном. Они с Даной смеялись, вспоминая, как закончив поклейку отец оглядел работу и весело сказал: «Когда у нас не будет денег, станем наслаждаться виртуальными завтраками с вечно горячим кофе и тостами». Дана маленькими глотками пила чай из хрустального стакана армуды, но почему-то стакан оставался полным. Неожиданно она выронила его на пол, и он разбился на мелкие кусочки.

Сафрон закричал, подскочил на кровати, озираясь.

– Ты чего орёшь? – вернул его к действительности Захар. С хмурым лицом он лежал на спине, подложив руки под голову, уставившись в потолок.

Сафрон обессиленно упал на подушку.

– Подниматься нужно, двенадцатый час. Блин, прёт из меня, как из пивной бочки, знатная добыча для гайцов, я думал чуть-чуть поддать, но, блин, нажрался, – сказал Захар и встал.

Они приняли горячий душ, пили чай, Аркадий сказал, что Агнесса чувствует себя неважно, извиняется перед ними и выйдет только к обеду. Захар растворил две таблетки алка-зельтцера, молча выпил четыре чашки чая и предложил Аркадию подвести его до города, но тот отказался, сказав, что Агнесса просила его остаться. Сафрону ужасно хотелось остаться, увидеть Агнессу, но пришлось последовать мужскому принципу «с кем приехал, с тем и уехал». Да и фраза Аркадия о том, что Агнесса просила его остаться, была более чем прозрачна.

Разогревая машину, задумчиво пожёвывая жвачку, Захар глянул на него и невесело рассмеялся:

– Ну, что братан, отпечаток-то не у нас одних, у Аркаши он поотчётливей… и история длинная и тёмная.

Сафрон быстро и горячо возразил:

– Отпечаток наш с тобой никуда не исчезнет, даже на камнях остаются отпечатки листьев. Что ж поделаешь – жизнь. Бабушка говорила, что двум медведям не ужиться в одной берлоге, Аркадий… прекрасный человек и достоин счастья, а ты, Захарий, флюгер, не думал, что так быстро сотрётся в тебе отпечаток.

– Не-е, я в командные игры не играю, трём медведям точно не ужиться в одной берлоге. А сознайся, жмёт костюмчик-то, зря потратился? – нехорошо ухмыльнулся Захар.

– Дурак, лягаешься, как глупый необъезженный конь, – Сафрон обиженно отвернулся к окну.

До города они молчали, гаишников не встретили. У дома на канале Захар предложил куда-нибудь сходить вечером, развеяться, Сафрон отказался, протянул руку на прощание и неожиданно притянул его к себе, порывисто обнял, быстро отстранившись с повлажневшими глазами.

– Хорошо, что ты у меня есть, брат.

Захар рассмеялся.

– Ну и телёнок же ты, бабушкин внучек.

 

* * *

Два дня Сафрон никуда не выходил, выключил телефон, не ел, пил крепкий чай, неприкаянно ходил по комнате; ложился, не пытаясь заснуть, вставал и подолгу стоял у окна, глядя на замёрзший канал, который пошёл трещинами. Ощущение тупика, безысходности, космического крушения внутреннего мира, душевной суетливости с быстро скачущими мыслями охватило его. День длился бесконечно долго, а следующий начинался уже с вечера. Как злая мета начала болезни вернулась бессонница, тоска и беспомощность.

Мысли возвращались и возвращались к недавним событиям, он воссоздавал кадры, осмысливал происшедшее. Две Агнессы вставали перед глазами: радостная, весёлая и счастливая в прекрасный день вояжа их трио в Эрмитаж, закончившегося неожиданной и странной сублимацией её настроения. Он вспоминал её сияющие глаза, смех, ласковые и изучающие, будто сравнивающие взгляды на него и Захара. В какой-то миг, улыбаясь, он подумал: ах, как было бы прекрасно, если бы Захар был моим братом, а она сестрой. Как весело мы бы проводили вместе время! Сейчас вспоминая каминг аут Агнессы с подругами, как назвал его Афоня, он совершенно отчётливо понял суть резкой смены её настроения в конце экскурсии. Ярко вспомнилось её умилённое и неожиданное восхищение его волосами, когда он рассказывал о прекрасных волосах бабушки, и как она попросила показать ей гребень. Это выглядело так, как дети просят что-нибудь у взрослых, умоляюще, с горящими глазами. Взяла гребень, как какую-то хрупкую реликвию, а через миг погасли её прекрасные глаза, полыхнув болью и погружением в себя, исчезла её светящаяся энергия! Не его ли рассказ о волосах бабушки стал отправной точкой её нервного всплеска? Не он ли нечаянно заставил её невольно вспомнить свою беду и прорвал годами скрываемую боль? Конечно, конечно, день рождения… он многое разъяснил, но как же она была красива в ярости, выплёскивая её на этого представительного мерзавца, в миг превратившегося в жалкий сморчок! Её было не узнать – это была разгневанная амазонка с мечом, перевоплотившаяся в прекрасную инопланетянку с неизведанной планеты, где живут только такие красивые женщины! Что же сделал мерзкого этот господин, зачем пришёл? На что надеялся? Возможно, думал возобновить отношения, получить прощение за былой проступок? Ясно же, ясно, они знают друг друга давно, ясно, что была связь, она об этом прямо сказала, что он виновник её боли. И он пришёл, зная о её беде, или всё же не знал? Пожалуй, не знал, вид у него, когда она сняла парик, говорил о потрясении. Фу, фу, фу, не хочу его вспоминать, какой слизень мерзкий, как он мог сделать ей больно! Была немая сцена с тупым недоумением Головчина, наклонившегося к уху мертвецки побелевшего Михаила, труса, уже получившего от Захара грубую мужскую словесную зуботычину. Головчин шептал ему возбуждённо что-то на ухо, а он, словно загипнотизированный, не мог отвести глаз от Агнессы. Матвей… странная усмешка бродила по его лицу, он бросил на костюмированную пару быстрый ядовитый взгляд. За этим восхищение однополчан, слёзы Тани, восхищённое вау! девушки из обслуги, пресный ответ Матвея на вопрос Агнессы, растерянность Захара, сохранившаяся до конца вечера.

«Что я подумал о нём тогда? – неслись быстрые мысли. – Что ещё в нашу первую встречу в поезде я разглядел в нём заблудившего, барахтающегося в путах сегодняшнего мира, наспех одетого в понятийную одежду с чужого плеча, мятущегося мальчика с нелёгким детством и юностью, подростка, прожившего четверть века в безвременье… Что я чувствовал? Острое чувство человеческого родства с ним! Захар, Захар, мы с тобой оба подростки, не приспособленные к жёсткой действительности. Ты, правда, самоуверенно думаешь, что всё в этом мире можно потрогать руками, стоит только захотеть. Это не так, Захар. Это ринг, схватка без правил, а решение судей за столиком – решение не окончательное. Оно за Верховным невидимым Судьёй, а он всех рассудит справедливо своей мерой и наградой, а воздаяние обязательно раздаст каждой твари. Но как же славно ты отбрил на своём уличном жаргоне этих слащавых старых облизывающихся котов, привыкших, брать от жизни всё, что им не принадлежит, оценивающих чужую жизнь в цену жетона в метро. Привыкшие к послушанию людей, рабовладельцы потеряли себя, превратившись в беспомощных слизней! А что же делал я? Ничего не помню. У меня, наверное, было глупое лицо, оно у меня, конечно же, глупое, когда меня заносит и когда я в ступоре. Что я говорил? Говорил ли что-нибудь? Наверное, говорил, не помню, не помню. Помню только, что все долго и молча смотрели на меня, когда я говорил, а Агнесса улыбалась, как улыбаются, слушая детей. Головчин с Михаилом Эдуардовичем, Матвей? Они таращились на меня, как на идиота… наверное я правда выглядел идиотом».

Он посмотрел на выключенный телефон.

«Боже мой, это же свинство так поступать! Столько людей приняли участие в моей судьбе, были добры ко мне, а я спрятался со своими бзиками в скорлупу. Звонить, звонить живым людям! Агнессе, Захару, Голубятниковым, к Клавдии Дмитриевне сегодня же съездить, но Агнессе звонить первой. А что говорить? Боже мой, как говорить, что? Нет, тревожить её сейчас нельзя. Захару – первому, он вообще первый и должен им оставаться».

Как только он включил телефон, он требовательно взорвался звонком, а сердце оборвалось тягостным предчувствием беды. Что-то шуршало в телефоне, скрипело, голос Гриши прерывался мычанием, какими-то невнятными прерывающимися торопливыми слогами. Связь некоторое время не могла восстановиться и, наконец, ясно и чётко прорезалось: «Братишка… братишка…», и Сафрон задрожал, уже поняв, что это будет скорбная весть. Ему казалось, что он закричал, но на самом деле только сипло выдохнул: «Когда?» – «Два часа назад в больнице, – Гриша запинался. – Мы сейчас там, я тебе звонил много раз».

Сафрон расслабленно опустился на стул, обессиленно опустив руку с телефоном, телефон упал на пол. «Сафрон, Сафрон!» – кричал Гриша, и что-то ещё кричал, он слышал, но сидел окоченело и не было сил поднять телефон. Наконец поднял: «Гриша, я еду в аэропорт, как доберусь, не знаю. Может быть на перекладных, братишка. Ждите меня, обнимаю вас всех».

Он горько усмехнулся, вспомнив недавний сон с Даной и Агнессой, пробормотав: «Это знамением было: вечеря, алое вино, хлеб, Дана в том самом чёрном траурном платье, Туя, опрокинувшая бутылку с вином!».

Он позвонил, но не Захару, а Клавдии Дмитриевне. Она разрыдалась, долго ничего не могла сказать, он слышал, как Тамара Мурадовна просит её упокоиться и, кажется, тоже плакала.

– Вот она жизнь, вот она! Сафрон, Сафрон, сынок, приезжай к нам сейчас же, пожалуйста, – говорила Клавдия Дмитриевна сквозь слёзы, – я хочу тебя обнять. Ну, как же так, как так! Что за проклятье семьи! Я да ты остались! Боюсь за тебя, сынок, ты такой чувствительный, рефлексирующий. Пожалуйста, крепись, дорожи жизнью, я буду молиться за тебя. Чем я могу тебе помочь, дорогой мой?

Сдерживая слёзы, Сафрон сказал:

– Я вас всех очень люблю, я чувствовал, что вы станете моей семьёй, вы и стали ею. Но мне нужно спешить, путь неблизкий, смогу ли вылететь сегодня, не знаю, но как-то нужно выбираться, ехать в аэропорт…

– Сафрон, приезжай к нам, сынок, сейчас, пожалуйста, вызови такси, прошу тебя, – голос Клавдии Дмитриевны дрожал. – А я сейчас позвоню в Баку родственнику моего покойного мужа, он поможет со всем, что связано с похоронами, дам тебе его номер. Тамарочка рвёт у меня из рук телефон…

Тамара Мурадовна плакала.

– Сафрон джан, миленький, мы сердцем с тобой и скорбим. Боже, боже, упокой душу Даночки. Не забывай нас, ты для нас желанный и родной человек. Как я понимаю тебя и хотела бы обнять! Крепись, земляк, береги себя и приезжай к нам, наш дом – твой дом. Любаша, Верочка, у Сафрона умерла тётя…

Трубку взяла Люба.

– Сафрон… не исчезайте, приезжайте в Питер летом, мы вас всегда рады видеть. И простите меня, пожалуйста, за… – она запнулась, засопев по-детски. – Держитесь…

Сафрон представил её вечно смешливое личико, и душа наполнилась теплотой. Саша говорил с ним расстроенно, просил не забывать их, обещал, что будет писать.

Захар обеспокоенно крякнул:

– Ты, это, брат, держись. Ну, что тут поделаешь? Я понимаю тебя, один остаёшься, но у тебя есть друзья в Баку, ты хорошо говорил о них, есть мы в Питере. Держись, Колумб, не раскисай, плыви, нам до берега ещё далеко, жизнь продолжается, и не дёргайся, я сейчас залезу в инет, посмотрю, как можно улететь, не дёргайся, брат. Я за тобой заеду.

– Захар, мне нужно увидеться с Клавдией Дмитриевной, завезёшь меня?

– Завезу и подожду.

Вопрос о звонке Агнессе отпал сам собой, когда он подумал о том, в каком она может быть сейчас состоянии. Но позвонила она сама, сказала, что рассказал Захар, спрашивала, чем может помочь, голос был трогательно сострадателен и тих. Говорила, что будет скучать, помнить, просила не исчезать, звонить, приезжать в Питер.

Сафрон не смог сдержаться, глаза наполнились слезами, вырвалось хриплое:

– Я вас никогда не забуду, Агнесса, и не забуду наши прекрасные встречи, я… я… вас… я…

– И я тебя, Сафрон, не забуду, – тихо и нежно сказала она. – Ты мой друг, Сафрон удивительный и дорогой.

Подойдя к окну, он думал о том, что скоро канал освободится ото льда, деревья вдоль него покроются листвой, придёт лето, белые ночи, что народное поверье о поездках на Сретенье дало в его случае вселенский сбой. Совсем недолгая его жизнь в Питере закончилась безотрадно и мрачно, приходится покидать обретённых здесь людей и увидит ли он их вновь – большой вопрос.

Захар ехал к нему, деловито рассказывая, что на Баку рейсов на ближайшее время нет. Но можно вылететь в Москву и попасть на рейс в Махачкалу, а оттуда рукой подать до Баку, нужно только сейчас забронировать место, поскольку места есть.

Он подъехал через полчаса. Сафрон всполошился, вспомнив, что у него ключи от квартиры и для хозяйки его неожиданный отъезд может стать событием не совсем приятным. Голубятниковы дома были все, кроме Матвея. Как обычно, первым его ласково встретил Карацюпа с Сергеем Андреевичем, крепясь и отводя глаза в сторону, он обнял его, Ольга Николаевна плакала, Саша топтался. Сафрон отдал ключи и деньги хозяйке квартиры за два месяца вперёд, просил извиниться перед ней.

Пока ехали к Клавдии Дмитриевне, забронировал билет до Москвы. Захар периодически поглядывал на него и молчал. Они ехали по тому пути, по которому совсем недавно он шёл пешком на обед к Клавдии Дмитриевне. Погода была мрачная. Небо заволокло чёрными тучами, проспекты покрылись грязной жижей. Машины тягуче ползли, словно весь поток тащили на тросе, включённые дворники размазывали по лобовым стёклам грязь со снегом; с Невы задувало, бугрился лёд, озябшие и ссутулившиеся прохожие накинули капюшоны, подняли воротники; в окнах домов, хотя ещё был день, угадывалось мутное электрическое освещение. Это был не тот город, который ему так нравился в те счастливые ясные морозные дни. Он давил мрачностью, казалось, что больше никогда не взойдёт солнце, опустится ночь и будет стоять вечно это тяжёлое, сырое и тёмное безвременье, насланное чарами болотных колдунов из окрестных сырых мест.

Дверь ему открыла Тамара Мурадовна, порывисто обняв. Ничего не говоря, опустив голову, прошла с ним в гостиную. Семья сидела за чаем без Головчина. Клавдия Дмитриевна в своей коляске, когда они вошли, проехала с Сафрону, протянула к нему руки, он нагнулся и обнял её, она гладила его по спине, приговаривая: «Сынок, сынок, сынок». От неё пахло чистой отглаженной одеждой, он жадно вдыхал этот запах ухоженного домашнего гнезда.

– Присядь за стол, Сафрон, выпей горячего чая, – сказала она, вытирая слёзы платком и подкатилась к столу. Сафрон присел рядом с Верой, ему налили чая. Девушки смотрели на него, поглядывая на бабушку, которая куталась в шаль. За столом воцарилась тягостная пауза.

Не найдя, что сказать, Сафрон, поёрзал на стуле и улыбнулся.

– Здравствуйте.

И словно волшебное слово сказал! Все ожили, расцветились тихими улыбками, каждая своей: Вера – тихой сострадательной, Надежда, не забыв поправить локон новой причёски, – нежной, Люба – живой, яркой и открытой. Тамара Мурадовна промокнула глаза платком, на лице Клавдии Дмитриевны, которая с каким-то необычно пристальным вниманием смотрела на девушек, разбежались скорбные морщинки, она с нежностью погладила дочь по плечу, проговорив быстро:

– Принят! Ты принят в семью, сынок, всеми принят! Запомни, теперь ты наш, наши двери открыты для тебя. Приезжай, я молюсь за тебя, не замыкайся, звони…

В это время в гостиную вошёл Головчин, не дав ей договорить. Он удивлённо остановился, окинул компанию быстрым прищуренным взглядом, остановив его на Сафроне.

– Ба, заскучал, милок? На ловца и зверь бежит, ты как раз мне нужен. Зайдёшь ко мне, я буду у себя внизу.

– Томочка, – повернулся он к жене, – где у нас омепрозол, изжога с утра мучает.

Вера громко хрустнула пальцами, Надежда покраснела и опустила голову, Люба, заливаясь краской, с болезненной гримасой на лице простонала:

– Па-а-а…

– Что такое? – наконец осознавая, что здесь происходит что-то необычное и безрадостное, он глянул на жену и увидел хороший ему знакомый блеск флибустьерской ярости в её потемневших глазах, глянул на тёщу – та перекрестилась.

– Таблетки в секретере в коробке из-под печенья, – глухо произнесла Тамара Мурадовна с играющими желваками на скулах.

Головчин ещё раз глянул на тёщу, Клавдия Дмитриевна смотрел в пол, он пожал плечами.

– Гм-м, вселенская печаль. Ретируюсь, ретируюсь. Сафрон, так я жду тебя.

Сафрон встал.

– Меня ждёт внизу Захар на машине, мне нужно спешить. Спасибо вам всем, мы обязательно ещё увидимся, моё сердце остаётся с вами.

Он подошёл к Клавдии Дмитриевне, они обнялись. Девушки встали, у двери он остановился, улыбаясь, помахал рукой. Провожала его Тамара Мурадовна, на первом этаже Сафрон, замявшись, повернулся к ней.

– Меня же Иван Панкратович просил зайти…

Он не договорил, она перебила его и это была не добрая и милая всегда Тамара Мурадовна, это была горянка с гордыми бровями:

– Перебьётся, пень бездушный, – жёстко бросила она и обняла его. – Ангела хранителя тебе в дорогу, дорогой человек.

 

* * *

В аэропорт ехали молча. На Песочной набережной Сафрон тронул Захара за плечо:

– Брат, останови, пожалуйста.

Захар удивлённо на него посмотрел и остановился, а Сафрон быстро пробежав к воде, бросил в реку монетку. В зале ожидания аэровокзала они обнялись. Отстранившись, Захар оглядел Сафрона каким-то новым пытливым взглядом и высказался неожиданно новыми для него словами:

– Вот ведь как бывает, брат! Встретил я тебя с этим рюкзачком и в берете, провожаю с тем же, а вся твоя мистика жизнью разбита. Говорил, что по примете проблема будет с возвращением домой, а вот она, жизнь беспощадная, – рулит. Возвращайся, Колумб, мистика мистикой, смерть – смертью, а жизнь – жизнью. Мы ещё должны пожить, и ты вернёшься. Питер легко не отпускает людей, думаю, ты ему понравился. Приезжай к белым ночам, вот где мистика. Мы будем ждать тебя, брат.

Он сказал мы, а не я, по всему, обозначая незримый союз с ней, ратифицированный событиями короткого пребывания Сафрона в городе-трясине, городе-ловушке, городе-волшебнике. Именно так Сафрон его понял, посмотрев на Захара блеснувшими радостью глазами:

– Будет так, как должно быть, и в этом и горечь, и прелесть жизни, и её мудрость. Она всё разруливает по своему сценарию, нам неизвестному. Кроме финала, разумеется, – он у всех один, но по этому поводу нет смысла переживать, поскольку и это правда жизни. Я благодарен жизни, что встретил тебя… её… всех… – слёзы навернулись на глаза Сафрона.

– Ладно, ладно, говорун, – отвёл глаза в сторону Захар. – Возвращайся. Обнимемся?

Сафрон уходил, оглядываясь. Захар провожал его взглядом, пока он не исчез в толпе пассажиров.

Несколько часов Сафрон провёл в аэропорту Москвы, на несколько часов задержался в Махачкалинском аэропорту. Объявили, что билетов нет, но всё устроилось, когда к нему подошёл грузчик азербайджанец и заговорил с ним. Узнав зачем ему в Баку, посочувствовал, сказав на азербайджанском фразу, которая, как и на русском означает мир её праху, узнав в порядке ли документы, сказал, чтобы он подождал и ушёл. Вернувшись, отвёл в уголок, и озираясь, высказался расхожей азербайджанской поговоркой: əlin cibində olsun, что переводится, как – держи руку в кармане. Сафрон передал ему деньги и через какое-то время грузчик отвёл его к кассе, сказав усатому кассиру: «Bizim insan, то есть, «наш человек». В самолёте Сафрон отключился.