Андрей КАНАВЩИКОВ. ЦВЕТЁТ ЧЕРЁМУХА. Памяти Валентина Михайловича Ермакова

 

Андрей КАНАВЩИКОВ

ЦВЕТЁТ ЧЕРЁМУХА

Памяти Валентина Михайловича Ермакова

 

18 июня, на 82-м году жизни (родился 15 октября 1933 года в селе Ильинском) умер русский поэт Валентин Михайлович Ермаков. Автор принципиально не модный и не публичный. Часто так и остающийся в тени гораздо более раскрученного автора, герой которого «глотал самогон, воровал и дрочил за сараем» (конец цитаты) и с которым Ермаков имел гражданскую и поэтическую полемику.

Ермаков жил тихо и очень скромно. Настолько скромно, что даже сейчас, когда уже делить нечего и за сараем давно уже позволено делать всё, что угодно, даже сейчас, даже в посмертных заметках своих земляков, Валентина Михайловича привычно именуют «малоярославецким поэтом».

Этаким местночтимым автором, который чего-то там пописывал, а иногда хаживал в соседский гастроном за чекушкой. Хотя в действительности поэт Ермаков никогда не был ни малоярославецким, ни обнинским, ни калужским, являясь, прежде всего, русским общенациональным поэтом.

Память людская недолговечна и весьма избирательна, но в 1960-е Ермаков, ещё будучи студентом Литинститута, уверенно соперничал с Николаем Рубцовым. 25-тысячный тираж дебютной книжки его стихов 1966 года «Черёмуха» разлетелся в две недели.

Лев Ошанин в предисловии к «Черёмухе», кажется, не аванс молодому автору выдавал, а вёл речь о готовом и зрелом авторе: «Поэзия его светла. Неброская по форме, она очень органична. Его, как правило, короткие стихи лишены риторики и полны той простоты, которая даётся не вдруг, написаны не первыми пришедшими в голову словами…».

Ермаковым зачитывались. Стихи Ермакова переписывали в тетрадки. Именно Ермаков был, кстати, редактором рубцовских «Зелёных цветов». К сожалению, яркий старт не гарантировал такого же яркого продолжения, а своего Белинского у поэта не нашлось.

Не секрет, что фигура Пушкина вполне могла бы и не явиться массовому читателю в своём подлинном великолепии, если бы не напряжённая борьба Белинского за каждый образ и за каждое прочтение пушкинских произведений. Николая Рубцова адекватно прочитал и объяснил, в том числе, ему самому, Вадим Кожинов. Станислав Куняев объяснил и настойчиво пропагандировал Юрия Кузнецова.

Валентин Ермаков, увы, остался наедине со своими стихами. Наедине с грузом славы, который и радовал, и тяготил. И наедине с провинцией, по поводу которой можно умиляться, но на хлеб это умиление намазывается весьма тяжело.

От хмельного склонны к нареканию,

Говорили пьяные хрычи:

«Не в свою, браток, попал компанию.

На-кась, выпей. Или… помолчи».

Пить не стал. Молчать не стал.

И с песней

Зашагал один через пустырь.

Кто-то в спину бросил сыром плесневым,

Кто-то шуткой грязной запустил.

А певец с очами ярко-синими

Пел и пел о чём-то о своём.

И тянулись облака разинями

За спесивцем вслед, за окоём.

 

Фактически Валентин Ермаков пропал из общероссийского поля зрения после «Черёмухи». С завидной периодичностью у него выходили книги – «На Ивановском лугу», «Большое небо»… Только вот ни с Рубцовым, ни уже даже с собой прежним соперничать не выходило.

Доверчивый, по-детски открытый и необыкновенно чистый человек после Литинститута оказался совсем в иной системе координат. К нему больше не прислушивались чутко. Вместо всё понимающего Льва Ошанина рядом оказались люди, которых, наоборот, самих нужно было просвещать. Которые хвалили проходные и откровенно неудачные стихи только потому, что они «изданы в Москве» и за них «платят гонорар». А когда получалось истинное, то Валентину Михайловичу за него даже спасибо не говорили, воспринимая, как должное.

Ермаков с нежностью и совершенно трепетной любовью воспевал свой Малоярославец, свою Калужскую землю. Это нужно было видеть, как перед встречей с читателями в Великих Луках он ставил на магнитофон гимн города, почётным гражданином которого являлся (с августа 2002 года), и слушал торжественные слова с явным благоговением, с той внутренней теплотой, что никогда не отрепетируешь и не срежессируешь.

Прислушивались ли родная земля Ермакова к нему так, как он прислушивался к ней? Чаще нет. Ни собрания сочинений, ни одного солидного издания в твёрдом переплёте при жизни он так и не увидел, испытывая вечные проблемы с публикациями… Доходило до того, что свои новые стихи он предлагал для печати в Великих Луках с припиской «Если сочтёте приемлемым для Вашей газеты, буду рад и бесконечно благодарен» (письмо от 26 октября 2011 г.).

С одной стороны, эти обращения грели. А с другой, как-то больно и горько на душе делалось от того, что автор великой «Черёмухи», словно школьник или какой-то начинающий был «бесконечно благодарен» факту публикации всего-то в рядовой провинциальной газете.

Без нужды и плетень не плетётся.

Ну, а надо – встают города!

Если воду не брать из колодца,

Протухает в колодце вода.

Протухает и в срубе нестаром,

И в жару, и в дождливые дни…

Вот стихи мои! Черпайте даром!

Лишь бы гнилью не пахли они.

 

Реально это страшно, когда, задыхаясь от своей неприкаянности, большой русский поэт словно вымаливает своё право на собственное слово, на свой голос. Вымаливает уже тогда, когда масштаб очевиден, когда любой диалог уже проигрышен.

Беспредельно честный и бесхитростный, при тесном общении Ермаков вызывал лишь обратный эффект. Например, на встрече со школьниками он с непосредственностью и выразительностью мог запросто завести рассказ о собственном прежнем пьянстве. Причём, с подробностями вроде отмороженных пальцев.

– Валентин Михайлович, дорогой, зачем же вы школьникам-то о пьянстве говорили?

– А они взрослые уже, 11 класс, они всё поняли, как надо.

– Но какой образ поэта они составят себе – допивающегося до сна на улице?! Как они, после ваших-то рассказов, о поэтах буду думать?!

– Почему сразу так, – возмущался Ермаков. – Ребята, наоборот, внимательно слушали. Если с ними честно, то и они открываются.

Бесхитростность и простодушие Ермакова очень часто прямо-таки зашкаливали. А в сочетании с его общительностью приводили порой к не менее изысканным результатам, даже когда поэт находился в абсолютно трезвом виде.

Так, однажды он шёл на дачу и по пути остановился отдохнуть возле заборчика, за которым трудилась женщина, красоту и фигуристость которой не под силу было скрыть рабочей одежде. Молодка полола грядки, а Ермаков, занятый своими мыслями, рассуждал на тему, что молодым женщинам хорошо выбирать любовников постарше.

– Это почему ещё? – засмеялась женщина.

– Дело в том, – на полном серьёзе объяснял Валентин Михайлович, – что мужчины постарше уже многое повидали, они научились ценить отношения, они не разбрасываются.

Светило солнышко, пели птички. И договорились в конечном итоге Ермаков с совершенно незнакомой женщиной до её ответных слов:

– Хорошо. Я согласна.

Тогда только Валентин Михайлович понял, что со стороны всё выглядело, как его заигрывание. Стал оправдываться, что сейчас он не клинья подбивал, а просто делился своими мыслями, которые в стихах звучат.

Расстались, но женщина не слишком поверила оправданиям. Вплоть до того, что её муж потом прибегал к Ермакову и грозился расправой, если тот не прекратит за женой ходить.

– А ведь я ту женщину и в самом деле первый раз в жизни видел и никаких планов у меня на неё не было, – рассказывал Ермаков. – Просто поговорить захотелось.

Валентин Михайлович чуть волновался, смущался, пытался быть серьёзным. Дескать, у того случайного разговора у забора были свои причины и своё значение. И всё это не рассказ из Зощенко, а элементарная творческая лаборатория. Ермаков говорил убедительно, только вот воспринимать поэта иначе как большого ребёнка оказывалось очень трудно. Его очень часто понимали неправильно или совсем не понимали.

Ну, действительно! Каким его можно представить по взятым навскидку эпизодикам? Пьяницей? Бабником-теоретиком? Кем?

В конце концов, ловишь себя на мысли, что только стихи способны всё это броуновское движение фраз и поступков в полной мере объяснить и прояснить. Беспредельная открытость миру, без каких-либо условностей и рамок, только и могла ведь продиктовать десятки подлинных шедевров любовной лирики Ермакова.

Ты теребила пуговки пальто

И говорила чуть не со слезами,

Что нет любви,

Что нет – совсем,

И что

Её поэты выдумали сами.

А я не знал, чем убедить,

И вновь

Тебе стихи писал я до рассвета.

Нет,

Не поэт выдумывал любовь,

Любовь сама придумала поэта.

 

На поэтическом вечере в Великих Луках произошла очень показательная история. Одна из любительниц поэзии хотела заранее посмотреть стихи гостя и стала читать сборник 2007 года «Долгая долина любви».

Тут-то и выяснилось, что стихи Валентина Михайловича читательница давно и хорошо знает. Фамилию не помнит, фамилия потерялась за переписыванием, а стихи знает. Так, ещё лет 35 назад в тетрадку попало вот это:

Я не подслушивал у двери.

Я не следил из-за угла.

Я так ценил тебя! Так верил!

А ты лгала, лгала, лгала…

Теперь

Просить прощенья будешь.

А что просить! Кого просить?!

Легко простить, когда не любишь.

А если любишь, как простить?!

 

Подлинность творчества в стихах из «Черёмухи» буквально кричала каждой простой рифмой, каждым незамысловатым оборотом. Практически из ничего рождая эмоциональный взрыв. Причём, чем более простые рифмы использовались и чем элементарнее был лексикон, тем поразительнее из этих детских кубиков вырастал настоящий Эдемский сад, с библейскими страстями и вечными истинами.

Интересно, что его внучка Алиса в крещении носит имя Евы. Что звучит в этом ермаковском контексте предельно естественно, своеобразным подтверждением подлинности поэзии, которая равнозначна любви.

Понимал ли Валентин Михайлович, что на одной любовной лирике дальше «Черёмухи» он не шагнёт? Понимал. Даже программу действий обозначил.

Сидит парнишка у подъезда

Мрачнее пасмурного дня.

Сидит парнишка –

И ни с места.

И так похож он на меня!

Он, видно,

Много вёрст измерил.

С дороги. Видно по всему.

Он полчаса стучался в двери –

И не ответили ему.

…Постой, парнище!

Не печалься.

Вставай! Не поднесут ключи.

Ты всё тихонечко стучался,

Пойди, покрепче постучи.

 

Впрочем, лирический горой так и остался лирическим героем. Ермаков, в отличие от своего более целеустремлённого «парнишки», никуда не пошёл и стучать никуда не стал.

А если иногда и возвышал он свой голос, как в случае с циклом «Мой комментарий», посвящённом творчеству своего земляка, посетителя укромных уголков за сараем, то даже в этом случае лира Ермакова звучала тепло, без ожидаемой зубодробительности. Чуть ли не с пониманием:

В замутнённой стране

Душ блуждающих много…

Вытворял и творил

До скандала и взлёта

Без руля и ветрил?

Или в курсе чего-то?

 

Понимая и про блуждание душ. И про социальный заказ. Возможно, именно потому, что отсутствовало понимание, которого он сам был лишён, поэт так старался понять даже своего оппонента. А понять – значит, уже отчасти полюбить.

В приложении к сборнику избранного «Следы переменчивой жизни» (Обнинск, 2008) Валентин Михайлович разместил некоторые из посвящений на подаренных ему книгах. И эти посвящения и тогда читались, а особенно сейчас читаются, неким отдельным стихотворением самого Ермакова. Которое он творил собственными душой и сердцем, даже когда формально стихов из-под его пера не выходило.

Алексей Марков: «Близкий-близкий мне человек, Валя Ермаков, я благодарен судьбе, что она нас когда-то свела. Спасибо тебе за чистое благородное сердце!».

Анатолий Парпара: «Одному из самых светлых и честных друзей и поэтов Валентину Ермакову с нежностью».

Владимир Фирсов: «Валентину Ермакову, которого искренне люблю как поэта и как человека. На дружбу».

Характерно, что когда проходило прощание с «малоярославецким поэтом» Зоя Николаевна Старыгина из культурно-просветительского центра «Единство» откликнулась на всё в электронном письме одной-единственной фразой «Смерть любимого поэта». Произнеся «поэт» и «любовь» – два ключевых, главных для Ермакова слова.

И нет ровным счётом никакой разницы – Малоярославец, Обнинск или какой другой населённый пункт – он увидел в последние свои мгновения. Он видел всю Россию и мудро любил всю свою землю.

Скатился лист медлительно и косо.

Я повторяю сердцу:

«Не жалей!

Ведь не от злобы

Осень листья косит –

Корням под ними зимовать теплей».

 

Валентин Ермаков умер, пожалуй, именно тогда, когда только мог. Провидчески превратив сам свой уход в новые стихи. Умер, когда в полях и садах центральной России отцвела черёмуха.

Отцвела, чтобы оставить иную, теперь уже вечную, жизнь большой русской книге «Черёмуха». Аромат которой будет посильнее той, что отцвела, а внутренняя красота – ещё ослепительнее.