Людмила ХОРУЖЕНКО (Бирюк). НАД ЧИСТЫМ ГОРИЗОНТОМ. К 100-летию со дня рождения Евгения Носова

 

Людмила ХОРУЖЕНКО (Бирюк)

НАД ЧИСТЫМ ГОРИЗОНТОМ

К 100-летию со дня рождения Евгения Носова

 

Многое из того, о чём он писал Евгений Иванович Носов, связано с впечатлениями его детства. Навсегда сохранил он в сердце ощущение воли и счастья, любви к земле, к рекам, окаймленным «влажными, согретыми дневным теплом поемными лугами», к «гулким сосновым борам и говорливым осиновым перелескам», к тропинке меж высоких хлебов, по которой он бегал, чувствуя, как «при каждом порыве ветра колосья щекотали шею и ухо».

Не каждому дан талант помнить своё детство. И дело тут не в способности запоминать события и факты, а в особой памяти сердца, позволяющей писателю рисовать мир таким, каким он видел его детскими глазами, в том поэтическом восприятии жизни, которое свойственно ребенку, и которое у многих постепенно уходит с годами, уступая место прагматизму.

«В пятидесяти километрах от Курска, в поэтических верховьях речки Тускарь, где некогда вдохновенно творил Фет, живет мой приятель Евсейка…». Так начинается рассказ «Радуга» – первое произведение Евгения Носова, опубликованное в курском альманахе в 1957 году. Сопоставление выдающегося русского поэта и простого сельского мальчишки поначалу воспринимается, как шутка. Но, прочитав рассказ, мы понимаем, что Носов вспомнил про Фета неспроста. Ведь Евсейка тоже в душе поэт, хоть и не всегда умеет выразить свои чувства словами.

«– Вы летом у нас не были? – спросил Евсейка, будто извиняясь за то, что его родные места выглядели сейчас так уныло. – Благодать у нас какая! Лес, речка… А ягод сколько в покос! К нам из Москвы отдыхать приезжают».

Мальчику явно не хватает слов, чтобы объяснить, как на самом деле хороша его земля, и гость, убаюканный монотонным шелестом дождя, постепенно погружается в сон... И вдруг: «Дяденька! Смотри, какая радуга! Вон там, над речкой!».

В азарте Евсейка посылает свою «пегашку» в погоню за радугой, вот-вот он её настигнет, но она незаметно ускользает. Радуга – равноправное действующее лицо рассказа. Кажется, что, дразня мальчика, она действительно играет с ним «в догонялки». Вроде неспешно идёт радуга по селу – а догнать себя не даёт! А где пройдет – там пестреют разноцветьем белые хаты, «становясь на мгновенье то нежно-голубыми, то изумрудными, то вспыхивали золотом, чтобы тотчас залиться багрянцем».

В небольшом певучем рассказе предметы, явления и животные предстают перед нами, как живые мыслящие существа: «паровозик жалобно свистнул, устало выдохнул пар, и мутные, в дождевых потоках, квадраты вагонных окон медленно поплыли мимо»; «крупные капли, срываясь с карниза, хлестко разбивались о бронзу, отчего колокол чуть слышно звенел, будто жаловался на непогоду».

Носов показывает разницу в мировидении романтика-ребенка и реалиста-взрослого. Взрослый рассказчик не способен самозабвенно верить в чудо. Деловито пытается он объяснить мальчику физическую природу наблюдаемого ими явления, растолковать, почему радугу нельзя догнать даже на «реактивном самолете». Но Евсейка не верит ему. Он глядит на жизнь по-своему, видит мир в образах, верит в сказку, его чувства острее, чище и богаче.

«Послушай-ка, у вас тут по улице радуга не проходила?» – серьёзно спрашивает Евсейка повстречавшегося парнишку, «будто разыскивал пропавшую корову»…

Пройдя великое множество степных, лесных и рыбачьих троп «длинною в лето», Носов рисовал жизнь, неотделимую от природы, многоликую, порой драматичную, но всегда неповторимую и справедливую… «Природа сурова только с теми, – писал он в одной из новелл, – кто закрывает глаза на её простую, мудрую и целебную красоту. Но придите к ней доверчиво, как школьник приходит к учителю, и она раскроет перед вами удивительные страницы своих учебников».

В рассказе «Хитрюга» охотник поймал ежа для сынишки. Но колючий зверёк спрятался так, что два дня его искали. Заглядывали под шкаф, под кухонный стол, даже в печное поддувало. Еле нашли… Помните, где спрятался ежик? Он схоронился от людей в рюкзаке, в том самом, в котором его принесли из лесу. Чтобы удобней было нести ежа, охотник набил рюкзак осенними листьями. А потом ёж, бегая в панике по комнате среди незнакомых, непонятных, страшных предметов, инстинктивно нашёл пристанище там, откуда «пахло родным лесом и его собственным запахом»…

Есть хорошее русское слово – живописец. Оно относится не только к художнику, работающему с холстом и красками, но и к писателю, точно определяя смысл его деятельности. Быть живописцем – значит писать жизнь. Но, чтобы о ней писать, нужно её знать, причём не с чужих слов, а самому дойти «до самой сути». Таков Евгений Носов... Он никогда не был пересказчиком чужих исследований. Всё, о чём мы читаем в его книгах, будь то лирические миниатюры о рыбалке или полные драматизма истории о людях – всё пережито им самим, пропущено через сердце.

У Носова нет таких общих понятий – «трава», «кусты», «деревья»… Каждую былинку, каждый листочек он назовет читателю поименно, да ещё и расскажет их историю.

«Алексей осторожно, чтобы не уколоть пальцы, взял подсечённую головку колючки:

– А знаешь, почему её татаркой зовут?

– Нет. А ты?

– А я знаю. Это еще когда татары на Русь нападали, они с собой колючки из далёких степей привезли. Вот их и стали называть татарками» («Ракитовый чай»).

Нет у Носова и абстрактных птиц или зверей. Все они наделены не только своей неповторимой внешностью, но и характером.

Слепой спаниель Чанг из рассказа «Трудный хлеб» верно служит своему хозяину-охотнику. Чуткий нос заменяет ему глаза. Бывает, правда, что иногда он сбивается со следа и теряет добычу. «А не лучше ли вам завести другую собаку?» – спрашивает охотника рассказчик. И слышит в ответ: «А эту куда?.. Пристрелить? Сдать на воротник? Да я, батенька мой, двух зрячих не возьму за него. Как-никак пять лет вместе. Он свой хлеб честно зарабатывает. Трудный хлеб, но честный…».

Природа одухотворена в рассказах Носова. Деревья, растущие на источенных рекой берегах, «судорожно цеплялись за край обрыва, было видно, как их корни напряжены от усилий, как жадно они нащупывали каждый клочок земли, чтобы вцепиться в него и продержаться еще хотя бы день». А репейник готов биться насмерть, не пуская никого в свои владения: «В человеческий рост, жесткий, жилистый, весь в цепких шапках, слепившихся в большие лепешки, он встретил нас, будто огромное войско, молчаливо и враждебно» («Репейное царство»).

Двух маленьких диких утят поймал и подарил писателю мальчик Гриша из рассказа «Чир и чириха». Сидят птенцы в лукошке, нахохлившись, а писатель мечтает о том, как увезёт их в город, приручит, устроит им «вольерку с водой». Да не тут-то было! Всю ночь пытались утята вырваться на волю, опрокинули миску с водой, бились крыльями об оконное стекло. Утром их трудно было узнать: «Хвосты и грудки намокли, шейки зашершавели, из крыльев торчали вывернутые перья». Пришлось отпустить чирков на волю…

Свобода – главное условие жизни на земле. Каждое живое существо может обитать только в своей естественной среде. И человек подчинен тем же законам, только, в отличие от животного, он стремится к родной земле не инстинктивно, а душой, умом и чувством.

Девушка из рассказа «Есть ли жизнь на других планетах» в беседе с заезжим лектором неожиданно признается: «А мне не хочется, чтобы где-нибудь ещё была жизнь». И, пытаясь растолковать свою мысль «учёному человеку», сбивчиво поясняет: «Пусть даже будет. Но чтобы не лучше, чем у нас. Пусть там ходят по своим лишайникам… Не могу себе представить, чтобы такой вот наш, такой вот тёплый дождик есть еще где-то… И такой гром… И вообще… Все равно у нас лучше всех!».

Простодушный патриотизм, выраженный так запальчиво и ревниво, возможно, вызовет улыбку читателя. И все-таки… Не хватает нам сегодня именно этой безоглядной, бескорыстной любви к своей Родине, той возвышающей душу романтической настроенности, которая, по выражению Константина Паустовского, «не позволяет человеку быть лживым, невежественным, трусливым и жестоким».

В рассказе «Шуба» мать и дочь из родной деревни попадают в мир городской, на первый взгляд, весёлый и праздничный, но совершенно чуждый им. Пёстрый, и в то же время безликий.

«Мимо Дуняши шли кепки и косынки, шинели и спецовки, шарфы и шарфики. Проходившие очки удивленно и близоруко косились на Пелагеин передник. Вертлявые береты больше поглядывали на Дуняшку. Проходили всякие шляпы – угрюмо надвинутые и лихо заломленные. И всякие шляпки».

Всё увиденное в универмаге Даша инстинктивно сравнивает с привычной деревенской жизнью: «За прилавком в огромном длинном салоне в благоговейной тишине и терпком запахе мехов и нафталина висели пальто и шубы. Они помещались длинными рядами, как коровы в стойлах на образцовой совхозной ферме, – рукав к рукаву, масть к масти, порода к породе».

Придирчиво выбирая для дочери пальто, Пелагея считает каждую копейку, пробует на ощупь материал, подкладку, мех. Еще бы! Ведь дочь сама тяжёлым трудом заработала себе на пальто. Зато как радуются они, когда, наконец, находят подходящую и доступную по цене вещь…

А дама в чёрном пальто покупает дорогую шубу без особых раздумий. Шуба ей не очень-то нравится: сидит нескладно, да и воротник слишком большой. Она делает покупку потому, что может себе это позволить, да и деньги не ею заработаны. Стоит только кивнуть, и муж послушно отправляется к кассе, открывает портфель, кладёт на тарелочку «два серых кирпичика сотенных, перехваченных бумажной лентой».

Писатель не может заглушить нотку горечи: стена, разделяющая героинь его рассказа, слишком высока. Доброжелательное, или, как теперь принято говорить, «демократическое» отношение дамы к Дуняше носит налёт снисходительности: она ни на минуту не забывает о разнице в их положении. Да и Дуняша не смеет вести себя с ней, как равная. Но пресыщенная роскошью богатая дама не рада своей покупке и безотчётно завидует Дуняше: «Счастливая пора у этой девочки, – вздохнула дама. – Первое пальто, первые туфельки… Всё впервые…». А Дуняша и её мать искренне радуются скромному драповому пальто с меховым воротником «под котик». И ещё тому, что возвращаются домой…

«Под горку бежалось легко. Чтоб сократить дорогу, пошли напрямки по травянистому склону. Впереди, выхваченная солнцем из темной пашни, белела хатами деревня. Дуняшка, млея от тихой тайной радости, отыскивала глазами рыжий тополёк».

Высокие сферы жизни Евгений Носов ищет не в экзотике, а в обычной повседневности. Такова повесть «Моя Джомолунгма» о становлении характера подростка. Деревянный неказистый, источённый жуками-древоточцами дом стоит на улице Энтузиастов, кряхтя и поскрипывая по ночам, «словно ревматический старик». Население дома самое пёстрое. Бывший его владелец Симон Александрович – ныне скромный бухгалтер. Отменно вежливый, осторожный в суждениях, он не может скрыть ностальгии по прежней жизни: «Ах, какой раньше был рафинад! Крепчайший. Колешь – полыхает голубым огнем. Весь в электричестве!» – восклицает он «с видом потерянного счастья». Акушерка Акулина Львовна, тучная, решительного вида женщина, которая называет себя врачом, на самом деле – аферистка, занимающаяся криминальной медициной. Дворник Никифор метёт двор, словно косит: «Цок – топает левая нога. Вж-жик! – шаркает метла». Никто не знает, почему он бросил деревенское приволье ради того, «чтобы скрести метлой асфальт». Видно, тёмное прошлое навсегда отрезало его от родной стороны.

Разительно отличается от своих соседей безногий инвалид войны Иван Васильевич Воскобойников. Несмотря на увечье, он живет полноценной, честной и деятельной жизнью. Его «двуногие соседи» не могут понять, зачем Иван, который имеет право на пенсию, каждое утро, «отталкиваясь от земли руками», едет на низенькой деревянной каталочке на работу, в артель инвалидов. Но более всего жильцов раздражает, что убогий калека имеет своё мнение и смело его высказывает.

Именно он, ветеран-инвалид, становится другом и наставником старшеклассника, от лица которого ведётся повествование. Юноша и сам временно прикован к кровати – его сломанная нога в гипсе. Вынужденная неподвижность невольно располагает к размышлениям… Он глядит в окно, чутко прислушивается к звукам и шорохам старого дома, стараясь по ним определить, что и где происходит. Обострены не только его зрение и слух, но и чувства. С особенной нежностью он относится к труженице-маме, с нетерпением ждёт прихода одноклассницы Тони, лучшей девочки на земле… Пусть ноет замурованная в гипс нога, пусть в окно его комнаты никогда не заглядывает солнце, пусть шпионит и докучает омерзительная Акулина Львовна, всё равно он полон неистового ожидания счастья. Ведь это его семнадцатая весна!

«Я думаю о многих вещах, о человеческих поступках, мысленно облетаю материки, землю, мчусь к звёздным мирам, – мало ли где не побываешь, и о чём не передумаешь за долгий день одиночества, – и всё время, пока во мне бьётся мысль, в мир летит, как мои позывные: «Тоня, Тоня, Тоня!»…

Любимая девушка, мама, фронтовик Иван Васильевич для героя повести – самые дорогие люди. Но есть у него и тайный друг – Джомолунгма. Она хорошо видна ему из окна… Это не гора, а огромный, разросшийся старый тополь, который мальчик ещё в детстве излазал снизу доверху, знает каждый сучок, каждое дупло. Тополь, как и дядя Иван, тоже инвалид войны: вражеским снарядом сбита верхушка дерева, и множество осколков застряло в стволе. Но тополь выжил, дождался весны, и вот теперь мощные корни снова посылают к нему жизненные соки. Возможно, уже этой ночью набухшие почки «будут распахиваться с легким хлопком до самого восхода солнца… Вершина Джомолунгмы окутается тонким зеленым благоуханным дымком ночного фейерверка, а у её подножья прохожие увидят вороха стреляных почек».

Но ожидаемого чуда не произошло. Утром дворник Никифор спилил тополь «под самый корешок» на дрова. Для него это было «пустое дерево», от которого никакого проку. Переживший войну раненый тополь пал под пилой предателя... «Кончилась Джомолунгма»… Вместе с ней кончается и детство героя. Осторожно на костылях спускается он во двор, где стоит тополевый пень. Прикасается рукой к шершавому срезу, и вдруг чувствует его тепло. Непобедимая жажда жизни спиленного дерева ошеломляет юношу. Ему хочется впитать силу этих живых, уходящих глубоко в землю корней: «Это наша с ними общая земля. Пусть подняли бы меня своим побегом высоко-высоко над этими заборами. Я тоже хочу встречать солнце над чистым горизонтом»…

 

Неспешная, раздумчивая манера письма Евгения Носова сама по себе побуждает к размышлению и воображению. «В середине лета по Десне закипали сенокосы. Перед тем стояла ясная недокучливая теплынь, небо высокое, ёмкое, и тянули по нему вразброд, не застя солнце, белые округлые облака…» – так начинается рассказ «Шумит луговая овсяница», гимн крестьянскому труду. Сенокос – нелёгкая, но красивая, долгожданная, самая радостная из всех крестьянских работ. А когда покос заканчивается, и сено уложено в стога, люди, уходя домой, испытывают сложные чувства – и гордость («сколько наворочали!»), и надежду на сытый год с молоком и хлебом, и неожиданную грусть от того, что кончилась работа-праздник.

Вечером, после общего покоса, приходит на свою делянку за рекой молодая колхозница Анфиса, чтобы покосить для своего подворья. Здесь всё ей родное, до последней травинки. Вместе с ней и её пятилетним сынишкой мы глядим на открывшееся перед нами великолепие. «Поверх нетронутых трав, пестревших багряными головками клевера, синими колокольцами, лупастыми звездами ромашек, часто пророс морковник. Он цвел крупными белыми зонтами, распустившимися на уровне Анфискиной груди, и ей казалось, будто поляна была занавешена сверху полупрозрачным тюлем. «Вот мы и дома, – сказала Анфиска Витьке, устало и умиротворенно оглядывая покос, будто осматривала горницу, в которой давно не была».

Но расцветший пышным цветом морковник может радовать взор только праздному наблюдателю или городскому жителю. И Анфиса, и «случайно» оказавшийся возле неё председатель Чепурин понимают – «морковки много, сорное сено будет».

Обманутая когда-то бывшим мужем, Анфиса недоверчиво относится к вниманию Чепурина, человека женатого… Боязливо сторонится его и в то же время не может совладать со своими чувствами. Что же выручит их? Снова работа! Лучше всяких слов она поможет им понять друг друга. Они молча берут косы и начинают свой привычный вековой крестьянский труд.

«Греховная» любовь двух одиноких душою людей становится святой. Кажется, будто сама природа благословляет влюбленных – в ту ночь происходит лунное затмение, и опустившаяся на землю кромешная тьма бережёт их сокровенную тайну.

Степь не всегда бывала ласкова к человеку. Мы помним, как писал о степи Антон Павлович Чехов: «выжженная равнина, загорелые холмы, знойное небо…». Сознавая великую мощь дикой степи, Чехов сожалел о том, что «богатства её и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые». Словно выполняя наказ великого писателя, Евгений Носов воспел красоту степи-труженицы, вложив в свои произведения столько любви и таланта, что читатель не может не оказаться под обаянием его творчества. Носов сумел романтизировать крестьянский труд, рассказав о том, как прекрасна земля и работающий на ней человек…

Только одно может разрушить счастье и гармонию мирного труда – война.

C первых же строк повести «Усвятские шлемоносцы» Евгений Носов обращается к нам с торжественно-свободной, былинной речью: «В лето, как быть тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено»… А мы смотрим на него, невольно любуясь: «в тридцать шесть лет отроду силёнок не занимать, самое спелое золотое мужицкое времечко». Красиво, споро, работает Касьян, хотя и болит плечо, натруженное «щедрой тяжестью».

Далеко ли простирается русская земля – об этом он не задумывался. Знал он одно: что страна его велика – «нет ей конца и краю», а её могучая армия, если потребуется, защитит его семью и родные Усвяты от любого врага. Всё у Касьяна спорится, и всё есть для счастья – любимая земля, на которой из поколения в поколение трудились его предки, хорошая семья: двое славных мальчишек и жена Натаха, ждущая третьего ребенка, заботливая, работящая, желанная. Друзья-соседи работают рядом, а после, «часу в двенадцатом, когда припекает невмоготу», отдыхают и обедают вместе, выкладывая на общий стол всё, что у них припасено в узелках. И кажется, никакая сила не сможет нарушить вековых устоев маленькой деревушки, затерянной среди бескрайних российских просторов…

Но вот приходит беда, которая вмиг разрушает покой усвятских крестьян. Из деревни доносится «отдаленный, приглушенный, а потому особенно тревожный своей невнятностью торопливый звон. На селе кто-то без роздыху, одержимо бил, бил, бил, бил по стонливому железу».

Война! Беспорядочный звон молотка по рельсу, словно набат, болью отзывается в сердце читателя: мы знаем, через какие испытания предстоит пройти нашему народу. А герои Носова этого ещё не знают: «Да какая она будет война, – большая или маленькая? Будут ли ещё мужиков забирать ай нет?».

Через несколько дней пришли недобрые вести о том, что захвачена Белоруссия, пал Минск… Не удалось справиться с немцами малой кровью на их территории. Кровь была великая и лилась она по нашей земле. В чём же дело? Неужто придется идти на войну усвятским мужикам? Где же «главная-то армия»?

Десять дней, прошедших с объявления войны, перевернули жизнь мирных пахарей. В Усвятах начинается мобилизация. Но не только как призыв военнообязанных на действительную службу… Главная мобилизация происходит в душах людей, осознавших страшную необходимость расстаться со всем, что казалось незыблемым и вечным, во имя высшей цели – защиты Родины от врага. Как тяжко происходит этот душевный перелом! Невмоготу пахарям оторвать себя от земли, оставить плуг, чтобы взять в руки оружие. Невыносимые страдания испытывают они. Не смерти боятся мужчины, получившие призывные повестки: тяжело им бросить на произвол родную обихоженную землю, семью, домашний очаг.

В повести Носова всё дышит русской историей. Какие величественные, старинные названия: Старые Усвяты, Верхние Ставцы, Остомля-река… И какие прекрасные русские имена дает писатель своим героям! Не просто звучные, а исполненные глубокого внутреннего смысла: имя Касьян означает «носящий шлем», Прохор – «запевала», Алексей – «заступник отечества», Никола – «победитель», Афоня – «не боящийся смерти». Об этом поведал усвятским пахарям-новобранцам георгиевский кавалер, мудрый «дедушко» Селиван, раскрыв свою старинную книгу…

Уходя на войну, Касьян оставляет в Усвятах двоих малолетних сыновей, беременную жену и престарелую мать. Все члены его семьи, (кроме разве что двухлетнего несмышлёныша Митюньки), охваченные тревогой и болью, из последних сил стараются сдерживать свои чувства. Мужественно и спокойно они выполняют свои обязанности: Наталья стряпает, шьёт, стирает, укладывает походный мешок мужа, восьмилетний Сережка крутится «на подхвате», даже старуха-мать, «переступив через свои немочи, снова стала к загнетке», чтобы испечь хлеба сыну на дорогу.

Касьян чувствует сердцем, что не вернется домой. Он ещё здесь, в родных Усвятах, но между его прежней жизнью и нынешним его состоянием уже пролегла незримая полоса отчуждения. Вот он зашел в конюшню, «тихо, будто чужой, прошёлся вдоль стойл, заглядывая через прясла». Лошади, словно люди: у каждой свой характер. Своенравная, но ленивая и равнодушная Данька, которую он когда-то с любовью растил, уже забыла хозяина. А старый мерин Кречет, скорбно, безголосо ржёт и доверчиво кладёт голову Касьяну на плечо, словно прощаясь.

Вместе с детьми, жёнами, матерями незримо провожаем на войну суровых мужчин и мы, читатели. Смотрим вслед уходящим новобранцам…

Герои Евгения Носова – прямые потомки героев бессмертного «Слова о полку Игореве». Недаром повесть предваряет эпиграф: «И по Русской земле тогда редко пахари перекликалися, но часто граяли враны». Шлем и холм по-древнерусски звучат одинаково – шелом. Как тут не вспомнить скорбный рефрен безымянного автора «Слова»: «О Русская земле! Уже за шеломянемъ еси!» – «О Русская земля! Уже ты за холмом!».

Чем дальше уходят пахари от родной деревни, тем явственнее проступают в них черты воинов. Последний взгляд с холма на родную деревню, последний раз болезненно дрогнет сердце при виде родного дома – и снова отправляются в путь усвятские шлемоносцы. «А за ними – никольские и хуторские, а впереди – вон она пыль клубится! – гремяченские, ситнянские, ставские…». Устами своего героя, мудрого дедушки Селивана, Носов называет их «главной армией», и мы знаем, что это правда.

Где, по каким дорогам придется шагать воинам из деревни Усвяты четыре жестоких года войны? Кому суждено вернуться домой? Быть может, кто-то из них в мае победного 45-го будет тяжко, с отчаянной тоской по родному дому умирать в военном госпитале, как умирал солдат Копёшкин в рассказе «Красное вино Победы»? Или, подобно молдаванину Михаю, будет неловко пытаться поймать культями рук букет сирени, брошенный девушкой в окно госпиталя? Мы не знаем…

Фронтовик Иван Кузьмич Селиванов из рассказа «Шопен, соната номер два» вспоминает: «Когда мы в конце войны вместе с начальником штаба подсчитали, сколько прошло через наш полк людей, то сами себе не поверили. Двадцать две тысячи! Двадцать две! Вы спросите, куда они девались? А вот они! – Иван Кузьмич указал на обелиск. – Тут! Правда, многие остались позади полка по госпиталям и лазаретам. Но многие вот так – в чистом поле. Полк шел на запад, а за нами – от села к селу, от города к городу цепочкой тянулись могилы – путь к нашей победе».

Вечна и свята память о павших защитниках Отечества… Однако Носов тревожно замечал, что для одних людей это жизненная необходимость, а для других – простая формальность. На открытии обелиска над братской могилой советских воинов бойко выступает с речью пионервожатая:      

«– Никто не забыт и ничто не забыто!

Она произнесла последнюю фразу особенно звонко и, довольная, что нигде ни разу не запнулась, пылая счастливым лицом, на носочках перебежала от обелиска к стоявшим в строю ребятишкам».

А для старухи-матери, у которой война отняла двоих сыновей, мужа и зятя, память – единственное, что у неё осталось, слабая ниточка, которая ещё связывает её с жизнью. Она не знает даже, где похоронены самые дорогие, родные люди: «Ох, неприбранные лежат страдальцы наши!».

Для неё, для дочери её Пелагии, муж которой умер от старых ран уже после войны, руководитель духового оркестра фронтовик дядя Саша велит своим музыкантам сыграть скорбную сонату Шопена номер два. И гениальная музыка льётся в сердце матери, утишая боль.

«Ну, вот и ладно… – проговорила она. – Хорошо сыграли… Вот и проводили наших… Спасибо».

 

Грань, разделяющая стихи и прозу, хрупка и условна. Читая произведения Евгения Носова, мы окунаемся в поэзию русской речи, открываем для себя глубину и выразительность русского слова. Но слово играет всеми своими гранями лишь тогда, когда оно выражает глубокую мысль и не разменивается на легковесные пустяки. Евгений Носов был верным сыном своей Родины, сыном своего времени, фронтовиком, получившим тяжелое ранение в феврале 1945 года. Как и все советские люди, он верил, что с фашизмом покончено навсегда. Кто мог предположить, что мир так хрупок, что спустя 80 лет после Великой Победы враги снова посмеют вторгнуться на курскую землю?

И снова идут на войну русские шлемоносцы… Мы слышим их неумолимую мужскую поступь. Кто ещё, кроме них, остановит супостата? Тяжёлой ценой привык наш народ платить за Победу… Но Победа стоит того.             

г.Краснодар