Игорь КОРНИЕНКО. БЕРИ И ПОМНИ. Рассказы

 

Игорь КОРНИЕНКО

БЕРИ И ПОМНИ

Рассказы

 

ЖЕЛАЮ СЧАСТЬЯ, ЗДОРОВЬЯ,
     ДОЛГИХ ЛЕТ ЖИЗНИ И ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО

 

Знаете, что такое детство? Это время, не подвластное смерти. Вечность. И, кажется, отобрать этого невозможно. Ни у кого это не получится. Как можно похитить вечность?.. Детство?..

Я верил, что мертвецы могут приходить по ночам. Слышал их, казалось, бесшумные шаги по старому паркету родного дома. Слышал, как покойный дедушка кряхтел в своей спальне, как отпирал скрипучие полки секретера в поисках своих папирос.

Я не боялся, бабушка научила не пугаться:

– Это же твой дед, – успокаивала она меня после первого визита призрака, – он никогда не тронет тебя, наоборот, защитит и убережет. За папиросками своими дедушка Витя приходит, всю жизнь как-никак дымил, вот и ходит теперь. Там ведь у них, внучек, табаку нет.

Дом, где я родился, всегда представлялся мне живым. А он и жил – дышал, стонал, гудел морозными зимними ночами. Дремал, сопя и улюлюкая знойным июньским днем. Дом разговаривал. Бабушка, бывает, сядет у печки вязать и зашепчет, и дом затихает, прислушиваясь к шепоту старушки, только гудит огонь и мурлыкает кот Васька.

Со мной дом тоже нет-нет, да заговорит. Полезешь, к примеру, на чердак, а он бах-трах – и перед самым носом дверцу захлопнет: «Нечего тебе там делать», значит. Или вот поздней ночью, когда ветер воет в печной трубе и снег стучит в окна, дом напускает свои волшебные чары: песней сверчка, мурлыканьем кота, похрапыванием отца… и уже нисколечко не страшно, и вот уже клонит в сон, и впереди ночь, полная сладких чудесных снов.

Он всегда знает, что нужно домашним, когда обогреть, чтоб никто не простыл, когда освежить комнаты блаженной прохладой. У дома есть глаза и уши, он всё знает и может. Мой дом – моя крепость. За ним ничего не страшно.

Я рос за пазухой родного дома и верил, что здесь же, в нём, вырастут мои дети и дети моих детей, и…

 

Вокруг дома был огромный сад. Виноград, абрикосы, сливы, вишни… Грядки с салатом, перцами, помидорами, баклажанами, огурцами… И всё в цветах. Бабушка любила розы, мама ромашки, я анютины глазки, а ещё у нас росли нарциссы, пионы, сирень…

Сад водил дружбу с домом, а как иначе?.. Не одну сотню лет они вместе, вдвоем помогали выживать моей семье. Пережив войны, землетрясения, разводы и свадьбы, болезни и счастье…

В десять лет я смастерил своими руками первый скворечник. Свой. У нас было много домиков для птиц, целых десять, а это был мой. Прибил его на шест возле калитки и как одержимый ждал первых гостей. Это были скворцы. Они поселились восьмого марта, в яркий солнечный женский день, и скоро на весь сад объявили о рождении новой весны первые птенцы.

Рисовать до ужаса любил – даже не вспомню, как научился.

– Ты родился с карандашом, – шутила мама.

Вся моя детская была в рисунках. Я рисовал всё. Маму, папу, бабушку, пса Рекса, кота Ваську, старшую сестру (которая к тому времени уже жила в другой стране), сад, яблоки в вазе, небо, трещины на асфальте, радугу, дом…

Нарисовал дедушку, которого никогда не видел, только на старых фотографиях, и как-то, помнится, вечером, тогда шел проливной дождь, коричневой акварелью набросал портрет… домового.

Ещё в комнате висели склеенные собственноручно пластмассовые модели самолетов. Мне больше всех нравился самолет на водных подушках. Он висел над кроватью, и когда был сквозняк, казалось, что он парит над моей головой и вот-вот улетит в сказочную страну, где живут все игрушечные самолеты, взмахнув на прощанье бело-голубыми крыльями…

Ужинали, а по выходным завтракали и обедали всей семьей в гостиной. Мне нравилось, когда все собирались вместе. Бабушка говорила, что и дед с нами в такие минуты. Она рюмку с водкой, накрытую куском хлеба, для него на стол ставила. Крестилась.

И телевизор по вечерам смотрели вместе. Находя компромисс между просмотром очередной серии сериала «Богатые тоже плачут», программой о спорте и «Детьми капитана Гранта».

В доме всегда вкусно пахло. Мамиными духами (хотя у мам и без парфюма свой, материнский, ни на что не похожий запах), бабушкиными медовыми плетёнками и пирожками с вареньем, папиными инструментами – чумазые, они хранились в мастерской, перемазанные тавотом, и моими акварельными красками вперемешку с пластилином и клеем…

Детство пахнет именно так.

 

Самым моим заветным местом в доме, конечно же, был чердак, мы собирались с отцом переделать его в мою комнату, но, как говорил папа: «Всё руки никак не доходили». Когда мне удавалось попасть туда, я представлял себя в роли первооткрывателя, археолога, искателя сокровищ… Роясь в бесконечной веренице старых журналов, книг, фотографий, газет, я каждый раз отыскивал что-то ценное для себя, всеми забытое, потерянное…

Нашел старые карты Таро моей прапрабабки, ветхие, колдовские. Я знал, что в моем роду были колдуны – как хорошие, так и плохие. В чемодане из-под дырявых калош извлек на свет портсигар, должно быть прадеда. В портсигаре хранились старые пожелтевшие письма от некой Мари, она жила во Франции и надеялась на встречу с неизвестным мне Яковом в месте под названием Монблан, это всё, что мне удалось разобрать.

За пыльным трюмо со сломанным зеркалом отыскал завернутые в мешковину патроны, тут же их спрятал. Отголоски чудовищной войны.

Серьги, порванные цепочки и фотографии, вырезки из газет и журналов про инопланетян, тунгусский метеорит и снежного человека… все эти сокровища хранил здесь же на чердаке, здесь же и перебирал их, любуясь, не забывая ежеминутно прислушиваться к шорохам и голосам снизу.

Ага, бабуля вошла в гостиную, на Ваську ворчит, а это мама села на диван. Проверяет мой школьный дневник, жужжит сверло в мастерской отца, и тут резкий, как вскрик, звук. Он нередок в нашем доме, но тогда, в то утро на чердаке, услышав его, я вздрогнул. Впервые.

– Здра-а-а-вствуйте, мои хорошие!

Тётя пришла мыться в баню.

Иногда она приходила раз в неделю, «попариться, банька всё ж лучше ванны», иногда раз в месяц.

Тётя Галя жила недалеко от нас (минут пятнадцать ходьбы), в двухэтажном доме, в двухкомнатной квартире с мужем дядей Пашей и сыном Валентином, тогда он служил в армии в Германии. Тётя Галя – старшая сестра папы, она тоже жила в доме, пока не вышла замуж. Теперь приходит только в гости на дни рождения да ещё попариться:

– Баня лучшее лекарство, – говорит тётя Галя, – знала б, как жить буду, ни за что бы не променяла баню на замужество.

После водных процедур раскрасневшаяся, румяная тётя всегда пила чай с бабушкой на веранде. Иногда я пил чай с ними.

– Побелить бы дом, мам, надо, да и в бане крыша течет, что там – толь, что ли, прохудился?..

Бабушка соглашалась.

– Только все работают, вот в отпуска пойдут, тогда…

Цокала язычком недовольно тётя Галя и дула на горячий чай в блюдце.

– А внуки на что? – говорила. – Одна уехала, скоро и второй подрастет и уедет, так ведь, Глеб?

Молчал. Бабушка обнимала меня и отвечала:

– Нет, мой внучек меня не оставит, мы с Глебушкой ещё помидорчиков королевских две грядки посадим и ромашек вдоль забора. Да и кто виноградник поливать будет?!

Я клялся. Не оставлю. Не брошу.

– Мы и дом побелим в розовый цвет, да же, баба?

Тётя цокала и громко дула на чай.

 

У нас была большая библиотека, ещё от прадеда.

Три стены полок до потолка, забитые книгами в два ряда.

Двадцать томов советской энциклопедии, собрания сочинений Ленина, Толстого, Есенина, Горького, Драйзера, Дюма, Конан Дойля, Жюль Верна… Сказки, фантастика, книги по кулинарии, курс молодого бойца, как вышивать крестиком, словари по английскому языку, немецкому, азербайджанскому…

Пробовал сосчитать все книги, сбился на тысяча двести десятой…

Дом похож на книгу. Книги расскажут много о тех людях, которые их бережно хранят, спасая от пыли и забвения…

Я рано научился читать и понял, что с книжкой можно жить другой жизнью, не той, что за дверью. Рано понял и то, что рано или поздно, а придется захлопнуть книгу (не всегда дочитав до конца) и открыть дверь. Сделать шаг в жизнь.

 

Война между двумя народами, двумя национальностями за клочок земли перевернула всё с ног на голову. Соседи – враги, близкие – далекие… Тогда, в двенадцать, я впервые узнал, что означает бежать. И что это такое быть беженцем.

Мы не оставили пустым дом, не оставили сад. Бабуля. Она осталась.

– Куда мне бежать, здесь лежат мои родители, мой дед, сыночек мой, сватья Дуня, подруги… Мои могилки будут звать меня. Не поеду. Останусь. Буду ждать, когда кто возвратится. Дом ведь не может быть один, без присмотра. Затоскует и…

Осталась ещё тётя Галя с мужем-алкашом и безработным сыном. Она не хотела оставлять двухкомнатную благоустроенную квартиру, да и ехать ей было не к кому.

Мы же уехали, бежали. Оставили всё и уехали.

Мама боялась за меня, я в классе остался один русскоязычный, папа мог попасть (и наверняка попал бы) под всеобщую мобилизацию мужчин до сорока пяти лет…

С домом не прощались. Я был уверен, что переезжаем ненадолго, что вернёмся. Бабуля плакала, тётя тоже, дядя Паша выпил разведенного спирта за мягкую посадку…

Россия встретила гостей не по-матерински. Получить статус беженцев нам не удалось. Вынужденные переселенцы – вот кем мы стали. Русские русским в то время были не нужны, так же, как и мы – нашим гонителям. Человек – человеку…

Так и жили на съемных квартирах, в общагах с одной только мыслью о возвращении. По крайней мере, этого жаждал я. Возвращения.

Год и ещё год. И вот у мамы уже постоянная, высокооплачиваемая работа, которой она довольна. Вот и папа больше не живет с нами, а с какой-то женщиной в соседней деревне. Вот и я учусь на втором курсе гуманитарного лицея, у меня куча друзей, подруга, новое увлечение – театр…

С домом обмениваемся редкими, скупыми письмами. Письма идут долго из одного края земли в другой. Бывает, забываешь, о чём писал…

Бабушка пишет мало, видит плохо, накарябает пару строк, промокнет их своими слезами, дописывает тётя Галя. Пишет, как разваливается дом, как чахнет сад. Как все они нас, хоть кого, ждут.

Я обещаю приехать, переехать. Вернуться домой.

«Тут больше нет гонений, нас никто ни трогает, – пишет бабуля, – жизнь обустраивается. Президент хороший. Приехал бы, внучек, а то на кого дом-то… Сестра твоя далеко, тётя Галя тоже не молодая, не справится. Приехал бы, родимый. А то ведь пропадет дом наш… Я совсем плохо ходить стала, глазки не видят. И пишу потому так, ты уж прости свою бабку…».

Читал письма, тихо плакал. Про себя. Укрывшись в ванной. Я хотел, честно хотел уехать. Домой. Но как мама? Как учеба? И сестра из-за границы пишет, что собирается, да всё никак не соберется. То одно, то другое…

Так и прошло пять лет.

Письма из дома перестали приходить с полгода назад. Пробовал звонить тётке – тишина.

Разговаривал с сестрой, она тоже дозвониться не может.

И, как всегда бывает в этой жизни, а жизнь резка на повороты (раз и…) – телеграмма: «Дом продала. Деньги поделила. Вышлю. Бабуля живет у меня. Купила сотовый. Звоните теперь на номер…».

Долго не мог понять. Поверить. «Дом продала». Вот так вот просто. Раз и…

«Деньги поделила». Какие могут быть деньги, если дом бесценен?! «Вышлю»…

У слёз своя природа, порой они тебе не подвластны. Живут своей жизнью – другой, не твоей. Текут. Текут…

Я услышал крик. Внутри себя. Живой. Человеческий. Крик. И зажал голову руками. Показалось, я задремал на мгновенье и в это мгновенье увидел, как гусеницы бульдозера превратили дом в пыль. Крик. Кричал я. Вместе с домом. Кричал.

Стараясь перекричать рёв бульдозеров, крошащих, рушащих…

«Дом продала».

Горели мои пластмассовые самолеты, тот, что на водных подушках, пытался спастись, вырваться из пламени, дыма и пыли – не смог, его задавило куском кирпича. Разбивались мамины вазочки и посуда. Разлетались вдребезги стекла, статуэтки, картины, книги, детство…

 

Проснулся мокрым от пота. Дрожал. Утро серое пялилось в окно. Депрессия. Закурил, никогда себе этого не позволял в комнате. Сел на край дивана.

Бабуля плакала в трубку, с тёткой говорить отказался.

– Неужели нельзя было что-то придумать, сообщить хоть как-нибудь. Это ведь наш дом…

Бабуля плакала.

Знаю, всё решила тётя Галя. Любимая и дорогая.

«Сколько можно было вас ждать! И так пять лет ждали! Дом берегли, как могли! Да разве бабушкиной пенсии хватит содержать дом, ухаживать за садом?! Она уже не молодая, восьмой десяток разменяла! И у меня сын больной, муж!.. А вы поразъехались все кто куда и не знай, приедете, не приедете?! Нужен вам ещё старый дом, иль не нужен?! Вот я и решила… Баню жалко, конечно, было до слёз, теперь в общественную приходится ходить…».

Дома больше нет. Детство осталось там, под завалами разрушенного дома. Детство, а значит, и вечность. Знаете ведь, что такое детство? Это время, не подвластное смерти…

Видите, как легко, оказывается, убить вечность.

Да, а знаете, сколько стоит вечность?

200 долларов США – именно столько, по расчетам тёти, «деньги поделила», их получил я.

«И продала-то за копейки, выхода не было, да и кому эта развалюха нужна, сейчас там трехэтажный коттедж…».

 

Бабушка умерла через месяц после продажи дома. Не пережила. Ушла следом. Как же теперь жить нам?.. Без прошлого?.. Без вечности?..

Я летел на девять дней бабули, в салоне самолета было душно. Смотрел, как мелькают бело-голубые полосы за стеклом иллюминатора, и думал: как же я посмотрю в глаза тётке? (Только в детстве нет места предательству). Как заговорю? (Когда всё давно сказано и сделано). Что скажу на прощанье? (Прощаясь навсегда).

И вдруг вспомнил, как давным-давно, в выходной день, вся семья собралась за ужином в гостиной (и дедушка наверняка был с нами). Отмечали день рождения тёти Гали (по-моему, юбилей), когда меня попросили что-нибудь пожелать тёте, я, не задумываясь, выпалил:

– Дорогая тётя, желаю счастья, здоровья, долгих лет жизни и… (тут я призадумался ненадолго) и Царствия небесного!

В гостиной стало тихо. (Раз и…). Тётя кашлянула в салфетку.

Первым засмеялся дядя Паша, потом я…

– Вот так тост, – сказала сквозь улыбку тётя, – век не забуду.

Век подходил к концу.

Раз и…

Самолет заходил на посадку.

 

БЕРИ И ПОМНИ

 

За неделю до Нового года, когда пуще прежнего осерчал Мороз-Морозушка, в ночь с четверга на пятницу увидела бабушка Маланья сон. Вещий. Печальный. Будто все её покойнички: и муж Яков, и родители, и брат Гриша со сватьей Дуней, и полтора года как отошедший внук Павлик прошли во двор, и прошли как-то мимо калитки, али проглядела. Встали подле крыльца избы, и отец так горько: «Что же ты, Малань, не потчуешь нас? Не греешь? Внуки нас и не вспоминают. Вот правнучек как пришел, так вы и на кладбище не были. Заросли наши могилки. У сватьи-то, у Дуни совсем крест завалился, у мужа, у Яшки всё колючка – и оградки не видать. Да и холодно нам. Забыла ты нас. И дети твои, внучата наши – забыли».

– Что ты, батюшка, поминаю вас каждую субботу и перед сном. В церковь я не ходок, двадцать верст. А могилки ваши у городе. Там внучка ваша.

«Дети твои и тебя забыли».

– Работа у них. Жизнь нынче такая. Современная. А у нас тут один телефон на всю деревню, и тот на коммутаторе. Я за всю жизнь, что здесь, раза два с Божьей помощью звонила. А здесь я уже второй десяток. Болею в городе. Вот и переехала в Молино, тут воздух, как у нас в селе. Помнишь, пап?

Батя лишь головой седой мотнул и отвернулся.

«Ты хоть воду дождевую в стакане у Павлика поменяй, – молвила мамка и пальцем пригрозила, – аль позвони своим, скажи, чтоб к сынуле сходили. Неуж работа помеха? Только на год и были. Стыд. Мы раньше каждую неделю на могилки к своим ходили. Где оградку починить, где цветочки полить, холмик поправить, а вы?.. Ох-ох-ох, Малань, растили мы вас, а теперь и какой год одни. И могилки наши одни, и память».

– Помню я вас, маменька, почто нагоняй? Помню. Свечку у себя на иконке на твой день зажигала, молилась. Что не вечер – молюсь перед сном, всех вас вспоминаю.

«Холодно нам, дочка. Мёрзнем мы», – окончила мама и тоже отвернулась. Сватья только рукой махнула. Муж каким был, таким остался. Топнул ногой Яков, встребушил рыхлый снег и молча отвернулся. Всю жизнь с ним в молчанку играли. Следом вертнулся и брат Гришка. Окликнула его, братика любимого, – не оборачивается, стоит. А Павлуша, внучек, хихикнул и зовет пальчиком. Гляжу, глазам не верю. Он ведь у нас парализованным был. Ни ручкой, ни ножкой не шевелил, после катастрохи возле СьМУ. Они тогда с отцом поехали до деревни, подрезал их, что ли, кто, или чё? Так я и не поняла. Год Павлуша промучился в больнице, шесть операций перенес. Ему всего одиннадцатый годик шёл, бедняжке.

– Павлуша, – говорю, – не сберегла тебя бабушка. Ты не горюй, не злись. Помню тебя, соколик мой. Мама твоя тебя вспоминает, и сестренка, и папка.

Внучок улыбается, а потом вдруг прыг в сторону калитки: «Холодно нам, ба. Мне так все кости мороз приковал друг к дружке, аж трещат. Лютая зима нынче, до самого пробирает. Холодно». И тоже отвернулся.

Как ушли родные, тоже не увидела Маланья. Вроде и калитка скрипучая ни звука не издала, и пес по кличке Байкал голоса не подал, а он любитель полаять почём зря. Ушли покойнички. Проснулась Маланья. Тревожно на сердце. Печально. Сняла байковую ночнушку, надела тёплую юбку, кофту, поверх жакет. Встала у левого края кровати, приоткрыла занавесочку, скрывающую полку с иконкой Божьей Матери, помолилась про себя, перекрестилась. Всплакнула.

И правда, мерзнут они там. Оплошала ты, бабка, забыла ещё прадедовы наставления. Обычай русский, родной – забыла. Память, видно, обиделась на тебя, проспорила ты ей, Малань. Бери и… Да и жизнь новая, современная виновата. Тут всё забудешь. Все как очумели. Покойников своих и не вспомнят, а о могилках что уж говорить. Кладбища импортные стали: ни скамеечек присесть помянуть; ни столиков к водочке с блинами да киселём; ни оградок. И ты, бабка, туда же. Лысая уже от жизненного опыта, а памяти с гулькин нос.

Плакала Маланья, блины затеяла – помянуть. На почту сходить позвонить – строго-настрого себе наказала бабушка. Дочери Галине, чей Павлушка-то был, позвонить, ещё сыну Саше. Он сейчас далёко живет, за границей, но если есть связь – дозвонишься. С часок обождешь, телефонистку помучаешь, сахарку или каких карамелек пообещаешь, и будет тебе Германия. Только ещё бы нужные телефоны найти. Где они? В комоде никак, что ли?

Покормила такого же старого, как она, черно-белого костлявого Байкала. Маланья, кутаясь в мужнин тулуп, «пошуршала», тяжело ступая здоровенными валенками, к почте. Пряча в кармане жакета заветную телефонную книжку.

Бабке Маланье, грузновато-рыхлой старушке с запущенным артритом и добрыми глазами, в этом году пробило семьдесят пять. Только детки нынче не смогли приехать на день ангела – посылку прислали, телеграммы. Сын из Германии всяких разностей и письмо, что скоро женится. «Доживу вот только до того дня, не знай». Дочь поздравила с зятьком. Ох, и не любит Галкиного мужа Маланья, пьяницу и хулигана. Как напьется, руки распускает, а Галка сдачи дать не может. Жалеет. Пить Витя начал после смерти сына. Видно, поэтому и Галя терпит, и баба Маланья порой поворчит-поворчит да вспомянет в молитве за здравие никудышного зятька.

На почте сегодня телефонисткой была молоденькая Катя. Маланья её хорошо знала, с пеленок, и девушка бабушку не обижала.

– Мне бы до деток, Катюш, – и протягивает старушка бумажку с телефонами дежурной.

– В Саратов я быстро, бабушка, дозвонюсь, а вот до Германии придется подождать, – утешила кудрявая.

Отпустила с сердца тревога. Села Маланья на скамеечку у окошечка, да ненадолго, пять минут – и Саратов на связи.

Дочь не сразу поняла, что мамка звонит – алокает в трубку.

«У, коза драная».

– Галя! Мать уже не признаешь. От верблюда, откуда. Как все вы там? А на что? Ему, говорю, на что энто? И ладно. Ладно. Приехать бы вам, Галя, надо на Новый год. Что, что? Сон я нынче видела. Всех, и дедушку с бабушкой, и отца твоего, и, да, представь, Павлик был с ними, улыбается, зовет меня. Холодно, говорят, им там, не греем мы их. Побранились, да пошли промеж калитки. Вещий. На пятницу. Забыли мы. Ведь, правда ведь. Знаю. Так кто виноват?! Могилы забывать нельзя. Почто они-то виноваты?! Не говори, они мне всё рассказали. Я-то далеко от кладбища, но вы-то! Брат твой вон тоже куда забрался. Всё лишь бы не на родной стороне, не на Родине. Тьфу ты. Да не психую, я не псишка. Просто зло берет. Приезжай, коль предки велят, коли велено, слышишь? Что? Кака работа? Отпросись. Знаю, и это тоже. Больно и мне тяжко. Крепиться надо, жить. Что там Витя, пьет, небось? Уехал?! Когда? Зачем? Во даете. Почто на такой долгий срок командировка? Лес рубит, ну-ну. Деньги нужны? Убег он, Галь, а ты ушами хлопаешь. Командировку, как же. У, нет меня с вами, я б ему и тебе таку взбучку дала. Во. А как тут не болеть? Болею, как без этого. Толку-то, Галя? Умру вот, и меня забудете. Кто будет память хранить? Скоро уже и памяти похороны устроите. Ненужная память-то людям стала – а на кой? Да не на кой, а покойники тем более. Я бы верталась до вас, да как? Дороги все позанесло – не проедешь, снегу навалило… Байкал вот-вот помрет, мне его хоронить придется, а как – ума не приложу. Вы бы на Новый год, Галь, приехали бы, а? С Олечкой, как она, золотце? Учится? Взрослая, поди, уже женихи кругами ходят? Да ты чё?! Ох, и лиса. В меня никак, я тоже в молодости козырей выдавала. О, что тако, брось. Не вздумай. Я бы тоже разревелась. Держусь. И ты давай. Да. Успевай жить и помнить. Помнишь, с отцом играли игру такую – «Бери и помни»? У курицы вареной найдешь дужку таку, как рогатулька, разломаешь с кем на две части, с тем и заспоришь. Бери и помни. Если кто кому в течение дня или недели что подаст, надо сказать: «Беру и помню». Коли забудешь сказать, а вещь возьмешь – проиграл. На что спорили, то и гони. Вспомнила? Бери и… Алло, алло, доченька? Галюша? Алло. Ой, Катюш, чё тако? Нет связи. И гудков нет.

Подает бабушка Маланья в окошечко трубку, в которой тишина, а из глаз слёзы так и бегут. Кудрявая взяла аппарат, постучала по клавишам отбоя, похимичила с кнопками коммутатора:

– Провода, бабуля, кажись, оборвало. С Кымино метель идет. Два дня, передают, бушевать циклон будет.

– Какой циклон? – вытирая слезы, затараторила Маланья. – Мне же позвонить надо. Я ж про костер не рассказала. Обряд такой семейный, поминальный. Обычай. Вы его, обычая-то этого, молодые, не знаете. Старый он, русский обычай – согревать покойников своих. Греть. Холодно им там. Я вот сон видела. Решила, наказала себе созвать всех своих детишек и внуков, чтобы приехали на «родительский» костер. Мы бы его большущий во дворе развели, благо дрова есть. Мне их ещё с лета сосед Петр заготовил. Ох, Катюш, попробуй ещё, я тебя, ей-Богу, отблагодарю. У меня засоленные грузди есть, а хочешь, ягоды бруснички принесу? Послушай, милая, может, есть гудок, а?

Катя, вздыхая, снимает «глухонемую» трубку телефона:

– Бабуля, раньше понедельника не наладят. И то неизвестно. Той зимой два месяца без связи сидели, помните?

– Как же, доченька? И письмо раньше весны не дойдет. И сон вещий нынче видела. Как же, ох ты, матушка? Я наказ себе дала – позову всех, разведем костер, согреем покойничков наших, кто их, окромя нас, греть-то будет? Ой, горе-то какое.

Катерина терпеливо слушала, всё равно работы нет, а бабку Маланью она уважает. Да и помнит девушка, как возилась с ней, девчонкой, бабушка, сказки сказывала, сладеньким угощала.

– А что у костра делать, бабуль?

– Поминать, что делать. Беседовать. До кладбища дальше далекого, двор рядышком. В новогоднюю аль в Рождественскую ночь заведешь костер, поболе соломы, навоза туда – так надо. Пищу для покойников: хлеба да водички приготовишь, и зовешь мертвых к огню погреться. Кликаешь всех по имени. Ждешь.

– И что, приходят? – Катя откровенно, хотя и не хотела этого, улыбалась.

– Приходят, – тихо ответила Маланья и подалась на выход к дверям.

– Память – это ведь единственное, что в жизни важно, да, бабушка? – вдруг громко спросила кудрявая.

Старушка остановилась:

– Память? Только добрая память, чистая память, светлая память. Только такая память вечная. Память – она и есть, дочка, любовь. Блаженнее, – Маланья замолчала, выдохнула, – блаженнее, конечно же, давать, нежели брать. Брать нужно только в память себе и только теплое, как костер в зиму; как объятия любимого человека, как солнышко весеннее, слово ласковое… Брать только это, только так. И помнить. Память – это жизнь, это всё! И Бог!

Дверь открылась снегом. На улице начала выплясывать метель, выдавая пока ещё робкие па, закручивая утрешний снег в замысловатые кренделя, узоры. В деревеньке топили печи и бани, повсюду в морозные сумерки из дымоходных труб выскакивали рыжие чертенята из искр и сажи. Метель гоняла дым, дым разгонял снег.

Бабушка Маланья расплакалась у крыльца дома. Пес Байкал, так его назвал покойник муж после службы в ЗабВО, скулил и ластился, обтираясь о валенки. Впустив пса в дом, Маланья села в прихожей, закрыла лицо руками и тихо заплакала, запричитала. Байкал заплакал вместе с хозяйкой.

Ночью человеку и животному снились тяжелые, неспокойные сны.

Всю неделю до Нового года, утром и вечером, ходила Маланья до почты. Телефон молчал. Она уже и сала кусочек Катюше принесла, и сахарку баночку, молчал аппарат. На дворе во всю прыть разбуянилась зима. Уже и молилась бабка Маланья Морозу-Морозушке, просила помочь, пожалеть, поддержать. Да, время шло, как ему не идти. Бежало впереди старушки вприпрыжку, порой обгоняя путающегося у него под ногами Байкала.

Тридцать первого, с утречка, натаскала бабушка с поленницы дров да соломы. Сложила посреди двора, в пяти шагах от калитки, костер, и снова на пару с псиной поплелась в сторону почты. Да Катя попалась навстречу:

– Сегодня рано закрылись, праздник ведь. С наступающим, бабушка.

– И тебя, доченька, с наступающим. Знать, не заработал телефон?

– Не работает. Да вы не переживайте. Дочь с сыном обязательно вспомнят вас в эту ночь, выпьют за вас, за здоровье ваше. И умерших помянут. Поверьте. Вы ведь верите?

– Верю, доченька, верю, Катенька, только…

– Вы сами говорили: главное, брать только хорошее, чистое в память. Брать и помнить. Так ведь? Вот и вы.

Маланья смотрела в румяное лицо девушки и вдруг увидела в её слезящихся глазах свою дочь, и сына своего увидела. Они были ещё совсем маленькие, бегали у дома, играли в ловитки. Потом она увидела в глазах кудрявой Кати себя, девчонку, и родителей – папку с мамкой. Увидела сватью, как они с ней наряжаются на Пасху. Увидела внучка Павлушу, здоровенького, смеющегося, а рядом внучка Оленька в бантах, с шарами, будто на демонстрации майской…

– Баба Маланья, всё нормально? – спросила Катя и моргнула. От мороза с глаз закапали одна, две, три слезинки.

– Всё хорошо, Катюшенька, беги, а то мороз защиплет.

– И вы недолго, холодно. С Новым годом!

И девушка убежала. Бабушка позвала Байкала, вместе они и вернулись в дом.

До вечера готовилась к празднику, который так часто отмечала одна. Соседка порой после часу ночи приходила поздравить, тока она уже год как болеет. Баба Зоя, подруга закадычная, уж месяц как померла. Глухая была Зоя – жуть, и спать больно любила – какой ей Новый год встречать, она, чуть стемнело – на бок. А Новый год он ведь как – как ты его, так и он тебя. Как встретил, так и проведешь. Вот Зоя и довстречалась, лежа у печи. Отчего померла, не знает никто. Схоронили, слава Богу, пока тепло было, и забыли. Маланья, правда, частенько, как у двора Зойкиного идет, останавливается, подходит к забору, глядит печально на окна Зоиного дома, где в карты да в лото играли, плачет. Жалеет подругу, что ей всего 72 было. Успокоится через минуту-другую, перекрестится и дальше идет, куда шла.

Раньше к Новому году готовить Зоя помогала, в этот год всё сама. Напекла блинов, хлебушка; достала из погреба припрятанную бутылку самогона, грибочков; отварила картошечки, приготовила из замороженных овощей салатик и вместе с псом к одиннадцати вечера сели за стол. Сегодня бабка Маланья надела всё новое, чистое. А как же, помылась перед Новым годом и в свежее, в обновочку. Вроде и долгов нет, и никому не занимала. Вот и славно. Год не любит старых долгов. Она и покойничков своих сегодня созовет. Жаль только, что одна, остальные далеко. Поплакала старушка, обняла лохматого, пес лижет её артритные шишки на пальцах и тоже плачет.

– Одни мы с тобой, дурашка. Ты-то чё ревешь? Мужик никак. Шестнадцатый год уже – старше меня поди, а всё туда же, в слезы. Слезами горю не поможешь. Что уставился, залазь на табурет, как раньше, погрызи мослы, похлебай мясной бульончик. Последний раз в этом году костишку рубишь. С Новым годом скоро будем поздравлять друг дружку, с новым счастьем. Ну же, залезай.

Байкал, кряхтя, с трудом забрался на свое место. Сначала он посмотрел на миску, полную костей и бульона, потом перевел недоуменный взгляд на любимую хозяйку.

– Ешь, ешь, не стесняйся!

Пес робко, а потом всё смелее и смелее приступил к трапезе.

– У, леший беззубый, стеснялся ещё, а вон как наворачиваешь за милый мой, чертеняка.

В полночь бабушка выпила рюмочку за праздник, закусила грибочками, запила киселем. Поздравила своего единственного «гостя», пожелала ему всего наилучшего в наступившем году и, будто чокнувшись с псом, «опрокинула» ещё рюмашку.

Оделась потеплее, собрала всё необходимое, помолилась на пороге, выпустила Байкала, следом вышла сама. Стояла ясная морозная ночь. Первая в новом году, тихая, колдовская.

Маланья взялась за костер. Подожгла кусок бересты, загорелась солома, зашипела смола. Тут и там повыскакивали оранжевые язычки пламени. Быстро незамысловатая конструкция из дров превратилась в большой жаркий костер.

– Гори, гори ясно, – пропела Маланья.

Байкал уселся на снег рядом с табуреткой, которую бабушка вынесла заранее.

Маланья разложила у костра хлеб, плеснула водички на землю, налила полных две рюмки самогонки, сверху положила блины. Третью рюмку Маланья выпила сама, не для согреву, у костра было жуть как жарко – в тулупе-то и валенках, выпила за всех умерших, за упокой их души.

– Приходи, брат Гриша, греться, вот и водочки первый со мною пригубишь. Любил ты её, как не знаю кто, вот и теперь первым приходи к костру «родительскому» согреться да водочки испить. Следом папку с мамкой веди. Пускай и сватья моя ненаглядная Дуняша торопится к костерку. Яков, муж единственный и верный, иди, спеши, бегом беги. Греть собой не сумею, а у огня милости прошу. Повспоминаем, как любились, как бранились. Все приходите на костер греться. Внучка моего, Павлика, не забудьте, больно жалуется соколик мой, что косточки мерзнут, прости уж, милок, бабушку, беги, обниму. Вон как огонь жарит. Полымя. А жар, ух, раскочегарился, распарилась я, словно в бане. Давайте, родимые мои покойнички, приходите греться. Все. Я жду вас, вон и водочка – самогончик, и блинцы, а кисель какой. Яков, ты глянь на Байкала, какой стал. Нынче с ним год новый встречала. Смеешься? То-та.

Что, отец? Почто одна? Так метель-пурга дороги замела, не проехать. Ты, батюшка, почему «горячительного» не берешь, неуж завязал?

О, слышу, слышу, калитка скрипнула, никак сватья к огоньку пожаловала. Проходи, Дуня, проходи, радость ты наша. И Павлуша с тобой, вот дела, порадовали старуху, я уж грешным делом подумала…

– Бабушка Маланья?

Вздрогнула старушка, чуть челюсть – «лягушку» вставную – не выронила. Пёс, видимо, тоже испугавшись, осторожно гавкнул.

– Бабушка, это Катя. Я пришла с вами погреться у костра, и покойничков своих греться позвать, можно ведь и мне? Я вот и хлеба испекла, принесла вот, и еды со стола, водочки. Ваши уже здесь?

– Здесь, – выдохнула Маланья, – здесь родненькие, спрашивают, почему одна? А ты вот пришла, молодец. Спасибо тебе. Не оставила бабульку.

– Ну что вы, как я могла не прийти.

– Ты возьми из дому стул и садись.

Катя положила гостинцы на снег, сбегала за стулом. Вернулась, села рядом. Маланья с кем-то тихо разговаривала. Кудрявая огляделась. У огня блуждали тени. Снег оранжево искрился и трещал. Вокруг темнота, и только костер, как маячок посреди огромнейшего звездного неба, подает сигналы в мир иной. И на сигнал окликаются оставившие этот свет души. Они приходят с той стороны темноты к свету костра погреться.

Катя горько всхлипнула:

– Я хотела бы, чтобы к костру пришла мама. Я и могилка-то где её не знаю. Меня ведь, сами знаете, тетка вырастила. Мамка, говорят, погибла, когда мне было несколько месяцев, во время землетрясения. Бабушка Маланья, ваши ведь все пришли?

– Все.

– И Павлуша?

– И внучек пришел, во как смеётся.

Девушка прислушалась. Сквозь треск костра и храп уснувшего «сторожа» расслышала она тонкий, как колокольчик, смех. Смех мальчика Павлуши.

– Бабушка, что мне сделать, чтобы и мама моя пришла к нам? – воодушевилась Катя.

– Позови её, пригласи к костру и подожди чуток.

– И она придет?

– А как же.

Катя закрыла глаза и тихо позвала маму. Бабка Маланья продолжала развлекать и потчевать родных, что пришли погреться. Катя терпеливо ждала. Она всё бы отдала за встречу с мамой. Всё. Потому и ждала. Терпеливо ждала. Ждала то с закрытыми глазами, то глядя на костер, то на звезды. Ждала, пока не потух последний уголь в костре.

Бабушка Маланья расплакалась, когда провожала «своих» до калитки.

Вот Яков прошел, махнул рукой – до скорого. Следом отец с матерью и братом. Поклонилась им Маланья до самой земли – в следующем году свидимся. Последними уходили сватья с Павлушей. Распрощалась со всеми бабка и давай слезы лить. Долго плакала Маланья, смотрела вслед ушедшим и всё никак не могла закрыть калитку.

Подошла Катя:

– Ушли?

– Ушли, – успокоилась старушка, мельком взглянула в темноту и закрыла калитку. – Мамку-то видела?

Девушка не ответила.

– Она должна была прийти до того, как погаснет костер. Не пришла?

– Нет, – и Катя откровенно заплакала.

– Ну-ну, это ты, дочка, брось. А может, она у тебя жива, вот и не пришла. Почто ты в таку ночь и в слезы? Пойдем давай ко мне, самогончику с рассольником бомбанем.

– Спасибо, бабушка, но пойду я. До рассвета совсем ничего осталось, спать жуть как хочется. Пойду.

– Ну, давай решай. Только не вздумай реветь. Новый год, ого-го! – пригрозила старушка. – Я тогда тоже прилягу. Свиделась со всеми, слава Богу, как камень с души свалился. Теперь через годик своих всех соберу, и ты приходи, обещаешь?

Катерина кивнула.

– Или зайдешь всё-таки?

– Пойду, бабуль, спасибо. С Новым годом! – чмокнув Маланью в пропахшую костром щеку, девушка распахнула калитку.

– С Новым годом! – поздравила бабушка и счастливая, как песня, пошла в дом. – Эй, Байкал, просыпайся! – позвала она спящего под крыльцом пса. – Айда праздновать. Я тебе ещё мослов с бульоном навалю.

Оставшиеся от новогодней ночи часы Маланья провела в молитве перед иконкой. Она благодарила Богоматерь за сегодняшнюю ночь, за то, что свиделась со своими покойничками, за то, что согрела их, за то, что помнит, за то, что верит… Спать баба Маланья в эту ночь так и не легла.

Проводив старушку, Катя укуталась в шаль и медленно побрела по дороге в сторону почты. Пошел снег – мягкий, пушистый. Девушка шла не спеша, поддевая сапожком комья «сахарной ваты», как вдруг…

«Доча». Она услышала это позади себя и остановилась. Тревожно застучало сердечко, сжалась в предчувствии душа-душенька.

«Доченька моя». Голос был тихим и еле слышным даже в такую глухую ночь. Шуршал снег, где-то вдали лаяли собаки, и голос – словно с самих звезд голос, с неба:

– Доченька.

Катерина обернулась.

И в танце белых, искрящихся от света луны и звезд снежинок увидела белый хрупкий силуэт женщины.

– Мама?!

А во дворе бабушки Маланьи голубым маячком разгорался огнем доселе не замеченный березовый сучок. Всё ярче и ярче, постепенно затмевая собой свет далеких мерцающих звезд.

Бери и помни.