Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ТАМ МОРЯ НАШИ БЬЮТСЯ О ГОРЫ, О СКАЛЫ… Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ТАМ МОРЯ НАШИ БЬЮТСЯ О ГОРЫ, О СКАЛЫ…

 

* * *

…И будет снег. Его тугих рогож

не перечесть, путей не счесть холстинных.

И будет снег, пока ты не придёшь,

окутывать леса, дома, долины.

Всем хватит снега, лишь подставь ладонь

и вспомни за неспешным разговором,

как тонок слух, лишь только ветку тронь,

польются песни князя Святогора!

Там под землёй, в её пахучей мгле

под этим снегом в одиночку, в россыпь

былинные среди глухих полей

богатырей лежат святые кости.

О, белый снег – во льды, канавы, грязь,

перед тобой, запорошив ресницы,

мне на колени так хотелось пасть

и, словно в храме, истово молиться!

 

В НОЧЬ С 18 НА 19 ЯНВАРЯ

С головою! Нет, хотя б по грудь, хотя б по шею

окунуться в прорубь. Вниз – подмостки,

мне с того не страшно – заболею.

мне с того не страшно – следенею,

примерзают пятки остро, жёстко!

 

Ко родной земле, что в снеге, в буре,

колтыши где, ямы, сгустки, наледь.

Вот и мы в Крещение шагнули!

Как же мне по грудь войти реально?

 

Рядом женщина идёт. О, сколько складок

у неё на коже. Ей не страшно.

Я иду – на мне одна рубашка,

бабка вышивала: там с десяток

лепестков, цветков, котят, щеняток,

птиц-хохлаток.

 

Надо было раньше, иже с вами

мне тренироваться: спорт, зарядка.

Но становимся у синей Иордани

в день Крещенья все чуть-чуть моржами

те, кто в прорубь окунуться не боятся.

 

В Палестине небо сине, сине.

В Палестине небо палестинье!

В Палестине Иоанн Креститель.

Я бы лучше – в ванной,

лучше б в бане…

 

Но здесь Волга, тальник, камень, иней

и мороз по Фаренгейту тридцать с песней.

Чистись, тело, ты грешило под Полынью,

ты блуждало, по метро, по Пресне.

Да на тонких ножках по-синичьи,

с выпуклым, в прожилках рваных, птичьих

животом, да шеею утиной!

Окунайся! Да крестись трёхкратно.

За тобой старик идёт! И спины

впереди тебя. О, Сыне!

Я молюсь, крещусь:
                                   – Помилуй, ныне!

 

А по снегу, бедная, так лает

бегает собака – лапы стынут.

– Эй, мужик, давай скорее! – с краю

кто-то громко говорит мужчине!

 

Смешиваюсь, я родной толпою

становлюсь! Веди меня, веди же!

…Как сугроб обмотана водою,

как в сироп варенья с головою

окунаюсь ниже, ниже, ниже.

 

Ещё раз. Дыхания не стало.

Ещё два. И снова мало, мало.

Ещё три. И вплавь. Рукой дрожащей

я за поручень хватаюсь. Меня тащат.

 

И выводят.
                        На моей рубашке

на такой тугой почти тельняшке

прыгают от счастья – весь десяток

лепестков, цветков, котят, щеняток.

 

Раздеваюсь. Быстро дай халат мне!

Женщина, что вся из белых складок

состоит, мы в раздевалке рядом.

 

Чай глотаем с сахаром, лимоном.

Чай горячий! Хорошо нам. Хорошо нам!

А вокруг всё в белом, красном, синем

надо мною небо
                                  всей России!

 

* * *

Блиндажи да землянки. Сестрица-София,

не держи, не вопи. Время смёрзлось в сугроб.

А дрожащая тварь – танков смрадные выи

посылает на Русь из черёмных Европ!

 

Бесновата она! Вспоминайте – историй

летописную вязь. Ткань не рвите рубах.

Были нашими впрок и Азовское море,

и Крым наш, Малороссия наша в веках.

 

Катеринина дочка. Сестрица-София.

Петергофа ступня. Оттого идём в след,

нам намеченный прадедом. Ибо во Киеве

бьётся сердце Руси! Бьётся так, мочи нет!

Изнутри прямо горем изводит. Не только

что меня, а всех нас, кого сто сорок шесть

миллионов – народищу! (Милые Орды!

Вы идите, ступайте, следов там не счесть!)

 

Ибо в Киеве, в центре, во Лавре Печорской

поселились Садом со Гоморрой, чадя…

По следам, где шёл Карбышев, Саша Матросов,

по следам Зои Космодемьянской в дождях,

к нашим лицам приросшим, в снегах-снах припаянных,

в след, где дед мой прошёл, там вцепился мой след.

 

…Мы врастаем деревьями, стаями, сваями,

где мой дед знамя ставил –
                                                простреленный дед!

 

* * *

Ничего не смогу я, с собой не поделаю.

По следам, по следам моих дедов иду,

по их смертным, геройским по полю я белому,

по их кровью залитому, русскому льду!

 

А как время придёт, то и я вверх да с песнями

флаг крепить наш отправлюсь под пулями всклень!

Ибо зов моих предков сильней! Дети крестные

моё дело доделают. Я – им ступень!

 

* * *

Перемирие – это никаких мин, растяжек.

Перемирие – это двери закрыть для танков.

А у русских всегда – Крест не лёгок, а тяжек,

он дубовей иных, он безмернее с флангов!

 

Но он – наш.
                       Мы иного не знали, не знаем!

Не корзина, где яблоки, где мандарины.

Не базар, не торговля, а горькая, злая

пред-Голгофа моя, а на ней взрывы мины.

 

Перемирие вам не варение с мёдом,

перемирие – не пирожок, что с повидлом.

Перемирие – Матерь с мечом возле Одера.

Перемирие – это поверженный Гитлер!

 

У меня города, что свинцовые крылья.

Как один-то мой город – Москва, что за нами,

а второй-то мой град – замерзающий Киев,

он в ледышку смерзается, стал он снегами.

(Ну, сдавайтесь, сдавайтесь, живите по мирному.

А ресницы у них в инее…)

 

А победа для них – это значит, смириться,

перестать слушать Запад, там кучка бандитов:

вы вглядитесь – в их дьяволе мокрые лица,

вы прислушайтесь к их поразбитым корытам!

 

Но летела кукушка из ада, из ирия

и несла в своих лапках сухие горбушки.

Никакого не будет пока перемирия,

запад танки пришлёт, самолёты и пушки.

 

Запад любит нас – мертвых! Не мёртвых не любит.

Ни когда нас – тьмы, тьмы, ни когда – миллионы!

А когда: месть за месть, глаз за глаз, зуб за зуб. И

снова Стены нужны. Крепость! Ларь многотонный!

 

И триада, нацеленная на бандитов!

Прочь, прочь, Змей, наползающий, чёрный, безбожный!

Перемирие – Русь сама! Мир, как молитвы!

Журавлиный Бернеса клин, что над Алёшей!

 

* * *

…Это я так дружила: ты, боль, а я чуть с краю.

Просто – плохой характер. Но я совсем не злая.

Если бы жить стерильно. Не совершать перегибов.

Если бы, как от Матфея, Марка, от Иоанна!

Если бы вовсе не Сирин. Если бы просто «спасибо»

мне научиться выпрастывать бережно и гортанно!

То не ругались правители,
                                          то не ругались бы страны.

Не продвигались бы пушки дружно,

ни в явь, ни снаружи!

 

Помню, как я бесилась.
                                           Помню, как я в бессилье!

Я же не знала, что космос вдруг мне откроется синий.

Космос – пшеничные косы.
                                       Космос – овсяный мой крестик!

Я не знала, что гибли ласточка в нас, буревестник!

 

Всё начиналось с того, что
                                             я потеряла пароли,

ладно бы, что от почты,
                                           плохо то, что от боли.

 

И не убрать, не забанить

раннее, раннее, раннее,

и не оставить после

позднее, позднее, позднее!

 

Но я росла, тянулась, маленькая была я.

Просто такой характер. Но я совсем не злая.

 

Билась я, не разбилась: дайте мне место под солнцем.

Мне ни медалей, ни грамот: просто хочу быть рядом.

Просто хочу расколоться без подоплёк и эмоций

брызгами,
                      сладкой ватой,

дудкой серебряной,
                                     ладом!

Если волчица – к волчатам.

Если тигрица – к тигрятам.

Если я мышь, то к мышатам.

Быть мне одной страшновато.

Хватит, корыто, биться,

ёлочка, хватит качаться,

Танечка, хватит плакать. Твой мяч утонул в Итаках

на Ионическом море: плакали, отплывая,

как мне казалось, греки в чёлнышке до Китая.

 

Телом я билась в Стены, каждая мне – Расстрельной!

Сколько я раз срывала образ с себя купельный!

 

Но мне иное кажется, жизнь моя это не просто:

может, она, как опыт тем, кто ступает по острым

камешкам, ибо творчество,
                                           если так очень хочется!

 

Просто – ну чисто каторга.

Просто – тюрьма с изолятором.

Лучше – в колени щенятами,

Лучше в объятья. Объятья мне:

я, как с креста нынче снятая,

раньше третьёго дня взятая!

Съятая да распоятая, выетая, безнутрянная…

 

(Вот, не ходи за поэта ты замуж! Такое же, веришь мне,

чувство во мне, и поэтому лишь не с поэтом в постелюшку,

в загс. Или жить вместе в комнате.

Если поэт – друг лишь! Томный лишь

пусть воздыхатель копеечный!)

 

Ибо поэт – это большее! Бездна, атлант, мега-парусник!

Как нас из стен вырвать каменных?

Хрупких, стеклянных, фарфоровых?

Если опорам – опоры мы?

Скалы мы. Камни. Вулканы мы.

Но коли рухнем мы замертво: ласточки взмоют над городом!

 

В КРЕЩЕНЬЕ. КРОНШТАДТ

Каждый миг, каждый вздох, каждый шаг, землю, корни,

человечество! «Помни войну». Просто помни!

Здесь на памятнике адмирала в металле

человечьи слова!
                               Помни кровью, устами

во Кронштадте.
                             (О, мне бы талант реалиста,

мне таланты бы скульптора!) Помни, как выстрел!

 

Это не биатлон, не игрушки, не танчики:

берег левый и правый, а Днепр посредине!

(Собираю я гуманитарку: там мальчики

наши русские,
                           смелые, Гардемариньи!

…А их матери сплошь все на валокордине!)

 

Кто забыл из правителей наших – обжёгся,

кто запамятовал, что война – это жутко.

Есть холодные войны, горячие, прокси,

У России – всегда! – войны без промежутка…

 

Ибо очень большая в огне, в беде, в горе:

ты лови меня, море, хватай меня, море!

Море – тоже война. Небо тоже – война нам,

отбирают у нас земли, брата и маму.

А я тёте звоню по ту строну фронта –

с кем? – со мною война! А мы ранее были

непомерно родными: на ней моя кофта!

А сейчас собирается там эскадрилья.

 

Как о муже в войне
                                   Ярославна взывала,

о войне, как о жатве смертей в белых косах,

там скрипят, оглушая, Сансары колёса,

там моря наши бьются о горы, о скалы…

 

Позабудь обо всём, об одном только помни:

враг не дремлет из ада, болота, из хтони!

 

Смыслы града-Москвы, смыслы города-Киева,

наши предки оставили нам: высочайшие!

Нутряное, исконное, чтобы не выело,

потому, помни
                          денно, и нощно, и чаще ты!

 

РУССКОЕ ПОДПОЛЬЕ

Мы – не они. Но нас не отличишь.

Вот оливье.
                       Шампанское к застолью.

Благословляю русское подполье.

И подпол.
                И закрутки.
                                        Даже мышь –

её усатую нахальную мордашку!

Под Киевским холмом, по бездорожью

мы – наши, потому ждём наших.

Мы прячем свет под кожей.

 

А он всё ярче, шире и объёмней.

Нас целый город, неба подземелье.

Мы – изнутри тротиловые бомбы.

Мы – тело в теле.

 

В пятнадцать ноль-ноль-ноль и в двадцать тридцать

по времени московскому сверяя,

благословляю всех, кто не боится,

о Господи, о Русь, твердь ледяная!

 

Да, много мёртвых, очень-очень много,

но стук сердец убитых громче, громче.

И даже Днепр разверзся нынче Волгой

с Христовою купелью среди ночи.

 

Отступит рать, что с Запада напала,

отступит ворон, что клевал нам очи.

Подполье русское везде! Его немало:

в Полтаве, Киеве да в Ярмарке Сорочьей.

 

Ну, съели? Подавитесь, польски-паны!

Иваны – мы.
                   Мы – Дмитрии.
                                                 Степаны.

И я – Иван-Степан-Мария-Дмитрий,

а ваши карты, вороги, побиты!

Вот вам – корыто.

Свинячии вам потроха, копыта.

 

У нас подполье – это наши гены,

высь голубиная, традиции славянства!

Благословляю вас я. Вы – нетленны.

Нас тьмы и тьмы.
                               От нас светло и ясно!

 

* * *

Никогда не думала, что сцена из «Страшного суда»
                                                                         будет дорисовываться,

дописываться, дополняться чёрными красками,

а Христос, как Штирлиц, передавая послания Кэт способом

шифрования, будет немного Саврасовым

и чуть-чуть Достоевским, да простит Он, чуть свадьбой в Малиновке.

Никогда я не думала даже над Страшным судом, что картина мне?

Ибо Суд Страшный – рынок, где центр и сама Константиновка,

где от натовской бомбы погибли ни в чём неповинные!

Ну, итак, сцена первая: люди сидящие, рядом стоящие пали на корточки,

то ли ядерный взрыв, омывающий мертвенным светом,
                                                                               животно-блистающим,

безутешные матери рвут на груди свои кофточки,

безутешные бати от света ослепли. Пожарище

растекается куполом, шомполом, ярым грибом в небо алое!

Старики и старухи: «Свят, свят!» и руками дрожащими

осыпают крестами себя и окрестность, и мало, и мало, и мало им,

бесполезней всего! Кадр из фильма про ящуров.

 

Кто-то смотрит в смартфоне. Дурак этот Зе кокаиновый!

Сумасшедший, повернутый, исполосованный пагубой!

«Поднимите мне веки, не вижу. Не слышу. Не иму я.

Не могу. Не хочу. Поднимаю я флаг целой радугой.

Посылаю народ свой, но словно не свой, на погибель я.

Я и сам не живой, ибо чучело, травкой набитое!

А вы видели?».

 

Вот и сцена вторая: сирены, вой «Скорых», милиция.

Хаос. Крики пораненных. Руки, затылки и ноженьки.

Отлетевшие прочь. Кровь украинцев, кровь на телах и на лицах их.

Называется: дожили…

 

Итак, сцена другая, четвёртая, пятая и иже с ней,

потушили пожар, растащили тела, кто куда и подалее.

в морг, в больницу, по хатам, по кладбищам, кто поцелей,

кровь повсюду, кишки отлетевшие, кости, сандалии.

 

Подпишите скорей мирный сговор иль раду, иль унию,

всё сгодится сегодня. Предатель, пусти себе пулю ты в лоб!

Чтоб не дрогнули пальцы. А лучше, когда полнолуние,

выходи на дорогу. Сдавайся, ложись сам во гроб.

 

Но не жалко народ сатане и козлу, что стреноженный.

Пожалей сам себя ты, народ, на защиту встань ратную!

К москалям, колорадам, к нам – оркам и вате нам!

Ибо Суд страшен!
                                    Сцены суда – кары Божии.