Екатерина ГРУШИХИНА. ПРИТИХЛИ ДУХИ СЕВЕРНЫХ ВЕТРОВ. Поэзия

 

Екатерина ГРУШИХИНА

ПРИТИХЛИ ДУХИ СЕВЕРНЫХ ВЕТРОВ

 

* * *

Я запомню январь и кривые его дороги,
Покосившийся дом, где никто не живет сто лет, –
Стылый храм любви, от которой пароль и ло́гин
Был утрачен навек, обеззвучен, затерт и спет.

Здесь тропинка вилась меж березок, осин и елей,
И от счастья рыдала не выпавшая роса, –
От тебя до меня, как от гроба до колыбели.
От меня до тебя, как до Пушкинской – полчаса.

Не видать окрест ни одной с огоньком избёнки,
Отогреть бы сердце, живою водой омыть,
Да на мир взглянуть глазами того ребенка,
Что в ладошке спрятал сакральную жизни нить.

Всё сначала начать – с января, февраля ли, марта?
В чем милей утопать? В метелях, в пурге, в манто?
Не взобраться к Господу лестницами Монмартра,
Не увидеть заката с окнами на восток.

Уходя, ухожу и мои не кривы дороги,
Заклубит февраль, убаюкает как дитя.
От тебя до меня – как от схимника и до йога, –

Головою вниз и голову очертя.
 

* * *

Бестелесно – фантомной зимой,
Под лучами дремотного бра,
Подпоясавшись памятью, будто сумой,
Как мима́нс в чёрно-белой картине немой,
Я позволила чувствам взыграть.

Слы́шны вихри февральских сюит,
За окном боголепная тьма, –
Кто же нынче накормит тебя, напои́т
Кто для нежного сердца одежду скроит,
Соблюдая имперский размах?

 

Целых пять обособленных лет,
Многогранник душевных потерь, –
Достаешь контрамарки в Большой на балет,
С той, чью руку усыпал алмазный браслет.
Я не верю, не верю.
                                     – Не верь...

Будто жизнь учинила погром,
В голове сотворила бардак –
Не расслышать тебя в клокотанье ветров,
Лишь февральская стужа торгует нутром,
В пух и прах раскрошив календарь.

Бестелесно – фантомной зимой
Я позволила чувствам взыграть.

 

ИСПОВЕДЬ

– Коль скоро пред Господом я предстану,
Ты выслушай, отче Эммануил, 
Меня, скорбящего непрестанно.
Ссыхаются выцветших дней останки,
Я жил неправедно, грешен был.

– Мой сын, исповедуйся, станет легче,
В раскаянье выплачется душа.
Не зря Иисус, водрузив на плечи
Тяжелый крест грехов человечьих,
Взошел на Голгофу. За шагом шаг.

– Я слаб, я алчен, я духом нищий,
Моя душонка – болотный ил.
Но ищет она, беспробудно ищет
Спасенья. И жаждет небесной пищи.
Насыти мя, отче Эммануил!

– Мой сын, погляди, как бела сутана
В которую я облачился днесь,
И райские птицы под плач органа
Слетелись в костёл. И хоралов манна
Священнодействует там и здесь.

Архангелов сонмы сложили крылья,
Застыв в ожиданьи. Смотри, смотри!
Небесных бесплотных тел эскадрилья!

И бережно гладит Дева Мария 
Живот – с младенцем Христом внутри.

 

С ОКОНЦЕМ НА ВОСТОК

Мой день – курьер, идти приговорён
По перешейкам вымощенных улиц,
И позвоночный столб его, ссутулясь,
Протрузиями смыслов испещрён.

В душе – великовозрастный пацан,
Мой день – и сиротлив, и непригляден.
Поправит осень охровые пряди
Листвы – у пожелтелого лица.

Мой день живёт с оконцем на восток.
Проклюнув скорлупу анабиоза,
Поэзия заковыляла прозой,
Бродяжничая в твидовом пальто.

Как по́ суху ступает по воде,
То говорлив, то вовсе бессловесен,
То пономарь, то инок, то повеса,
То истовый молитвенник – мой день.

А что потом случится, что потом?
Когда луна на ниточке повиснет –
Напившись эля, загорланит висы
Пропащий скальд из цирка шапито.

Распустится целебный любисток
К заутрене, вальсируя над миром,
Чтобы пролить врачующее миро,
В твое окошко с видом на восток.

 

ПЕТРОГРАДСКИЙ ФОНАРЬ
(из цикла «Фонарщики мира»)

– Семеро по лавкам у ней,
Надо бы, сердешной, помочь, –
Сокрушался дядя Матвей
В стылую январскую ночь.

На столе скоромный помин,
Помер многодетный отец.

– Подь сюды, Егорушка, сын,
На-ка, петушок-леденец.

 

– Ты, Настасья, мать, не скорбей,
Вырастим твоих пацанов, –
Сделал самокрутку Матвей,
Глядя в ледяное окно.

Вышел из барака во двор,
Жадно, второпях, закурил.
– Дядь Матвей, – захныкал Егор, –
Глянь-ка, не горят фонари,
Папка кажный раз зажигал,
Он же на все руки, ей-ей.
 

Шагом строевым зашагал
К фонарю рабочий Матвей.

Через пару-тройку минут
Захлебнулся желтым фонарь.
– Вот бы пацаненку уснуть,
И Настасья сутки без сна...

– Дядь Матвей, а тятька придёт?
Я ему секрет не сказал.
 

Пламенел фонарь – идиот,
Лепестками в мокрых глазах.

 

ЕДУТ САНИ

Едут сани, снега много,
Не дорога – колыбель.
Чуть покачиваясь, дроги
Привезут кого-то к Богу,
А кого-то в царство Хель.

Не видать ни зги, метелит,
Время вспять не повернуть.
А душа над бренным телом
Лепестками золотеет,
И бесплотностью материй
Ускользает в вышину.

Сани едут, снег коричнев
Кровохарканьем знамён.
От репрессий до опричнины
Сотни лет. Кроши́т возничий
Доевангельскую бричку
О надгробия времен.

Захлебнувшись словесами
Грешник рвется из саней,
Мчатся дроги небесами,
Ватиканом и Версалем
Пролетают над.
                          Осаль их,
Трёх пылающих коней.

Наигравшись с Богом в салки,
Догонялки и лапту,
Став юродивым и жалким,
Посреди духовной свалки,

Прорастет душа фиалкой
Или вербой. В высоту.

 

* * *

Знаешь, осень, я тебе не рада,
Голос твой беспомощен и тих –
В яме, за кладбищенской оградой,
Захоронен вымученный стих.

Погребён без почестей и гимнов,
Без скулёжа и без галдежа,
Был до бесхребетности любимым
Этот стих – пропащая душа.

Как теперь не опрокинуть стопку,
Рисовой кутьёй не помянуть? –
Путь к нему проложен через сопки,
Через высоту и глубину,

Через дебри, выселки, ухабы,
По барханам, дюнам, василькам.
То девчушкой падала, то бабой
В крепкие объятия стиха.

Разве можно приручить повесу,
Вертопраха ли окольцевать?
Затерялся в городах и весях
Мой стишок, разъятый на слова.

На слова, на слоги и на звуки, –
Старыми тетрадями пленён.
И дрожат рябиновые руки,
Осени рябиновые руки
На погосте судеб и времён.

 

КОГДА ГОЛУБОГЛАЗ И БОСОНОГ

Я родилась в далеком октябре,
Окаменели времени скрижали
С тех пор, и поезда отдребезжали,
И корабли уплыли в синь морей.

Когда голубоглаз и босоног,
То никакого счастия не надо,
Оно и так благоухает рядом
Как медуница, ласковый вьюнок.

Вот помнится, бегу за пирожком
По пять копеек к заводской столовой,
А солнце дремлет в веточках еловых
И чинно ходит по́ небу пешком.

Уютный подмосковный уголок,
А если быть точнее, то поселок, –
Понятной, беззаботной и веселой
Казалась жизнь – введение, пролог.

Года семидесятые – конец,
Так молода еще и лучезарна мама,
Стройна, черноволоса и упряма,
А рядом бесшабашный мой отец.

Карьер – сосуд из белого песка,
Наполненный студёною водою.
Никто ещё не встретился с бедою,
Никто ещё не вздрогнул от звонка.

Тону, тону в далеком октябре,
Окаменели времени скрижали
С тех пор и поезда отдребезжали,
И корабли укрылись в синь морей.

 

РАССКАЖИ МНЕ О ТОМ…

Расскажи мне о том, как ныряешь в стихи вечерами предзимними –
Домисольками песен мотаешь осенней хворобы клубок.
И какую бы правду на кривду твой мозг беспокойный не выменял,
Всё одно – в эту кривду однажды проникнет всевидящий Бог.

Потому и живи, и люби, и целуйся, как предками писано –
На сухой бересте, на лесных валунах – угольками истлевших дерев.
В этом мире гостить-загоститься, лететь журавлиными высями –
Так же просто, как телом состариться, в вечности не постарев.

Расскажи мне о том... Да, пожалуй, не надо, не надо рассказывать,
На какой ты странице сейчас, на какой фантастически важной главе.
Слышишь, слышишь, поэт? – Это осень в оконце стучит желтоглазая,
Каблучками дождей.

Потому и умолкли – хореи и ямбы, жалейка и гусли в твоей голове.

 

* * *

Сомнамбулой петляешь у киоска,
Где льют, отнюдь, не божию росу, –
И вот, императивно и безмозгло,
С дотошностью Иерони́ма Босха,
Твой мозг живописует «Страшный суд».

И в этой инфернальной передряге,
Где всех пропойц поставят на учет,
Два демона, на весь честной народ,
С помоями опорожняют фляги
В отверзнутый безбожниками рот.

Стоишь себе – эпохами гонимый,
Промеж Екатерины и Петра,
Осталась ветошь сирая от нимба,
И ощущаешь кисть Иерони́ма,
Щекочущую слева – у ребра.

– Тебе чего? – мычит лицо из воска,
Неандертальцем зыря из киоска.
На курьих ножках пятишься назад.
– Мне минералки и картину Босха, –
Лепечешь ты, опасливо и плоско,
Вселенскою трусливостью объят.

 

ЧЕРНОВИК
(из цикла «От мужского лица»)

Казалось мне, что черновик пишу,
Бесцветность будней строчками ероша.
Мол, тренируюсь, воздухом дышу –
А воздух спёрт. Дышу, но понарошку.

Всё думалось – настанет день и час,
Взыграют триумфальные литавры,
Вскричит валторна, рявкнет контрабас,
Забрезжит огонек у переправы.

Петляет бесприютная юдоль –
Вдоль древних рек, реликтового бора.
Приходит мудрость следом за бедой,
Воссоздавая новые опоры.

Мой черновик исписан вкривь и вкось,
На финишную вылетев прямую,
Меняет траекторию и ось.

 

И вроде жил, как люди, по уму я,
А доживать – по совести пришлось.

 

КАССЕТЫ ВРЕМЕНИ

Взять окунуться в прошлое –
Ретроспектакль чувств,
Аж с головой укутаться
В льняное его сукно.
«Я та́к хочу быть с тобой» –
Ревёт молодой Бутусов,
И сухоцветы рвутся
Бабочками в окно.

Вот, улыбаюсь зеркалу,
Прыгаю в зазеркалье,
Благоуханье юности –
За васильками глаз.
Только бы не увял он –
Божий цветочек аленький.
Только бы не померк он –
Кроткой души алмаз.

В ёмких кассетах времени
Музыка не стареет,
И на магнитных лентах
Слышен эпохи вой.
Не потревожьте ангелов –
Жителей Эмпиреи,
Не обесценьте нетленку
Звезды по имени Цой.

 

Промыслом Божьим крутится
Кассета в небесной манне,
И голос на ней – громаден,
Пророчествует и скорбит.
Под тёмной вуалью, сжав руки,
Бледнеет Ахматова Анна –
В тумане, под Петроградом
Её Гумилёв – убит.

 

МОЕЙ ДУШИ НЕЗАПЕРТЫЕ СТАВНИ

Горячими альпийскими цветами
Пылать над бесхребетностью времён,
Где смыла память тысячи имён,
Всего одно для галочки оставив,

Всего одно для галочки оставив,
Бескрайнее, любимое, твоё –
Оно течет смолистым мумиё
В моей души незапертые ставни.

Моей души незапертые ставни
Ужели не удастся запереть?
Для этого придется умереть –
Два имени, два крестика на камне.

Явись цветком, бродяга разбитно́й
Обвей ползучим гадом позвоночник,
Таись, что соглядатай полуночный,
Твоих страстей эффект всегда побочен –
Двуострый, как земли веретено.

 

НА ЗАБОРЕ ЭПОХ

На заборе эпох по-евангельски писано,
Что такое любовь, заковыристым почерком.
Подвывают ветра мезозойскими висами,
Схоронились во льдах мемуары да очерки.

Но звонок из Вселенной нежданно-негаданный,
Благовестит в ночи первозданными трелями,
И тебя, чьи персты пахнут скорбью и ладаном,
Зацелует младенец с холстов Рафаэлевых.

И неважно, что будка сквозит телефонная,
Обдуваема нордами с Южного полюса,
Ты в неё, как с полотен, Сикстинской Мадонною
Прорастаешь, земли плодородящей колосом.

Вот стоишь, неприкаянная, согбенная,
На весах злодеяния и добродетели.
В телефонную трубку вздыхает Вселенная.
 

И так громко молчишь, что тебе не ответили.

 

БОИНГ БУМАЖНЫЙ

В высь улепётывал звездными хмарями –
Ватами, питтами, прочими дошами*,
Боинг бумажный, с мотором из зарева,
С крыльями, между лопаток проросшими.

Белый, что саван. Псалмами отчитанный.
Пением мантры достиг просветления.
Как Иисус, информацию считывал –
Маленький Будда с глазами оленьими.

Движется мой самолетик папирусный,
Ближними далями, дальними близями.
Певчий дуэт из небесного клироса
Машет ему золочёными ризами.

В месте, где крылья к лопаткам припаяны,
Ангелы с демонами баламутятся,
Только Сансара подобна комбайну,
И колесо её крутится, крутится.

Переобуйся с живого на мертвого,
Коли хребтина скользит по булыжникам.
Движется мой самолетик с упертостью –
Чисто бумажной. Вихляет, но движется.
-------------------------------------------------------
*Из Аюрведы: Три Доши – Вата (эфир и воздух), Питта (огонь и вода)
и Капха (вода и земля) представляют собой три основных составляющих,
которые образуют материальное тело человека.

 

АЛИЯ
(Из цикла «От мужского лица»)

И когда в кругу чаровниц,
Паранджи заплещется шёлк,
Упаду, поверженный, ниц
Красотой твоей сокрушён.

Нянькает небес пиала
Звезды неземной красоты –
У тебя хранитель Аллах,
У меня – прекрасная ты.

Горный ручеек запетлял
Россыпями лунных камней,
Не сокрой очей, Алия,
Кои спелых вишен черней.

Никогда священный Коран,
Не благословит наш союз,
Коршуном взирает султан,
Охраняя внучку свою.

Без тебя свобода – тюрьма.
Сладостен манящий восток,
Крыльями помашет Хума́й*,
Месяц задевая хвостом.
--------------------------------------
* Хумай (Хумаюн) волшебная птица-феникс, вещая птица.
Считалось, что она делает царём человека,
на которого бросает свою тень.
Имя Хумаюн в персидском языке означает
«счастливый, августейший».

 

* * *

Притихли духи северных ветров
Над фьордами, где шторм скалу полощет,
Где древний волк, крадущийся на ощупь,
Осатанел в расщелине миров.

Два древа тектонически сплелись,
Друг к другу тянут старческие кости,
Их туловища в язвах и коросте,
И кронами голов вперившись в высь,
Запричитали будто на погосте.

Поросший мхом и ягелем валун,
Как памятник воздвигнут эпохальный:
Ценитель саг мифической Вальхаллы,
Хранящий тайну скандинавских рун.

В обрыв, где затуманился каньон, –
Заблудший в стихотворных рунескриптах
Нисходит Один, дверью неба скрипнув,
Поэзией своею напоён.