Валентина ЕРОФЕЕВА. КРОВЬ ГРАНАТА. Памяти Николая Коновского

 

Валентина ЕРОФЕЕВА

КРОВЬ ГРАНАТА

Памяти Николая Коновского (22.11.1955 – 8.12.2024)

 

Поэт – ушёл. А мир, сотворённый им, – остался. Остался словом, мыслью, не обязательно им же, словом, напрямую и выраженной, а как бы между строк таинственно проблёскивающей, зовущей… Остался музыкой стиха своего: у кого-то это целая симфония, а кто-то всю жизнь выводил одну партию нежной свирелью или былинными гуслями.

Попробуем вслушаться в музыку, рождённую нашим Поэтом, оставленную нам, подаренную нам со всей щедростью распахнутого любящего сердца.

Николай КОНОВСКОЙ. Да, вот так – всеми заглавными буквами громкая знаковая фамилия! И даже о происхождении её нетрудно догадаться. Конечно же, это тот самый Пегас, подаренный ему ещё деревянной лошадкой в игрушечном детстве. Которого он воспитал до вихрегривого крылатого красавца Коня, одарившего и его взаимно тем самым чудесным источником на горе Геликон, дающим поэтам вдохновение. Всем поэтам, кто хочет испить священную воду его, кто готов на этот подвиг, понимая, что дар сей не только может возвысить, но и надломить, если он по жадности, недоумию или тщеславию схвачен с избытком, про запас, чтобы даже на пьедестале жажда не мучила.

Это ведь только Пушкину было открыто разрешено Свыше провозгласить:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный.

К нему не зарастёт народная тропа…

Геликоновый источник невидимой целительной влагой омывает этот Памятник со всех сторон. Кто сомневается в этом – рождён, как там у Горького про полёты и ползание?.. да-да, для этого самого рождён тот, кто сомневается.

 

«Кровь граната» – финальный сборник любовной лирики Николая Коновского. Его прощальный дар. Название – как приглушённый, сдавленный крик, как возможная слабая перекличка с другим «Гранатовым…». Умница Коновской, конечно же, это ощущал, чувствовал теми тремя зёрнышками на фото обложки, отделившимися от поверженного плода.

Но насколько велик отрыв от того «Гранатового…» с первых же страниц! «Токката вечности» – да, здесь звучание в ре минор (не в до мажор) грандиозной органной эпопеи Баха:

Но дивный Бах! Необычайной мощи

И глубины исполненные звуки

Преображались над моей главою

В развёрзшийся непостижимый космос,

Гимн вечности и трепет перед ней…

И всё сдвигается, трансформируется с этого чудо-мгновения в поэтическом космосе тончайшего глубинного героя лирики Коновского:

Как всё слилось: и Бах, и вспышка молний,

И узкая рука твоя в браслетах,

И капли влаги на твоих ресницах!..

Здесь уже въяве отзвук грядущего счастья и грядущей тревоги – нескончаемой и сладостно виновной, – и он вновь скользит к тому «Гранатовому…»: «И узкая рука твоя в браслетах…».

И возврат качельный верлибровый (от переизбытка впитанной красоты и мощи, но крайне редкий в стихах поэта), возврат к чуду жизнеутверждения:

А близко, за церковною оградой,

Увитой и плющом и виноградом,

Почти касаясь Божьего престола,

Свой гимн Творцу и славу пело море

В своей любви и безраздельной мощи

Почти не уступающее Баху…

Но кажется, не уступает Баху, и уже в мажоре, не в миноре, и гимн жизни «Мыса Фиолент», заглавного стиха книги, пропетый уже самим автором, слившимся с лирическим героем своим:

Чрез сколько бы ни было – даже чрез тысячу лет –

Всё в памяти сгинет, и только один Фиолент –

Мыс, полный величья, не канет в забвенье и Лету.

………………

И море бескрайнее – высь, поглотившая ширь,

И мира древнее, на самом верху монастырь

Святого Георгия; тихих свечей колыханье

И камней громады, и слёзы плетущихся лоз,

И воздух, в котором смешалось дыхание роз

С разлитым над вечностью Божьим неслышным дыханьем…

 

И женщина… Опять, уже напрямую из одноимённого с названием книги стиха – «Кровь граната», с его блестящим отторжением того зелёного кислого яблока, «змейского», соблазнительного, тем не менее, и замена его – своевольная, хулигански восторженная – на иной плод:

Когда-то, словно тайна тайн,

На райском древе

Висевший, ввергнувший в соблазн

Праматерь Еву…

В темнице тёмной изнемог,

И счастьем жизни,

Горячечною кровью – сок

На руку брызнул.

Как веющий над нами рок,

Дыханье рока, –

О, как таинствен и глубок

Сей дар востока!

И здесь всплывают двойной доминантой разлитые по всей поэтической вселенной Коновского те самые «счастье жизни» и «дыханье рока». Переплетаясь, перетекая друг в друга: обогащая или ввергая в нищету ни тела так духа, приподнимая до высот невиданных или обрушивая в пропасти бездонные… тех, вкусивших плод, зелёный ли, или кровью граната истекающий.

Но:

…И растворившись, не умру,

А с лаской прежней

Огонь губами соберу

С ладони нежной…

И моря плеск, и полдня зной

Живут любовью…

И мы повязаны одной

С тобою кровью.

 

И природа!.. В сумраке голых аллей, в их листопаде, – и опять всё на пике эмоций, на предельном накале чувств, разрывающих и без того учащённо бьющееся сердце:

Водный блеск – как блеск холодной стали.

Налетевший ветер – не вздохнуть.

Острие неведомой печали

Леденисто проникает в грудь.

И тут же мудрое смирение пред неизбежным: да, «долгим вздохом облетают кроны» и «листопад таинственно хоронит наши одинокие следы», но пронзительная яркость былого, которое «стелется, сходя огнём на воды», не даёт даже в долгожданной свободе «от людей, и страсти, и молвы» спрятаться по-настоящему, уйти хоть на краткое мгновение во что-то такое, во что так любит погружаться пропитанная востоком чья-то иная душа, – в нирвану. Нет! Это невозможно – ведь «где-то здесь, невидимая, ты…»:

Здесь ли ты, иззябнувшая, рядом –

В сердце и смятении моём, –

Дышишь обнажённым листопадом,

Греешься струящимся огнём?..

Но сердце лирического героя Николая Коновского – огромно. Оно вмещает в себя не только драму обжитого непокоем дома, но и свет берёз под его окном, оно помнит:

На каком-то неземном пределе,

В поздний вечер или поутру –

Как они плескались и шумели,

Как листвой стелились по ветру!

Тоже иззябнувшее, и в тревоге, оно живёт ожиданием «вешних дней». И, дождавшись, радостно и светло вплетается в песнь весны:

И ни томления, ни бед,

Всё тяжкое – лишь мнится, –

Как будто бы на яркий свет

Мы вышли из темницы.

И вновь речная блещет гладь,

Дробясь на перекате.

И сердце Божией опять

Открыто благодати...

А вот уже и летние мотивы бурно, полнокровно вливаются, вплетаются «белым наливом» в тёплые воды реки под названием жизнь:

С каким-то блаженным излишком

На ветках теснятся плоды…

Ах, лето, мгновенная вспышка

Сгоревшей над нами звезды!

……………………

Земным плодоносящим кущам,

Как будто небесным, служа, –

Противится стужам грядущим

Подобная саду душа!..

«Подобная саду душа», которую на время отпустили земные тревоги и извечные мучительные вопросы бытия, насытившись земными плодоносящими кущами, тут же взмывает вверх. Вверх, «к закатному солнцу», где «небо багрово и огненно-сини стволы», но вечер – в нём «поровну света и мглы», пахуче-недвижный, «всей негой земной и небесной» не даёт выплеснуться ей туда – ввысь – навсегда, вновь и вновь возвращая «на круги своя», неизжитые ею, недосотворённые до гармонии совершенства:

Леса и поля, и озёра – блаженно-немою

Красой облекаются, льющею сладостный яд…

И силится тщетно – не свет, – что за светом и тьмою? –

Душа смертоносным усильем постичь и объять.

 

Вырвалась… Объемлет… Постигнет…