Владимир НЕЧАЕВ 
Владимир НЕЧАЕВ
ИСЧЕЗАЮЩИЙ РОСЧЕРК
ВЕЙМАР, 1832 год
Пожалуйста, закройте окно!
Последние слова Гёте
Гёте молча умирал.
И послушно чей-то профиль
палец сверху одеял, –
кто там – Гретхен, Мефистофель? –
уходящему тебе,
готикой небесной вязи,
в бедной путанной мольбе
рисовать ещё обязан.
Завтра будет гул и чад,
а сегодня – тишь и трепет.
День холодный, голый сад.
Гробовщик привычно слепит
маску с хмурого лица.
Прежде жизнь перелистаешь,
как ни ладишь – до конца
не уверен, и не знаешь,
чем закончится твоя
затянувшаяся повесть.
Обрываются края…
Зарифмуй вдогонку «совесть».
Двор ли, герцог – всё одно,
да свои печали горше.
Глянешь в стылое окно –
там такой же сад замерзший.
КАНАДСКАЯ ХОДЬБА
Ножки две – продолжение рук, –
называют канадской ходьбою.
В паучка превращается вдруг
семенящий за жизнью другою.
Продолжение моды – она
нас порадует образом новым.
И, быть может, лишь этим полна,
на ходу обновляя основы.
Торопись, торопись, паучок,
опираясь на тонкие лапки,
где в сухом перестуке – молчок,
только шелест сердечный в остатке.
НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ?
Ничего не изменилось…
Ни с твоей, ни с чьей руки
легкой сердцу вдруг открылось
всем сомненьям вопреки.
Так забытый взгляд отчизны,
без упрёков в ворожбе,
через лес дремучей жизни
обращается к тебе.
Так гонца без инцидента
новым смыслом и судьбой
с запечатанным конвертом
посылают за тобой.
...Как всегда стоишь у края,
века грозного дитя,
на мгновенье прозревая,
забываясь и шутя.
* * *
А этот мир не переделать.
И будет злой, и будет добрый.
Не помнит восковое тело
ни слёз, ни лавров, ни злословья.
Здесь, на излучине, за плёсом
желтей песок, да камни чёрны.
И риторическим вопросом
о борт нахлёстывают волны.
Мы разошлись и разминулись,
и встречный налегал на вёсла.
А время отливало пули,
отметив грубые ремёсла.
И мы, слукавившие, смертны
в тени чужого воскресенья.
Когда б не альт грозящей смерти,
на что нам было б искупленье?
ЛОРКА
Поэт – во множестве имён,
не в этом и не в том.
Кто Симоном был наречен,
тот Камнем* стал потом.
А камень оплетёт как раз
седая повилика.
И камень скроется из глаз
и спрячет «Federico».
_____________________________
*Христос дал Симону имя Петр (греч. камень)
ИДИЛЛИЯ
Чуть отпустит – ты и рад.
Где-то лихо, где-то ходит.
А припомнишь: день назад
кости ныли к непогоде.
Это было и прошло.
Здесь босая Ева в майке
смотрит в зеркало-число
и на змея без утайки.
И такая тишь да гладь,
что и сам сегодня волен
как угодно поступать.
И Господь вполне доволен.
ВРЕМЯ ТРАВЫ
Всё та же, что и сотню лет назад,
и тысячу, – встаёт тебе по пояс.
Неистребим её зелёный взгляд,
и неостановим негромкий голос.
О чём он – о своём ли, о твоём?
О том ли, что октябрь наступает,
чей стебель заглянув в дверной проём,
о сквозняках вселенских что-то знает,
о той зиме, когда во весь свой рост
ветхозаветные ступают великаны.
Сметай ветрами сор вчерашних гнёзд,
пустые выворачивай карманы!
* * *
Александру
Ружья, лодки, моторы –
всё, конечно, сошлось.
У огня – разговоры –
мироздания ось.
Брат мой, – старше на годы, –
в повороте твоём
открывался природы
голубой окоём.
Что там круче – привычки,
правый целящий глаз?
И подмокшие спички
зажигались на раз.
В самом худшем раскладе
руль держала рука.
Мы спасались надсадом
твоего «Ижака».
Что там больше – удачи,
переходов, снегов?
яркой крови горячей
и горячих стволов?
Нас, упёртых и прочих,
закрывают дела.
Исчезающий росчерк
и судьбы, и весла.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Ещё не девушка… В лице – мои черты.
Кивнёт приветливо и встанет у порога.
Слова её бездумны и просты –
так женщина проснётся понемногу.
Её не тронет ласковое дочь.
Но я не прав: когда лицо открыто,
мне ль руку протянуть и не помочь
в стремнине увлекаемого быта?
Потом другие будут времена,
и опыт мой – он только мой, конечно…
Но девочка, но женщина – она
зачем глядит спокойно и беспечно?
И в зеркале себя не узнаёт,
и отражением тебе в ответ кивает.
И что с тобой случится наперёд,
она своею ранней кровью знает.
* * *
Осень своё понемногу возьмёт.
Любишь, не любишь – срывает листочки.
Ветер с размаху окошко толкнёт.
Мыши скребутся... Свои заморочки
в доме осеннем. Поленницу дров
выжелтит солнце, мазнув, как придётся.
Листьями, синькой небесной Покров
снегом неловким в глаза твои льётся.
Ты и не ждёшь, но приходит зима.
Нехотя скажешь себе: вот и славно!
Кто-то от лыж и коньков без ума,
где-то в Отрадном метёт – и подавно.
Дни всё короче, а ночи темней.
С возрастом поздним не вяжутся санки,
скрипы полозьев, букеты огней
праздничных, фейерверков обманки.
* * *
В сквозняках – откровенья и вести,
молоко закатившихся глаз,
призматический лёд перекрестий,
взор небес, опекающих нас.
Подожди, скоро окна откроет
тот старик, чей неярок камзол.
Над продутой простуженной кровлей –
шорох бронхов и свист альвеол.
Подожди – это шум электрички
перспективой истекших времён,
там, где точка – лишь сила привычки
бить летящую птицу в угон.
КОГДА Я СОБЕРУСЬ
Когда я соберусь, держи меня
за фалды легкомысленные ветра,
холодный край. Я дам тебя огня,
прикрыв плечом. Я не пришлю ответа
о тамошних делах и обо всём,
что мне там дорого, где будет по-другому.
Не заслоняй – прикрой меня плечом
теперь уже совсем пустого дома.
1996-2024, Петропавловск-Камчатский