Андрей ПРУСАК. ГОРОД В БЕЛОМ ПОЛЕ. Новеллы

 

Андрей ПРУСАК

ГОРОД В БЕЛОМ ПОЛЕ

Новеллы

 

                                 НЕБЫВАЛЬЩИНА

 

Вышел Иван-человек на улицу. На небо посмотрел, порадовался. Потом под ноги. Бумажки, окурки. Пошел домой. Взял метлу, подмёл.

Вернулся — бумажки и окурки. Снова взял метлу. Ещё вернулся — окурки. Глянул на небо. А соседи говорят: подмёл бы сначала свой двор, а то, пока улицу подметал, он зарос.

Иван-человек убрал во дворе и остался доволен. Соседи и говорят: ты один владеешь такой красотой? А можно нашим знакомым прийти? Говорит: можно.

И стали приходить, и их становилось всё больше и больше. Иван-человек уже не выходил, только двор показывал. Но потом стали приходить меньше, и в один день не пришёл никто.

Вышел на улицу.

 

 

                                             ЩИТЫ

 

Они лежат друг около друга, на щитах. Он пытается понять, откуда взялись щиты. Рыбацкие — море очень далеко. Может быть, оставили военные —  слишком тревожно. Пытается сконцентрироваться — цеха, трубопроводы, вентили. Питер Гэбриэл.

Они слышат молодые голоса. Светлые и радостные, голоса приходят откуда-то сзади, из перламутровых трав. Травы окружают и щиты. Лиц людей не видно. Но он понимает, что это — весна.

 

Небо вспыхивает миллионами блестящих бабочек. Они не наполняют воздух — они составляют его.

 

 

                                ТАК ДУМАЙ, ГОВОРЯЩИЙ…

Убежище из половины

 Голубого неба

 Сквозь оконное

 Cтекло…

 

С чего начинается утро?

С назывных предложений, потому что разум ещё подобен ребёнку, возраст которого исчисляется месяцами, сердцу пока доступна односложность — пожалуй, лишь междометия...

Капли падают в колодец, капли, стекающие с наружной стороны ведра — невозможно вытащить его так, чтобы вся вода была только внутри ведра — но именно потому, что некоторые капли оторвались, и слышен этот прозрачный звук...

Ведро ударилось о валик: если смотреть из колодца, то получается веер в половину квадратика неба... Он, колодец, построен из мягкого стекла — коснись, и оно... нет, он зазвучит.

Зачем же взгляд твой бьет с размаху, едва явившись?

Свет в глазах небыстро набирает силу, но проходит через полотно стекла подобно алмазу, и стекло рассыпается — мягко, со вздохом. Трещины так похожи на ветви безлиственного уже тополя — утро в колодце бывает только осенью — верхние молодые трещины почти вертикальны, и ребёнку пока не составляет труда взбегать по ним — настолько он чист и невесом.

Пройдёт время, и подростку легче будет двигаться вдоль нижних, старых ветвей. Они горизонтальны, даже загнуты вниз, и свет не играет в нижних трещинах так, как в верхних — и ребёнок начнет говорить...

Вспышка, вплеск фортепианного аккорда с переходом к спокойному звучанию. Правильнее было бы наоборот, но лучше пусть будет именно так.

Тополь — в правой половине неба. Ветви его колеблются так, будто бы руки сжимают голову от нестерпимой боли в висках... Когда же руки набирают силу, граница света сдвигается: в левой половине зелена ива. Там, где трещины вертикальны, небо вобрало в себя сталь, в глубине же можно видеть, как соприкасаются два мира — последние листья тополя с крайними — ивы...

Так думай, говорящий…

 

 

                               БЕЛОЕ, ГОЛУБОЕ И ЧЁРНОЕ

 

Есть нечто необыкновенное в сочетании голубого с чёрным. Свежесть, строгая свежесть. Нежность, но строгая. Небо, расчерченное чёрными ветвями усохшей части старого дерева.

Электрическими проводами и столбами.

Третий цвет — белый. Тройственность более холодная. Но чистая. Это облака входят в существующее. Это и тайна вечера, что выражена потоками светлых волос, голубыми блузами и чёрными брюками незнакомок-близнецов. Немногословностью фраз. Пальцев утончённостью.

Повторение тройственного во взгляде голубых глаз.

В блюзе на фортепиано...

Во взгляде в перспективу железной дороги. Прямоугольник голубизны, переходящей в синеву, очерченный пролётом моста, в котором — ещё мост. Прямоугольник, разрезанный раствором рельсов. Слиянием голубого, чёрного и белого в точку...

Но это взгляд, почти оторванный от земли. Есть и полная гармония чистоты.

В перспективе деревенской улицы. В протяжённости забора и тополёвой аллеи, в разноотдалённости столбов с проводами, в сужении жёлто-серой дороги-просёлка. В женщине в сине-голубом платье, черноволосой и меднокожей, в двойственности пегой собаки и гнедого коня, перемещающихся легко.

В тёмной изумрудности ближней земли, в тонкой полоске голубизны над ней, что родилась из синевы дальнего соснового леса, выше — белесости воздуха, голубеющего к вершине купола.

 

 

                                          ДВУХГОЛОСИЕ

 

Впоследствии Стасу говорили, что он бредил. Хотя сам он не склонен считать последние месяцы бредом. Слишком хорошо помнит события, лица, обстановку, и, что странно, теперь, перебирая лица одно за другим, чувствует, что они все до боли знакомы, знакомы в профиль и фас, знакомы не присущие другим жесты, манера ходить, разговаривать, взгляды...

Если бы он позаимствовал их из своей настоящей жизни — в смысле момента времени — отнюдь нет. Лица греческого происхождения, для нашей восточноевропейской страны весьма редкие. Но и не слепок с античных скульптур.

Ему не составляет особого труда вспомнить собственное лицо. Оно не сильно изменилось — только несколько длиннее и прямее нос с появившейся горбинкой и твёрже подбородок.

Всё это, однако, не требует повторения или извлечения из памяти, потому что он до сих пор помнит движение волн вдоль своего тела. Зелёные вблизи и темно-синие вдали, они доходили до груди и возвращались, — он лежал на берегу, вернувшийся на родину. Только что бросили вёсла. Испытывали себя, пока галера пересекала понт... И была у него сильная Привязанность. Ждала, и пела грустно.

Как камни, одними гранями они соприкасались, а другие грани расходились. У Неё — звуки, множество звуков, море звуков, у него — просто море.

Можно услышать в море звуки лиры. И водопаду Её пальцев по силам, извлекая звуки моря, приманить волну, заставив подняться на несколько метров и захлестнуть ноги.

Но всякий раз он звался только вторым после колебаний струн. И всякий раз Она — не первой при жизни моря. Уходил, — куда шла лодка, — в Колхиду или в Таврику. Звали они, но в Элладе оставалась Она. И возвращался, чтобы услышать, как высекается прикосновением пальцев волна...

А потом он выздоровел...

Выздоровление состояло из омлетов и сандвичей, визитов и приёмов, обедов и телефонных разговоров, ужинов, баров, сотен сигарет, тысяч шагов — из заломленных рук и больных глаз.

Вечерние рецидивы прежнего состояния составляли пишущая машинка, карандаши, несколько корзин бумаги...

Позднее выздоровление приобрело характер небритости, несвежести одежды, неаккуратности в разговоре с сотрудниками, нелояльности шефу конторы, в которой Стас работал — голубой фон покрыла сетка ультрафиолета, линии которой начали размываться, вылившись к вечеру в неизмеримой глубины и огромной разрушительной силы пурпур.

В огне бред, наконец, покрылся ночью неопределённого тона — тут были все цвета, смешиваясь, они образовывали просто грязный — разводами отчаяния.

А потом зима оставила ему только одну краску...

И лишь когда утром на зелёные ещё листья выпал снег, когда в полдень с низовьев реки, текущей вдоль окон, поднялся небывалой силы ветер, и вода, не в силах бороться с ним, повернула вспять и билась в окна, Стас, вняв непонятному, но сильному зову, уехал.

А вечером смотрел в окно пригородного поезда. Первые капли дождя. Безветрие. Капли не торопятся приникнуть к земле — им хорошо в воздухе. Поезд остановился под мостом — видно, что делается между перилами.

Машина проехала. Увлекая жеребёнка, прорысила гнедая лошадь, но когда глаза устали и начали неосознанно созерцать сухие рыжие стебли, заполонившие пространство вокруг этого давно не ремонтировавшегося моста, нечто заставило его поднять глаза. Молодая женщина. Блестящие мокрые волосы. В руках чехол. Виолончельный. Лица не видно — повернула голову к мужчине навстречу. И жест — знаком.

Поправил движением пальца очки — потом опустил руку, — а женщина отвечает на вопрос. И показала вперёд. Тоже знакомое! И последнее, что ещё можно было увидеть, — замирающие в синеве границы темно-зелёного одеяния и его, её движение.

Утром Стас вытащил из печи то, что полгода назад превратилось в пепел. Повествование уместилось среди двух других в книге страниц на двести пятьдесят, а книга на полке. Пришли отклики.

 Надо ли говорить, что он пристально следил за всем, что так или иначе связано со старой и современной Грецией.

Вот, пожалуй, и всё.

Но...

Курьер принёс повестку, и час назад Стас открыл несколько высоких дверей хорошего дерева, поднялся по мраморной лестнице подавляющего своей внушительностью здания, некоторое время разглядывал коридор, портьеры тёмно-серого бархата и, наконец, опустился в глубокое кресло послевоенного образца. Напротив подпирал рукой подбородок судья. Он поднял голову и поправил движением пальца очки:

— Знакомы ли вы с античной литературой?

— Да, конечно, в известной мере.

— А с последней находкой французов?

 — К сожалению, нет.

А судья знаком, он хорошо владеет языком и прочёл французскую редакцию находки.

Он выжидает некоторое время и опускает глаза:

 — У нас публикация ещё не прошла. Но и не требуется, поскольку появилась ваша книга, — хотя справедливости ради отмечает, что она вышла раньше, чем… — но всё-таки...

Стас спрашивает:

— Что вы имеете в виду?

— Подумайте, — не поднимая глаз, тихо говорит судья. Поясняет: — Повестка неофициальная, должен заметить. Можно сказать, чисто человеческая.

Поправляет очки и прибавляет, что античный автор изъяснялся от третьего лица.