Светлана МАКАРОВА-ГРИЦЕНКО. БАЙ. Рассказ

 

Светлана МАКАРОВА-ГРИЦЕНКО

БАЙ

Рассказ

 

Мы познакомились в поезде «Москва – Сухум».

Павелецкий вокзал столицы, прошитый жёсткими сквозняками сырого ноябрьского вечера, раздёрганный суетой пассажиров и встречающих, чемоданами, чемоданищами, сумками разного калибра, наполненный погромыхиванием тележек носильщиков и резкими вскриками нетерпеливых электровозов, с высокими перронами в клубах пара, тающих в морозном небе, закончился для меня у дверей восьмого вагона. Проводники медлили с посадкой, и досадливо коротая последние минуты в столице, я рассматривала толпящихся вдоль поезда, жаждущих уже поскорее уехать на тёплый, уютный юг. Взгляд невольно цеплялся за множество мужчин в камуфляже и в зелёных военных бушлатах. На третий год войны их форма и огромные рюкзаки зачастую выглядели потёртыми. Скорее всего, это возвращаются на фронт участники боевых действий…

Невольно в очередной раз отметила диссонанс между хлопотливым столичным вокзалом с празднично переливающимися рекламными огоньками, мирным небом над громадами высотных зданий и вот этими группами очень разновозрастных военных. Диссонанс вдруг чужого города, в котором прожила более десяти лет, и неожиданно близких совершенно незнакомых людей: хотелось вглядываться в их лица, представлять, откуда они и что в их необъятных рюкзаках, гадать, как же хватает им силы снова возвращаться на фронт. Хотелось подать какой-то знак – мы вместе, и я готова, чем можно помочь, чтобы приблизить нашу общую Победу.

Дверь вагона с лязгом распахнулась. Проводник в чёрном фирменном пальто и чёрной же меховой ушанке, невысокий, крепенький, показательно серьёзно принялся прилаживать переходной мостик, не обращая внимания на толпившихся у вагона. Ещё пара минут и, наконец-то, пассажиры ринулись внутрь. Поезд не фирменный, вагоны после неоднократных ремонтов, но, главное, уже в коридоре по-домашнему тепло, воздух с привычной для постоянных пассажиров дальнего следования кислинкой – то ли от неизбываемой пыли, то ли от разогретого до кипения котла, а может, ещё от чего-то...

В купе сумрачно, горят только сигнальные лампочки. Когда первые хлопоты с распределением по местам чемоданов и сумок закончились, и оставалась буквально одна минута до отправления, электричество радостно вспыхнуло. Мы с соседкой – стройной моложавой Ириной, настоящей москвичкой, как оказалось, – познакомились. Она, развешивая одежду, застилая постель, выставляя что-то из съестного на столик, не стесняясь, громко разговаривала по телефону, сначала с сыновьями, потом с мамой, даже заказала им доставку продуктов. В перерывах жаловалась, что живёт из командировки в командировку, сыновья взрослые, но в опеке нуждаются. А муж ждёт в Ростове, где у них свой дом, вот и приходится жить на два города.

Вагон мягко качнуло, за окнами медленно поплыл перрон. И в тот момент, когда мы поверили, что все вокзальные хлопоты позади, посадка закончена, а в купе у нас свободны оба нижних места, тугая зеркальная дверь во всю ширину со скрипом откатилась, вошёл военный, в рыжем камуфляже, с тем самым необъятных размеров рюкзаком, волоча по полу не менее огромную, тяжеленную сумку. Вошёл шумно, от этого несколько виновато и в тоже время счастливо улыбаясь. Я встречала такие улыбки у детей, и у взрослых – но на самом конце земли: «Якут? Похож». Хотя для якута слишком высокий и грузный. Вошедший был в летах, явно под пятьдесят, многовато для солдата, но на СВО возраст вполне встречающийся. Под снятым бушлатом на камуфляже заблестели две медали. Да, фронтовик.

– Ох и жарко здесь. Почему всё время так жарко?

С трудом он приладил рюкзак в углу меж столом и своей нижней полкой. Не переставая улыбаться, тяжело осел, прижимая заложенную под постелью сумку.

– В последний момент в поезд заскочил! Надо же так! – поделился он своей радостью просто и доверительно, как будто мы все знали друг друга не один год. – Мне в Ростов, вот я и ходил-ходил мимо, искал табличку «Москва – Ростов-на-Дону». Не догадался, что это «Москва – Сухум»! Чуть не прозевал! В последний момент запрыгнул! Хотя целый час по перрону ходил, – удивлялся он самому себе.

Мы с соседкой сочувственно закивали, мол, да как же такое могло случиться? Тут же начали объяснять, что в билете у каждого свой пункт прибытия указан, потому следует искать не название поезда, а литер или хотя бы время отправления. Он соглашался, продолжая удивляться своей промашке.

– Вы из Якутии? – не удержалась я.

Он радостно закивал.

– Вот почему вам всё время жарко.

– Из Якутии! Деревня А-га, у нас там поездов нет. Автобусы ходят. А я сутки не спал, ничего не понимаю. Спать теперь буду.

И в подтверждении своих слов тут же завалился прямо на небрежно сложенные под окном одеяло с подушкой, на целлофановый пакет с постельным бельём.

Мы с Ириной не могли с этим смириться! Наверняка ему очень скоро придётся терпеть все мыслимые и немыслимые неудобства, но не в пассажирском же скором поезде.

– Пожалуйста, минуту подождите! Встаньте!

Видимо, мой приказной тон его напугал. Он с трудом поднялся, удивлённо тараща чёрные глаза. Зато когда постель была заправлена, к нашему удивлению, он принялся выправлять уголки простыни, аккуратно сложил одеяло и только после этого буквально рухнул на полку. «А в блиндаже он так же аккуратно заправляет постель?..» – невольно подумалось мне. Попутчик мгновенно засопел, ровно и тихо. Наши с Ириной опасения о неспокойной ночи из-за громкого мужского храпа не сбывались. В притемнённом купе стояла относительная тишина, если не считать мерного стука колёс, да редкого свиста встречных поездов. Но я долго не могла уснуть. Вспоминала Якутию.

 

Это самый дальний край, в котором мне довелось побывать, да ещё два раза. В начале нулевых в составе писательской делегации мы прилетели в столицу Республики Саха в уже зимнем октябре, на столетие якутского классика Дмитрия Сивцева – Суорна Омоллоона. Шесть часов перелёта из Москвы. Я навсегда запомнила рассвет на высоте десяти тысяч километров – острые ярко-красные лучи солнца среди кромешной тьмы. Помню, как начал голубеть горизонт. Мы снижались, и под крылом самолёта распахнулся бескрайний водный простор. Океан? Море? Река Лена! Крупнейшая в Восточной Сибири, протяжённостью более четырёх тысяч километров и самая полноводная в России. Об этом я слышала ещё в школе. А вот понять, что значат эти цифры, смогла, когда, не отрываясь, смотрела на водную, до горизонта, гладь, любовалась мощью и размахом северной хозяйки. В тот первый приезд меня просто покорили пространства Якутии. Из столицы в Таттинский улус мы летели на вертолёте, и такой вид транспорта для меня тоже был впервые. Внизу безграничная тайга, острые верхушки чуть припорошенных снегом рыжих, ещё не осыпавшихся лиственниц и бесчисленные белёсые кружки замёрзших озёр самой разной величины. Таттинский улус находится в самом центре республики и считается колыбелью якутской культуры, наследные сокровища которой хранятся в знаменитых музеях сёл Ытык-Кюель и Черкёх, где тогда и посчастливилось побывать.

Под перестук колёс устремлённого к югу поезда я вспоминала историко-архитектурный музей под северным открытым небом в Черкёхе, который появился благодаря писателю Дмитрию Сивцеву – Суорун Омоллоону. И Николаевскую церковь, своеобразный памятник Сивцеву, и часовню, где распятый Христос лицом напоминает якута… А ещё сохранённые и восстановленные юрты и дома, в которых жили политические ссыльные. Это ссыльные научили якутов строить русские печи, после чего, по словам экскурсовода, «жизнь началась». Ведь «камельки», нечто вроде небольшого камина, с трудом обогревали жилище и требовали очень много дров, а их ещё нарубить надо, да в юрту закинуть, сорокаградусный мороз мгновенно выстуживал помещение. А якуты, как все северные народы, ценят тепло и лето. Может быть, поэтому и Новый год отмечают в июне.

Во второй приезд в Республику нас, собравшихся со всей России писателей, пригласили на праздник Ысыах, который отмечается в день летнего солнцестояния. Наиважнейшая составляющая праздника Ысыах – хоровод Осуохай. Сотни участников хоровода в национальных костюмах, как бы переминаясь с ноги на ногу, танцуют в неторопливом темпе. Вообще якуты – люди неспешные и основательные, что проявляется и в танце. Но вот хоровод ускоряется с припевом – и движение завораживает, увлекает в какое-то вневременье, и уже неясны границы сегодняшнего, вчерашнего и вечного. И уже навсегда запечатлеваются в памяти яркие чистые краски национальных нарядов на фоне молодой травы и жёлтых одуванчиков, высокого пустого неба (я почти не видела в нём птиц), отбивающие ритм перезвоны полновесных серебряных украшений, открыто добрые, улыбчивые лица якутов.

И я безотчетно улыбаюсь, чуть покачиваясь под стук колёс поезда. Теплится надежда утром разговорить соседа по купе, чтоб вдосталь побеседовать о его, столь далёкой для нас, родине. А самое главное, тактично, ненавязчиво расспросить о том, как он попал на СВО. Как случилось, что приехал воевать в южные края с совершенно другого края земли.

Хотелось от первого лица услышать рассказ бойца. Узнать, о чём думается на фронте, во что верится…

Изредка тенькала чайная ложка в подстаканнике на столике. То и дело через окно прорывались нахальные привокзальные фонари, стегая по глазам даже через опущенные шторы. Сон никак не шёл.

И всё же утро наступило незаметно. Короткий взгляд на телефон – уже около девяти, потом вниз – а якута-то в купе нет! За окном всё тоже монотонное «так-так, так-так…». Впереди долгий путь, долгий день, спешить совершенно некуда.

Наш попутчик появился именно в тот момент, когда я, наконец, начала осторожно спускаться с верхней полки: поезд уже минут десять стоял на станции Россошь. Попутчик вошёл с пакетом еды, явно расстроенный:

– Вот купил на перроне. А вагона-ресторана в поезде нет…

– Долго ещё стоим?

– Полчаса…

Настроение соседа, как я заметила, завтрак из поджаренной картошки и половинки курицы не улучшил. Боец оставался сосредоточенным, несколько отрешённым. Впрочем, особой разговорчивости от мужчины-якута ждать не приходилось, и я решила начать первой. Очень скоро стало понятно, почему так суров и мрачен наш спутник. Он раскрылся при первых же моих вопросах, так ему хотелось высказаться:

– Погибли мои. Расчёт миномётный. Пока я в отпуске был, они погибли... Вот, – солдат быстро открыл телефон и начал листать фото. – Вот наша «буханка», гляди, как её раскурочило. Дрон спалил. Никто не выжил…

– А сколько было?

– Бабай и Якут.

– Ещё один якут с вами воевал?

– Да. У меня «Бай» позывной, а его «Якутом» звали, молодой был. А «Бабай» – командир наш. Русский. С Белгородчины. Трое детей у него. Сироты теперь…

Я с ужасом смотрела на обгоревший остов машины. Если железу так пришлось, каково людям… Словно услышав мои мысли, Бай отозвался:

– Ребята пишут, мол, их с железом забирать надо, резать кабину, чтоб ДНК взять… А он большой такой был, Бабай. Сильный очень. Он всё мог. И с миномётом, и с пулемётом, и «буханку» водил. А Якут – парнишка ещё… совсем зелёный. За мной всё время ходил.

И без того тёмные глаза соседа стали похожи на блестящий антрацит. Я осторожно попыталась переключить его на другие темы. Начала про Якутию. Мало-помалу заговорил и он. Про большое село под Якутском, аж восемь тысяч человек, из города на машине добраться можно, дорога хорошая проложена, редкость в их краю. В селе четыре школы, и школа искусств даже. Все якутские дети занимаются музыкой по государственной программе. Я помню, как удивило это ещё в первый приезд в республику.

– А у вас дети есть?

– Конечно, два сына. Уже большие. Вот у нас в селе мужики порешили, чтоб сынов и зятьёв не забирали, самим на войну пойти. У нас так. Сказали военкому, ну, договорились, сами понимаете. Я внуков хочу. Я и пошёл, за сына пошёл…

– А сыновья не возражали?

– Отец решил – сыновья подчиняться должны. Нельзя спорить. У нас один совсем старик, пятьдесят восемь, шкуры взял, рыбу взял, отдал военкому. Говорит, меня бери, сыновей не бери, зятьёв не бери. И вот я уже третий год на войне… Бог бережёт, контузило только раз. А пока в отпуске был, погиб весь расчёт наш. Командир погиб, Бабай… Якут зелёный погиб…

Бай, насупившись, надолго замолчал. Мы с Ириной тоже молчали, переглядывались, не зная, как и чем тут утешить, чем помочь… «Так-так, так-так» отстукивали уже южные, уже бесснежные километры колёса.

 

Потом пили чай из стаканов с позванивающими ложечками, в тяжёлых фирменных подстаканниках. Мы осторожно расспрашивали про военный быт. Как они там питаются? Ну, все готовят еду по своему желанию, кто хочет – тот и готовит. Продукты и воду бойцам доставляют без перебоя. Можно и суп сварить, если есть настроение. Или просто, по-быстрому, лишь бы чем-нибудь перекусить. Рассказывал наш сосед, как приходится окапываться, как на новом месте каждый раз делают укреплённый просторный блиндаж, а рядом с ним даже баню. Как обогреваются? А топят печь, и тепло по трубам расходится в окопы. Но когда противник обнаруживает позицию, то приходится бросать хозяйство, переходить на новые позиции и копать всё по новой.

– Сейчас проще стало. Теперь мы хохлов выбиваем и на их укрепы заходим, – эти слова о наступлении звучали, как музыка…

Говорил боец спокойно, горечь и волнение после показа фотографии разбитой «буханки» поутихли, но было понятно, что в голове Бая сидит самая страшная неотвязчивая мысль – расчёт погиб, когда тот был в отпуске. И от этой мысли ему уже никуда не деться.

Я опять попыталась выманить его из войны:

– А сыновья в селе остались?

– Нет. В город уехали. У сестры живут. Курьерами устроились. Домой на выходные приезжают, матери помочь.

– Жена ваша одна теперь, получается?

Он кивнул и даже покраснел немного, признался, что самое тяжёлое – разлука с супругой. Мол, двадцать пять лет не расставались, а пришлось вот… Поведал, что жена не просто так, а фотограф. И что ей теперь, как жене фронтовика, дрова привозят бесплатно. И потому он доволен, у неё в доме постоянно тепло.

«Хорошо, когда боец спокоен за жену и детей, – думала я, – очень-очень хорошо… Но в какой тревоге за мужа и отца живет семья Бая».

Поезд вновь остановился, пассажиры дружно потянулись глотнуть свежего воздуха, в смысле покурить, за ними вышел Бай. Из окна я видела, как общаются на перроне бойцы, обмениваются сигаретами. Наверное, у них, как у меня сейчас, мелькала мысль, что уже скоро свернётся над ними спокойное небо. Без перелётов реактивных снарядов, мин, а главное, жужжащих БПЛА. Хотя так трудно поверить в это здесь, в окружении ярко одетых женщин и детей… Но свернётся ради того, чтобы оставаться мирным и спокойным вот здесь, над станцией Лихая. И над Москвой, и над Якутией. Даже над Северным Ледовитым океаном. Потому они должны двигаться к «ленточке», под мины и пули…

Потом мы опять вместе долго смотрели на текущие за окном вагона заросли тёрна, фиолетовые от ягод, облепивших колючие ветки. Долго двигались они вровень с нашими окнами, щедро урожайные, так что даже не верилось, что это дикие кустарники. Неужели никто их не возделывал? Ирина вспомнила, какие блюда можно приготовить из тёрна: и джем, и маринад, и компоты всякие. На Дону пироги пекут с тёрном, вареники делают. А я знаю, что в Якутии любят оладушки. Спрашиваю Бая, с чем их едят.

– Я люблю с керчэх, – наконец-то улыбается Бай. – Это сливки с ягодами, хоть с брусникой, хоть с клюквой, например.  

И снова расспрашиваю про Якутию. Ведь только путь туда и обратно – это уже целое событие! Но не для якута.

– Самое главное, быстрей сбежать из аэропорта… – неожиданно выдаёт он.

– Почему? Что там не так? – мы с Ириной требуем разъяснения.

И он неохотно выдаёт:

– Там пристают сразу, чтоб выпить. Пойдём, говорят, боец, давай с нами, давай отметим, за Победу давай… Бежать надо от них. Сразу бежать! И девки ещё ходят…

По виноватому выражению лица попутчика понимаем, что не миновал он искушений. Но признаваться в своих грехах Бай, конечно, не стал. Сменил тему:

– А из Шереметьева дорого такси. Десять тысяч отдал до гостиницы.

– Сколько? – Я аж привстала. – Таксист десятку взял?

– Бандит! Как вы его не раскусили! Настоящий бандит. Какую совесть иметь, чтоб так бойца обманывать, – не сдержалась Ирина.

– А-а-а, ничего. Главное удрал из аэропорта быстрее.

Я понимаю, что сумма, прежде потерянная им в аэропорту, была куда больше. И начинаю объяснять про экспресс из Шереметьево, что идёт он до станции метро Белорусская, чтоб на будущее не повторилась история с такси.

Якут смотрит на меня, из вежливости изображая интерес, но мысль его не работает, и я догадываюсь почему. Ведь после метро пришлось бы искать здание гостиницы, и как ему узнать и запомнить куда идти, как до него добираться… Получается – зряшные разговоры.

– Мне в Ростове гостиницу на одну ночь надо. Не знаете гостиницу ближе к вокзалу?

Вопрос больше для соседки Ирины, она ведь почти десять лет наполовину ростовчанка. Но сразу решить проблему не получилось. Хотя Ирина старательно морщила лоб, пыталась вспомнить подходящий отель. Телефон не помощник – в дороге интернет то и дело пропадает. Оставалось смотреть в тоскливое окно, ожидая ближайшей станции с вышками связи. А за двойным стеклом – распаханные и целинные степи в рыжем предзимье. Изрезанный морщинами овражков ландшафт бугрился аж до самого горизонта. По расписанию следующая Шахтная, и инета не будет, пока не покажутся хоть какие-то домишки. Однако, мало-помалу ожила новостная лента, проявилась карта Ростова-на-Дону, а значит, и варианты для обсуждения.

И тут проснулся телефон Бая. Он поспешно и радостно схватил мобилу, по просветлённости его лица стало понятно, что звонок долгожданный. Быстро вышел из купе, рывком задвинул дверь и заговорил на якутском. Значит, точно, звонили из дома. Вскоре из коридора стали доноситься и русские слова, которые, конечно, толком не разобрать, да и не нужно это. Мы с Ириной старательно выбирали недорогую гостиницу поблизости от вокзала, очень хотелось хоть чем-то помочь Баю. Невольно разговор снова соскользнул на войну, на СВО.

– Вы фотографию разбитой машины разглядели? – спрашиваю, потому что снимок то и дело всплывал у меня перед глазами. – Даже представить невозможно, что с людьми там произошло...

Ирина приложила палец к губам, прислушиваясь.

– Бай сказал, весной всё закончится. А откуда ему знать? Третий год на войне, контузия тяжёлая. Конечно, ему хочется, чтоб завершилось поскорее. Говорит, если б он вовремя не вернулся, то товарищ не смог бы в отпуск уйти.

– Постойте. Какой товарищ? Они ж погибли…

Ирина тихим голосом, точно боясь вспугнуть кого-то:

– А я недавно вот так же ехала. Но второй полке боец, тоже на фронт возвращался. И зарядку для телефона обронил, вниз ко мне. Но я это заметила, когда парень уже вышел, отдала зарядку проводнику. До сих пор переживаю, как он там, на фронте без зарядки. Одно утешает, пара пожилая ехала на юг, в санаторий. Они его угощали всю дорогу! Пятёрку в карман сунули. Парень отбивался – они ни в какую, пригодится, говорят. Надеюсь, купил он себе зарядку новую…

Разговор оборвался. Не хотелось ничего более обсуждать. У тишины и размеренного, точного по расписанию движения появился какой-то особый смысл, особая ценность. Мирный поезд, слегка раскачиваясь, мчал нас по гладким рельсам через мирную страну совсем недалеко от жестокой войны. Риск прилёта дрона или ракеты здесь был уже вполне реальный. А вдруг именно сейчас украинцы ударят по мирным, как они часто делают? Такое было со мной прошлым летом, когда в Таганроге ракета упала рядом с гостиницей, в которой мы остановились, когда ярко-солнечным летним днём на крыльце наша группа ожидала автобус. И вдруг страшный грохот. Взрыв! Что делать, куда бежать?! Кажется, прогремело совсем рядом. На самом деле пострадавшее кафе располагалось метрах в ста от нас. В жилой девятиэтажке, прикрывшей нас от разрыва, вылетели стёкла на всех этажах со стороны удара. И ещё на следующий день на асфальте лежали мёртвые голуби. Почему-то дворники не спешили прибираться. Может, боялись новых прилётов.

Голубь – символ мира. Взрывная волна убила именно голубей, ни одной вороны или галки не пострадало. Ветерок шевелил пёрышки мёртвых птиц, и очень страшно было смотреть на них. Так то птицы, а когда погибают люди… Командир Бабай, боец Якут, миномётчики…

– Живы! – в купе с горящими глазами шумно ввалился Бай.

Мы застыли, уставившись на него, боясь поверить в услышанное. И снова громко и радостно:

– Живы мои! Успели выскочить из машины до взрыва! Вышли на связь сейчас. Звонили мне! Живы! Оба!

И мы с Ириной разом выдохнули:

– Какое счастье! Слава Богу! До ста лет доживут теперь! Ура! Победа будет за нами!

«Так-так, так-так…» – созвучно нашим успокоившимся сердцам вторили колёса скорого.

 

Всё ближе Ростов, за которым совсем недалеко – «ленточка». Не теряя больше времени, боец принялся перепаковать вещи. И я догадалась, это был повод, чтобы прикоснуться к подаркам, которые он вёз своим друзьям-сослуживцам. Он как будто к ним самим прикасался и волновался, предвкушая встречу, явно представляя, как станет вручать Бабаю и Якуту послания родной земли, как обнимут они его, как обрадуются! Ну, и хотелось Баю нам продемонстрировать, что не с пустыми руками едет из отпуска, что всё время думал он о тех, кто на фронте.

– Везу якутские ножи. Все просят. Уже привозил и вот ещё.

Он достал узкий кожаный чехол-ножны с национальным узором. Вытянул синеватый нож с длиной деревянной рукоятью. Мы уважительно покивали, мол, да, ценная вещь, особенно на войне.

– А чем он так хорош ножик ваш?

Бай клинком положил его на ладонь, примерился, словно взвешивал:

– Из-за длинной рукоятки в воде не тонет. Метал мягкий – в заточке лёгкий. И разделывать им удобно, по дереву тоже. Ну, и…

Он не стал договаривать, выразительно взглянул на нас, спрятал опасный предмет. И бережно вытащил небольшую коробочку.

– И хомус просят привозить. Любят хомус. У нас это священный инструмент. Шаманы на нём играют. Любую музыку исполнить может. А вроде на одной ноте звучит, вот как.

– На ключ похож, – я с интересом рассматривала небольшой железный крючок с тонкой пластинкой. Конечно, хотелось попробовать на звук. Но не в этот раз…

Наконец рюкзак перебран. Постельное бельё боец отнёс проводнику. Всё готово к выходу. С нетерпением смотрел он в окно на частные застройки пригорода, сменявшиеся стеклянными высотками, то и дело поглядывал на часы, поджидая вокзал. Известие о том, что его расчёт выжил, даже внешне изменило нашего спутника. Он точно стал выше ростом, стройнее. В глазах искрилась особая теплинка.

– А как вы туда… не боитесь?

Бай ответил не сразу, но по своему сибирскому обыкновению просто, без всяких экивоков и рисовки:

– А там тоже своя жизнь. Мужская работа наша. Нельзя там без нас. Беды много. Кто справится?

Из вагона он вышел с группой бойцов, увешанных гигантскими рюкзаками, с тяжеленными сумками в руках – везли подарки своим. Своим! Прижавшись к холодному стеклу, я проследила за ними, пока замыкающий не скрылся в дверях перехода, шепча свою молитву: «Помоги, Господи, воинам нашим! Спаси их и помилуй. Даруй Победу и здравие на долгие годы! Даруй мир Отечеству нашему»…