Людмила ВОРОБЬЁВА. ВСЁ О ЖИЗНИ И ЛЮБВИ. Размышления над прозой Михаила Попова

 

Людмила ВОРОБЬЁВА

ВСЁ О ЖИЗНИ И ЛЮБВИ

Размышления над прозой Михаила Попова

 

«Трое неизвестных»

 

О, как беспощадно прав Чехов: в жизни нет никаких событий,
все идет как идет, и не события движут её,
а что-то другое, неуловимое.
                            Александр Чудаков

 

По-своему прав и наш современник, писатель Михаил Попов, когда приходит к пониманию того, что смысл жизни нельзя заменить ничем, что человеческая история может быть конечна лишь на определённом этапе. Она всегда продолжается в истории своего рода и в истории своей страны, а значит, не завершается. Память рода – мир, близкий нам, – как память человека, память его культуры; человека, который живет и движется, будучи связан с прошедшим.

Михаил Попов – достаточно разноплановая творческая личность, прозаик и поэт, публицист и критик, владеющий широким жанровым репертуаром, автор пяти сборников стихотворений и многих сборников прозы, лауреат международных и российских премий. При этом он поражает читателя разнообразием крупной и малой формы: в его писательском багаже романы, повести, рассказы. Но картина текущей словесности существенно быстро изменяется на глазах. А изменившееся время призывает и ту же массовую литературу, созданную уже другим языком и в других жанрах: фэнтези, мистический роман, исторический, любовный, семейная сага, детектив, триллер.

Не секрет, традиционной литературе приходится мириться с постмодернистской. На сей счёт Михаил Попов сочетает в поэтической и в прозаической среде традицию и маргинальность, синтезирует в себе манеру классического и одновременно новаторского искусства. Литература сегодня переживает сложный период абсурда, пытаясь рассказать то, чего мы не знаем, чтобы поделиться с читателем неожиданной радостью. И пусть литература никогда никого не спасала, зато давала надежду жить и творить. Согласитесь, это немало. Михаил Попов обладает особым даром описывать обычное, в полной мере владея настоящим русским языком, ясным, простым, выразительным. Можно сказать, в чеховском духе – никакого сплошного постмодернизма. Его поэзия и проза – серьёзные книги.

Тайны мастерства подчёркивают, что форма в литературе – это, по сути, то же содержание. Но сама стилистика, само содержание этой, подчас лёгкой и глубокой прозы, философии поэзии, пронизано интерпретационной интонацией, где во всём предстаёт многомирие личности в различных измерениях времени и пространства. Действительно, одни книги читать хочется не торопясь, другие – просто утомительны, неинтересны. Однако, если цена книги – собственная жизнь, она читается – не оторвёшься. Пожалуй, подобным жанрово-показательным феноменом обладает книга Михаила Попова «Трое неизвестных» (Минск, 2023), в которую вошёл роман с одноимённым названием и повесть «Идея» с неоднозначным философским заглавием. Вероятно, особенность литературы состоит в том, что, когда мы оглядываемся назад, мы понимаем точно, почему та или иная книга стала знаковой, важной.

Стоит отметить, что и книга Михаила Попова отражает черты ушедшей эпохи и, безусловно, имеет некую определённую историческую ценность. Какие произведения «выстрелят» в будущем? Если те или иные моменты история объяснить не успела, тогда на помощь ей приходит литература. Оказывается, исчезающие шестидесятники по-прежнему задают тон уже изрядно утомлённым постмодернистам. Значит, прошлое не уходит в миф, а вполне может стать трендом нового времени на фоне приевшихся «мыльных опер» демократии. Вопрос лишь в том, как правильно подать материал. И Михаил Попов это делает с фантастическим блеском и фантастической памятью. Перед нами роман, где целая энциклопедия вещей, людей, литературной эпохи второй половины двадцатого столетия и начала нового.

Собственно, литературная дорога автора, его литературная ойкумена и началась в 70-х годах прошлого века. Именно там нужно искать истоки настоящего, оно идёт из прошлого. Книга «Трое неизвестных» проговаривается о своём времени, о той легендарной эпохе. Впрочем, жизнь прозаика чаще всего скучна, но автору удаётся внести свой штрих, свою лепту в пёстрое полотно современной прозы. Нужно заметить, в поисках новизны ведущую роль играет стиль, который способен победить у нынешней публики зияющее отсутствие интереса к литературе. Таким образом, изображая в романе советский период, Михаил Попов употребляет искандеровский эзопов язык, рисует очень характерные и выразительные детали быта – своего рода модерн в литературе – как достаточно отчётливые отпечатки индивидуального стиля. Отсюда в его романе угадываются черты того классического стиля, который столь виртуозно был развит автором. Он написан в подчёркнуто литературном, особо проникнутом духе, сформированном русскими прозаиками.

Читатель романа сможет неоднократно убедиться, насколько сильно его автор связан со своим временем. Стиль в романе, пожалуй, выступает одним из главных героев. Нам становится очевидно присутствие в русской современной прозе оригинального таланта. Причём стиль порой подтверждает парадоксальную истину: умение писать – это в писательстве второстепенное значение. Весьма примечательно: здесь нет какого-либо замысловатого сюжета. Казалось бы, нет единого повествования, но когда писатель ищет скрытую связность, всё объединяется в общую сюжетную линию.

А сюжет таков: три друга, как у Ремарка или у Дюма, исключительное трио друзей, ни много ни мало считавших себя поэтами и решивших штурмовать столицу – поступать в Литературный институт. «Их поселили в одной комнате гостиницы «Спутник» на Всесоюзном совещании молодых писателей. Три подающих надежды сочинителя. Миша Вартанов из Ростова, Сережа Садофьев из Бологого и Леша Шардаков с далекого курильского острова. Что они сочиняли? Да, в общем-то, все называли себя поэтами, а дальше – как судьба распорядится», – что ж, начало звучит вполне заманчиво, во всяком случае тем, в ком по-прежнему жив дух авантюризма, оно понятно и оправданно, перенося нас в «золотой век СССР», в брежневскую эпоху соцреализма. ЦДЛ, Дом писателей на улице Воровского – целая историко-литературная среда, овеянная легендами. Лишь представьте себе тайные пути-дорожки в знаменитый буфет ЦДЛ! Боже мой, и наши юные «сусанинцы», осмелившиеся сходу туда попасть и вовсе не смутившиеся добродушно-снисходительного взгляда самого Сергея Михалкова, столь величественно кивнувшего швейцару! У каждого из них была своя собственная судьба, хотя при всём при том единство воссозданного автором мира характеров не разрушается.  

Сложно было у героев Дюма и Ремарка, войны и интриги, но и у героев Попова не легче: след крутой эпохи, уходящей корнями в двадцатый век, во времена разлома и тревожного начала третьего тысячелетия. И всё же стоит воздать должное писателю, у которого обыденная история приобретает черты исторические. Мы видим культурный и интеллектуальный срез целого судьбоносного периода советской жизни. Эту книгу пишет человек, хорошо знающий свой материал, человек, много думающий. Он не судит своих персонажей, а пытается понять и рассказать правду о том поколении, которое вышло из двадцатого столетия.

Более того, лёгкая фирменная ирония Михаила Попова – визитная карточка его прозы. К примеру, чего только стоит посвящение читателя в «святая святых» ЦДЛ – тайны и секреты буфетно-ресторанных литературных застолий. О, дорогой читатель, ты здесь встретишь массу любопытнейших персонажей: и замдиректора этого престижного заведения, «в жизни не прочитавшего ни одной книги», и руководителя литсеминара, в первую очередь преподавшего своим будущим воспитанникам урок сталинского «малого джентельменского набора», ведь всякий обед строился проще, чем стихотворение. Хотя, как знать… Мечтатели и реалисты, правдолюбцы и искатели истины – все они отнюдь не случайно пересеклись в пространстве романа и оказались в одном месте.  Михаил Попов сам окончил Литературный институт, о чем и скажет в своих философски-иронических стихах:

Вот так втроём они и пели,

В привычной растворившись мгле,

За выпивкою в ЦДЛе,

И в бездне, но и на земле.

Более того, главная точка восприятия в романе – Москва, где «всё по-особенному», где ко всему «нужно привыкать». Ведь «провинциальные палестины» и метрополия – всегда было и есть – дело нешуточное. При всех потерях и разочарованиях где-то там осталось время счастья! И мы искренне благодарны автору за такой подарок! С лёгким изумлением мы смотрим на созданные им портреты-персонажи. Три ведущих героя удивительным образом напоминают нас самих в то беззаботное время. В какой-то мере они создают впечатление романа без сюжета, романа-вспоминания себя же забытых. Этакая довлатовская «рюмка прозы», духовная свобода, когда говоришь, что хочешь! Что может быть слаще в жизни? И Михаил Попов нам это дарит каждой своей строкой. Например, высказывание руководителя семинара Молоканова, почти повторяющее афоризмы Хемингуэя: «Знаете, ведь жизнь наша – своего рода шагреневая кожа, это поначалу кажется, что все впереди. Вот с какого-то момента начинаешь замечать – стала убывать, убывать… В конце концов всего-то и остается желать, чтобы вокруг было «чисто и светло». Однако беспечная ироничность друзей, радужные иллюзии пока ещё отдаляют их от подобных мыслей. Тем временем: «Молодые люди заказали еще один графинчик, а потом еще. День медленно клонился к закату», – вот он, авторский оркестр в замечательном единстве трёх молодых гениев – Лёши, Миши и Серёжи, в единстве разных голосов, в их различии и однообразии. Как видим, мир, в который дал заглянуть автор, так по-довлатовски набит литературой, юмором и питием, что не оставляет места для всего остального. Ведь он прекрасен, ибо может удивлять сочетанием несочетаемого, смешивать стили, быть непредсказуемым и без правил. Здесь бьют ключом свежие и новые идеи, неожиданные решения: три билета на ростовский поезд! И герои отправляются на поиски подлинной, не стеснённой условностями и рутиной жизни.

Так довольно непритязательно и совершенно правдоподобно завязывается сюжет: ростовские степи, бахча, уборка яблок, семиэтажное общежитие, вроде библейского ковчега, железная кастрюля картофеля, портвейн – полный студенческий набор, дополненный тараканами по углам! Разумеется, не без юмора, дескать, что нам, в том числе и остальным студентам соцлагеря, какие-то насекомые: «Зато уровень духовности какой в стране»! Но дальше начинается чистейшая небыль. Струящийся эфир радости, молодости, счастья, ничем печальным не омрачённая жизнь. Жизнь как наслаждение, как великая шарада, которая разыгрывается на этом празднике бытия, и в эпицентре всего происходящего три истории про жизнь, про любовь, про литературу. Каждая по отдельности – индивидуальна. Как бы они друг другу ни противоречили – автор их парадоксально объединил. В общем же, сложив воедино, вырисовывается интереснейшая картина времён «развитого соцреализма», перестроечного и постсоветского периода страны.

Однако всё по порядку: три богатыря и три линии в романе. Посему нашу филологическую хронику придётся тоже разбить на три отдельных части. Роман оказался богатым событиями: и каждого из этой троицы читатель наблюдает со своей точки зрения. Начнём с того яркого момента, когда Лёша Шардаков влюбился. Как говорится в романе, «тяжело, мрачно… без шансов». Его избранницей стала девушка-переводчица из «страны дешёвых, но хороших сигарет», «подлинная звезда» – прекрасная иностранка Алка Машкалова. Впрочем, жизнь состоит из контрастов и противоречий. Роковой поединок – «красавица и почти чудовище». Любовь – тяжёлое проявление невроза: пульс, давление, но не только. Вы даже не представляете, на что способен влюблённый человек! Увы, Шардакову не помогли ни его «бразильские джинсы», ни «красно-белый роскошный шарф», ни болгарское вино «Варна». Ничто не ново под луной.

«Обычно на пути литературных героев судьба раскладывает различные препятствия, дабы испытать силу нахлынувшего чувства. Это называется в теории литературы перипетиями», – такова авторская ремарка, подогревающая читательский интерес, своего рода роман в романе. Прозаически говоря, первая разлука стала испытанием. Да, людей и влюблённых разделяет полоса несовместимости. Любовный треугольник обозначил крушение дружбы: «Тройственный союз дал трещину». Зато укрепилась советско-болгарская дружба: предатель Вартанов и изменница Мошкалова поженились! Автор прав: кончается всё, почему мы решили, что дружба и любовь длятся вечно, или почему нам надо жить всегда? У писателя, как и у его лирического героя, нет упрощённого, одномоментного представления о жизни. Ведь и тот же Шардаков лишён всякой схематичности, получив жильё в доме под выселение, где некоторые квартиры не уступали размерам квартиры известного булгаковского профессора Преображенского. Завидуй, читатель! Если бы только не одно «неудобство» – работа дворника, на какую приходилось выходить, заметим, что не без иронии подчеркнёт автор. Советское время и вера в свои силы, иллюзии молодости, палатки, костры, стройотряды, бредовый мир полунищеты, наива и какой-то обречённости на выдуманный рай… Квартиры, что передавались друзьям «по наследству», «портвешок», чтение стихов, мордобой, не без оного, случайное увлечение Шардакова странной «длинноволосой дивой», нелепой и вычурной, с таким же странным именем Клара. Это было безумное время гадалок, экстрасенсов, целителей-шарлатанов, пользовавшихся доверием наивных и недалёких людей, готовых верить в чудо. Знахари-колдуны без зазрения совести отправляли больных на тот свет. Что, к несчастью, и произошло не только с доверчивой Кларой, но и с её сестрой, наотрез отказавшихся от помощи традиционной современной медицины.

Как бы там ни было, жизненные перипетии заставляют Лешу Шардакова вернуться к родным истокам. Камчатка – край особенный. У всех есть на земле магия места и силы. Пройдя увлечение эзотерикой, Блаватской, Рерихом, Кастанедой, он увидит такие же книги, ксероксы, рукописи в доме своей матери, всеми этими сокровищами обладал её новый муж. Михаил Лобанов в одной из лучших статей «Язык и характер» даёт дельный совет писателям: находиться в поле приближения жизненного материала. Василий Розанов напоминает о «подвижности авторской позиции». «На пути к характеру» и Михаил Попов, так же показывая своих героев в развитии, в динамике событий. Если нет характеров, значит – нет психологической драмы. Важно обрести законченную композицию, логический сюжет той или иной жизни, от начала и до конца прослеживая путь каждого персонажа.

Надобно сказать, не повезло в любви и Вартанову. Несмотря на счастливое время, проведенное на уборке винограда в Пловдиве, в чём-то напоминавшее историю из известного фильма с участием Челентано, несмотря на рождение дочери, на коммерцию с иконами и бартер, после внезапного исчезновения и ухода красавицы-жены его накрыла тяжёлая депрессия. Пожалуй, кому выпала удача из их компании устроиться материально успешно, комфортно и надёжно, так это Садофьеву. Выбор пал на Ксению, студентку Литинститута, дорого и модно одетую, имевшую крепкие связи, девушка могла достать любой билет на выставку, спектакль, могла попасть в знаменитый театр на Таганке. Возможно, нынешнего обывателя ничем не удивить, но обычного советского человека-труженика вид подобной квартиры, в какой жила Ксения, способен был привести в настоящий шок. Посудите сами: «Ванная комната производила впечатление, как внутренность космического корабля. Во-первых, сама ванна была непривычных очертаний, а что-то вроде капли, а дно ее оснащено четырьмя сливными отверстиями. Три разных крана, да и воздвигнута она на постаменте, к ней, ванне, надо было подниматься по ступенькам. “Что же это получается, товарищи, главный ум партийной верхушки мается на негодящем коврике, в то время как господа, занимающие положение уж по-всякому пониже его, строят себе в ванной комнате подобные постаменты!” Вернулся в кухню Садофьев потрясенный, но старался ничем не выдать своего душевного волнения». А какие вещи у богатых: дефицитный проигрыватель и магнитофон, винотека, а там еще в придачу ко всему – мажордом-дворецкий! Впечатляет стремительное развитие событий от знакомства с Ксенией до поездки на родительскую дачу. Богдан Ильич – глава этого славного семейства, ведущий авиаконструктор Байконура – одна из самых колоритнейших натур, представленных на страницах романа. Водка с соленым огурчиком, грузди в сметане, борщ… Подобные гастрономические изыски и острые описания, коих немало, – не для слабонервных! «Сергей удачно женился», и «был удачно социализирован», – как бы с неким скрытым предостережением в адрес собственного героя заключает автор. Правда, Садофьев пытался сбежать, но куда ему до толстовского побега! Хотя идею собственной будущей статьи о великом классике вынашивал всю свою жизнь, в конечном итоге не написав ни строки. В качестве нереализованной мечты получил солидную компенсацию: магазин «Берёзка», модные вещи, редкие книги... А судьба наперекор всему сыграла с ним злую шутку, покарав любовью к сестре Ксении – остроумной «иностранке» Жене. Две женщины и двое детей, сын и дочь – сумбурная, непонятная ситуация. Поистине человеческая жизнь – штука запутанная.

Из чего же соткана та атмосфера счастья и радости, за которой так трудно угадать знаки и предостережения судьбы? В романе основной фон – критический и литературный. Творчество, как известно, призывает художника к самой сложной вещи – к единству мысли и жизни. Мир в свою очередь требует жертвы. Извечное противоречие идеи и реальности. Отсюда крайне любопытно проследить, каким же образом складывается литературная стезя наших героев? Нельзя не отметить, именно тема литературы занимает в романе центральное место. Итак, для начала неожиданный портрет молодой поэтессы – оппонентки сомалийского аристократа Кикози! Автор позволил себе и читателю скромную тонкую улыбку: «На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен и в таких тяжелых очках, что они заставляли её кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней. Ровни дома не оказалось». Судьба Ольги закончилась печально, но в романе толкуется, напротив, в совершенно комическом духе. Трагическое и смешное всегда идут рядом.

Причем, хочется подчеркнуть, было время поэтического размаха: во весь голос на больших и многолюдных стадионах и площадях звучали имена Рождественского, Вознесенского, Евтушенко… В Литинституте ведущие роли принадлежали руководителям семинаров. Разумеется, кому и как из студентов повезло, кто получил из них хорошую прививку в литературе. В жизни каждого литератора, если повезёт, должен быть мастер. Семинар открывал парадоксальность смыслов и решений, свободу интерпретаций. Были и модернисты от литературоведения, скажем, такие как Турбин, владевшие всеми инструментами классического анализа. В романе Попова «Трое неизвестных» речь идёт о семинарах Михайлова, Молоканова, того же Парщикова, справедливо считавшего, что «научить таланту нельзя, он так же, как дух, дышит, где хочет». Запомнилось в романе описание «первого семинара на церемонии общего знакомства». Осталось яркое ощущение от искромётного авторского юмора: «Конечно, у любого собрания есть неформальный лидер, и в данном случае им был кудрявый улыбчивый человек с большим ртом и большой свободой в движениях – Алексей Парщиков. Молодежи было неизвестно, что он написал, как и в случае с Валуа, но было совершенно ясно – гений. <…> Руководитель Александр Алексеевич дружелюбно и неядовито шутил по поводу звучащих строк. Как ни странно, досталось такой незлобивой шуточкой Вартанову: “Стюардесса по имени Нонна, как прекрасна ты и непреклонна”. “Это прямо готовый музыкальный хит”, – сказал Александр Алексеевич. Правда, трудно сказать, было ли тогда уже в употреблении слово «хит». Садофьев был как в тумане, его история про Бологое почему-то никого живо не заинтересовала, и стихотворение не записалось на пленке памяти. Шардаков имел несомненный успех со своим Итурупом, а уж когда рассказал о встрече с медведем, которая случилась в Амурской тайге, восторгам не было предела». Однако позже многое было критически отвергнуто.

Быть может, не надо относиться к себе чрезмерно серьёзно, чтобы понять своё место в мироздании, необходимо установить правильный баланс. Ирония и глубина мысли постоянно переплетаются между собой. Вместе с тем любому литератору нужно уметь читать, и этому тоже учили. «Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что именно в это время появилась серия анекдотов про чукчей, и среди них тот анекдот, где была фраза: “Чукча не читатель, чукча – писатель!” Так вот, студент литературного института был именно читателем в первую очередь. Писателем во вторую. Что там напишется, это мы еще посмотрим, а вот по части чтения студент Лита – впереди планеты всей». Особый интерес вызывала литература запрещённая: Ахматова, Гумилёв, Цветаева, Ходасевич, Набоков, Солженицын… Список можно длить бесконечно… Перед нами неповторимые штрихи литературной жизни 70-80-х годов ушедшего столетия: студенческое общежитие, где имелся «шкаф запрещённой литературы», там же произвольно организовывались «книжная биржа» и «обмен активами». Отдельная история, чисто советская – самиздат, ксероксы, НИИ, тиражировавшие «запрещёнку». Тогда век Гутенберга «успешно боролся» со всеми видами литературных запретов. Нынче с ним в глобальное противостояние вступили компьютерные технологии и искусственный интеллект.

Впрочем, советская метафизика не канула в Лету. Юрий Трифонов, Владимир Маканин, Фазиль Искандер – они и сегодня интересны своим эзоповым языком. Мы ведь научились этому тонкому языку – умеем читать между строк – этакие тихие «новые русские». Неоднократно в романе Михаила Попова упоминается произведение Александра Солженицына «Архипелаг Гулаг», которое вопреки эпохе постмодерна с её ризомным методом, с потерей смыслов, прочно и основательно вошло в новое литературное время. Тогда его машинописная копия тянула на уголовную статью. Невольно напрашивается параллель: 1990 год – был объявлен годом Солженицына, что означает официальную реабилитацию писателя, вплоть до поклонения и сосредоточенности на одном авторе. Мы ведь не умеем без крайностей, без опасных линий, границ и фронтов.

Уже начиная с 1987 года, был невиданный скачок тиражей периодических изданий, символизирующий установление исторической справедливости, если таковая могла в литературе существовать. Наконец-то произошло воскрешение литературы запретной, началась реабилитация подлинной истории. А что же наши герои? Миша Вартанов активно занялся ксероксом, осваивая «широкое пространство ходовой литературы». Действительно, автор точно замечает, что «в те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная». Появились группы в новой литературе, стремившиеся к попытке возрождения нашего прошлого. Резко обозначилась грань идеологического размежевания. Менялась литературная парадигма.

В романе Михаила Попова мы воочию наблюдаем новое противостояние: идеологическое и стилевое одновременно. В этом плане детально изложить суть романа невозможно. Автор обращает внимание читателя на современное художественное течение – метаметафоризм. В большей степени – модное веяние в поэтическом искусстве, вызывавшее скандалы и творческие разборки. Время перемен требовало от каждого заявить о себе, литератору хотелось сменить имидж, получить таким образом популярность и известность. Писателей уже не читали, их больше видели и слышали, а им совершенно некогда стало писать: выступления, встречи, фуршеты, растущие, словно грибы после дождя, свежие и заманчивые премии. Вновь стали заметными фигурами и приобрели былую популярность всегда и во всем виноватые критики.

В творческом мире всё решал случай и яркий момент уже обозначенных в литературе имён. Вернёмся немного назад, в период, предшествующий перестройке. «Трудно вспомнить, кто первый сказал: “Московское время”. Гандлевский, Сопровский, Кенжеев…» – находим в романе упоминание достаточно знаковых поэтов, являвшихся основателями литературной группы «Московское время». Перечень можно дополнить и другими именами: Цветков, Синявский, Кабанов, Лосев. Впоследствии практически все они эмигрировали на Запад. «Самое сложное – писать из будущего», – когда-то сказал Бродский. Им это удавалось. У Попова пересекаются «Московское время» и «Клуб метаметафористов», богатых и щедрых на литературные перформансы. Задуманного грандиозного скандала не получилось, а хотелось, вплоть до моральных синяков.  

Шардаков пытался блеснуть на прозаическом семинаре, представив свою повесть «Предательство». Не принесли отличного диплома и тем более писательской славы и его итурупские «Медвежьи реки». Автор прав, нужно усвоить важную истину: «Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха». Потерпела фиаско и слабая поэтическая подборка Вартанова, не говоря уже о той же дипломной работе с ярко выраженным «неуправляемым комическим эффектом». Зато на практике в журнале «Октябрь» у него должна была пройти общая справка, анализирующая присланные в редакцию авторские тексты. Причём «по гамбургскому счёту», но одно маленькое мажорное но… Однако совершенно не мудрствовал Садофьев, чтобы получить комбинированный диплом, он принял единственно верное решение: «Надо подаваться на критику». Тема давно созрела сама собой – юмор Льва Толстого. Не тонкий ли это слой иронии и стёба относительно мирового гения? У Толстого нет смешного. Есть «Война и мир» – учебник чтения. Возможно, есть противоречивые выводы, идеализм. А насчёт юмора – сомнительно. В любом случае, вопреки принятым стандартам наш герой задумал большую и мудрую статью по формату статей великого Белинского. «Мне ничего в этом мире не надо», – цитируя слова Толстого, мыслителя мирового уровня, понимаешь, насколько тот был далёк от веселья.  

В те славные времена на фоне литературного процесса явственно обозначился и набирал свои необратимые обороты социально-общественный аспект. Зрели серьёзные перемены. Недаром было столько анекдотов про генсека Брежнева, а так называемый лигачёвский «сухой закон» вызвал настоящий творческий взрыв народного фольклора. Фигурально выражаясь, «реформатор Горбач», по мнению автора, поспособствовал и не менее сильному «взрыву самогоноварения», спровоцировав бесконечные очереди вокруг винных магазинов. С тонким юмором говорится о том, как «безалкогольные свадьбы вяло шумели в стране». Не зря толстовская идея Садофьева, изложенная им «под вискарь» молодому доктору наук, получила неожиданное одобрение. Забавная автобиографичная история в духе нахлынувших перемен случилась в журнале «Литучёба» с вполне реальными персонажами, тогда еще молодыми начинающими писателями, – Артёмовым и Поповым. У них произошел казус с торопливой редактурой, связанной именно с антиалкогольной тематикой, точнее, наоборот – с выпивкой. 

Это были годы «недовольства СССР», когда, замечает Михаил Попов, «смеялись над всем…», когда «было такое настроение умов, что советские – это все, кто не мы». Не ошибусь, если скажу, что роман «Трое неизвестных» стал отражением определённым образом обозначившихся в стране общественных перемен. Советский строй, и сами жители этого советского «концлагеря», быть может, попирали основные законы мозга, природы, нежели законы исторические и экономические. Как нарушение логики жизни – невроз общества, который длится до сих пор. Впрочем, иная ситуация наблюдалась в русской глубинке, в чем «толстовец» Садофьев воочию убедился, побывав в Астрахани на «кустовом совещании» молодых литераторов, где стихи начинающих поэтов были гораздо хуже их псевдонимов. Здесь поражало какое-то «непоколебимое спокойствие» на фоне московских «тектонических подвижек». Ведь в столице запах и вкус власти самый приманчивый.

Мы скоро увидим, что ушло нечто из праздничной обстановки, появилась скрытая напряженность и в словах, и в жестах. Глобальный исторический процесс вызвал радикальный характер перемен и в литературном мире. Изменились правила игры: формировался книжный бизнес, шло дробление структур, образовывались частные редакции и издательства. Печаталось и продавалось буквально всё. Рукописи можно было не только издать, но и выгодно продать. Выпускать в свет собственные книги умудрялись на пустом месте. Власть потеряла интерес к писателям. Появились не только «новые русские», но и «новые писатели», покинутые властью. До мозга костей наивный дух ушедшей эпохи и романтики заменил век сугубо материальный, коммерческий. Известность – уже не обязательный статус в литературе, главное – имидж, лицо. Исчезла наша советская литература, в конечном итоге влиятельность потеряли все вместе.

Не секрет, жить в условиях свободы в каком-то смысле труднее, чем у условиях гонений, когда каждый должен уважать убеждения другого, даже в случае полного с ним несогласия. Хочешь не хочешь, а следуя концепции Юнга, срабатывает коллективное бессознательное. В романе Попова время перестройки, пожалуй, занимает самые любопытные страницы. Автор наглядно показывает, что советский литературный пейзаж сменился беллетристикой, разного рода историческими и семейными сагами, любовными романами, одним словом, массовая литература захлестнула прилавки. Именно эта некогда яро заклеймённая массовая литература, доступная народу, которая нравится, как замечал Довлатов, абсолютно всем. Причём свой фирменный юмор прозаик умел искусно завуалировать.

Перестройка привела в литературу дурную публицистичность, дешёвый беллетризм. Да и немудрено: оптимистическая риторика сменилась разочарованием. Вот вам, уважаемые читатели, большие надежды и утраченные иллюзии. Чрезвычайно разнообразный период, призвавший на помощь острую политическую беллетристику. Тогда подобное казалось оглушительно смелым. Утверждалась иная действительность, преступная, с кровью, рэкетом. Недаром Миша Вартанов, будучи коммерческим директором нового книжного издательства, придумывал исключительно жуткие названия романов. Однако, как летит время, и мы вместе с автором семь лет спустя встречаемся с нашими героями, пытающимися вписаться в переменчивый поток жизни.

Как видим, Сереже Садофьеву влиться в этот ритм довольно сложно, он просто работает на своего тестя, передавая какие-то секретные документы: «…крутился по Москве на колесах пятерки, транспортируя пакеты особой степени важности из конца в конец, где расположены места дислокации других работающих на Богдана Ильича», – диву даешься, насколько занимательно описывает Попов историю четырёхзвёздного генерала, попавшего в отставку и в горбачёвскую опалу, причиной коих было отрицательное отношение к Западу. Ни больше ни меньше – тайный заговор генералов, решительно жаждущих спасения России. Ну, чем не офицеры маршала Жукова?! Возможно, это не такой заманчивый сюжет как в «Трех мушкетерах», но и персонажам романа «Трое неизвестных» тоже пришлось послужить своему Отечеству! Досталось сполна – жить на переломном этапе веков. Либерально свихнувшаяся Россия, которую увидел Шардаков, отсидевший четыре года за незаконную торговлю рыбой и вернувшийся в столицу, пугала и притягивала: «Лёше пришлось поболтаться по Москве, тем более это было страшно интересно. Он постоял вдоволь у стендов «Московских новостей» на Пушкинской площади, участвовал в яростных и не таких уж глупых беседах, если их сравнивать с тем, что говорилось с экранов телевизоров. Ожесточенные старушки, угрюмые ветераны, юные демагоги – всем здесь было место. Наэлектризованные поезда метро, нервные лестницы эскалаторов, перекрытые без всяких оснований улицы, растерянные милиционеры. За едой отправлялись в магазин как на битву». Толпа равно приветствует мудреца и дурака, праведника и тирана – всякого, кто имеет власть. Нечто мифически обманное – суть демократии и диктатуры, какие наиболее привлекают в Москве, где в избытке и служители, и обожатели этой власти.

В романе, словно кадры киноленты, мелькают незабываемые штрихи-картинки 90-х: немецкий пилот-любитель Матиас Руст, посадивший самолет на Красной площади, Белый дом Правительства, Ельцин на танке, переворот, колонна бронетранспортеров, обречённый мятеж ГКЧП. На ум сама собой приходит параллель: троянский конь из древнегреческой мифологии – как финальный эпизод Троянской войны – коварный дар или логический шаг в тактике кровавого противостояния. Думайте сами… Власть и народ всегда были по разные стороны правды. Михаил Попов говорит о чувстве потерянности, нереализованности мечты, угнетённости, неудовлетворённости жизнью, об утраченных возможностях, о том, чему в ХХI веке суждено будет отозваться разочарованием, тоской и болью.

Кроме того, случилось и радостное событие: встреча друзей в ЦДЛ! Святая обитель литераторов привечала их вновь «неизменными бутербродами с борщом и сухим вином», какого сразу брали стаканов этак по шесть. Литераторы и классики… Самые сакральные истины, вероятно, доселе скрытые в вине. И незабвенный Лев Николаевич объединял всех, а симбиоз комического и трагического – это больше по части Федора Михайловича, «распятого страстотерпца» и «удивительного юмориста», как справедливо считал Томас Манн.

Тем временем жизнь в стране и в судьбе героев романа набирала крутые обороты и одновременно обретала свои долгожданные истоки и берега. Садофьев страдал в любовном треугольнике, тем самым разрушал странную геометрию семейных отношений, маялся от безделья в небольшом банке, за что и получал солидную зарплату. Влиятельные друзья генерала не бросили его зятя. Он давно не тяготился высокими идеями, жил довольно приземлёнными интересами. Собственно, ему и притворяться, будто совершил в жизни нечто существенное, было явно нелепо, когда зарабатываешь себе на приличное существование, не помышляя уж больше о писательской карьере. Навалилась усталость, Садофьев был не в силах избавиться от ощущения, что ничего путного сделать не удастся. Скучна и однообразна тягостная служба в банке, но ее скрашивало «ежедневное меню» – бутылка водки и бутерброды. Не всем же блистать в свете! Да и новая эпоха научила не покидать своего этажа при обзоре и выборе. Замечательную мысль изрёк когда-то Анатолий Рыбаков: «Чтобы написать, надо писать». Только и всего. А ведь так хотелось на досуге вернуться к задуманной статье о юморе Толстого. Увы! Великая русская литература, которая не была равнодушна к человеческому страданию, сменила приоритеты. Сегодня ей ближе «богатые», которые «тоже плачут». Поэтому не получилось у Садофьева представить великого мыслителя и классика юмористом. За воображаемой комической подсветкой нависает суровый мир, тревожное, мрачное, холодное небо реальности. Прав оказался один Белинский: смех у Толстого прежде всего полезный, рационалистический, направленный на конкретные одиозные фигуры.  

О, благословенные времена, когда мы верили, что всё еще впереди! Быстро ушло начало 80-х, теплело и холодало на литературном дворе, начало 90-х ознаменовал небывалый период книжно-журнального бума. Удалось все-таки попасть в струю и «тигролову» Шардакову, он занял должность старшего редактора в издательстве «Ровесник» и работал в редакции национальных литератур. И здесь вам не юмор Толстого, а суровые реалии, когда антитеза найдена: «редактор» – поить, «автор» – пить!». Главному редактору и заведующему редакцией, фигурально говоря, на «прозекторский стол» ложились «самые выгодные книги». Надо сказать, редакторство вообще, как всякая власть, слегка развращает. «После «обеда» расслабленный редактор возвращался на рабочее место и терпеливо ждал четырех-пяти часов, когда совершался наезд в ЦДЛ на такси. Почему-то обязательно на такси. Дальнейшие действия зависели от того, на какой стадии находилась работа над «рукописью». Если в самом начале, дело продолжалось в буфете с бутербродами и вином, в случае, если работа выходила на финишную прямую, следовал Дубовый зал и соответствующее меню», – ясно, как Божий день, нагрузки были колоссальные. Шардакову по-дружески помог выйти из этого замкнутого круга большой знаток русской литературы, один из крупных поэтов Северного Кавказа Магомед Ахмедов. Его поэзию отличало глубокое философское начало. Ибо Восток словно магический кристалл испокон веков привлекал и продолжает привлекать к себе русских людей.

При всем при том неплохо устроился в московских палестинах, окончательно ставших ему родными, и Вартанов. Ничего не просил, всё как-то предложили сами: тихая гавань и сказочные тиражи газеты восточного округа.  И это тогда, когда рухнули тиражи «толстых журналов». Иногда приятно и выгодно быть в тени любимой женщины, предприимчивой и энергичной, которая успешно наладила собственную издательскую карьеру. К тому же помогала и его дочь Ариша, собирая свежий материал. Очерки и разного рода тексты, окрашенные политическим и криминальным пристрастием, шли прямо по горячим следам с броскими заголовками. Каким-то чудесным образом на антикварной ниве расцвел коммерческий дар Вартанова. Он тоже открыл прибыльное дело. Осуществилась давняя мечта: пришло в руки когда-то обещанное отцово наследство. Мотивы жизни героя теперь и автору, и читателю послушны: «нигде не работать». Михаил Попов достаточно успешно исследует социальную среду того активного и противоречивого времени, порождения которой, без малейшего индивидуального остатка, он предоставляет читателю.

Тут, казалось бы, можно опускать занавес. Но игра продолжается, пусть с двойным дном, зато финал оправдан стилем. И об этой еще одной стилевой особенности – последней завершающей интриге – стоит упомянуть. Между тем, другие действующие лица и имена, которые нет-нет да и мелькают на страницах романа, ждут своего выхода. На сцену выходят выросшие уже в новое, прямоговорящее время дети наших бывалых героев, как ни странно, тоже решившие поступать в Литинститут. Чем же вся эта авантюра обернулась? Критика в стихах – нечто оригинальное – вот, что предъявила на суд Садофьеву дочь Женя. Она, как и её мать, была весьма деятельной и находчивой, а главное – не лишённой воображения. Невольно возникают ассоциации, связанные с ростом популярности и востребованности нынешней публицистики, как правило выступающей в одеждах литературной критики. Кто удивил Шардакова, так это Роман, приемный сын Клары, оставшийся в его памяти четырёхлетним детдомовским «игроком в картишки». Парень за две недели написал целую книгу-фэнтези. Ну, чем не посвящение постсоветскому искусству в лице постмодерна? Здесь даже блекнет ожесточённое столкновение почвенников и западников. «Медвежьи реки» Шардакова не давали простора для иного восприятия. Но он знал, что любой язык оправдан только характером писателя и языком персонажа. Моральный перевес явно был на стороне новоиспечённого автора. Сегодняшняя литература переживает ломку, меняется положение писателя в обществе: на него перестают смотреть как на сакральную фигуру, на пророка, или «властителя дум». Неожиданный сюрприз преподнесла утихомирившаяся дочь Вартанова – Ариша, некогда напоминавшая маугли, бросившая школу, сменившая обычные вещи на шинель и берцы. Попса, «дикая музыка», сверхмодные стихи и песни.  

Разве это поколение будущих литераторов третьего тысячелетия, пока еще лишённых окружения не только почитателей, но и читателей, может что-то испугать?  Неоспоримая истина, адресованная потомкам, звучит из уст одного из представителей старшего поколения: «…за ними сила и власть». На сей раз автор непосредственно сводит мечту и реальность, и эта новая встреча оборачивается катастрофической утратой иллюзий отцов и обретением веры детей. Перед нами те же персонажи, но как неузнаваемо все они изменились, какую жестокую шутку сыграло с ними время! Впрочем, полностью ли мы правы, делая подобный вывод? Ведь остаётся надежда, скреплённая духовной и творческой связью между поколениями.

Почему не уходит очарование книги «Три мушкетёра», почему оно не тает с годами? Сила впечатлений. Всегда интересует начало жизни, начало судьбы. И книга «Трое неизвестных» очаровывает многообещающим началом, некой аллюзией на известный приключенческий роман. Несмотря ни на что, всем персонажам в большей или меньшей степени удаётся осуществить мечту, удаётся увидеть своё продолжение в собственных детях. Литературный институт, ЦДЛ… Кажется, герои Михаила Попова пришли туда прямо из его книги «Трое неизвестных». Словом, всё хорошо, а будет еще лучше. Действительно, «через полчаса всё устроилось, и три друга отправились… в ЦДЛ».

Итак, что же, простимся, читатель? Круг замыкается. ЦДЛ – начало и конец. Ирония судьбы. Писатель словно предупреждает героев: будьте осторожны, не дайте себе увлечься идеальными грёзами, не надейтесь на одно лишь милосердие времени, сами стройте судьбу, развивайте в себе добрые качества; побеждайте собственный эгоизм и выстраивайте прекраснодушие. Надо просто радоваться каждому новому дню, не бояться заглянуть в колоссальное завтра и продолжать, вопреки всему, делать свое дело. И тогда жизнь явится перед вами во всей своей непредсказуемости.  

 

«Я родом из угрюмых общежитий»

 

Вот и ушла эпоха с безграничной верой в человека,
как когда-то ушла другая, с верой в безграничного Бога,
как когда-то сгинет и эта – с верой в теории Фрейда…
Наталья Баева

 

Все люди приходят на эту землю, чтобы решить свои задачи, чтобы найти свои ответы через боль и скорбь, холод и отчаяние. Бывает ли по-другому? Каждая следующая эпоха ставит новые задачи. Но из века в век – две темы обычно главные в творчестве художника – любовь и смерть. Любовь – единственный скреп, объединяющий людей. Мир отдельной человеческой души, мир жизни семьи на фоне истории страны – такова проблематика во многом автобиографичной повести Михаила Попова «Идея». Её название таит в себе философскую неоднозначность имени матери и суть идеи непознаваемости мира. Вечное торжество идеи, когда бытие замечательной истины заключает смысл пребывания человека на земле. «Наш мир всего лишь воплощён, / И где-то есть его идея», – не случайно есть такие строки в его стихах «Двойное взятие Рима 410 и 457».

Звучит пронзительный голос памяти. Всё это – голос автора, голос его жизни и судьбы… Перед глазами и писателя, и читателя, можно сказать, весь век и какой век! Двадцатое столетие с его могучими социальными катаклизмами, с его кровопролитными войнами, с его поразительными научными открытиями, с его неимоверно ускоряющимся бегом времени. Конечно, и этот век и его перемены так или иначе отразились в повести Михаила Попова, которая содержит в себе обобщённый портрет эпохи. И сам он – как творческая личность – тоже в чём-то менялся и в чём-то оставался удивительно постоянен. Возможно, в попытке создания совершенно нового жанра, в котором словно в зеркале времени отразилось трагическое и ироническое, серьёзное и смешное, ему удалось выразить нечто личное, сугубо индивидуальное. Чувствуется, что внутренняя энергия повести поддерживается глубоким философским подтекстом.

Достоевский когда-то высказался: «Я не за роман, а за идею мою стою». Поражает и нравственное стремление главной героини повести Попова до конца стоять за свои убеждения, причем в первую очередь отдавая предпочтение не сиюминутным интересам, а прежде всего коллективным, общественным. А началась эта история с «растоптанных валенок на резинке». Однажды сын, дабы загладить собственное чувство вины, вызванное то выпивкой, то похмельем, оправился с ней на рынок. В результате долгих поисков нужные ботиночки нашлись, хотя «несчастный» лишился пива. Как ни прискорбно, внезапная смерть не оставила матери времени порадоваться покупке. А какое это было запоздавшее счастье и восторг от вида неожиданной обновки: поносить, походить в ней. Какое жгучее желание вновь быть счастливой! Тогда в лагере ей их так не хватало, мерзли ноги. Всё приходит слишком поздно, и немилосердно открывается дверь смерти. Автору запомнилось то время, как раз «после расстрела Белого дома», «перед дефолтом».   

Раскрывает писатель и тайны столь редкого и необычного имени Идея: «Откуда такое имя, конечно же, хочется спросить. Объясняется все очень просто. Родилась она в 1924 году и получила при крещении нормальное крестьянское имя Аграфена, но вскоре отец ее, мой дед, вышел в партийные начальники средней руки и в порыве идейного энтузиазма переименовал все свое потомство в революционном духе». Бурная жизнь этой героической женщины достойна большого романа: от дочери врага народа до вершин университетского образования. «И судьба её имени прочерчена рядом с линией судьбы, и тут есть несколько замечательных пересечений», – поясняет автор. Можно сказать, легендарная биография: агитационные листовки, партизанский отряд, оккупационный режим, изучение немецкого языка, гибель командира подполья, тут же не заставивший себя ждать донос, харьковская тюрьма, этап в Казань. Комсомолка Идея Шевякова попала в адские жернова репрессий, и лишь везение, случай спасли и вернули её домой.

Важно, что в образе матери воплотилось смелое, бессмертное и свободное человеческое «я»! Она никогда не боялась отстаивать свои взгляды – это не парадокс – это жизненная позиция. Вопреки всем доводам сына о трагических фактах коллективизации, заградотрядов, Беломорканала, в качестве наглядного примера – роман Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», она не отступала от собственных убеждений, оставаясь преданной идеям Родины. Такая смелость и решительность была характерна ей еще с молодых лет: замужество и незамедлительный уход от назойливого мужа-моряка, сразу после свадьбы пожелавшего узнать историю её внебрачного ребенка. От него ей и сыну досталась лишь фамилия – Поповы. Широка география путешествий и перипетий нашей героини: Харьков – Алма-Ата – провинциальные поселки Белоруссии. Только представьте себе: чемодан и маленький ребенок на руках. «А в горах было красиво, особенно весной. Оттуда приходила изгибающаяся вдоль русла стремительной, ледяной речки шеренга тополей. Белые вершины сияли, и вся протянувшаяся по берегу пыльного шоссе мелкотравчатая, пропахшая запахом хлебной барды жизнь, казалось, происходит не просто так, а в присутствии высочайших особ. А однажды я видел там чудо, заросший маками холм, который после мелкого дождя переливался под плавным ветерком как выступивший из земли громадный бриллиант. А за этим холмом был Азат, чеченский аул, которым даже взрослые взрослых пугали, как адским жерлом», – вспоминает автор степи Казахстана, это «великое азиатское предгорье», что располагалось «между чеченским аулом и снежными вершинами Тянь-Шаня». Красота особая, неповторимая!

Помимо всего прочего, впечатляют вехи материнской биографии: театральный институт, отделение музкомедии, протезный техникум, любовь к художнику-грековцу, в будущем небезызвестному, рождение сына, университетский диплом и преподавание иностранных языков. Причем события развивались на фоне постоянного отсутствия жилья, съёма чужих квартир, каких-то бараков и общежитий. Гораздо позже, уже на пенсии, появится московская коммуналка, потом отдельная квартира, по-прежнему на пером плане у Идеи Поповой – партийная работа, хор ветеранов, жэковский партком, на склоне лет придёт осознанное обращение к вере. Повесть читается захватывающе: писатель делает акценты не на хронологической последовательности, а обращает читательское внимание на вещи главные, порой невидимые, не поддающиеся человеческому разуму и простому объяснению. Ошибочно считать, что есть – бесспорные истины. К тому же автор избегает любых броских эффектов, но при этом нет успокоительной однотонности.

Вместе с тем здесь ощущается ироническое и многозначное – как свидетельство стиля – самого верного признака таланта. Тут и фирменная ирония, и смех над собой. Возьмём хотя бы на редкость очень интересное название диплома, когда Михаил Попов жил в Гродненской области и учился в Жировичском совхозе-техникуме: «Разработка системы навозоудаления на ферме крупного рогатого скота». Что ни говори: и смех и грех.

Пожалуй, магистральная тема повествования – столкновение времён, нравственная проблематика отцов и детей. Удивят читателя и метаморфозы жизни. Вот он, «ясноглазый маменькин сынок», в детстве не осмеливавшийся «перейти тропинку за мячиком» без её ведома, так незаметно с годами превратился в «угрюмого и раздражительного тирана», в один прекрасный день запретив маме заниматься партийно-общественной работой. «Поближе к сыну», в Москву, переехала Идея Попова, когда, казалось бы, не нужен был огород, швейная машинка по ночам, чтобы оплачивать его учебу в столичном институте. Яростные споры с ней по поводу перестройки, новых перемен, которые она вовсе не приветствовала, откровенно приводили того в тупик. Даже пример булгаковского рафинированного профессора Преображенского никоим образом ее не вдохновлял, а наоборот – спровоцировал резонный ответ своему великовозрастному потомку: «Мы из простых, сынок, и ты бы тоже коров пас босиком, кабы не революция». Лёгкое изумление вызывает и авторская ремарка: «Эта простая мысль заткнула пасть моему напору». Жизнь без идей, нивелирование прежней этической системы, причем осознание этого обстоятельства и отличало последнее советское поколение от предпоследнего. Что и понятно: жить с идеалистами – сложно. В сухом остатке получается: «единственный любимый сын, свет в окошке» – «главный мучитель»? Самое страшное для «бывшей активистки», человека неравнодушного – идейная смерть.   

Эпоха перестройки внесла сумятицу и массу негатива в давно устоявшийся и налаженный быт советских людей. Старушке Алексеевне, как звали её соседки, хотелось внести свою скромную лепту в семейный бюджет. Автор это описывает так: «Пришла посылка из Германии. Это был момент почти настоящей голодухи в нашем семействе, весна или лето 1992 года. Тогда всем было трудно. Москва вдруг обросла миллионами огородов, только деревенский подвал, забитый картошкой и морковкой, давал шанс на будущее. И тут вдруг поступила в город гуманитарная помощь. Сердобольные граждане Германии собрали, кто что смог из еды и одежды, чтобы не дать помереть с голоду жителям страны, становящейся на демократические рельсы. Распределялась эта помощь через ЖЭКи, и маме – бывшей активистке – тоже досталась посылка. Пакет риса, пакет какой-то лапши, две упаковки галет, невкусный шоколад, сахар и еще что-то. К моему приезду все это было уже почато, опробовано, мама демонстрировала посылку – теперь я это понимаю – с чувством, вот какая я молодец, добытчица! Семье трудно, так я с паршивой овцы хоть кулек сахара. Меня же эта посылочка очень задела, даже не сама по себе, а мамина радость в связи с нею. Я резко повернул ситуацию в идейную плоскость: “Это не посылка, а подачка, представь только самодовольство этой бюргерпублики, которая за такую смешную цену, за кило рисовой крупы, получает возможность переменить итоги великой войны. Побежденные кормят победителей!..”». Мать молча согласилась и даже написала ответное письмо некой фрау в Германию, но ни с кем не желала спорить, по-своему утверждая собственную правоту.

Лихие 90-е обернулись для большинства полным разочарованием и ужасом выживания на грани риска. Безработица, полуголодное существование. Действительно, простой народ опять ничего не приобрел, зато, правильно говорится в повести, «крепкие хозяйственники… сдули розовую пену и поделили страну с бывшими стройотрядовцами и комитетчиками». Подобное могло сломить кого угодно, но только не волю и упорство коммунистки Идеи Поповой, в душе которой не умолкал эмоционально-патриотический мотив России. Она мужественно приняла покорное одиночество в собственной комнате. Возможно, это уже совсем другая жизнь, когда крепко завязывался тугой узел скуки и привычек, годами сжимавший сердце, или вырисовывался край, последний эпизод уходящих дней этой столь яркой и сложной человеческой саги… Мать была выше мелких бытовых неурядиц, неоспоримое свидетельство тому – «отказ от какой-либо борьбы за должность хозяйки в квартире».   

Поражает обыденность внутреннего драматизма, которую автор обнажает с неподражаемым мастерством. Почему на земле такой жестокий мир? Наиболее важное для человека – личная история. Ибо она высвечивает его индивидуальность. Есть игра и одновременно трагедия. Не поверите, подчас роковая игра одной буквы в произнесённом имени. Жизнь или смерть. Великая Отечественная война – драматический и незабываемый момент в судьбе молодой девушки Идеи Шевяковой. Лида, Ида, но для врага, вполне вероятно, еврейка: «Юде?». Расстрел и спасение. «Вот так, сынок, как одна буква может сыграть, а ты всё пишешь, пишешь», – скажет она с горделивой скромностью заострённые слова, которые навсегда врезались в его душу. Метафорическое выражение, воплощенное в живом образе. Из таких фраз может вырасти целое повествование. Острая интрига – называть вещи своими именами.    

Как бы то ни было, прежде всего покоряет честность писателя. Тяжёлое время угасания родной матери, которую не пощадили годы. Старость – разительные перемены – износ всего человеческого механизма, бесконечные болезни, потеря памяти.

Как просто умирала мама

В один из ясных майских дней,

Слепым дождем промыта рама,

В цвету Сокольники за ней.

……………….

Смерть посетила нас без страха,

А в одиночку, как портной,

Сняла тихонько мерку с праха,

И побалакала со мной.    

Эти стихи Михаила Попова посвящены последним минутам-мгновениям жизни самого близкого человека, минутам запоздалой сыновней любви и вечной разлуке. Смею думать, покоряет звенящая обнажённость чувств. «Промыта рама» – детство, букварь, светлые, ясные строки и внезапно всплывает ставшее давно классическим выражение: «Мама мыла раму!». Но, как ни странно, более храбрости требуется для жизни, нежели для смерти, считал Леонид Андреев. И всё же смерть – боязнь и загадка. Хотя сами мысли о смерти успокаивают, и страх смерти проходит. Она естественна и глубже любви, есть границы, человек не создан для вечной жизни. Эволюция в той или иной степени имеет свои пределы, собственно, как и литературное произведение по всем законам жанра требует окончания сюжета. Одну жизнь дважды не проживёшь. И что наша жизнь – бесконечный сюжет, или, быть может, отдельно сшитые лоскуты? А ведь настигло сына прощальное раскаянье, его нестерпимый стыд за себя, не давала покоя незлобивая и чистая душа матери, чувство её глубокого одиночества… Непознаваемая, неумолимая правда о жизни и смерти пронзительно звучит и в других стихах автора «Сельское кладбище», тоже по-своему продолжающих эту прозаическую историю. Ох, как трудно отыскать здесь до боли знакомую, родную могилу. Словно с головой накрывает тебя вселенская полифония голосов:

И это был сильный хор.

Рыдали все дерева,

И тонко мне грыз висок

Слышный едва-едва

Мамочкин голосок.

Через все умы и сердца пронесла героиня верность стране, подобно неведомому подвигу, или таинственной жизни духа. Она бестрепетно шла навстречу всему, что сулила ей судьба. Бестрепетно принимала превратности судьбы, в каком-то смысле так мало зависящие о нас. Девиз таких людей: делай то, что можешь, где находишься, и из того, что имеешь, побеждая трагическое бессилие человеческой любви. Нам остается некий ценностно-смысловой остаток, который вряд ли назовёшь благоприятной развязкой, но, конечно, и не пошлым и вульгарным happy end. Вот завершающие строки повести, примиряющие со смертью и действующие, будто успокоительное лекарство, вселяющее надежду на выздоровление: «А кончина была тихой и мирной. Почти все время я сидел дома с нею один. Читал, смотрел в присмиревший, что-то бормочущий шепотом телевизор. Я специально держал его включенным, мне казалось, что мама следит за тем, что происходит на экране. И вот однажды, когда шел какой-то документальный фильм из советской жизни, показывали веселую праздничную колонну, деревянный дурак вдруг взревел: «Да здравствует Первое Мая! День всемирной солидарности трудящихся!». Мама неожиданно улыбнулась и тихо прошептала: «Моя Дуся приехала». И тут же умерла».

В повести многое читается между строк и совершенно недвусмысленно говорится о том, что предстоит еще немало душевной работы, чтобы озарение превратилось в стойкую убежденность. Мы живем не в одиночку. Важна значимость каждого отдельного человека и значимость всех людей со своими судьбами, своими надеждами и тревогами, со своими страданиями и мечтами на будущее счастье. Мы – одна большая семья. Мы несём ответственность друг за друга. И главная задача писателя, его вечная способность, вечная обязанность – подать необыкновенно важную и позитивную идею – напоминать человеку о самоценности бытия, утверждать веру в неистребимость жизни. Настоящий художник во все времена следует общечеловеческим традициям и привносит в творчество великий гуманизм.

г.Минск