Артём ПОПОВ 
Артём ПОПОВ
ВДОХ-ВЫДОХ
Рассказы
ДВА АЛЬБОМА
Это была старая деревяшка, стоявшая на одной из первых городских улиц с названием советской эпохи – Индустриальная. Из разбитых окон пахло сыростью и плесенью. Двухэтажный дом коридорного типа начали сносить и остановились, будто кто-то наверху пожалел: ну, пусть ещё постоит. Наполовину разрушенное, как после авиаудара, строение пугало прохожих.
Сломав тяжёлой техникой стену, обнажили комнаты. Обои в незамысловатый цветочек, кухня, ванная, где на стене висела забытая ярко-синяя мочалка – нелепая деталь в этой разрухе. Продавленные пружинные диваны в пятнах. Старая антресоль скрипела дверцами, а раньше люди стояли в очередь, «доставая» эти мебельные стенки. Под окнами прибиты деревянные ящики – в них когда-то за неимением холодильников хранили продукты. Ртутные термометры жители тоже оставили на рамах: кому они сейчас нужны? Включи местный телеканал – всю погоду узнаешь с точностью до десятых градуса.
Все эти приметы прошлого рассматривала Мария Александровна Ильина, которая шла мимо дома, орудуя палками: врач советовала выгуливать себя – как говорится, скандинавская ходьба ей в помощь после первого инфаркта, чтобы кровь разгонять.
Мария Александровна всегда носила широкие синие джинсы. Чёрный беретик тоже, кажется, красовался на её голове и зимой, и летом. Сразу видно интеллигенцию. Сумочка привычно висела на сгибе локтя, нисколько не мешая Марии Александровне.
Почти всю жизнь эта женщина отработала в городской газете, но не хватило года до пенсии – уволила новая редактриса, просмотревшая крамолу против власти в одной из статей Ильиной.
Марию Александровну любили молодые «коры» (корреспонденты) и называли газетной мамой, потому что она здорово помогала им на первых порах, правила репортажи, прежде чем те показывали их редактору. «О-ох», – любила она приговаривать, дописывая вторую «п» в слове «грипп» в заметке очередного кора или исправляя другую очевидную и невероятную глупость. «О-ох» часто звучало в её кабинете.
Сентябрь уже начал плакать дождями, с тополей каждый день облетали жёлтые листья. Но Мария Александровна и в слякотную осень любила старый город, в котором прожила всю жизнь. Незаметно для других пешеходов она шаркала ногами по опавшей листве, и ей было радостно от этого шелеста, словно возвращалась в детство. Мария Александровна помнила, как эти деревья сажала ещё вместе с родителями. Тополиный век оказался длиннее человеческого. Мать с отцом давно уже покинули белый свет, а деревья продолжали шуметь, упираясь могучими кронами в родное северное небо.
В тот вечер, гуляя, как обычно, перед сном, Мария Александровна проходила мимо развалюхи. Железные щупальца тяжёлой техники ещё днём разворотили несколько комнат. Рядом с тротуаром, на который вывалились куски штукатурки, она не сразу увидела старый фотоальбом. Несколько зелёных страниц уже были вырваны и лежали рядом. Может, бомжи брали на растопку – пожары по их вине часто случались ночью в расселённой деревяшке, а может, днём «развлекались» подростки, били стёкла и хозяйничали в пустых комнатах.
Она бы не заметила странную находку, если бы не лица с фотографий, которые смотрели в упор, глаза в глаза. Мария Александровна наклонилась – зрение уже не то, стала рассматривать, перелистывая страницы. Боже мой, да тут вся жизнь какой-то семьи! Выброшенная жизнь…
Вот свадебная фотография. Большеглазая невеста с прической как в семидесятых, а в копне рыжих волос – скромный букетик белых искусственных розочек. А какая широкая улыбка у блондинистого парня! Вспомнилась детская дразнилка: «Рот до ушей, хоть завязочки пришей». Какие молодожёны счастливые!
А здесь тот же парень, что на всех снимках улыбается, в армии: в тельняшке обнимает друзей, может, перед дембелем.
Это фото сделано «на картошке». Тогда многих городских жителей и студентов осенью посылали убирать совхозные поля – битва за урожай, так сказать. На парнях рваные фуфайки, но при этом брюки-клёш, и причесоны у них в стиле «Битлз» – волосы до плеч… Модничали!
Много снимков Ленинграда, который никак не спутаешь с нынешним Санкт-Петербургом. Наверное, туда в медовый месяц ездила парочка. Целуются у Казанского собора, не стесняются.
Обнажённая скульптура из Эрмитажа тоже перекочевала в семейный альбом. В советское время обнажёнку только так и можно было увидеть.
На другом альбомном развороте – молодая семья в турпоходе. Вот выглядывают из палатки: она – в белом купальнике, он – с голым мускулистым торсом. Тогда ездили отдыхать по своей большой стране под названием СССР, а не по заграницам.
И, наконец, на последней странице альбома крупно – младенец с погремушкой. Плод любви… Девочка с большими выразительными глазами, как у мамы. На обороте надпись: «На долгую память от Таи. 1 год. 1980». Как будто Тая сама дарила, хотя она явно тогда только гукать умела. Почему-то эта фотография не была отправлена адресату.
Мария Александровна забыла о времени и, присев на корточки, разглядывала альбом, убирая с лиц штукатурку и битые стёкла.
Последнюю страницу она перевернула со смешанными чувствами. Мимо проходила чопорная супружеская пара, держась под ручку, и покосилась на неё: сумасшедшая, что ли? Мария Александровна поднялась и быстро пошла домой, стуча палками по асфальту.
На кухне включила телевизор для фона. Разогревая ужин, масло вместо сковороды чуть не положила прямо на плиту. Только тут поняла, что думает весь вечер про альбом. Почему он остался в разломанном доме? Что случилось с этой девушкой «а-ля Пугачёва» и улыбчивым парнем?
По металлическому подоконнику дождь отбивал беспорядочную дробь, деревья покорно гнулись под порывами ветра. Осенняя мокрядь. А эти молодые на снимках лежат там…
Мария Александровна долго думала, что делать. Без аппетита поужинав, машинально расправила кровать и попыталась заснуть.
Полоснула, как ножом, мысль: а если твои фото так будут валяться на асфальте? Сын в Москве, муж давно умер. Кто станет разбирать её архивы? От таких мыслей у Марии Александровны на глазах выступили слёзы. Решила: надо забрать эти альбомные листы. Добро вернётся бумерангом рано или поздно. Лучше, конечно, рано.
Идти за фотографиями надо непременно сейчас: дождь за окном уже не стучал, а лил. К тому же днём могли увидеть какие-нибудь знакомые. На часах натикало одиннадцать. Мария Александровна надела любимые джинсы, беретик, захватила зонт, пакет для альбома.
В темноте нашла фотографии не сразу, вначале даже обрадовалась, что, может, хозяин их уже взял. Нет, тут, только альбом лежит в стороне, страницы разорваны ещё больше, наверное, собаками. Некоторые фотографии мокли не под обложкой, а рядом, ветер их разметал, кто-то прошёлся по лицам. С риском провалиться Мария Александровна ползала по обломкам дома, собирая фотографии в пакет. Толпа подростков, остановившаяся на перекрёстке, загоготала. Марии Александровне было уже всё равно, что про неё подумают.
Дома она сначала отмывала снимки от побелки и уличной грязи, как людей, в ванне. Затем в нежилой комнате-чулане, куда часто поселяла подобранных бездомных кошек, развесила фотографии на верёвки с помощью бельевых прищепок. Получилась почти фотолаборатория. В тепле снимки скукожились, высыхая без глянцевателя. Мария Александровна успокаивала себя, что всё же лучше под крышей, чем на улице. Фотографии ночевали в доме, пусть и в чужом. Что делать дальше – решит утром. С такой мыслью и улеглась в остывшую постель.
Марии Александровне снились люди с фотографий в тех самых местах, в которых запечатлел их невидимый фотограф: в совхозе, у Казанского собора, в турпоходе, она слышала их разговоры и смех. Проснулась в поту рано, когда ещё висели за окном густые сумерки. Что конкретно она слышала от этих ставших как будто хорошими знакомыми людей, вспомнить так и не смогла.
Еле дотерпела до девяти утра, чтобы позвонить своей подруге Таньке, с которой познакомилась, когда брала интервью для газеты. Татьяна работала врачом-неврологом в больнице, а для Марии Александровны в нерабочее время – психотерапевтом.
– Успокойся, ты всё правильно сделала, – уверенным тоном начала психотерапию Танька. – Расскажу одну историю, не поверишь. У знакомых в деревенском доме у самой двери всегда стоял большой чемодан. Когда я поинтересовалась его содержимым, то хозяева сказали, что там фотоальбомы. И добавили, что именно их (и только их) они станут выносить первыми из пожара. Это память, которую не восстановишь, не наживешь, как всё остальное имущество. У меня самой фотографии бездетных родственников хранятся.
– И что мне делать дальше с этой находкой? На снимках нет ни дат, ни имён, а уж тем более фамилий с адресами.
– Как что делать? Размести у себя на странице в социальной сети, может, кто узнает родных или друзей этих людей, – предложила Танька.
У Марии Александровны подписчиков было больше, чем тираж у той городской газеты, из которой её выперли за правду.
– Если фотки выбросили, значит, не нужны, – попыталась отбрыкаться от затеи Мария Александровна.
– Кто знает, кто знает… Ну, ладно, я побежала, – Татьяна закруглила разговор: у неё двое внуков, некогда. Всё-таки оставила один на один Марию Александровну с её нерешённой задачкой.
Ильина прошла в комнату-чулан. Снимки за ночь подсохли. Улыбка у парня, казалось, стала ещё солнечнее.
Мария Александровна разместила фотографии на своей странице, как и предлагала Танька, к вечеру, когда больше людей просиживает время в соцсетях.
«Мария, отдайте в музей», – первым отозвался старый знакомый. Ага, кому там нужны эти семейные фото? У Марии Александровны уже был горький опыт «отдать в музей», когда она принесла ценные, как ей казалось, вещи:
– Вы что, думаете, мы старьёвщики, всё подряд берём? – тогда ледяным дождём окатила фраза заместителя директора музея.
Тем временем на страничке появился новый комментарий: «Кто тебе дал право ползать по помойкам и выставлять фотографии на всеобщее обозрение?». А-а, «друзья» проснулись – по тону и обращению Мария Александровна узнала редактрису газеты. И тут даже её журналистская закалка дала трещину: а в самом деле, все проходили мимо, ей что, больше всех надо? Имела ли она право взять чужие вещи – чужую жизнь?
Мария Александровна снова набрала на мобильном Таньку.
– Интеллигентные люди альбомы не выбрасывают, – выпалила в сердцах.
– Нет, ну что ты! Всякое бывает, – предположила подруга.
– Это дом коридорного типа. Кто там мог жить? Одни алкоголики!
– Не могу дальше говорить. Я уже на работе, – Танька снова отключилась.
Однако в комментариях к фотографиям большинство людей поддерживали Марию Александровну. «Я свои бумажные снимки храню. Как они пахнут! Как будто возвращаешься в молодость! Хотя сын давно предлагал оцифровать», – написала одна читательница. Кто-то предположил: может, бездетные старики умерли, некому было забирать альбом. Марии Александровне стало нехорошо: зачем она хранит фото умерших людей дома – как кладбище...
А поздно вечером написала девушка: «Где вы нашли эти фотографии? Кажется, на них моя мама! Дайте адрес, мы приедем к вам!».
И они приехали. Дочка на своей машине привезла женщину на вид лет пятидесяти, сама в квартиру Марии Александровны не поднялась.
Гостья представилась: Нэлли Петровна. Одета ярко, даже с каким-то вызовом. В комнате сразу запахло розами – духи с сильным ароматом. Большие глаза в сетке морщинок. Волосы рыжие, но видно, что крашеные, к тому же давно: все корни седые. «Моложе меня, а выглядит намного старше. От Пугачёвой ничего не осталось», – быстро оценила Мария Александровна.
– Да вы садитесь, в ногах правды нет. Вот эти фотографии, – Мария Александровна передала большую коробку из-под обуви. Там уместилась жизнь в фотографиях.
– Да, это я, а это мой муж, Шурик… Имя ему шло, как никакое другое. Это мы в Ленинграде, – улыбнулась – и её лицо сразу помолодело. – В Ярославской области в палатках жили на Волге. Да! Весело было. А это мы в совхозе, «на картошке» и познакомились с Шуриком. Наш исследовательский институт и его военный завод тогда направили на уборку урожая. Любовь с первого взгляда. Я ему уступила на третий день на сеновале... Дочку Таей назвали, как бабушку – хозяйку дома. Тая – Тайна. Расписались, всё было хорошо вначале. Шурик много получал, в ресторанах шиковали чуть ли не каждые выходные. Помните, тогда ведь туда не попасть было, требовался блат или большие деньги. Лечила его, конечно, от пьянства, когда он на работу не мог выходить. Отправляла по врачам, по бабкам – всё без толку. А потом пошли пивные, подворотни, пристанища бичей. Но это уже без меня. Расстались, не смогла я больше терпеть.
Мария Александровна умела слушать – профессия журналиста обязывала. Она подливала чаю, добавляла в напиток листочки мяты, которую сама сушила летом в деревне.
– Мне ведь пришлось врать дочери про Шурика, что он погиб при испытании оружия на своём заводе. Сколько нервов измотал, сволочь... Все слёзы я тогда выплакала, ни капли не осталось. И рада бы теперь порой поплакать, всё полегче бы стало – а нечем… Дочь – это моя радость, ну, и память на всю жизнь о нём… У меня было потом ещё двое мужей, но не любила я их, и они это чувствовали. Одна осталась.
После вязкой тишины продолжила:
– Моя, наверное, вина, что отступилась от него. Не узнавала, как потом жил Шурик, с кем… А где вы нашли альбом? На Индустриальной, в старой деревяшке? А ведь у нас была куплена новая трёшка с балконом… Да что там говорить! – шмыгнула то ли от насморка, то ли от подступивших слёз. Быстро стала собираться.
– В домоуправлении должны знать, куда его переселили, – посоветовала Мария Александровна. – Здесь недалеко.
– Схожу. Завтра же… – как-то рассеяно ответила гостья. – Спасибо вам за то, что не прошли мимо.
Мария Александровна смотрела в окно, как Нэлли Петровна садилась в машину. Дочь открыла маме дверцу, аккуратно захлопнула: заботится.
В тот вечер Мария Александровна долго думала: а ведь Нэлли Петровна рассказывала как будто про мою жизнь! Муж Володя тоже пил, но от большого больного ума. Забирала его из пьяных компаний, чуть ли не связанным возила с помощью брата в наркологию. Володя был известным поэтом не только в своём городе. В 90-е годы, прозванные потом «лихими», и крепкие мужики ломались, а тут поэт, «тонкая материя».
– Хорошие поэты долго не живут, – сказал как-то их общий друг на одном из «квартирников».
Слово материализовалось. Володя оставил Марию Александровну одну с грудничком, уйдя в лучший мир. Мария Александровна вспоминала всё это, перебирая фотографии их недолгой семейной жизни. Эти снимки были намертво приклеены на картонные зелёные листы старого альбома с бархатной обложкой. И она ни о чём не жалела.
На следующее утро Нэлли Петровна пошла в домоуправление, толком не зная, в какую дверь толкнуться, где ей помогут. Решила, что за первой дверью с табличкой «мастер» попытает удачу. Молодая женщина, присев на стол, ругалась по мобильнику, похоже, со слесарями:
– Когда ты свищ заделаешь?! Протекли два этажа!
И в такой неподходящий момент Нэлли Петровна всё-таки назвала дом, фамилию бывшего мужа и осторожно спросила, куда его переселили.
– Ну, как не помнить этого хроника! – эмоционально начала мастер. – Намучились с ним, не знали, куда выселить! Пил с бомжами и бомжихами. Говорить в последний месяц не мог, мычал только, ноги уже отнялись, так в комнате туалет устроил, на диване спал и гадил. Так вот, за день, как в доме отключили электричество, он коньки отбросил. Его хлам, когда дом начали сносить, дворники не стали выносить даже. Всё равно на свалку. Где похоронили – это уж не к нам, в собес, они этим занимались. А вы ему вообще кто? – словно спохватившись, что наговорила лишнего, сменила тон. – Примите соболезнования.
– Не надо… – тихо, но твёрдо сказала Нэлли Петровна и, не прощаясь, вышла.
Поздно вечером на такси она приехала к деревяшкам в старой части города. Из сумки достала коробку, положила на землю и поднесла зажигалку...
Фотографии долго не хотели заниматься огнём, словно там нечему уже было гореть – давно «перегорели» вместе с надеждами, оставив после себя горький, как пепел, осадок. Отблески пламени отражались в окнах старого дома, где прозябали его дожители. В сумочке осталась только фотография красивой девочки с большими выразительными глазами и с надписью на обороте «На долгую память от Таи».
Редкие прохожие с недоумением и тревогой смотрели на немолодую женщину, которая, опустив плечи и ссутулившись, неподвижно стояла у едва заметного в ворохе палых листьев костерка. Женщина беззвучно плакала.
ВДОХ-ВЫДОХ
Это был старый городской парк: на дорожках асфальт в крупных трещинах, берёзы с вороньими гнёздами, деревянные скамейки с высокими спинками, на которые можно опереться и расслабиться. Однако долго сидеть не получалось – ещё холодновато, хотя светило майское солнышко. Дети уже успели нарисовать крестики-нолики на сухих островках подсохшего асфальта. Прогуливались мамочки, монотонно качающие разноцветные коляски.
Эта женщина тоже катила коляску по дорожке, потом тихо села рядом на мою скамейку. Модное длинное синтепоновое пальто. Сапожки с каблучком. Смутили медно-рыжие, не по возрасту, волосы и рюкзачок за плечами. Сколько ей – 60? Бороздки морщинок. Ясный прямой взгляд. Она была, безусловно, красивой, а в молодости, наверное, считалась королевой…
– Как вы похожи на моего сына! – женщина заметила мой интерес. – Копия. Тоже чернобровый, высокий. Правда, у сына в инвалидной коляске и не был заметен рост. Нет Серёжи уже пять лет…
А потом был рассказ от первого лица. Я не просил, Любовь Николаевна – так она представилась – говорила будто не для меня – для себя. Я сидел и молча слушал.
Серёжа в садике никогда не бегал и не прыгал. Воспитательницы говорили:
– Ой, какой он у вас осторожный!
Рос Серёжа хилым, как тоненькая веточка. Чем я его только не кормила! Доставала через знакомых дефицитную тогда красную рыбу для роста костей… В первом классе смотрю из окна – а жили мы напротив школы – уже звенит звонок на урок, а Серёжа медленно так вышагивает. Ну, думаю, какая выдержка!
Первый приступ у него случился как раз в первом классе, в сентябре, на физкультуре: стал задыхаться, как рыба ловил ртом воздух. Откачали. Я, конечно, к врачам бросилась. Не могли понять, в чём дело. А ему всё хуже, приступы стали повторяться всё чаще, лицо синеет. Какая там физкультура! Хоть бы в школу ходил.
Отправили нас в научно-исследовательский институт в Петербург, где и поставили диагноз, инвалидность дали… Сначала думала, откуда эта редкая болезнь? Врачи допрашивали: стрессы случались? А как же! Я была на седьмом месяце, когда потерялся муж, уехал в дальнюю командировку и как с концами пропал. А потом добрые люди подсказали: у любовницы он, а не в командировке… Развелась.
В поликлинике дали путёвку в очень хороший санаторий в Кисловодске, специально для детей-инвалидов. Приехали. Смотрим: у одного ребёнка ручки очень короткие, как обрубки, другой совсем маленький, а лицо взрослого: лилипут. Серёжа заплакал:
– Мамочка, не оставляй меня здесь одного, пожалуйста! Мне страшно!
Ну, что поделать, тоже стала жить в Кисловодске: угол снимала у одной бабушки, а дни с Серёжей проводила. Мы всю санаторскую библиотеку перечитали, книги художественные и по искусству. Страсть у сына оказалась к чтению.
Два раза в год ездили в тот специальный санаторий, по месяцу жили. Массаж Серёже делал слепой мужчина: у него руки чувствуют лучше.
Как приедем домой – опять задыхается ребёнок. Снова в поликлинику за путёвкой, чуть не в ноги кидаюсь врачу. А она так свысока смотрит. Не дай Бог ни одним родителям испытать такого. До сих пор помню её уничижительный взгляд...
А вот в санатории врачи и медсёстры все хорошие были, жалели нас. На наших глазах росли дети с таким же диагнозом: один год на своих ногах ходят, на второй год – с костылями, а на третий – уже только на коляске возят.
Плачу, а Серёжа меня гладит по голове, успокаивает, как взрослый:
– Ну, значит, я тоже ходить скоро занемогу, буду кататься на коляске. Если уж Рузвельту не помогли, то чего о нас говорить. Мам, ты только не плачь… Рузвельт, вон, президентом стал…
Про историю американского президента мы прочитали в книге-биографии.
Старый профессор, наблюдавший нас, посоветовал:
– А вы попробуйте его на лошади покатать. Раз нашего лечения хватает ненадолго.
И мы поехали в северную деревню, откуда я родом. Нашли коня, наверное, последнего в округе.
– Хотел уж его на колбасу сдать, – цинично пошутил хозяин. – Давно все на железных коней пересели.
Конь и вправду оказался старым, хребет прогнулся.
И вот в первый раз подвели Серёжу к Карьку – так коня звали, каряя масть потому что. Зная любимое лакомство лошадей, взяли с собой горбушку чёрного хлеба с солью. Вначале покормили. Серёжа прикоснулся к Карьку и тут же заулыбался! А конь посмотрел на сына своим большим лиловым глазом: кто там такой несмелый? И весело в ответ заржал. Серёжа нисколько не испугался! Ну вот, подсадили на Карька, без седла, медленно повели. Серёжа сидит и даже плечики свои расправил. А потом наклонился, приобнял коника. Эх, добрый Карько!
Уверена, конь и помог нам. Каждый год стали по три месяца набираться сил в деревне. Серёжа потом уже сам на Карька забирался и катался один. Подружились они. Конь почувствовал, что он мальчику нужен для жизни.
Недавно я узнала, что температура тела лошади больше на два градуса, чем у человека. Кажется, невелика разница, но она оказалась жизненно важной. Мышцы у Серёжи укрепились, он стал боровичком-крепышом, силёнка появилась. А ещё песочек у нас на речке такой меленький, босиком по нему Серёжа полюбил ходить. Это прогревание оказалось лучше всех электропроцедур. Купались понемногу, боялись простыть в воде. В деревне были самые счастливые месяцы нашей жизни с Серёжей.
Школу окончили почти на одни пятёрки, поступили в училище на швею-закройщика. Да, немужская профессия, зато сидячая. Серёжа оказался в группе единственным мальчиком, как в малиннике. Как раз в моду джинсы входили, вот он и стал их шить на дому. Закупили на рынке блестящие заклёпки. Я продавала джинсы, не стеснялась. А чего стесняться, кушать-то хочется, на пенсию по инвалидности не прожить. Джинсы стали охотно покупать, дело пошло!
Потом Серёжа научился на компьютере работать, начал делать первую в городе рекламную газету. По телефону принимал объявления, а я только успевала оплату бегать собирать с тех, кто объявление подаёт. Это оказалось легче, чем шить джинсы. Зажили! Сын даже купил квартиру мне с видом на часовню Сергия Радонежского. Эту часовню бывший мэр города построил.
Но к сорока годам Серёжа пересел всё-таки на коляску – болезнь коварно подкралась.
Однажды пили утром кофе, а он вдруг ни с того ни с сего сказал:
– Мам, похорони меня в деревне, рядом с бабушкой и дедушкой.
Я на него впервые в жизни, наверное, раскричалась:
– Что ты говоришь!
Предчувствовал. На третий день после того разговора внезапно случился приступ: только с рекламодателем поговорил по телефону и тут же упал. Вызвала скорую. Дали кислород – пришёл в себя. Мы не замечаем, как дышим, а для Серёжи каждый вдох-выдох давался с трудом. Увезли в реанимацию, подключили к аппарату искусственной вентиляции лёгких. В реанимацию ведь никого не пускают, я перед заведующим отделением на колени упала:
– Пустите, Христа ради! Умрёт он без меня!
Разрешили свидания по часу, как в тюрьме, и то вечерами, чтобы начальство не увидело. Ухаживала, сидела на табуретке эти шестьдесят минут, а в выходные – весь день. Говорить Серёжа не мог: у него в горле стояла трубка, через которую дышал. Мы говорили глазами. Похудел страшно…
Когда я приходила на свидания, он счастливо улыбался, как раньше, в детстве, когда гладил коня.
Один раз медсестра меняла при мне эту несчастную трубку, и Серёжа успел сказать «мама». Получилось хрипло. Но получилось! Как я радовалась! «Мама» – первое и, как оказалось, последнее слово…
Я не плакала при нём, не смела. А дома, уткнувшись в подушку, чтобы не слышали соседи, рыдала до головной боли.
Прошёл месяц, как один чёрный день. Однажды вечером медсестра выгнала меня из палаты:
– Сейчас мы его будем загружать.
Тогда я не поняла, что значит «загружать». Потом мне пояснили: наркотиками его обкололи. Пришла на следующий день – а он другой, будто уже не здесь. Хочет на меня посмотреть, а взгляд куда-то уплывает.
Рано утром дома зазвонил телефон: тут я всё и поняла… Больше месяца в реанимации не держат. Сильную дозу наркотика дали – наверное, не выдержало сердце. Одна надежда, что это была лёгкая смерть.
– Какое мучение сыну! Боженька уже прибрал бы поскорее! – говорили родственники.
Нет, лишь бы Серёжа жил, пусть через трубку дышал, я бы ухаживала. А в Серёжиных глазах столько слов и благодарности было…
Мало мне испытаний: решила во что бы то ни стало везти сына в деревню хоронить, туда, где нам было хорошо. Сережа просил! Не могла я отказать в последнем его желании.
Но это отдельная история. Жара наступила – все в шортах ходят. Такого мая сроду у нас на Севере не было. Ехать до деревни на машине чуть ли не сутки. Сделала полное бальзамирование. Одеялом укрыла сверху в гробу, чтобы холод сохранить. А дорога в деревню такая… Распутица. Вместо дороги вода, а под ней – колдобины. Водитель молодой попался, неопытный, остановился:
– Мать, ты как хочешь, а дальше не поеду, застрянем или утонем.
– Надо, сынок, – только и сказала парню.
Наверное, это «сынок» на него подействовало. Поехали. Гроб обняла, чтобы сильно не трясло Серёжу, так в обнимку и добрались. А около деревни уже трактор ждал, родственники помогли. До кладбища дорогу выгладили, как асфальт. Деревенские мужики выкопали могилу, ровную, аккуратную. Похоронила в ногах бабушки и дедушки, как и велел сын. И тут же дождь со снегом зарядил, ушло солнышко. Моё Солнышко…
Долго не могла решить, какой памятник установить на могилу. Зашла в ритуальный магазин: у входа красивый белый мраморный памятник, а на нём маяк и солнце. Серёжа мечтал путешествовать по миру. Не мог, куда там в коляске… Памятник этот поставила – и тут же сон приснился: по берегу лазурного моря скачет на Карьке Серёжа, волосы длинные, светлые, по ветру развеваются, и чёрная грива коня тоже…
Когда становится совсем плохо, беру клетчатую фланелевую рубашку сына, в которой в больницу увезли, прижимаюсь и дышу. Нашла даже несколько волосинок. Его! Сколько лет прошло, а так и не стирала рубашку ни разу.
Мысленно говорю с сыном каждый день, советуюсь. Недавно вот выбирала в магазине шарфик, присмотрела чёрный. И как будто слышу сына: «Давай, мама, другой, яркий, красный». У него такой вкус был! И не одеваюсь в тёмные тона.
Вера меня держит. Взгляну из окна квартиры, которую Серёжа купил, на крест часовни, а он даже в пасмурную погоду светится золотом. Какой мудрый у меня сын! Знал, что я его переживу и только Боженька мне поможет. Не задумывалась раньше, откуда такое имя – Радонежский. Недавно догадалась: от слова «радоваться»! Заставляю себя радоваться каждому дню: и солнышку, и дождику.
Раньше в церковь зайду и стою истуканом, руки словно свинцовые – перекреститься не могла. После похорон Серёжи, помню, пришла в часовню, села в уголке и сижу как мышка. Потом взглянула на образ Сергия Радонежского – и на колени захотелось встать, начала креститься. С того дня на все праздники в эту часовенку хожу, молюсь, причащаюсь, пост соблюдаю.
Слёзы капали на ворот пальто, не высыхая, Любовь Николаевна их не замечала. Сколько прошло времени с момента нашего знакомства? Полчаса, час – не больше. Как случайному попутчику в поезде, она рассказала всю свою жизнь.
– Наверное, хотите спросить, были ли дети у Серёжи? Чью коляску я качаю? Нет, это малыш соседей по подъезду. Я там работаю бабушкой. Так старшой и зовёт меня – бабуся. – Любовь Николаевна быстро вытерла слёзы и, кажется, улыбнулась самыми уголками губ. – Вы меня извините за откровенность, за все эти подробности... Может, испортила вам настроение. Простите…
Я не успел ничего ответить, как Любовь Николаевна поднялась со скамейки и, толкая вперёд коляску, медленно пошла к пятиэтажке. Я смотрел вслед, и она, словно почувствовав мой взгляд, оглянулась и подняла выше головы сжатый кулак. Так иногда делают спортсмены, когда хотят показать свою силу после победы на соревнованиях.
А Любовь Николаевна и вправду победила.