Владимир ШЕМШУЧЕНКО. ОН ВЫБРАЛ РУССКУЮ МАДОННУ. Из последнего интервью с Николаем Скатовым

 

Владимир ШЕМШУЧЕНКО

ОН ВЫБРАЛ РУССКУЮ МАДОННУ

Из последнего интервью с Николаем Скатовым

 

Весь прошедший год в нашей стране отмечали 225-летие со дня рождения «солнца русской поэзии» – Александра Сергеевича Пушкина, родившегося в Москве 6 июня 1799 года, не забывая вспоминать и о дате 27 января (8 февраля по новому стилю) 1837 года, которой было суждено стать роковым днем в истории русской культуры.

В этот день в 5 часов пополудни за Черной речкой, возле Комендантской дачи стрелялись двое: Александр Пушкин и Жорж Дантес. Два дня спустя, 29 января (10 февраля) 1837 года, сердце раненного на дуэли поэта остановилось...

Приятно сознавать, что интерес к Александру Сергеевичу Пушкину в нашей стране, и не только в ней, не ослабевает. К примеру, в прошлом году в широкий прокат вышел художественный фильм «Онегин» режиссёра Сарика Андреасяна – экранизация романа в стихах «Евгений Онегин», а не далее как 14 февраля текущего года на экраны выйдет драма «Пророк» режиссёра Феликса Умарова, в которой, как гласит официальный синопсис, будет представлена  история жизни великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина от лицейских дней до роковой дуэли. В ней он предстаёт в как современный и многогранный герой, в котором тёмное и страшное борется со светлым и просвещённым. Причём создатели добавили в историю множество музыкальных и танцевальных номеров. По их словам, они вдохновились мюзиклом «Ла-Ла Ленд», особое внимание уделив знакомству поэта с будущей женой Натальей Гончаровой…

Имея печальный опыт знакомства с «новыми прочтениями классики» современных режиссёров, а особенно их тягу к детализации интимных отношений героев, дерзну предложить вниманию читателей одну из последних моих бесед  с выдающимся учёным-гуманитарием, членом-корреспондентом, советником РАН, многолетним руководителем  Пушкинского Дома Николаем Скатовым, ушедшим из жизни 29 октября 2021 года на 91-м году жизни.

– В современном литературоведении существуют множество версий об истинной причине злосчастной дуэли. Наиболее распространённой из них является версия о непомерной ревнивости Пушкина. Так ли это и когда произошло знакомство Пушкина с Натальей Гончаровой?

– Предшествовало этому многое. Первое, так сказать, объективное обстоятельство: время пришло. Второе – субъективное: дело за ней. Кто же – она? Где же? Шли поиски – поначалу не очень-то упорные, прикидки – не совсем обязательные, примерки – как бы не непременные, в общем, что-то похожее на затянувшийся репетиционный период: не то… не та… не так… Множество сомнений…

Зимой 1828 года Александр Пушкин впервые увидел Наталью Гончарову. Наконец-то: Она!

Он был и первым, кто проник в суть и будущее её красоты: ведь она была совсем юной: только-только исполнилось шестнадцать лет: «Когда я увидел её в первый раз, красоту её едва начинали замечать в свете. Я полюбил её, голова у меня закружилась…». Он был ослеплён.
Но и она была ослеплена. Может быть, и более его. Ещё бы: только-только выехавшая в свет шестнадцатилетняя девочка, и – Пушкин!

– Что, на ваш взгляд, привлекло Пушкина: ум, красота?

– Конечно, вряд ли следует говорить о выдающемся рационалистическом уме в узком смысле. И Пушкин после женитьбы часто ищет общения с женщинами действительно острого, вышколенного, гибкого интеллекта: Дарья Фикельмон, Александра Смирнова-Россет и другие.

Не забудем, впрочем, сколь скептичен был Пушкин в отношении к «академикам в чепце».

Отзывы современников и современниц очень разные: от признания неподдельного ума до упрёков в недалёкости, простоватости и простодушии. Последовавшие характеристики несовременниц – особенно великих, таких как Анна Ахматова, Марина Цветаева, – ещё чище: «пустое место». Это в лучшем случае. Как же! Если верить одному из рассказов, однажды ночью жена не стала слушать внезапно пришедшие в голову мужа стихи, а попросилась спать. Конечно, уж они-то – и Анна Андреевна, и Марина Ивановна – не то что Наталья Николаевна, – с ним бы о поэзии поговорили. И говорили, и прекрасно, правда, уже не с ним, но о нём. Здесь, видимо, можно предположить и особого типа ревность.

Успокаивались несовременницы опять-таки на объяснении: дура. Но – красавица. Либо: красавица, но – дура.

«…А у ней пречуткое сердце», – пишет Пушкин Нащокину.

Явно в уверенности именно такого ума, сердца, такта, понимания и проницания её «пречуткости» умница и сердцевед Пушкин написал жене самое большое количество своих русских писем.

Вообще любопытно отметить, что почти все его письма невесте написаны по-французски. Почти все жене – по-русски. Верный знак полной естественности и простоты установившихся отношений. «Жена свой брат», – скажет он в одном из писем. Да и пишутся письма жене, в отличие от обычной практики пушкинских писем, без черновиков: сразу – как излилось и про всё, про что думалось: быт, дети, литература, политика – сразу.

Теперь о красоте…

Да, вероятно, она была красива, судя по многим отзывам многих современников. В то же время даже красивой казалась не всем: не говоря уже о, видимо, довольно пустоватом молодом Василии Туманском, но и такому, например, вроде бы знатоку красоты, как Карл Брюллов: на её портрет не смог уговорить художника сам Пушкин.

Отметим здесь, однако, существенное для уяснения обстоятельство: почти все, и чаще всего, говорят больше, чем о красоте, – о произведённом ею впечатлении. Но, может быть, куда проще свалить всё на неподвластность и необъяснимость чувства любви к Красавице – и дело с концом.

Между тем любовь поэта как раз здесь обретает глубочайший исторический, общественный и нравственный смысл. А простое, точное и исчерпывающее объяснение дал он сам. Дал навсегда и для всех.

Ведь именно Пушкин увидел в Гончаровой главное: помимо ума, вне образованности, даже сверх красоты – нечто органичное и натуральное, врождённое, как гений: уж в чём в чём, а в гениальности он толк знал.

Что же?

Женственность. Идеальную, светлую, чистую женственность. Которая, естественно, должна найти и находит продолжение и самое точное выражение в материнстве и сливается с ним.

Мировая, во всяком случае европейская, культура нашла и воплотила этот образ – Мадонны. Русская традиция его почти не знала. Богоматерь в русской – даже не в живописи, а в иконописи – явление иного рода. Пушкину образ Мадонны как некий идеал женственности был почти всегда близок. И он, может быть, единственный, кто внёс этот образ в русскую культуру, да ещё в столь присущей этой культуре литературной форме.

А в жизни он сразу прозрел это начало в шестнадцатилетней девочке. Прозрел и будущую прекрасную мать своих детей, что она подтвердит при жизни поэта и, может быть, ещё больше после его гибели. Так что и здесь он не ошибся.

Наталья Николаевна действительно стала одной из самых замечательных русских женщин-матерей. Вся её последующая жизнь посвящена детям. «Это моё призвание, – писала она позднее, – и чем больше я окружена детьми, тем более довольна».

«Положительно моё призванье, – пишет Наталья Николаевна, – быть директоршей детского приюта. Бог посылает мне детей со всех сторон».

Ещё до замужества – и соответственно до материнства – Пушкин обратил к невесте стихи «Мадонна»:

…Исполнились мои желания. Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Поэзия открыла возможность создать очень ёмкий образ, может быть, больший и, во всяком случае, иной, чем Мадонна «с холста». Так, одной стороной (и одним словом – «пречистая») пушкинская Мадонна обращает нас к русской богородичной традиции. Другой – к его, Пушкина, суженой, которая в стихах буквально, конечно, не Мадонна. Чувство меры и ощущение иерархии у нашего поэта как всегда безукоризненные: это – его Мадонна («моя Мадонна»).
И, конечно же, именно в таком внешнем облике находил выражение внутренний образ Натальи Николаевны – её глубокая религиозность и потребность молитвы: «тогда я снова обретаю спокойствие, которое часто принимают за холодность, и в ней меня упрекали». «На вид, – вспоминал Владимир Соллогуб, – всегда она была сдержанна до холодности и вообще мало говорила». «Что поделаешь, – продолжает и как бы отвечает на подобные упрёки Наталья Николаевна. –  У сердца есть своя стыдливость. Позволить читать свои чувства – мне кажется профанацией. Только Бог и немногие избранные имеют ключ от моего сердца».

– Воистину – браки совершаются на небесах…

– Истинно: много званых, да мало избранных. Пушкин стал таким избранным. И она стала такой избранной. Отсюда же, от избранности её, – и обречённость его ей, какой не было в предшествовавших видах на брак: «Что же касается меня, то заверяю Вас честным словом, что буду принадлежать только Вам или никогда не женюсь». В таком решительном деле это простое и сильное честное слово Пушкина, данное и через полтора года после первого предложения, – не то что любовные клятвы, заверения и обещания, обильно рассыпавшиеся в письмах к другим.

– Пушкин прозрел в ней идеальную жену?

– Мягкая и «навсегда покорная», Наталья Гончарова с молодости могла быть и упорной, и волевой. В частности, и в том, что касается семьи. Серьёзно и будучи глубоко религиозной, так сказать, религиозно смотреть на брачные узы. Много позднее она писала: «Можно быть счастливой и не будучи замужем, конечно, но что бы ни говорили – это значило бы пройти мимо своего призвания. <…> Замужество, прежде всего, не так легко делается и потом – нельзя смотреть на него как на забаву и связывать его с мыслью о свободе. <…> Это серьёзная обязанность и надо делать свой выбор в высшей степени рассудительно. Союз двух сердец – это величайшее счастье на земле». Всё это близко тому, как понимал брак Пушкин: как ответственность и как обязанность.

– И всё-таки он не избежал сомнений…

– Видимо, будучи неукротимо ревнивым любовником, Пушкин готов был увидеть себя неудержимо ревнивым мужем: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за неё, но умереть для того, чтобы оставить её блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа – эта мысль для меня – ад».

Пройдёт время, и Пушкину придётся «умереть за неё» и «оставить её блестящей вдовой». Но уже без всяких адских мыслей: он сам спокойно, как герой будущей песни, ставшей народной, чуя смертный час, отдаст ей наказ, ставший последним: сколько она всё-таки должна носить траур и печалиться, и с кем, другим, она пусть обвенчается. Точно по этому наказу она всё и исполнит.

– Пушкину не простили простого человеческого семейного счастья?

– Почти сразу после смертельной дуэли Пушкина молодой Лермонтов написал в своём, почти сразу ставшим знаменитым стихотворении: «Восстал он против мнений света. Один как прежде…». Действительно, с врагами, «мненьями света», «клеветниками ничтожными» и «коварным шёпотом насмешливых невежд» – всё было ясно. Но – друзья! И – «мнения» друзей! Это потом Пётр Вяземский назовёт козни против Пушкина и его жены адскими и скажет: «Прошу в том прощение у его памяти». Это потом Алексей Николаевич Карамзин скажет: «Краснею теперь от того, что был с ним (Дантесом. – Н.С.) в дружбе». А тогда: «Дядюшка Вяземский, – сочувственно и даже не без злорадства поделилась с братом Алексеем Софья Карамзина, – утверждает, что он закрывает своё лицо и отвращает его от дома Пушкиных».

– Выходит, «мненья света» разожгли ревность Пушкина и подтолкнули его к роковой дуэли?

– Отнюдь нет. Даже на последних преддуэльных этапах не приходится даже говорить о тени пушкинской ревности. Отелло не ревнив, он доверчив – так вроде бы неожиданно сказал об «африканских» страстях знаменитого шекспировского героя сам поэт. Как известно, не Дездемона изменила Отелло, а Отелло, по сути, изменил своей доверчивости. Пушкин оказался Отелло, ни разу своей доверчивости не изменившим. «Доверие Пушкина к жене, – сообщает Дарья Фёдоровна Фикельмон, – было безгранично».

В финале финалов, в 1869 году, Дантес-Геккерн в беседе с мужем Александрины Гончаровой Фризенгофом, ни в чём не раскаиваясь и ни о чём не сожалея, всё-таки, как сообщает сам Фризенгоф дочери Натальи Николаевны, Араповой, «возгласил и защищал – не чистоту вашей матери, она не была под вопросом, но совершенную невинность во всех (!) обстоятельствах этого печального события её жизни».

Пушкин знал, что его жена безвинна, но Пушкин знал и то, что она будет терпеть – безвинно.

Обычно мы, судя о чём бы то ни было, способны верить Пушкину больше, чем кому бы то ни было, и лишь в том, что касается жены Пушкина, верим кому попало, но только не Пушкину. «Любовь Пушкина к жене, – писал Павел Васильевич Анненков, – была как бы довершением или, точнее, жизненным осуществлением того взгляда на красоту, который проходит через всю его поэзию».

– Откуда же в таком случае столько слухов и сплетен?

– Мы долго, варварски чернили образ гения, а в последнее время беззаконные и бессмысленные рисунки иной раз приобретают и прямо непотребный характер.

И всё же в последние годы ледяная глыба предрассудков и предвзятостей, в которой так долго была заморожена Наталья Николаевна Пушкина, начала таять, и постепенно с прежней красотой выходит перед нами созданье гения – прекрасный образ русской женщины-матери. Русской Мадонны.