Игорь КОРНИЕНКО 
Игорь КОРНИЕНКО
АНГЕЛ НА ЧЕРДАКЕ
Рассказы
ПОЛОВИЦА В НЕБО
(Фейхоа)
Баку! Городу, который во мне!
С надеждой на возвращение!
Дед крестился, когда над ним пролетал самолет. Сплевывал.
– От греха подальше, – говорил и не смотрел вслед улетающей машине.
Ему с детства снились такие летающие «распятия».
– В послевоенной-то, голодной жизни одна надежда на сны была, но и тут я не сыскал покоя, – подвыпив, жаловался дед. – Из ночи в ночь стальные христы так буравили голову, что желудок от страха сводило. Кресты с неба, будто дождь, сыпались с дымом и огнем. А ведь еще старики наши говорили: настанет время, когда люди начнут падать с неба. И вот началось…
Дед боялся неба. Грома боялся. Бабушка шептала, что это с войны все:
– Мальчишкой дед под бомбежку попал, вот и страх в нем засел.
Ребятишками внуки разделяли страх деда. Повторяли за ним. Крестились, когда над деревней гудела железная птица, плевались через левое плечо и не смотрели самолету вслед. Только Поля, помнится, однажды всё ж взглянула.
– Случайно вышло, – оправдываясь, плакала потом она. – Показалось, он за горой уже скрылся.
– Когда кажется, креститься надо, – ворчал дед и замахивался каждый раз теперь на младшую внучку, когда с неба слышался знакомый гул.
До самой смерти деда Полина боялась даже мельком взглянуть на небо.
– А вдруг самолет этот птицей притворится, а как только гляну, снова железным станет…
Дед умер, когда Поле было пятнадцать. До совершеннолетия и получения паспорта в городском паспортном столе внучка носила черный платок – траур по деду.
После смерти деда ей и достались в наследство его сны.
Кресты – черные, блестяще-стальные, разноцветные – с монотонным гулом плавно рассекают голубые небеса, пронзают кучевые облака, разрезают их на лоскуты. Прячут под своей плотью солнце. Небо взрывается в клочья от миллиардов крестов, которые возникают из ниоткуда и падают один за другим на землю. От грохота взрывов и жара огня Полина просыпается. Дрожит всем телом, крестится.
– А людей, людей ты видишь? – спрашивал брат, выслушав очередной сон сестры.
Она не могла вспомнить.
– На самолетах этих люди же летают, они пустыми не летят.
И Поля вспоминала:
– Однажды было. Только было слышно, как они кричат. Люди. Разве с такой высоты упав, живым останешься?
Брат Клим Поле отвечал:
– Всяко бывает...
Потом она влюбилась. В электричке до города вместе с ней в техникум легкой промышленности ездил чубастый Гриша. За год учебы изредка здоровались, а потом вдруг она стала видеть его в своих снах. И он, как позже оказалось, видел каждую ночь только её, пребывая в царстве Морфея. Любовь возникла. Он старался сесть в электричке рядом, если удавалось, платил за неё. Они стали договариваться о совместных обедах, он дарил ей шоколадные конфеты, а по вечерам Гриша провожал Полю до дома.
– Ты летал на самолете? – спросила она его как-то зимним вечером, когда они возвращались с последней электрички.
Придерживая девушку за локоть, Григорий чувствовал опаляющий его жар любви. Она куталась в свой полушубок, пряча острые скулы в шерстяном шарфе, он шел – пуховик нараспашку, в подтверждение великих слов, что любовь греет. Падал снег, они дышали морозным дыханием друг друга.
– Нет. Пока нет. А ты?
Остановились у дома с темными окнами. Они вторую неделю так поступают. Это их маленький ритуал. Только их двоих. Он легонько наклоняется к ней и целует. Она отвечает ему приоткрытыми губами.
– Только во сне, – шепчет Полина и прячет глаза в глазах друга. – На небо до сих пор смотреть без содрогания не могу. Дедушку вспоминаю.
Гриша знает всю историю с самолетами и поэтому обнимает её сильней, прижимает, стараясь сквозь толщу зимних одежд услышать сердце. Сердце к сердцу.
– Теперь я с тобой, и ты можешь смело смотреть на небо. Оно звездными ночами просто божественно.
Она кивает. Она соглашается с ним. Она смотрит на небо, подняв глаза, прячась за его плечом. Она говорит:
– Ты только со мной смотри.
Он снова целует ее и клянется:
– До самой смерти так и будет. Только с тобою смотреть на небо будем. Ты и я, и небо. Втроем.
И темные небеса, и бесчисленные звезды слышали клятву эту. Тихим морозным вечером в начале нового десятилетия.
Про говорящую половицу-предсказательницу Поля знала с раннего детства. Она видела не раз, как дед осторожно, не дыша, почти на цыпочках ступал по ней. Прикрыв глаза в ожидании ответа на вопрос. Доска в два шага ответила ему, и дед довольно вынул папиросу, прикурил.
– Вот шальная, – ухмылялся, – ведь все как есть рассказала. Глава дома – половица наша. Стража.
Половица под желтым абажуром в зале и по цвету отличалась от остальных. Стертая частыми вопросами, она блестела в свете одинокой лампы и была похожа на раскатанную ледяную дорожку, ведущую к двери из дому. Дед прятал чудо-половицу под узкий коврик из лоскутков.
– Бабке вашей специально велел такой связать, – рассказывал, – чтобы попусту не шастать по матушке-половице. А кого за безобразием таким поймаю, шкуру спущу.
Поля перед экзаменами в восьмом классе первый раз спросила у половицы ответа. С братом они убрали цветастый половик. Половица, казалось, светилась в сумерках вечера.
Девочка спросила про экзамены.
Прошла, расставив руки в стороны, словно над пропастью, прошла. Половица скрипнула под ней.
– Да, – озвучил ответ половицы брат, – значит, все сдашь. Все экзамены.
Полина радостно захлопала в ладоши, запрыгала рядом, заверещала весело и звонко:
– Я б её расцеловала.
– Так расцелуй, – ответил Клим и накрыл предсказательницу.
– Почему она про то, что мамка с батей под поезд попадут, не знала, а?! – рявкнул вдруг он. – Почему?!
Поля растерялась сначала, перестала хлопать, собралась с мыслями.
– Так не спрашивал никто про это.
– Дед с бабкой о хорошей жизни всегда нам говорили, мол, половица всю жизнь им рассказала, и что?! Где наши родители?! У!
Он стукнул босой пяткой об пол. По половице. Полина взвизгнула. Клим вертел головой – смотрел на лоскутный радужный коврик, на ногу, в испуганные глаза сестры.
– Ты это тоже слышала? – Голос его дрожал.
Девочка кивнула.
– Она мяукнула, – сказала и, зажав рот ладонью, выбежала.
Брат опустился на корточки, убрал коврик, выдохнул:
– Прости меня. Я не со зла. Я и не думал, что по тебе попаду ногой.
Он погладил рукой окрашенную красно-коричневым лаком доску.
– Конечно, ты не знала про аварию, ты же доска. Это дед сумасшедший да Полька, его любимица, думают, что ты что-то знаешь… Будущее. Но мы-то с тобой знаем, что ты всего лишь скрипучая доска. Скрипишь, когда тебе вздумается, а дед верит, что ты раскрываешь ему секреты бытия. Так и живет с твоим скрипом…
Клим остался за главного в доме, когда умер дед, а следом за мужем ушла бабушка. Они всю жизнь прожили вместе, и смерть не разлучила их надолго.
– Если люди не смогли, то смерть и подавно не сможет, – умирая, радостно говорила бабуля и целовала внуков, и велела жить в согласии, и мертвых не забывать, и половицу... – Главное, не мой половицу половой тряпкой, – наказывала внучке, – лучше фартуком или подолом юбки аль халата протирай, тем, что на тебе надето будет. И крестить не забывай. Дед всегда так делал.
Бабушка умерла с улыбкой, дед её уже там заждался. На прощание бабуля вымыла пол, подолом фартука протерла половицу. Поцеловала её.
– По тебе, родненькая, дед ушел, ты и меня проводи в путь с Богом, – сказала, легла у половицы и встретилась с дедом.
Через полгода Клим женился. Поля с невесткой Ольгой быстро сдружились. С Ольгой девушка во второй раз испытала пророчащую половицу.
На носу последний месяц учебы в техникуме. Григорий в армию уходит. Кольца обручальные купил. Вот и возник вопрос у Поли:
– Выходить замуж или обождать?
Зажмурила глаза Полина, руки опять, как в первый раз, расставила и прошла быстренько к двери. Половица скрипнула – «да».
На этот раз девушка не хлопала в ладоши и не прыгала, посмотрела на Ольгу. Невестка повела плечами.
– Замуж, значит, что ли?..
Полина лишь ахнула.
Ольга подошла, приобняла девушку, успокоила:
– Кольцо возьми, а распишетесь, когда с армии вернется. Любишь же его или как? Дождешься из армии-то?..
Поля заплакала.
Гриша писал письма каждую неделю.
Писал: «Здесь на юге просто рай. Отслужу, так здесь останемся. Вышлю тебе денег и приедешь. Ты море не видела – оно как небо. Тебе понравится. И мы будем вместе смотреть на него. Как на небо. Здесь такие фрукты, что сроду не увидишь. Не попробуешь. Фейхоа – зеленая такая ягода, на помидорину похожая, а на вкус как мед, просто ум съешь какая вкуснятина. Ты обязательно должна приехать, попробовать. Что тебе с братом дом делить? Я здесь дом построю…».
Поля писала в ответ, что приедет, что они будут вместе смотреть на море и есть сладкую фейхую. Что ждет с нетерпением окончания службы и когда он позовет её. И в конце всех писем приписывала – «только лишь у половицы разрешения спрошу».
Ей стало сниться море. Не спокойное. Бушующее, порой доводящее себя до цунами море.
– Из-за фильмов все, насмотрелась, – утешала Ольга и гладила свой большой, на шестом месяце, живот, – мне вечно все, что по телевизору увижу, ночью приснится. То Крюгер этот с когтями за мной будто бегает, а на днях этого, как его, здоровый такой? Шварцнейгера вот видела, ага, раздетого. Голого до стыдобы. И он такой, ко мне, значит, с вопросом, дескать, как до речки Засранки добраться, мол, до нашей. А сам весь голый и такой спокойный, ага, до речки ему надо. Ну, а я и отвечаю ему, говорю: «Вы, Арнольд Батькович, зря хозяйством своим на ветру болтаете. Простудите. И не по бабам, и не до купанья будет». А он мне рукой так, значит – отвали, и пошел, откуда пришел.
Смеется Полина навзрыд, до слез, и Ольга ей вслед:
– Главное, хозяйство у него с гулькин нос. Сразу видать – заграничный, не русский мужик.
Полина работала в столовой кассиром, тетка знакомая пристроила, когда закончился срок службы Григория и пришел денежный перевод на её имя. И письмо, в котором жених подробно описал, что нужно сделать Полине. А сделать нужно было одно, самое главное – поехать в город и купить билет на самолет в один конец.
«Вещи бери только на первое время, только летние и самые нужные. Здесь не Сибирь, и снега почти нет. В аэропорту встречу. Как возьмешь билет, закажи переговоры, помни про разницу в часах…».
Она опять плакала в письмо. Но на следующий же день поехала за билетом.
Сделала все, как наказал Григорий. Через три дня, за час до назначенного времени была в телеграфе, смотрела на людей в телефонных кабинках и думала о море и фейхоа.
– Баку, пятая кабинка, – раздался женский голос, – кто заказывал Баку?! Пройдите в пятую…
Поля была уже там и уже кричала в трубку:
– Лечу! Лечу! Лечу!
На самолет Полину собирали всей деревней. Соседка баба Ганя принесла соленья. Со столовой кухарки надавали пирогов три куля. Подружка принесла с церкви молитву на дорогу, велела пришить к лифчику у сердца. Ольга – в одной руке ребенок, другой собирает в чемодан самое необходимое...
И только за полночь Полина наконец подошла к половице. Уверенная в ответе, она твердо спросила:
– Лететь?
Прошла, схватившись руками от волнения за горло. Ольга с младенцем и Клим стояли в дверях. Половица скрипнула под девушкой два раза.
«Нет».
– Нет!.. – простонал Клим. – Ты же не собираешься не полететь?
Ольга, молча, укачивала малыша. Полина стояла перед ними, все еще держась за горло. В ушах шумело, слезы давились в горле и выступали на глазах.
– Нет, – шепотом сказала она.
– Давай пройди еще раз, – велел брат, – давай.
И сестра прошла еще раз. И половица снова проскрипела два раза.
Руки отпустили горло, повисли.
– Это твоя жизнь, – сказал брат.
Сестра в ответ кивнула.
– У деда крыша съехала, вот он и слушал деревянную палку, так и помер с ней… Ну, а ты-то чего?.. Не в восьмом классе…
– Она тогда скрипнула один раз, – тихо ответила Полина, – один скрип значит «да», два скрипа… Как дедушка учил…
Клим подскочил к сестре, схватил за плечи, встряхнул.
– Это половая доска, – прошипел ей в лицо, – она не вправе решать за тебя, как поступать. Ты что? Опомнись. Мы взрослые люди. Давай, вот давай я по ней пройду. Вот смотри. Смотрите! У меня вопрос: «Моего сына зовут Игорь?».
И он прошел по половице, которая под ним тонко скрипнула.
– Правильно, – прошептала Ольга чуть слышно.
– Стоп, стоп, – попятился мужчина, – я просто тяжелее, вот она и скрипнула только раз.
Полина всхлипнула.
– Давай подождем, Клим, может, мне еще рано? Лететь. Давай подождем…
Брат не ответил.
Она повторила:
– Слышишь, Гриша, каждый день буду спрашивать половицу. Каждый божий день. И рано или поздно… Нет, я верю – она разрешит. Скоро. Очень скоро.
Из трубки в ответ лишь треск и тяжелое дыхание.
– И я сразу же возьму билет и прилечу. Не молчи только, прошу. Ты меня убиваешь.
– Половица, значит... Все дело в ней.
– Гриш…
Он сказал:
– Я постараюсь. Я стараюсь, Полина. Очень.
– Ты не должен один смотреть на небо и на море. Не должен. Ты же клялся, помнишь?! Только вдвоем. И фейхую эту без меня не ешь, слышишь?! Пообещай…
– Фейхоа, – поправил он.
– Ну, да, фейхуу... Гриш. Дорогой. Разлука ведь только укрепляет чувства…
– Так третий год пошел, Поля!
От неожиданно резкого голоса девушка выронила трубку. Схватила.
– Алло, алло…
Далекие, давящие гудки и ничего больше…
– Каждый божий день, – сказала в трубку она.
Больше на переговоры Григорий не приходил. Перестал писать письма и отвечать на срочные телеграммы. Поля терпеливо писала, ждала на переговорном пункте, молилась…
Стало ритуалом утром, в обед и вечером проходить по ненавистной половице. Поля с каждым разом все сильней ненавидела эту скрипучую деревяшку. Море ей теперь не снилось, вновь по небу летели стальные распятья и падали, разбиваясь о землю.
Ольга ходила беременной вторым. Клим терпеливо ждал. После того как Поля в десятый раз неправильно выбила кассовый чек, заведующая столовой добродушно попросила написать заявление по собственному желанию.
– И Полечка, – говорила заведующая, – поезжай к своему уже. Ты себя так в могилу загонишь. Похудела вон как – кожа да кости. Никого не слушай, слушай свое сердце, оно не обманывает. Не подведет. Я тебе за весь месяц получку дам, ты поезжай. Больно смотреть, как ты терзаешься. Поезжай.
В обед половица скрипнула два раза. Девушка сдержалась, чтоб не прыгнуть на доску двумя ногами, да со всей силы.
Вечером она пришла к половице с гвоздодером.
Стояла под желтым плафоном с железкой в руках и громко спрашивала:
– Мне лететь? Лететь?!
И про себя уже решила, что последний раз спрашивает, что разнесет эту гребаную половицу в щепки, если та скрипнет…
Половица не скрипнула. Ни разу.
Она прошла еще.
Ни звука. Прошла еще. Половица не скрипела. Выронила из рук гвоздодер. Инструмент бабахнул об пол. Поля разъяренно пнула его босой ногой, разбив пальцы в кровь, ноготь на большом сразу почернел, но Поля не почувствовала ни капли боли. В приступе ярости она сбила желтый плафон, руками схватилась за горячую лампочку и сжала ее. Лампочка взорвалась, в темноту погрузилась комната. Ни плача, ни скрипа, ни звука. Ни дыхания.
В этот раз на самолет её никто не собирал. Ольга болела животом, Клим пообещал лишь проводить в аэропорт.
С того вечера половица так и не скрипела.
И брат по ней ходил, и невестка. Поля боялась.
– Она умерла, – говорила себе девушка, – как дедушка, как мама с папой, как бабушка… Она умерла…
Молчание половицы вынудило Полину самой принять решение всей жизни, и девушка решила:
– Лечу.
В ночь перед вылетом увидела во сне деда. Он стоял в огороде и смотрел на небо. Было пасмурно. На небе серо-черными полосами тучи. Дед грозил небу кулаком и сплевывал. И тут она услышала скрип. Дикий, стонущий, всеразрывающий скрип. Скрип небес.
– Дедушка! – услышала она свой крик. И рухнули на них небеса. Со скрипом и скрежетом…
– Это сон, это сон, – говорила Полина, но не просыпалась.
Сходила на кладбище к могилам родных. Поставила всем новых цветов, налила свежей воды. Попрощалась.
На могиле родителей поплакала. Попросила прощения. Пообещала не забывать. А позволит Бог, вернуться.
– Это мое решение, – говорила на могиле деда, – сама приняла. Так и жить теперь буду. Все сама решать… Как смогу. На сколько хватит…
До аэропорта довез приятель брата. Брат всю дорогу молчал и в аэропорту заговорил, только когда объявили её рейс:
– Ты правильно делаешь сестра, – сказал, – давно пора. Я рад, что все так получилось.
Сестра посмотрела на брата.
– Что?..
– С половицей и вообще.
– Она замолчала из-за меня. Это я виновата.
Клим кашлянул, отвел от девушки взгляд.
– Не ты. Я.
– Нет. – Поля взяла ладонь брата, поцеловала. – Я. Я пришла к ней с гвоздодером. Я предала наших стариков. Дедушку…
– Ох, сестренка.
Они обнялись.
И Клим сказал:
– Я поменял половицу.
И шум аэропорта исчез. Стало тихо, словно Полина оглохла. Она слышала, как дышит брат и как она говорит, тихо так говорит, спрашивает:
– Поменял?..
Брат отвечает:
– Поменял. Теперь у нас пол одного цвета. Ровного. Та же доска вся истерлась до блеска, треснула пополам, вот и скрипела невпопад… Пришлось, сестренка.
– А что с той половицей? Говорящей?..
– Говорящей, – усмехнулся Клим, – скажешь тоже. На дворе сжег вместе с мусором, куда её, не хранить же…
Снова объявили рейс на Баку.
Брат и сестра стояли в обнимку и молчали еще пару минут, потом Клим сказал:
– Пора.
Полина сказала:
– Да.
– Не боишься лететь? – спросил брат, когда Поля прошла регистрацию.
Сестра мотнула головой:
– Теперь уже нет.
– Что значит теперь?
– Без половицы.
Брат, не понимая, все же кивнул.
– Дед наверняка сейчас за тебя боится, – усмехнулся Клим.
Полина промолчала.
Прощались недолго. Полина была последней. Опаздывающей. Поцеловались наспех, успел только брат рассмотреть слезинки в глазах сестры и крикнуть вслед:
– С Богом.
Она шла по мокрой взлетной полосе и не верила глазам, блестящая от росы полоса была не полосой – половицей.
«Брат не сжег её с мусором. Вот она».
Полина прошла по половице к гудящему бесконечно-серебристому самолету, где у трапа её ждали двое. Их лица были знакомы, но девушка не могла никак вспомнить, откуда она их знает, где видела...
«Словно лица из семейного альбома. Лица со старых фотографий».
Она протянула посадочный талон женщине. Мужчина рядом улыбался.
«Я точно их знаю».
Поля осторожно поднялась на первую ступеньку трапа, а дальше пошла по все той же половице, красно-коричневой половице, которую, как велела покойница-бабушка, никак нельзя вытирать тряпкой, а ласково протирать подолом халата…
– Фейхоа, – улыбалась знакомым лицам она, – фейхоа.
АНГЕЛ НА ЧЕРДАКЕ
Моему ангелу-хранителю
1.
Детство невозможно без ангелов. Ангелы и привидения, домовые и места силы, безумные ведьмы по соседству и таинственные животные в тёмных уголках городского парка… Это часть детства. Сказочный, волшебный грот, через который проникаешь во взрослую жизнь. В жизнь, где нет больше места чуду.
Про ангела-хранителя рассказывала сначала бабушка. Потом мама. Ангел дан каждому из нас Богом. Он невидим, но всегда и всюду рядом с нами. Его присутствие ощутимо особенно ночью, перед сном, когда засыпаешь, и на рассвете, при пробуждении, можно почувствовать дыхание хранителя. Сладкое, тёплое, как объятья мамы. Мамины поцелуи.
– А в полночь ангел отправляется к Богу с отчётом за день. Рассказывает, какие дела ты совершил, что нового узнал, о чём думал и о чём мечтал…
Это уже я нашёптываю засыпающей дочери на ушко. Ей почти пять, и она обожает истории про ангелов. Детство идёт ей навстречу, скорее, бежит вприпрыжку с распростёртыми объятьями.
Я рассказываю. Она держит меня за большой палец, проваливается в зыбкий сон, но вскоре снова слушает с раскрытым ртом и широко распахнутыми глазищами. Я вспоминаю…
…Поздней, поздней осенью температура сбила меня с ног. Месяц, как мне исполнилось двенадцать лет. Я лежал в кровати, укутанный двумя одеялами, и то дрожал от холода, то закипал, как чайник на плите. Мокрые простыни мама меняла несколько раз на дню…
Рассказываю дочке не всё. Есть вещи, которые остаются нерассказанными никогда. Никому. С тобой. В тебе…
Строчка в больном мозгу, одна строчка из стихотворения, которое учил не так давно в школе: «тлеет скарлатины смертный огонёк». Это из Эдуарда Багрицкого, об умирающей девочке.
У меня скарлатина и гнойная ангина. Диагноз запомнил на всю жизнь. От скарлатины раньше умирали, знал я. Теперь она лечится. Но смерть пряталась за печкой. Я видел её за занавеской, в углу между шкафом и стеной. Она таилась, кружа неподалёку… Она была в старом солдатском пальто, в таком же, что и дед на фотографии с войны. На голове шутовской колпак, где вместо бубенчиков черепки. Лица у смерти нет – пустота, в которой порхает полчище серой моли… Она не говорит. Не издаёт ни звука, лишь шорох падающей листвы. Её шаги – тиканье часов. Тик-так. Она возле кровати. Тик-так. Тенью пробежала по потолку. Тик-так. Смерть спряталась за дверь. Тик-так. Её спугнула мама. Мама вошла в детскую, принеся с собой поток ароматного свежего воздуха. Поток жизни и здоровья. Я закашлялся, и мама взяла мою голову, положила себе на колени. От её прикосновений стало легче дышать…
– Я слышал ангела-хранителя, мама, – выдавил я, – он ходит там, за потолком. На чердаке. Я считал его шаги. Он надо мной…
– Да, да, сыночка, я знаю. Он всегда даёт о себе знать, когда тебе плохо. Когда болеешь. Поддерживает тебя. Напоминает о себе своими шагами. Своим присутствием. Ты скоро поправишься.
– Правда?
И мама отвечала:
– А то!
– А то? – переспрашивает меня дочка.
И я повторяю. И продолжаю:
– Я слышал, как кто-то ходит наверху. А там у нас чердак, где масса интересных вещей: старых журналов, неполных сервизов, игрушек, книг…
– Это был ангел? – глаза дочки ясны, в них ни капли сна.
– Ангел. Он ходил надо мной. Стучал в потолок и стены, словно выстукивал какие-то магические заклинания. А потом я услышал песню…
– Ангелы умеют петь, папа? – Она привстала с кроватки и заглянула мне в лицо. Глаза в глаза.
Я ответил:
– А то. Ещё как.
Она легла. Вся раскрасневшаяся, сияющая.
Мы молчали, думали об одном и том же, о том, как поёт ангел…
Тогда же я узнал, что такое бред. Он начинался с видений. Карандашница на столе изменялась. Деформировалась и взрывалась. Только взрыва не было, он был в моей голове. Вокруг же всё стекало расплавленным воском. Ручки с карандашами текли по столу и капали на пол. Потолок плыл волнами, радугой изгибались стены… Я проваливался в температурный бред и оказывался там. На чердаке. Рядом с ангелом. Белоснежный, со здоровенными, больше чем он сам, крыльями, ангел ходил по чердаку, рисуя понятные лишь ему знаки. Магические письмена. Исцеляющие… Он писал их серебристой пудрой, что сыпалась с его крыльев. Ангел-хранитель тихо напевал…
Возвращаясь в себя, я открывал глаза, но всё ещё слышал пение ангела. Он всё так же, подобно шаману, плясал на чердаке, и от этого священнодействия мне становилось свободней. Я дышал без хрипов в груди, появилось желание поесть, захотелось смеяться…
– Мне надо встретиться с ним, – уговаривал я маму, – подняться на чердак и увидеть его, поблагодарить за выздоровление…
Мама обещала:
– Ты ещё встретишься с ним, вот увидишь. Ты ещё слаб, тебе нельзя вставать с постели, а на чердаке холодно, и крыша протекает, там пыльно…
– Но ангел же там… И я почти здоров…
– Всему своё время, родной, – и гладила меня по голове, и напевала в точности как ангел. И я засыпал и снова оказывался на чердаке с ангелом.
Я закончил. Дочка целует мою колючую небритую щёку.
– Спасибо, папа, ты мой ангел-хранитель, – говорит и тут же засыпает.
С чувством человека, побывавшего в прошлом, возвращаюсь к работе. Пишу большой материал для серьёзного издания. С женой мы больше года как в разводе, и пять месяцев как пробовали вновь сойтись. Дочь Нина большую часть времени со мной. Да почти всегда, за редким исключением.
– Времени, – говорит бывшая, – у меня в обрез, и ты сам настоял на ребёнке, если помнишь. Я на всё это пошла только из-за тебя. Так что не обессудь…
– Я никогда не стану моделью, – обещает дочка, – буду сочинять книжки про ангелов.
И почему-то мне верится, что так всё и будет.
2.
Грузовика я не увидел. Услышал грохот позади себя и даже не успел обернуться. Разрывная молниеносная боль пронзила спину, меня отбросило вместе со столиком куда-то к витрине уличного кафе.
«Вот так попил кофейку», – мелькнула мысль. Я, кажется, успел улыбнуться, а потом наступила тьма. И, о да, в ней был плач и скрежет зубов.
Опять всему виной стал человеческий фактор – так напишет какой-то журналист в городской газете. Он напишет, что водитель возвращался с двойной смены (ночь, день, ночь) и задремал за рулём. Потерял контроль над управлением. Протаранил столики в уличном кафе «Ласточкино гнездо». Двое погибших. Пятеро раненых. Он и про меня там напишет. Но не будем об этом.
Мама прочтёт мне это в больнице через неделю после аварии. Нина будет крепко сжимать мой большой палец и стараться не плакать, но я слышу, как она дышит, как слёзы заполняют её сердечко и как бегут слезинки из больших зелёных глаз. Слышу, как стучит её сердечко – стучит прямо о моё…
– Пусть снова придёт ангел, – молит она.
И бабушка, моя мама, тихо ей отвечает:
– Так всё и будет.
Они уходят, и я вижу, как лампы надо мной меняют форму, они превращаются в объёмные светящиеся капли, а потом срываются и разбиваются об меня, об кровать, об пол…
Я проваливаюсь, пропадаю, возвращаюсь назад…
Это моё детство. Третий день как я поправился после тяжёлой болезни. Я поставил лестницу и залез на чердак.
Ангела там не было. Всё было, как и раньше, – старые шкафы с разнокалиберной посудой, стопки книг, какие-то сувениры, клубки ниток, плюшевые игрушки… Одно «но» – не было привычной пыли. Не сказать, что всё сверкало чистотой, но чердак был убран как никогда. Всё лежало аккуратно на полках или собрано в стопки по коробкам… Пахло дождём и чем-то знакомым:
– Нарциссы? – гадал вслух я, отыскивая следы пребывания ангела. – Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?..
Я так и не угадал запах. Залазил на чердак снова и снова… И однажды нашёл всё-таки след ангела. Пёрышко необыкновенно серебристого цвета. Оно застряло между рамой и стеклом чердачного окна и всё это время светилось в лучах солнца. Теперь было пасмурно, и вместо солнца засветилось оно. Сердце ёкнуло, душа потянулась раньше, чем руки, за находкой:
– Вот оно, – прошептал, – я верил. Верил!
Прикоснулся к пёрышку и словно проснулся, в голове стало чисто (как на убранном чердаке) и ясно. Может, это называется – повзрослел?..
В больничной палате очнулся, наполненный до щекотки в горле тем самым запахом из детства. И, не поверите, над моей головой кто-то тихо заходил из стороны в сторону.
Медсестра, так сильно похожая на мою бывшую жену, клянётся, что в палате сверху никого:
– Сама ради вас сейчас сходила, проверила, – она разводит руками, – пусто. В выходные многие ходячие домой торопятся.
– Ходячие, – усмехаюсь, – у меня вон свой ходячий… Крылатый…
Я уже могу говорить, но ноги всё ещё не хотят выполнять приказы мозга.
Не сдаюсь. И днём, и ночью во сне повторяю как заклинание, как молитву, наказ Иисуса парализованному юноше:
– Встань и иди! Встань и иди! Встань!..
А шаги над головой сильней, настойчивее… Постукивания, словно азбука Морзе, перемещаются по палате тоже с какой-то не известной мне закономерностью.
Через три дня я услышал знакомое пение.
Попробовал записать всё, что слышу, на диктофон в телефоне. Пока прослушивал, что получилось, позвонила бывшая. Рыдала в трубку, истерила – это у неё естественное состояние, когда не выходит так, как она планировала:
– Всё, брошу всю эту модельную хе…ню! – после развода она стала грязно материться, истинная природа, видно, рвалась наружу.
Попросил успокоиться. Она пообещала наглотаться таблеток:
– Всё прос…ла! – кричит. – Ребёнка прос…ла, мужа прос…ла, молодость, жизнь…
Снова прошу успокоиться. Она отвечает, что напьётся и бросится с многоэтажки.
Говорю ей:
– Если всё так плохо, возвращайся, попробуем ещё раз. Может, в третий раз получится…
– Бог любит троицу, – соглашается. И больше не плачет.
Она целует меня бесконечное число раз – так она говорит – и отключается.
Я включаю запись диктофона. И… Вот они, шаги, ясно различимы сквозь гул ламп дневного света, и вот он, тонкий голосок, напевающий непонятную мелодию.
От восторга задыхаюсь и произношу лишь одно:
– Попался!
Мама приходит каждый день с дочкой. Нина рисует мне каждый день нового ангела:
– Бабуля только крылья помогает рисовать, – оправдывается.
Рисунки с разноцветными ангелами висят по всей палате и на лампах дневного света тоже…
– Ангел вернулся, – делюсь я с родными людьми, – я снова его слышу.
Дочка хлопает в ладоши, прыгает, смеётся. Мама легонько улыбается и говорит в точности как тогда, двадцать пять лет назад:
– Ты ещё встретишься с ним, вот увидишь.
И гладит меня по голове, и словно не было всех этих лет, будто мне снова двенадцать, и я только переболел скарлатиной.
– Разве при жизни это возможно, мам?.. – спрашиваю я, двенадцатилетний.
– Ты добрый, – шепчет мама, – твоя душа чиста и открыта волшебству. Значит, возможно всё.
Как только любимые ушли, вновь напомнил о своём присутствии ангел-хранитель.
Заранее, ещё в обед, у инструктора по лечебной гимнастике попросил костыли.
– Осмелитесь прогуляться в одиночку? – интересуется он. – Барышню, никак, приглядели?.. Понимаю. Уважаю. Сделаю.
С костылями ходить непривычно, а подниматься по ступенькам уж лучше ползком, быстрее будет.
На верхний этаж поднялся минут за пятнадцать. Ангел обычно затихал к полуночи. До времени стрелок, указывающих на небо, ещё как минимум час, и я не тороплюсь. Только постукивание костылей напрягает. Как бы не спугнуть этим бабаханьем крылатого…
И тихо идти не получается, в больнице лишь робкие перекрикивания больных да телефонные рингтоны.
Палата номер 77 – там скрывается мой ангел-хранитель.
Останавливаюсь. Пот бежит по лицу, щиплет глаза, заползает под воротник пижамы… Сердце колотится о грудь и отдаёт в дерево костыля, на который я облокотился, чтобы перевести дыхание.
«На счёт три», – решаю я.
И вот опять этот ласкающий нос и душу запах. Тонкий, едва уловимый.
Мне снова двенадцать, я на чердаке в поисках следов ангела, пытаюсь определить, чем же это так чудно пахнет:
– Нарциссы? Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?..
Откровения на то и откровения, что приходят внезапно, как удар грузовика в раннее утро:
– Духи.
А перед глазами флакончик в бархатной розовой коробочке и непонятные двенадцатилетнему мальчишке слова на французском.
– Как? Как же?..
Дрожь от волнения, слёзы, давно ожидавшие своего часа, побежали по щекам, сердце, казалось, встало поперёк горла. Я не мог произнести этих слов, они звучали во мне:
– Как же? Как? Почему раньше не догадался? Не понял?..
– Всему своё время, родной, – сказала мама больше двадцати пяти лет назад.
– Ангел на чердаке! – не знаю, воскликнул вслух или всё так же голос кричал это во мне. В голове. В сердце…
Костыли бабахнули о больничные плиты. Я навалился на дверь палаты, и она поддалась.
Белый свет ослепил своей чистотой. При встрече с ангелом-хранителем иначе и быть не могло. Пахло духами из детства. Пахло детством. Детство – от него нельзя убежать, как бы ты ни хотел… Детство, которое всегда с тобой.
И вернулось чудо. Чудо, которое может вернуть только один человек на Земле. Не человек – твой ангел-хранитель.
Минута, и глаза привыкли к свету. Стоя лицом к лицу с ангелом, я продолжал молча плакать. Да и какие тут могут быть слова…
Если только одно самое известное Слово. И самое сильное. Как молитва. Как спасение. Как жизнь. Его можно произнести всего двумя слогами, но оно вмещает всю бесконечность Вселенной, всё, что есть, даже Бога. И я его произнёс!
Светлая добрая проза. Талант неординарный.