Виктор ПЕТРОВ. ОБРАЗ ЛЮБВИ. Поэтика Юрия Кузнецова

 

Виктор ПЕТРОВ

ОБРАЗ ЛЮБВИ

Поэтика Юрия Кузнецова

 

Предметность поэзии Юрия Кузнецова очевидна. Однако эта предметность силой мысли и волей чувств превращается, вернее, обращается не столько в сущее, сколько в вечное. Так бывает, когда стоишь в храме перед иконой. Святые лики имеют не только первый, а и второй, и третий план... Такова животворность святого образа.

Конечно, поэтический образ не тождественен духовному, но схож с ним. Образ есть образ. Вспомним, слово икона на древнегреческом языке означало образ, изображение, а ещё ранее, при Византии – рисунок. Но ведь словесное описание, в данном случае – стихотворный строй, тоже создаёт образ.

Юрий Кузнецов обладал художническим талантом высшего порядка, когда, стремясь достичь и достигая заданного им самим уровня мифологизации своего творчества, а точнее, переводя частную реальность в непреходящий образ – например, той же любви, мог обрести неслыханную свободу строки. Собственно стихов о любви как таковых у него не так много, что объяснимо ярко выраженным мужским началом поэтики Кузнецова. В таком разе сдержанное высказывание означает едва ли не молитву про себя, когда по завету праведных, речение уже есть ложь.

И только таким образом создаётся – да позволительна будет смысловая тавтология! – образ любви не из частностей, а как изъявление незнаемых сил. Заявленное 18-летним Кузнецовым: «Я люблю тебя насмерть… – и завершаемое, – Я теперь одинок / Как оборванный окрик / самой искренней в мире струны», есть не что иное, как задаваемый алгоритм пути поэта. Провидчески угаданная своя судьба.

А далее та самая немота – и надолго. Двадцать лет спустя следует поразительное откровение, сродни молитвенному признанию:

Я в жизни только раз сказал «люблю»,

Сломив гордыню тёмную свою.

Молчи, молчи… Я повторяю снова

Тебе одной неведомое слово:

«Люблю, люблю!..». Моя душа так рада

На этом свете видеть свет,

Ей так легко, ей ничего не надо,

Ей всё равно – ты любишь или нет.

Поэта уже не остановить. А сам он не остановится. Остаётся сопереживать, сострадать, быть сопричастным и понимать по прошествии, что так и только так – на грани, между жизнью и смертью, на разрыв – могут возникнуть дневниковые, а по сути классические стихи не просто о любви, стихи о самом образе любви, когда:

Ни жена, залитая слезами,

Ни свеча за вечный упокой, –

Только ты стоишь перед глазами,

Как звезда стоит перед землёй.

Здесь даже приблизительные рифмы – «упокой – землёй», повторенные и в самом конце стихотворения – «мной – землёй», работают на результат, передавая бурю чувств, когда не до чего, а есть необоримое желание выразить себя в Слове, без которого мир не сможет обойтись.

…Пронеслись меж нашими огнями

Гибкое сияние и мгла

Так, что и руками и ногами

Обменялись чуткие тела.

Кровь дышала жадно и глубоко,

И дымилась страсть из-под ногтей.

И летал то низко, то высоко

Треугольник русых журавлей…

И как же разрывают уже нашу душу два обращения к Создателю: «Я не знаю, что такое счастье, / Господи, люблю её одну!» и словно ответное: «И во сне жена затрепетала: / – Господи, не покидай меня!». Невольно содрогаешься, а «Господи» во втором случае – обращение к кому? Я вот не знаю. Это про горнее, или адресуется человеку во грехе, на месте которого может очутиться каждый из нас, и тут не след зарекаться.

Мучительна сама ситуация для поэта, хотя ищется оправдание: «На окраине света и тьмы / Мы чисты перед солнцем измены».

Но та ли эта святая чистота, что возвестима перед образом любви? Герой Кузнецова, пусть речь идёт от первого лица, пытается объясниться с нами, со всем белым светом уходом в спасительную и понятную, как ему кажется, предметность. Но история при этом становится более безысходной, когда «стены мы взяли взаймы» и само «брачное ложе» также – «взаймы у давно отшумевшей метели». Однако «рассвет неминуем», а с ним «женщины-годы неслись / На меня, не прощая измены». Ответа же на вопрос: «Что за нежить нагнали мечты?» нет, и вряд ли он может быть, если остаются «…знаки любви, / И других не бывает жесточе».

Всё так. Эпитетом «туманная» наделяет Юрий Кузнецов свою книгу любви, при этом её страницы исполнены «смертельного смысла». И в то же время воспеты «ласки на грани смешенья / Человека, огня и воды». А в итоге вырывается жизнетворящая строфа:

Но сияй молодыми грудями,

Как весёлая жрица во мгле,

Поневоле моими кровями

Очищаясь на этой земле.

В самом этом стихотворении, да, жрица, ранее, да, соловьиный свист, ещё, да, змеи языков, но вот – «кровями» – это отзвук казачьего говора, вспомним «Тихий Дон», Григория Мелехова… Прямо-таки гимном любви звучат освобождённые от морока страстей строки про водный поток, что «шумит про своё и ничьё», достигая моря, «Где купается имя твоё / И гуляет душа на просторе».

И тогда же, в 1980 году, пишется стихотворение «Возвращение на место», в некотором роде оправдание образа любви. Оно многое поясняет, переводя бытийное в разряд надмирного. Ночная степь дарует счастье любви, да такой, что утром «душистые вмятины страсти / Распрямить не успела трава». И пусть глумятся над ложем страсти какие-то люди, разносят его в клочки.

Рвите, рвите!.. В убогой потребе

Ваши лучшие годы прошли.

Наше ложе не здесь, а на небе!

Наши вмятины глубже земли!

Не это ли пример того, как Юрий Кузнецов, казалось бы, надрывающий своё сердце, стоя на краю, отступает, возвращаясь к самому образу любви, что оберегает его от сиюминутного трагизма жизни, может быть, даже от любви насмерть? А в скором времени – «… любовь со мною говорит, /и душа любви благоухает».

И, тем не менее, пишется «Затмение»:

Ты солнце, я день… Рой случайных подруг

Меж нами описывал замкнутый круг.

Ну а далее опять изначальный Кузнецов, вроде бы уже покаявшийся во грехах, далеко отступивший от края. Что происходит? А ничего. Поэт верен себе, образу своей любви.

Я их ненавидел, я солнце любил.

Я видел тебя, но об этом забыл.

Явилась другая, твой лик заслоня…

Мерцают светила средь тёмного дня.

Слила нас на небе враждебная страсть,

Ни видеть тебя не могу, ни заклясть.

Тебя ненавижу, другую люблю,

Но чую небесную тягу твою.

Заухали совы земного конца.

Зажгите свечу! Я не вижу лица!

Не вижу!.. И только корона твоя

Сияет так страшно из тьмы бытия.

Уж как только не описаны и ещё будут описаны в русской поэзии женские качества, черты! Кузнецов же берёт и отделяет «певучий голос» от особы, в чьей женской судьбе он «чужак», и в свою очередь поёт ему осанну. Здесь как раз и даёт о себе знать та предметность, о которой шла речь вначале. И апогей:

Я хотел бы услышать твой голос

Перед гибелью света сего.

Герой Юрия Кузнецова безжалостен к себе, доводя ситуацию до той стадии, когда признаёт главенство над собой нравственного порядка той, с кем «в любви сошлись не по закону» (стихотворение «Полотенце»). Вот подруга смущена видом иконы Богоматери, и он уже не поднимает глаз, говоря: «Занавесь икону полотенцем, / Хоть она и смотрит не про нас». Это подруга просыпается «в утренних слезах» и вытирает их полотенцем, его при этом как будто нет. Пустое место. Да и был ли он?

Кто не замечал удивительную особенность любого женского имени, когда им обладает та, что вдруг становится дорога и близка тебе, более того, любима тобой... Ты выделяешь это имя среди   других, оно представляется волшебным, самым прекрасным не только по звучанию и смыслу, но и точнее всего соответствующим даже облику твоей избранницы. Она одна такая, другие, названные так же, не в счёт!

Русская поэзия знает хрестоматийные примеры подобных именных обращений к конкретным адресатам. Для меня первенствует пушкинское признание: «Алина! Сжальтесь надо мною. / Не смею требовать любви»! Ну а блоковское: «Валентина! Звезда! Мечтанье! / Как поют твои соловьи...». И невозможно без Есенина: «Шаганэ ты моя, Шаганэ!..». Никак не удержаться от цитирования Павла Васильева: «Восславляю светлую Наталью, / Славлю жизнь с улыбкой и печалью»...

Мне в таких случаях кажется, что уже само по себе попадание того или иного имени в рифмованные строки свидетельствует о высшем состоянии поэта – для него представление всему свету своей музы крайне важно. И тогда женское имя звучит уже как необходимость, как стихи... в стихах. Эти мысли навеяла всего лишь переснятая страница из книги Юрия Кузнецова «До последнего края», что переслал мне из Москвы душевно близкий человек художник Владимир Михайлович Васильев, с которым познакомила поэт Лада Одинцова. Её не стало, а наша с ним связь не прерывается: то телефон, то старомодное письмо, как на сей раз...

Этой молодогвардейской книги Кузнецова у меня нет, страница же была со стихотворением, названным женским именем «Лада». На обороте – приписка: «Привет от наших – Лады и Юрия, вспомяните их...». Судьба Лады Одинцовой удивительна уже тем, что в определённый момент свела с Юрием Кузнецовым. Прибегну к личному свидетельству самой Лады Васильевны («Дон», № 4-6, 2016): «...волею судеб мы с ним и пересеклись в 1981-м году. В период наших творческих встреч на Филях Юрий Кузнецов... высказывал мне свои сокровенные мысли о поэзии, провозглашал: «Поэзия есть красота»... Тогда же я услышала от Юрия Кузнецова о его желании воспеть какой-то абсолютно совершенный женский идеал, которого он никак не мог нигде найти...».

Поразителен сам тон повествования: говорится о глубоко личном, но с каким тактом, достоинством! Лада Одинцова находит единственно верные слова, чтобы никак и ничем не задеть самое, может быть, светлое и важное в жизни, что случилось однажды по велению свыше. «Августовские встречи 1981-го года с Юрием Кузнецовым, так неожиданно даже для меня самой с фатальной внезапностью оборванные на взлёте чувств, потрясли нас обоих... О Юрии Кузнецове, однако, я избегала говорить... Ведь это был предмет моих особых переживаний. Это была тайна моей души... В стихотворении «Живой голос» поэт сетует на то, что он так и остался «чужаком» в моей женской судьбе... Я понимала Юрия тогда душой гораздо больше, чем рассудком. В августовский период нашей по-детски целомудренной любовной горячки мой рассудок вообще затуманился на долгие годы. В этом состоянии обоюдного умопомрачения мы и расстались – внезапно, странно и без всяких объяснений. В августе 1981 года Юрий искал во мне свою новую судьбу, стучал в моё сердце без ключа к нему. Я отнесла эту ситуацию к воле Божественного провидения...».

Более всего рвёт душу следующая максима Кузнецова, высказанная им с присущей ему законченностью. «Мы уселись в лодку, и Юрий произнёс: – Вот и в моей судьбе наступил миг, когда моё сердце должно либо окаменеть, либо разбиться… Тогда я не поняла смысла его слов».

И вот проходит почти 20 лет, когда появляется стихотворение, названное со всей откровенностью «Лада».

В обаянии женского имени

Что-то есть от звезды за рекой –

Золотое, красивое, синее,

Что душе навевает покой.

Но упала звезда во полуночи,

И до моря река не дошла.

И забилась душа в переулочек

И дороги к тебе не нашла.

Закатилась звезда в твоём имени,

И река пересохла совсем.

Но в душе золотое и синее

Всё живёт неизвестно зачем.

Было всё-таки что-то красивое,

Но прошло и исчезло, как дым,

И его золотое и синее

Никогда не бывало твоим.

Точная дата написания 2000-й год. Через три года Юрия Кузнецова не станет. Но это стихотворение появилось ещё при его жизни в уже упомянутой книге «До последнего края...», что вышла в 2001 году. И хотя составителем значится автор предисловия Николай Дмитриев, но, конечно же, Юрий Поликарпович, сам издательский человек, не мог не принимать участия в формировании сборника, определении последовательности произведений. Так вот «Лада» заключает первый раздел стихотворений – как подводит черту, а далее идут поэмы. Случайно ли это? Не думаю.

Стихотворение пишется через много лет после августа 1981 года. После так потрясшего его чувства. Выходит, за всё это время ничего не избылось, оставалось тайной и его души. Возможно, таково только предположение, хотя и, согласитесь, вполне реальное. Впрочем, какая разница, как всё обстояло на самом деле. Есть стихи! Они-то сами говорят за Поэта. И в конце – незамечаемая прежде удивительность того, что Лада Одинцова была урождённая Кузнецова. Такое вот знаковое совпадение.

Для себя же я счёл правильным обнародовать – «Привет от наших – Лады и Юрия, вспомяните их...».

Поэт Юрий Кузнецов создал свой образ любви. И только ему был готов убеждённо молиться.

Женщина, мне любить тебя всей тысячью мук, сердец.

И если я уйду от тебя – миру конец.

г. Ростов-на-Дону