Юрий ГАЛКИН. ПРОШЛОЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ. О книге Татьяны Мельник «Поморье и Мурман Эпимаха Могучего»

 

Юрий ГАЛКИН

ПРОШЛОЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

О книге Татьяны Мельник «Поморье и Мурман Эпимаха Могучего»

 

 Такое утверждение может показаться и странным, но это так: прошлое не то чтобы возвращается, оно уже вернулось. Но вернулось в других формах, в других терминах, в других одеждах, оно вернулось содержанием противоречий, которые происходят как неизбежные с появлением в государственном порядке нового господствующего класса собственников и нового класса наемных работников.

Не то чтобы мы, советские (тут я говорю только о себе), и уже и не только советские, настойчиво звали это буржуазное прошлое, но мы верили, что все, что было дурно в том прошлом, где господствовало право богатства, денег и административной силы, к нам не вернется, хотя бы потому, что наше народное социалистическое государство уже не уступит своих завоеваний. А тем более перед таким злом, как сословный государственный порядок с господствующим классом капиталистов и буржуев, – от этого порядка и происходило все дурное для человека, особенно человека, живущего своим трудом. Мы, советские в третьем поколении, надеялись, что такое возвращение социального зла было бы подобно тому, как если бы Северная Двина потекла вспять… Но нет, Северная Двина по-прежнему впадает в Белое море, однако прошлое в образе государственного и общественного порядка как буржуазного к нам вернулось в полном виде в лице господствующего класса. Мы как будто и не звали это прошлое в зверином образе 90-х, но мы и не препятствовали сознательно его возвращению.

Должно быть, мы, обыватели, граждане нижних социальных разрядов, не препятствовали потому, что надеялись, что если что-то и вернется из прошлого, то только то, что там было доброе и хорошее, а из советского образа жизни выпадет то, что в нем дурно, а все хорошее останется как бы само собой. Потому что, думали мы в простоте обывательской, как же может быть иначе? – ведь даже в нашем советском опыте все как раз и шло таким порядком: от войны к миру, от разрухи к восстановлению, от третьей категории снабжения ко второй категории, от безгласности к гласности, одним словом, от плохого к лучшему. То есть всё в полном согласии с диалектикой социального развития: от плохой формации к формации прогрессивной, то есть к лучшей. Но вот оказалось, что мы в своей доверчивости к официальным категорическим определениям очень ошибались: формации могут возвращаться вспять… Река Двина не может, а формации могут… Так что нам (я опять говорю только о себе) остается признать факт возвращения буржуазного прошлого и уступить дорогу его торжественному шествию. При этом снимать шапки пока не обязательно.

Не будем сейчас выяснять, почему и как характер общественного бытия вопреки марксистской диалектике социального развития повернулся вспять. Или, может быть, сама диалектика (не марксистская) предполагает какие-то иные варианты, но нам об этом еще не известно. Тем более, что пророки нынешнего времени обещают даже возможности возвращения человечества в каменный век (по итогам ядерной зимы), так что наше возвращение к буржуазному прошлому еще не окончательное состояние. Тем более, что малую катастрофу в виде разрушения государственного социалистического хозяйства до основания мы мало-помалу переживаем. Так что ничего не остается, как только принять всё как есть. Но тут приходится заметить, что то, как оно есть сейчас в своем злободневном и волнующемся, как море в шторм, современном состоянии, оказывается виднее и понятнее именно в сравнении с тем самым буржуазным прошлым, от которого нас отделяет социалистическая эпоха в 70 лет. Вот такие неожиданные, признаться, соображения возникли у меня при чтении книги Татьяны Мельник «Поморье и Мурман Епимаха Могучего».

 Епимах Васильевич Могучий, как оказалось, это один из немногих крупных капиталистов и организаторов рыбопромышленного производства на Русском Севере в начале 20 века, то есть в годы самого энергичного экономического развития, которое оборвалось драматическими военными и революционными событиями. Об этих революционных событиях и о строительстве социализма мы знали по тому же советскому краеведению, а вот о предыдущей эпохе буржуазного экономического и промышленного развития не знали. Тем более не знали о персонах, деятельностью которых и осуществлялось это развитие. И вот Епимах Могучий – один из них. И в этом своем качестве он и представлен в книге Татьяны Мельник: «Е.В. Могучий – крупный архангельский рыбопромышленник, но бизнес свой развивал на Мурмане». Кроме того, что Могучий домовладелец и судовладелец, он председатель Союза судовладельцев и значительный акционер Северного Торгово-Промышленного банка, который организовали «деловые горожане» в 1918 году – «при смене власти». Это может быть красноречивым свидетельством того, что буржуазия в смене власти не видела угрозы для своей деятельности: любой власти нужны деньги, банки, банкиры, коммерсанты, а о том, какое отношение к этой сфере административной организации и к людям, причастным к ней, может быть у нижних, малоимущих и бедных групп населения, не должно приниматься в расчёт. Тем более, что это население всегда размещается не в центральной части города, не возле правительственных и губернских учреждений, а по окраинам – в пригородах, возле лесопильных и других заводов, так что этого населения как бы и не видно. А на случай какого-то непредвиденного инцидента есть полиция.

Должно быть, именно так и предполагали архангельские деловые и состоятельные люди при организации своего банка в смутное время и не принимали серьезно тех грабежей и погромов, которые смутили течение промышленной деятельности на факториях Эпимаха Могучего по Мурманскому берегу летом 1917 года (после Февральской революции в Петрограде, при Временном правительстве). Может быть, с появлением в Северном крае союзников появилась уверенность, что прежний надежный общественный порядок будет восстановлен, и вся коммерческая деятельность пойдет привычным порядком? Документальные жанры, а социально-историческое краеведение, в котором и работает Татьяна Мельник, не делает на этот счет утверждений, исходя из классовых предпочтений, какие были свойственны краеведению советскому, но предоставляет возможность смотреть на происходящую действительность того смутного времени со стороны предпринимателя, «хозяина» того прошлого общественного порядка, столпами которого и были люди, подобные Епимаху Могучему.

Почему мне представляется такой взгляд важным именно в наше время? Потому что с возвращением права собственности на заводы и пароходы к нам, в 21 век, вернулись в непосредственном виде и буржуазные общественные отношения, и прежде всего – взаимоотношения между трудом и капиталом. Только в этих взаимоотношениях и выражается на бытовом и личном уровне то самое классовое отчуждение, которое, если не исчезают его причины, принимает общественные протестные формы – как скрытые, так и открытые: стачки, забастовки, митинги. И еще непонятно, какие больше разрушают экономическое состояние и общественный мир. Сто лет тому назад подобное состояние сословной враждебности оказалось превосходной почвой для организации социальной революции в России. Теоретически, то есть по книгам и кинофильмам, об этом в общих чертах известно. О том, откуда, из каких глубин народной и буржуазной среды возникли и как проявились такие драматические общественные состояния и на Русском Севере, где как будто никогда не было организованного рабочего протеста, свидетельствует книга Татьяны Мельник

Нет, она не ставила такой задачи. Она с завидным трудолюбием и тщательностью находит, где только возможно, документальные свидетельства о жизни и предпринимательской деятельности помора-капиталиста Епимаха Могучего, «бога и царя» Мурманского берега, одного из «хозяев жизни». Для тех сотен и тысяч рыбаков и работников на промыслах в делах обеспечения этих промыслов и быта людей всеми необходимыми материалами и продуктами питания, без чего не могла быть производительной вся рыбная мурманская промышленность, такой предприниматель был действительно «бог и царь». Тем более, что организация и производительность промыслов полностью зависела от энергии и организаторских способностей такого человека, как Епимах Могучий. Во всяком случае, какого-то присутствия администрации или так называемого образованного общества в жизнедеятельности Мурманских промыслов в книге Татьяны Мельник не видно, кроме разве двух-трех случаев, когда возникает фамилия губернатора, который раз в несколько лет объезжает пределы Северного края.

Сама же повседневная деятельность поморских предпринимателей-капиталистов, едва ли не единственных работодателей для населения поморских сел и деревень, начинается зимой, задолго до самих промыслов на Мурмане. Об этой стороне поморского рыбопромышленного и морского дела обычно не говорится, и может создастся обманчивое впечатление, что все тут происходило согласно, дружелюбно, с молитвой, под застольные песнопения и хороводы благополучных поморок-поселянок. Видимо, в прежние времена и так бывало, но в начале 20 века, когда капиталисты вошли во вкус прибылей, дело с наймом работников обстояло более сурово, то есть как и везде по России. В поморских же деревнях дело усугублялось тем, что работа сезонная, а население изрядное, семьи большие, и мужчины должны были уходить на отхожие промыслы, искать заработок. Вот как об этом вспоминает один из таких работников – четырнадцатилетний подросток:

 «В нашей деревне в те времена жили так, чтоб на лето мужчины, кроме стариков и детей, уходили на отхожие заработки: кто по найму, кто на тресковый промысел рыбачить со своими снастями. Таких называют рыбаки или рыбопромышленники. Но их в деревне было немного. В деревне до трехсот дворов, рыбаков было хозяйств двадцать пять, остальные нанимались в рабочие к богатым людям на Мурманский берег… Дак вот, большинство наших мужчин ходили наниматься к богатым в батраки… Я нанялся в качестве рабочего на факторию Могучего… Мне уже шел пятнадцатый год… Задача фактории была скупать рыбу у рыбаков, обработать её, засолить и отправить к хозяину в Архангельск… Нам зарплата была небольшая, но работали на хозяйских харчах, питались в основном рыбой, давали коровьего масла полфунта на неделю, а сахару – один фунт (0,45 кг. – Ред.) на две недели… Белый хлеб или баранки приходилось покупать на свои деньги. Помещения для жилья хорошие, теплые, так что жизнь протекала неплохо…».

Процедура найма усугубилась еще и тем, что в деревнях среди мужиков завелись такие, кто сочувствовал большевикам, и такие, кто сочувствовал меньшевикам. И предприниматели-коммерсанты не входили в такие мужицкие настроения, но предпочитали нанимать на работы на своих промыслах тех, кто сочувствовал меньшевикам: успех дела вынуждал приспосабливаться к обстоятельствам.

У краеведения нет привилегии прятаться за вымыслом, разве что упускать те или иные события по идеологической необходимости, у краеведения одно право – иметь дело только с тем, что подлинно, что имеет документальное подтверждение. Когда мы судим – как читатели – о герое художественного произведения, то мы говорим о человеке искусственном, в котором автор уже все выяснил, обобщил и определил, где положительное, а где отрицательное, в чем нравственное, а в чем безнравственное, и всё сказал за него: и о чем тот подумал и что почувствовал, и т.д.. Когда мы имеем дело с человеком непосредственным, то есть себе подобным, каких нам представляют современные документальные жанры в литературе или в кино, мы оказываемся в затруднении, поскольку в живом человеке, в его судьбе, как и в твоей собственной, все перемешано – и черное с белым, и добро с грехом, и нравственное с безнравственным. И вот обо всем этом глубоко личном состоянии судят не какой-то посторонний дядя или тетя и определяют, да еще из другого века, и за тебя говорят правдоподобно, а ты сам о себе говоришь, какой ты есть, как ты себя понимаешь. В этом и состоит достоинство документальных жанров. В том числе и книги Татьяны Мельник: здесь все основано на документах и подтверждается документами, начиная с рождения Епимаха и объяснения загадочности этого необычного имени. Документальное произведение вовлекает и нас в некоторую умственную и душевную работу. Но из-за непривычке к такой работе мы, бывает, оказываемся в затруднении. Вот книга Татьяны Мельник и задает нам такую работу.

Правда, в данном случае эта наша работа сопровождается вниманием и чувством искренней любви Татьяны Мельник к тому, о чем она пишет и о ком. А это всегда, как мне известно, Поморье и поморы, их образ быта и труда, их воля к жизни – как залог для осуществления дарований и способностей. И в этом смысле герой её книги – лучшее тому свидетельство. И вот Татьяна Федоровна заражает нас этой своей любовью и к поморскому прошлому, и к персоне Епимаха Могучего. Тем более, что прошлое к нам вернулось в облике организации экономической и промышленной жизни Поморья и образами персонажей поморов-предпринимателей, ставших капиталистами в первом поколении. И многие из них очень похожи, хотя бы по поведению и фирменной одежде, на Епимаха Васильевича, которого Татьяна Мельник так представляет по фотографии в полный рост: «Холеный, состоявшийся мужчина. Вид серьезный, взгляд строгий. Чисто выбрит, аккуратно подстрижен, с иголочки одет: белоснежная рубашка с английским воротничком, галстук, костюм-тройка с френчем темного цвета. И обязательный атрибут успешного человека – часы с золотой цепочкой…».

Действительно, человек успешный в бизнесе, он, можно сказать, сын своего времени и всеми коммерческими делами, образом жизни и быта присущ своему классу таких же «хозяев жизни», как и он. И ничего как будто нет в этом предосудительного: в человеке, как сказано, все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли. Но если про лицо и одежду мы можем судить по документальным источникам, то про мысли «хозяев жизни» можем только предполагать. Но все свидетельствует о том, что мысли Епимаха Васильевича были сосредоточены исключительно на деле: на организации продуктивной работы рыбаков, на обработке рыбы, на пароходах, которые бы доставляли рыбу на рынки сбыта. Прежнее советское краеведение об этой стороне жизни, как и о самих коммерсантах либо вовсе умалчивало, либо обличало их в беспощадной эксплуатации работников. Какое-либо объективное свидетельство о прошлом оказывалось невозможно по идеологическим условиям. Сейчас можно надеяться, что правда о прошлом постепенно восстанавливается и приобретает более полное выражение. Так что и труды советского краеведения не окажутся лишними и напрасными.

Благоприятные условия для возникновения и развития местного предпринимательства на Русском Севере возникли только в конце 19 века, когда немецкие колонисты, обосновавшиеся в Архангельске при Екатерине II, овладели – и прямо и косвенно – монополией на промышленно-экономическую и торговую деятельность, и только к концу 19 утратили эти монопольные права и отбыли на историческую родину, а освободившееся место стали осваивать уже местные предприниматели. И судя по всему, дело пошло у них довольно успешно и во благо родного края: уже в самом начале 20 века в Архангельске составляются на основе капиталов и энергии местных торговых людей, судовладельцев и рыбопромышленников акционерные общества: речное пароходство, морское пароходство, лесопильное производство и т.д. С этим временем связаны и знаменитые полярные экспедиции Русанова и Седова. Так что эпоху буржуазного Поморья можно назвать даже не прошлым, а вчерашним днем Русского Севера. Именно к этой эпохе развития и к первому поколению местных предпринимателей-капиталистов принадлежит и наш Епимах Могучий. Поскольку современный буржуазный порядок с правом собственности на средства производства продолжает тот, в становление которого вложил свои силы и свои дарования Епимах, то его можно назвать нашим современником.

 Мы не увидим в книге преднамеренного внимания автора к проявлениям так называемых классовых противоречий. Темой книги не являются ни противоречия, ни взаимоотношения труда и капитала в Поморском варианте (этим могли бы заняться социологи), краеведа Татьяну Мельник интересуют судьбы людей, и прежде всего так называемых людей дела, организаторов рыбопромышленности, которые не пригодились советскому краеведению. В этом отношении герой нашей книги – капиталист прошлой эпохи Епимах Могучий – весьма красноречивая фигура, представитель этого особого, но и весьма немногочисленного в Поморье класса местной буржуазии в первом поколении. Особого же тем, что в отличии от промышленной буржуазии центральных земледельческих губерний России, где предприниматели-капиталисты происходили преимущественно из дворян и купцов, поморские предприниматели-капиталисты происходили из местного мещанства и крестьянства, из поморов судостроителей и рыбопромышленников прибрежных сел и деревень. И происходили прежде всего благодаря своим природным дарованиям, своей воле к действию и к жизни, целеустремленному характеру, смелости и мужеству. Далеко не всем из них удавалось преодолеть житейские обстоятельства, далеко не у всех хватало решимости бросить дом и уйти с рыбным обозом в Москву для того, чтобы учиться. Но тем, у кого такой воли и целеустремленности хватало, тот часто добивался своей цели. Нечто подобное мы видим и в случае нашего капиталиста Могучего: все началось с драмы его рождения как незаконнорожденного. При том еще, что и сама молодая мать – безродная сирота и работница-батрачка в крестьянской поморской семье. А потому и батюшка при крещении выбирает для ребенка самое неказистое имя из того ряда имен, какие предлагают на этот день святцы. Именем таким у ребенка стало Епимах.

Ничто не обещало нашему «гадкому утенку» вырасти в прекрасного лебедя. Тем более, что и молодая мать-батрачка вскоре погибает, и батрацкое будущее её сына кажется неизбежным. Но справедливо и сказано: Дух дышит, где хочет. И судьба распорядилась вопреки житейскому обычаю, и деревенский мальчик Епимах не повторил судьбу даже своих многочисленных сверстников, детство которых начиналось с тяжелых трудов в помощниках у отцов, большинство которых было вынуждено становиться наемными работниками на рыбных промыслах Мурмана, далеко от своей деревни и семьи. Епимах же был взят приемным сыном в семью состоятельного крестьянина, а когда подрос, был определен в мореходную школу и получил звание штурмана. Но в Епимахе рано проявилась способность к организации самостоятельного предпринимательства, и вот он уже трудится прасолом на Мурманском берегу. То есть занимается тем, что сейчас называется купил-продал: в одни месте купил, в другом продал. С этого начинаются труды и Епимаха. Но поскольку он оказался парень энергичный, смекалистый, то дело у него пошло, и вот он уже занимается и снабжением рыбацких артелей для их продуктивной работы, и организует не только добычу рыбы, но и обработку, переработку, в том числе производство рыбьего жира, доставку всей продукции в Архангельск, реализацию и так далее. Для этого требуются уже суда, помощники в виде приказчиков и конторы с работающими там служащими. Одни словом, дело у молодого, энергичного и талантливого капиталиста расширяется, собственность в виде судов, домовладений и капиталов прибавляется как бы сама собой, естественным образом, как естественным образом растет посаженное дерево. Епимах Васильевич уже основал свои фактории и производства по всему Мурманскому берегу. Он уже уважаемый член всей корпорации поморских капиталистов, его выбирают председателем Союза судовладельцев, он один из первых акционеров нового Северо-Промышленного банка…

Татьяна Мельник не входит в подробности предпринимательской деятельности своего героя. Все внимание краеведа сосредоточено на документальном доказательстве успешности Епимаха Могучего в обстоятельствах Поморской действительности, которая организована во многом скорее традицией, чем какими-то рациональными соображениями и техническими возможностями, какие всегда может представить тот же международный опыт – ведь рядом тем же самым занимаются и норвежские рыбопромышленники. Но на промысловую деятельность поморов, и прежде всего предпринимателей, эту деятельность организующих, как будто не влияет не только опыт соседей-норвежцев, но и революционные события в Петербурге, и начавшаяся Германская война, и даже Февральская буржуазная революция… Все в деловой жизни капиталиста Могучего идет как бы самотеком. .

Но все-таки далекие от Поморья события Епимах Васильевич называет смутой… Смута где-то там, далеко, она сильно не мешает обычному ходу его предпринимательских забот о производительной работе промыслов на Мурманском берегу, по организации промыслов новых, в том числе зверобойных. И нам из нашего нового буржуазного времени остается только порадоваться такому счастливому осуществлению человеком из самой простой и деревенской среды своих предпринимательских дарований – несмотря даже на смуту где-то там – настолько глубоко предприниматель погружен в свою созидательную деятельность.

Невольно приходит в голову предсказание Дмитрия Менделеева о невероятных перспективах экономического и общественного состояния жизни в России в недалеком будущем: действительно, чем же еще могли эти перспективы осуществиться, как не энергией и талантом таких вот организаторов промышленных производств, как наш Епимах Могучий? – ведь только экономическое основание может быть залогом и побед на фронте, и преодоления общественных смут, и состоятельной правительственной политики. Но тут же закрадывается и другое соображение: если так, то теперь, когда мы перескочили через эпоху социализма в 70 лет, когда к нам вернулся буржуазный порядок, который обещал такую замечательную перспективу развития, не может ли такое же развитие продолжиться энергией и талантами новых Епимахов Могучих, наших современников, овладевших всей государственной (или народной?) собственностью, которая образовалась так или иначе за предыдущие 70 лет?..

К сожалению, этому радостному предположению не дает разгуляться сам Епимах Васильевич. И дело в том, что все документальные свидетельства о замечательной предпринимательской деятельности, которую осуществляют поморские капиталисты, так или иначе способствуя развитию экономической и общественной жизни Поморья и Мурмана, в книге Татьяны Мельник дополняются личными, дневниковыми по характеру, записками Епимаха Васильевича. И вот по этим запискам можно судить и о том, что буржуазное прошлое возвращается к нам не только в формах и содержании экономической жизни и во взаимоотношениях труда и капитала, то есть работодателя-хозяина и наемного работника, но и типом самих капиталистов – «хозяев жизни»: ведь именно только от типа личности «хозяина», от умственных и нравственных состояний личности такого капиталиста-хозяина его деятельность может приобретать для жизни общественной тот или иной смысл и значение. На примере прошлого буржуазного опыта можно заметить, что этот опыт оказался недолговечным не только при причине административно-политической несостоятельности правительственного верха, но и по причине нравственной несостоятельности и низа – в виде первого поколения русской буржуазии.

 И вот по дневниковым записям такого «хозяина жизни» прошлой буржуазной эпохи, где только и возможно увидеть это внутреннее свойство успешного предпринимателя, мы можем предполагать и о «хозяевах» нынешней нашей жизни. То есть судить о них не только по той их успешной коммерческой деятельности, которая оборачивается к нам хотя бы ценами на товары, продукты и всякие услуги, к которым они прикладывают свои коммерческие дарования, не только по их внешнему облику «хозяев жизни», но увидеть в непосредственности личных признаний их мысли, их отношение к нам, потребителям-покупателям, к событиям, которые нарушают привычное течение общественной жизни, тем более, если эти события – война, революции – нарушают их коммерческие дела. Как они, предприниматели-капиталисты, воспринимают перемены, которые производят эти события? Не менее интересно и другое: как они, «хозяева жизни», видят со своей корпоративной высоты жизнь и состояние тех самых сотен и тысяч людей, которых они нанимают работать на своих промыслах, складах, пароходах? Видит ли наш успешный коммерсант, который так похож на Епимаха Васильевича, какую-то связь между своими капиталами, акциями, пароходами и складами и всей своей собственностью, своей успешной деятельностью и образом жизни с этими самыми сотнями и тысячами нанимаемых работников- батраков?

 Задним числом по книжкам и своей учебе мы знаем, что связь между трудом и капиталом существует и что выражается она при определенных обстоятельствах протестом и даже бунтом наемной рабочей силы. Но важно бы знать, и не по книжкам, а как она, эта связь, осуществляется в действительности, как её понимает и учитывает – или не понимают и не учитывает – капиталисты в лице успешных и конкретных предпринимателей-собственников, как наш Епимах Васильевич Могучий. А более важное, на мой взгляд: как такой капиталист, да еще и из самого крестьянского народа, видит, понимает и воспринимает сам этот народ, из которого он и нанимает на свои промыслы из своих земляков сотни работников? Кто об этой интимной, то есть нравственной и умственной стороне их личности может сказать непосредственнее, чем они сами? И вот дневниковые записи Епимаха Васильевича, «хозяина жизни», представленные в книге Татьяны Мельник, что само по себе мне представляется редкостью, и есть такой случай.

 Нет, Епимах Васильевич не записывает своих мыслей и чувств, своих размышлений по поводу происходящих в мире событий, они ведь не нарушают привычного хода его коммерческих предприятий. Эти события – войны, бунты, против которых правительство принимает меры, шествия с Гапонами и все такое – далеко, они не нарушают обычную, веками сложившуюся традицию промыслов на Мурманском берегу. Так что этих событий как будто и нет. Во всяком случае, коммерческой деятельности Епимаха Васильевича они не мешают, он о них и не вспоминает. Ну разве только в очередной раз призвали на службу в армию молодых парней из его работников. Но замены в избытке по поморским деревням, и стоит послать приказчика, как он наймет новую партию работников на всякие работы, и притом из тех, кто сочувствует меньшевикам.

Но вот в записи Епимаха Васильевича о повседневных предпринимательских заботах, о поездках по коммерческим делам прорывается нечто чуждое, и оно не из внешнего мира, а как бы изнутри, снизу: на промыслах появляются новые предприниматели-коммерсанты со своими понятиями о том, как нужно по-новому организовать промысловые работы. Можно догадаться, что это агенты того порядка вещей, который произвела Февральская буржуазная революция 1917 года, свергнувшая царский порядок. И хотя это как бы даже и свои, но ухватки их уже агрессивны, как у молодых волков. На тот рыночный беспредел в конкуренции, который они производят, стесняя этим деятельность Епимаха, все-таки есть какая-то управа в лице урядника или мирового судьи. Так что само дело и коммерция могут продолжаться. И они продолжаются.

Однако начинают проявляться уже и вовсе неожиданные вещи, и не сверху, из Петрограда, а теперь уже и вовсе с самого низу: рыбаки и работники, в том числе и те, которых Епимах зимой нанимал на работы, ходят толпой по фактории и кричат: «Бей буржуев!». И это бы ладно: вечером покричали, а утром выйдут на свои работы, и дело худо-бедно пойдет дальше. Но привычный быт фактории при новом порядке и вовсе сбивается: в народном доме проводятся митинги, вечера с плясками всю ночь, а после этого, замечает предпринимательским взглядом Епимах Васильевич, рыбак уже неохотно идет в море. И как человек умный, он понял свое бессилие «хозяина» перед этой стихией снизу, и почувствовав грозящую ему опасность, поручает своим служащим ликвидировать дела на взбунтовавшейся фактории и отплывает в Архангельск. И хотя в Архангельске тоже порядок смутился: в частных квартирах обыски, изымают излишки продовольствия, воровство, тем не менее воров все-таки ловят, и жить можно. Епимах Васильевич записывает: «Жизнь тут идет вполне прежним порядком, и нет таких безобразий, как на Мурманском берегу».

И даже когда власть в Архангельске в начале 18 года захватили большевики и поставили у снабжения продовольствием населения своих агентов, «при такой постановке дела вполне можно было работать», – записывает Епимах. И он продолжает свою деятельность по организации рыбных промыслов на Мурмане, по скупке рыбы и доставке её в Архангельск на своих судах. Он в своей стихии коммерческих сделок по купле-продаже, он при своем занятии, оно ему близко и дорого, и он делает это с удовольствием и пользой, как он считает, для населения и для себя. И ничего другого он не знает и, как можно видеть, не желает и входить в причины всей смуты, которая произошла где-то там, далеко, но вот на его беду, как некий прилив, докатилась и до Поморья. Но при всем при этом с властями еще можно найти общий язык, какие бы они ни были, эсеры или большевики, но кормить население приходится, а потому без помощи таких, как Епимах Могучий, властям не обойтись, и тут можно договориться и о закупочных ценах, и о ценах при продаже. Во всем этом деле Епимах Васильевич подлинный профессионал и талантливый коммерсант.

А вот что более тревожно, так это те самые простонародные массы: митингуют, пляшут, поют свои песни и все ленивее и ленивее работают, а речи ведут все нахальнее и смелее. Вот случайный попутчик в поезде на Мурманск, матрос, едущий на свой корабль из отпуска, заявляет: «Нужно все старое разрушить, чтобы и основания не было, а потом создать новое». Епимах Васильевич пробует что-то возражать матросу, но тут же и понимает, что дело бесполезное: матрос «где-то здорово нахватался большевистского духа». И как человек наблюдательный, замечает про матроса: «он не мог сидеть спокойно, все время кричал и порицал старую власть, восхвалял новую».

Как видим, Епимах Васильевич еще пытается что-то возразить, он еще не составил своего личного мнения о том, какая стихия снизу наступает на все дело его жизни, он еще остается при своем деле и при всем своем внешнем облике, или как сейчас говорят – дресс-коде: шуба, костюм-тройка, жилетка, золотая цепочка на груди, золотое кольцо с бриллиантом на мизинце. Все пароходы и дома, все склады и тысячи пудов рыбы, кольцо и цепочка – все свое, он не воровал и не грабил, он все свое достоинство и богатство, видимое и невидимое, заработал своими трудами, своим умом и энергией, и все это в согласии с традицией и, что особенно важно, с государственным законом. И разве он, Епимах Васильевич Могучий, поморский предприниматель, не имеет права пребывать во всем этом достоинстве хозяина факторий по всему Мурманскому берегу?!

И вот с высоты этого самоощущения, когда уже собралось достаточно фактов о идущей снизу опасности, он выносит этому низу свое ответное определение: рвань. Он как бы уже сознательно (поскольку слово сказано) проводит черту между своими же землякам из поморских деревень, где и нанимал работников на свои промыслы, и собой, уже сознавая принадлежность к другому классу людей – к корпорации предпринимателей-коммерсантов, владельцев крупной собственности в виде движимого и недвижимого имущества, к корпорации «хозяев жизни», все гражданские и общественные понятия которой стоят на безусловном праве своего превосходства.

Интересно и то, как и по каким признакам Епимах Васильевич определил это отличие рвани от себя и себе подобных. Поскольку именно этот момент мне представляется неким поворотным пунктом в самой судьбе Епимаха Васильевича как успешного коммерсанта, скажу об этом подробнее. Инцидент, скажем так, весьма характерный сам по себе, и в иных вариантах даже нашел не менее красноречивое, чем в нашем случае, выражение в художественной литературе: можно вспомнить и презрительное Бунинское – пролетарьят, как и взгляд пролетарьята в лице деревенского мальчика на барыню с ненашими (т.е. золотыми) зубами в повести А.Неверова «Ташкент – город хлебный». Наш же инцидент подобного смысла произошел на станции Сорока: Епимах Васильевич идет на станцию покупать билет, чтобы ехать на поезде в Мурманск. Знакомый судовладелец, у которого он остановился, предупреждает: время неспокойное, вы бы не ходили в своей шубе. Станция Сорока – это прибрежное поморское село, мимо которого недавно проложена железная дорога, так что население в Сороке – по сути дела все те же поморы, среди которых и набираются промышленниками рабочие на Мурманские промыслы. То есть как бы свой народ, одна как будто и вера, и традиции, и сам Епимах тут бывал не единожды. То есть как бы родное место, свои люди.. Тем не менее это уже не свои, это уже некая враждебная толпа: возможно, по причине безработицы и вынужденного безделья мужики собралась на новом вокзале. И вот появляется посторонний человек. И как этот посторонний человек, то есть наш Епимах Васильевич, еще издали определяет толпу большевистской рванью, так и толпа определяет его как чужого, как врага: «Один из них закричал: «Товарищи, смотрите, у него золотое кольцо на мизинце, никак с бриллиантом, и цепочка у часов золотая, видно, из буржуев будет, не отобрать ли?». Другой кричал: «Эй, буржуй, снимай-ка кольцо, довольно носить, пора и честь знать, да верно и крови немало нашей выпил». От таких выкриков, – записывает Епимах Васильевич, – мне стало жутковато, иначе сказать – боязно». Когда страх отошел и Епимах Васильевич почувствовал себя в безопасности, он рассудил так: «О кольце и часовой цепочке я даже не подумал, что эта рвань обратит на них внимание, но они, вероятно, специально и не впервые замечают у людей такие вещи. Но счастье мое, что это происходило днем, будь это ночью, то, вероятно, был бы ограблен…». И в этом бодром, насколько было возможно после такого инцидента, настроении Епимах Васильевич продолжил свою предпринимательско-коммерческую деятельность – как позволяли новые внешние обстоятельства и энергия самого Епимаха: ничего другого он не умел делать и ни о чем другом не привык размышлять, полагаясь во всех делах на расчет, на силу самотека, а в житейских ситуациях – на инстинкт и опыт…

Почему мне кажется важно обратить внимание на этическую сторону деятельности коммерсанта-предпринимателя, чему такой дневник и дает возможность? Потому, я думаю, что если формы коммерции и предпринимательства сравнительно с современными изменились, то общественные и нравственные смыслы этой деятельности как личной, так и корпоративной, не только не внесли какого-то нового солидарного состояния во взаимоотношения класса собственников с наемным трудом, но, как можно видеть в действительности, во многом и усугубились, потому что класс нынешних банковских и промышленных капиталистов и коммерсантов успел освоить современные формы корпоративной эгоистическо-элитарной обособленности, в которых и пребывает благополучно, несмотря даже на все тревожные обстоятельства сего времени. И хотя опасное свойство такой обособленности корпорации капиталистов внешне не заметно – ни по дресс-коду с золотыми цепочками на животах, ни по господской надменности, ни по недвижимости, скрытой за высокими железными заборами, – сами на себя они смотрят на внешнюю для них нашу простонародную жизнь с другой стороны заборов. Точно так же не видел в свое время нравственного смысла и общественного содержание своей деятельности и успешный поморский капиталист Епимах Васильевич Могучий. И на смуту своего времени Епимах Васильевич смотрел со стороны и не принимал её всерьез, не приспосабливал к обстоятельствам времени, в том числе и к военным, свою коммерческую деятельность, как не затруднял и свою умственную жизнь посторонними вопросами. И, как видим по его запискам, несколько снисходительно – с высоты своих коммерческих предприятий – смотрел на инциденты, которые нарушали привычное течение городской общественной жизни в виде «разных проходимцев» и «подозрительных элементов», которые ночами собираются в «тайных домах». Интересы дела для него превыше всего. Даже если на охрану общественного порядка придут на пароходах иностранные войска, он выйдет их встречать с хлебом-солью: с ними водворится порядок, порядок же будет способствовать не только продолжению коммерции, но и развитию, в том числе и банковского дела: с со-товарищами по бизнесу можно будет открыть Северный Торгово-промышленный банк.

В своих записках Епимах Васильевич так говорит об этом: «В городе уже большевиков не было. Публика готовилась встречать союзников, которые к вечеру должны были придти в Архангельск. У всех вид на лицах был радостный, публика вся нарядилась в лучший свой наряд…». Кто были эти «все» и эта публика, нетрудно представить: это была предпринимательско-коммерческая общественность, акционеры банков и компаний с семьями, служащие их контор. Должно быть, было много и любопытных обывателей. То есть всё как всегда и везде: у каждого господствующего класса, у каждой политической партии всегда есть свой народ. В данном случае свой народ в виде нарядной публики и вышел встречать союзников, прибывших а Архангельск на кораблях. О том же, что есть и другой народ в виде пролетарьята, рвани, шпаны, многодетных нищебродов, разных проходимцев и подозрительных элементов, который обитает по пригородам в бараках возле лесопильных заводов и станций, не приходит в голову, занятую коммерческими соображениями: это что-то другое, необязательное, на это есть власть, полиция.

Но вот это-то представление о наличии своего народа как опоры своей деятельности всегда обманчиво. Обманчивым оказался и порядок в Архангельске, который водворился с прибытием союзников: союзники вскоре перестали быть союзниками и ушли в свои страны, к своему народу, а наши промышленники-коммерсанты остались при своем народе. А нарядная публика, радостно встречавшая союзников, лишилась опоры в административном порядке и притихла. Но заговорила рвань, шпана, подозрительные элементы… «В Архангельске, – записывает Епимах Васильевич, – уже собиралось и заседало Земское собрание, на котором запахло большевизмом…».

Должно быть, в наблюдениях и мыслях Епимаха Васильевича набралась уже некая критическая умственная масса, и он понял, что в любой час в ворота его дома может постучать эта большевистская рвань, – теперь он по личному опыту знал, что это такое и как это выглядит, и как называется. И посовещавшись со своими знакомыми, принял решение: пора уезжать, и уезжать завтра же.

«По старой привычке я пошел в баню… Выходя из бани, увидел на набережной Двины много ломовых извозчиков, они кричали: «Эй, буржуй, скоро мы тебя поджарим, благо мяса будет много…».

Можно предположить, что ломовые извозчики не его лично оскорбили, не Епимаха Васильевича, они могли и не знать его, но при виде большого, розовощекого и солидно ступающего мужчины извозчики определили его принадлежность к господам, и не могли сдержать всей своей мстительной ненависти ко всей буржуйской корпорации города Архангельска, какая накопилась в их душах.

Но не то же ли самое и в душе и мыслях Эпимаха Васильевича? – отличие разве в том, что он в ответ не стал кричать тех слов, которыми уже определил их: рвань, шпана, проходимцы… И при этом он не лично о ком-то из этих ломовых извозчиков так думал, он так думал о всех их совокупно… Такова глубина того драматического разлома, которым разрушило весь общественный порядок в городе.

И хотя ломовые извозчики оскорбили не лично Епимаха Васильевича, а всех буржуев, о которых у них так или иначе составилось представление, но он-то принял это оскорбление на свой счет. И это было как приговор от имени того неисчислимого по Поморью другого народа, которого он, Епимах Могучий, был частью. И что же, это было все, что он заслужил своими трудами всей жизни от своих земляков? Правда, в лице ломовых извозчиков, которые, должно быть, годами возили на своих телегах многопудовые бочки с рыбой с его судов из Мурмана на его склады в Архангельске… Но то была просто работа, за которую его приказчики платили извозчикам деньги. Кроме этого их ничто не связывало. Напротив, было что-то иное сверх этой работы, которое их разъединяло и даже делало врагами. Может быть, чувство несправедливости в оплате их ломового труда? Но в это иное, как во что-то необязательное, Епимах Васильевич не входил. И вот то, во что он не входил, сейчас прорвалось открытой враждой и ненавистью. И надо было иметь мужество, чтобы, ясно осознав свое необычно драматическое положение беспомощности, не пережитое никогда прежде, сохранить хладнокровие и спокойствие.

А что бы, подумалось мне, сделал бы ты, окажись на месте Епимаха Васильевича?.. А что… Налил бы стакан, а потом другой, да сказал бы: вот рвань, вот шпана!.. И налил бы третий, а там будь что будет… А вот Епимах Васильевич не поддался слабости, он и сейчас оказался человеком сильным, сохранил здравый смысл и рассудительность.

«Утром я пошел в свою контору попрощаться со своими служащими…». Должно быть, барышня, недавно принятая для ведения бухгалтерских книг, при этом заплакала… Тем не менее, пожелал всем всего наилучшего… Может быть, даже еще и поклонился в дверях: извините, дескать, и шапку надел только тогда, когда вышел на крыльцо…

Вот и все. Чемоданы и баулы уже сложены на санях, жена Марья Ивановна с красными от слез глазами и опухшим лицом, закутавшись в платок, поместилась среди чемоданов на одной подводе, Епимах Васильевич на другой. Можно ехать… Дернулись в хомутах лошади, сани сдвинулись, заскрипел снег… В последний раз оглянулся Епимах Васильевич на свой дом, на черные пустые окна… Все, прощай дом, прощай улица Соборная, прощай родной город Архангельск, прощай матушка Двина, прощай Родина…

 Как это все печально… Надо иметь несомненное мужество и волю, чтобы вот так разумно, хладнокровно распорядиться собой в таких драматических обстоятельствах. И перед ними оказался бессилен и такой целеустремленный, мужественный и богатый человек… И вот вчерашний «хозяин жизни» стал для этой жизни чужим и вынужден спасаться, убегать из этой жизни, как какой-нибудь вор. Епимах Васильевич с женой и тяжелыми чемоданами убегает по зимней дороге через все Поморье, через родные деревни. И нигде ему нет защиты, приюта, утешения и спасения… И то, как об этом пишет сам Епимах Васильевич, то, как он видит и понимает свое положение, как без всяких сомнений обвиняет в своем бедственном положении «большевистскую рвань» и некоего Антихриста, который-де в лице этой рвани стал новым «хозяином жизни» в его родном Поморье, вот это особенно печально. И потому печально, что даже свое бедственное положение не вызвало в таком умном и сильном человеке никаких попыток предположить свое и своей корпорации капиталистов соучастии по сотворению этой драмы, жертвой которой все они стали.

Вряд ли Епимаху Васильевичу, едущему в санях среди своих чемоданов по зимней дороге, пришел в голову вопрос о том, что, может быть, те ломовые извозчики в чем-то и правы? – ведь тогда пришлось бы усомниться в своих безусловных достоинствах и правде, с которой он жил все годы… Может быть, какой-то вымышленный, искусственный Епимах Васильевич так бы и сделал: предался сомнениям. Но нашему реальному Епимаху Васильевичу эта нравственная и умственная задача, судя по характеру и стилю его личных записей, не свойственна: он такой работе не научен и не привычен. И в прежних подобных ситуациях, на той же станции Сорока, он ни в чем не сомневался, напротив, что-то возражал матросу, который намеревался разрушить старый мир до основания. Но возражая матросу, он оправдывал тот мир, в утверждении которого участвовал. Само по себе это делает честь Епимаху Могучему как коммерсанту. В этой непосредственности и искренности и состоит правда его личности и всей его судьбы. Но эта правда ставит уже перед нами вопрос, и в первую очередь перед современными Епимахами Васильевичами. В этом, на мой   взгляд, состоит общественный смысл социально-исторического краеведения вообще, и книги Татьяны Мельник о буржуазном прошлом Поморья в частности. Правда первого поколения успешных предпринимателей и коммерсантов стучится в наше время не из книг, не из теоретических исследований, а самой судьбой талантливого, энергичного и мужественно человека, потерпевшего крушение, помора Епимаха Могучего…

Не географическое пространство отделило Епимаха Васильевича от своей родины, от его мурманских факторий и промыслов, в организацию которых он вложил всю свою жизнь, но пространство вражды, содержание которой не понято, потому что никогда прежде и не было такой попытки понять – ради того, чтобы предупредить эту вражду, пока она не приобрела характер животной мести и не вырвалась в криках ломовых извозчиков… А поскольку было не понято в полноте всей правды, то не было и попытки предотвратить эту драму. А когда она явилась в неопознанном образе, то оказалась еще страшней, чем гибельный шторм на море. И тут уже было не до размышлений и рефлексий, тут уже пришлось положиться только на инстинкт самосохранения да на свои силы…

Можно, конечно, и спросить: а должен ли был задать себе такие вопросы Епимах Васильевич, с головой погруженный в свои предпринимательские и коммерческие заботы и хлопоты о все возрастающей собственности и капиталах? Ведь этому его никто и никогда не учил – ни в приходской школе в своей деревне, ни в мореходной школе, когда он учился на штурмана. А уж после того, как он стал прасолом и занялся скупкой и продажей рыбы, то когда же было ему учиться чему-нибудь постороннему?

Да и кто бы должен был и мог бы этому учить коммерсанта Епимаха вникать и понимать то, чего пока нет явно даже в обществе родной деревни, но что тем не менее существует в виде той же самой деревенской батрацкой бедноты, из числа которой рыбопромышленники и прасолы нанимают работников на свои промыслы? Прежде всего отец, в этом его долг. Так-то оно и так, но отец научил Епимаха тому, как подешевле купить, а подороже продать, когда, где и как выгодно нанимать работников… Батюшка в церкви? – но Епимах Васильевич пожертвовал такую значительную сумму на обновление иконостаса, что «Бог простил», по уверениям батюшки, все его прошлые и будущие грехи… Общество? – но что такое наше общество? Если это образованные и ученые люди, или журналисты, артисты, писатели с поэтами, то они сами по себе, у них свои счеты с правительством, разговоры о прогрессивных европейских идеях, о конституционной монархии, они сами для себя пишут свои книжки и ставят спектакли. И это образованное общество, если чему-то научилось на примерах обличения и критики властей, то должно бы как будто помогать современной нашей буржуазной элите господствовать безопасно и без страха за свое будущее. Однако подобных усилий что-то не видно и не слышно, а видно и слышно только то, что всё опять идет самотеком, и самотек этот не тревожат ни вопросы, ни сомнения… Вот разве только общество предпринимателей и акционеров? – это да, здесь мы обсуждаем дивиденды, займы, ставки, кредиты, проценты, недвижимость, приемы маркетинга, – а что же еще нам прикажете обсуждать и чему друг друга учить?! Государство? – оно, да, присутствует в виде ритуальных портретов императорской персоны, или в лице губернатора, обозревающего раз в три года обширный Северный край и разрезающего ленточку на открытии нового цеха по производству рыбьего жира; или в виде нормативных актов правительства; но более в лице околоточного урядника, проверяющего выгребные ямы, или мирового судьи, выносящего свои приговоры… Да вот и всё. И некому было сказать и подсказать нашему Епимаху Васильевичу, крутому и успешному предпринимателю в первом поколении, судовладельцу, домовладельцу и акционеру, что в каждом нанимаемом батраке и зуйке-подростке, в каждом ломовом извозчике, в каждой рванине, в каждом не вылезающем из нужды мужике-поморе, в каждом обывателе, покупающем твою рыбу, живет человек, достоинство в котором и Божий облик унижен и раздавлен нуждой и бедностью, гнетущим чувством несправедливости и личного бесправия, и в одиночку он не может это преодолеть, а как сойдутся, как поделятся друг с другом своим отчаянием, так и наберутся смелости и крикнут тебе: «Эй, буржуй, скоро мы тебя поджарим!»…

Нам, из нашего буржуазного настоящего, остается только пожалеть о том, что родину не по своей воле покидали такие талантливые в своем деле люди, как помор Епимах Могучий… Без них все то, чем они занимались – рыбными ли промыслами, лесопильным ли производством, судостроением или каким-нибудь другим строением, все, во что они вложили свои силы и энергию, скоро развалится, но нескоро опять наладится… И немало пострадают на этом разорении те же ломовые извозчики и вся большевистская рвань в лице трудящейся массы, какая осталась в своих Сороках, Варзугах, Териберках или в том же Архангельске по тем же пригородным Маймаксам и Бакарицам… Так что нам из нашего отдаления в сто лет стоит пожалеть и о тех извозчиках, и о рвани, потому что это мы сами и есть – извозчики, рвань малоимущая в новом облике, но теперь ходим под другим определением, которое нам дали наши энергичные предприниматели, коммерсанты и банкиры: лузеры, совки, быдло, офисная моль, нищеброды, малоимущие и многодетные… Но и мы, лузеры и малоимущие, не остаемся в долгу. И, возможно, новые социалисты-революционеры придумывают и для нас лозунги, метафоры и песни на тему разрушения до основания, в которых нищеброды и моль выплеснут свое унижение и бесправие. А однажды сойдясь и выпив, потолковав о несправедливости и лукавстве своего работодателя Епимаха Васильевича, наберутся смелости и крикнут: «Эй ты, буржуй!..».

Такое представление о светлом будущем приходит потому еще, что то враждебное пространство, которое разъединяло прежних предпринимателей и капиталистов с армией их наемных работников на два враждебных лагеря, никуда не исчезло, оно разделяло нас и при социалистическом порядке, но в другом социальном качестве, а теперь оно, это отчуждение между власть имущим классом собственников и армиями наемных работников, лузерами и нищебродами, вернулось к нам с буржуазным настоящим порядком в лице новых «хозяев жизни».

 

 Так-то оно так, но какой же выход? Что нам делать в нашем буржуазном настоящем?.. Возможно, стоит прежде понять, что вместе с дарованием таланта к предпринимательству и коммерции тебе, новый Епимах Васильевич, вменяется, пусть не юридическая, от имени государства, которое занято охраной твоей собственности и дивидендов, но нравственная ответственность за ту жизнь, хозяином и распорядителем в которой ты себя поставил. Ответственность за этого человека, которого ты нанимаешь прямо или косвенно к участию в трудовых и общественных взаимоотношениях, но при этом в своем животном чувстве «хозяина» не предполагаешь в нем ни гражданского достоинства, ни нравственного смысла. Пусть даже и сам нанимаемый на работу нищеброд таких достоинства и смыслов в себе пока даже не предполагает по состоянию нужды и необходимости в хлебе насущном, но рано или поздно он почувствует оскорбление и унижение свое таким порядком вещей, какой ты, «хозяин жизни», воплощаешь в своих коммерческих дарованиях и неистощимой энергии.

Есть у Гоголя Николая Васильевича такое выражение – от лица некоего персонажа обращенное к «хозяину жизни» своего времени: «Полюбите нас черненькими, а беленькими всякий полюбит». И вот мне думается по поводу книги об Епимахе Могучем: наш опыт социальной жизни со сменой общественного порядка, случившийся за один только 20 век дважды в виде катастрофического разрушения всей экономической и общественной жизнедеятельности народа, не побуждает ли нас переступить наконец-то через классовые предубеждения сегодня к красненьким, а завтра к беленьким? Такие предубеждения приводят наши умозрения к разрешению противоречий между армией нищебродов и малоимущих товарищей с многоимущими господами-собственниками и «хозяевами жизни» не иначе, как только через гражданскую войну, через вражду и разрушение всего образа жизни. И теперь, когда буржуазный порядок к нам вернулся, вернулось и отчуждение, но теперь скорее социально-экономическое, чем прежнее общественно-идеологическое. Однако одно не лучше другого. И вот если мы, литераторы и краеведы, журналисты и культурологи, раньше любили красненьких, то теперь отдаем предпочтение беленьким. Но не провоцируем ли мы такими предпочтениями, какие более соответствуют политической или административной злобе текущего дня, ту самую классовую вражду и новую смуту в будущем, которая так же может разрушить все наше прекрасное настоящее до основания?

Может показаться и странным такое рассуждение, но судьба поморского капиталиста Эпимаха Васильевича Могучего, о которой с такой документальной убедительностью поведала Татьяна Мельник, невольно приводит к таким вопросам. Книга вернула нам Епимаха Васильевича из забвения. Но не только для того, чтобы удивиться его предпринимательским талантам, воле и мужественной силе и пожалеть о его печальной судьбе, обвинивши в этом большевистскую рвань и Антихриста. Но если считать краеведение, как и журналистику, и литературу делом общественным, то невозможно и нам, как обществу, отмахнуться от вопроса о нравственной и общественной стороне личности нашего замечательного героя. И хотя бы только потому, что именно они, «хозяева жизни», отдавшись вполне своим коммерческим и финансовым делам, пренебрегли как социально-гражданской, так и нравственной ответственностью за общее состояние жизни, в которой они возложили на себя звание «хозяев», в каковом самоощущении они и пребывали – точно так, в каком пребывают и нынешние «хозяева жизни», называющие себя элитой. И, судя по всему, претендуют не только на господствующее положение в государственном порядке, но и на общественную к ним любовь. И много в таких предпочтениях общественного внимания достигают, побуждая и нас всё больше любить новых беленьких и забывать красненьких. Но при всём при этом пренебрегли самим понятием о том, что и предпринимательство их, каким бы частным ни было, есть дело общественное, а потому и нравственное.

Нет, такой морали в прямом выражении не содержит книга Татьяны Мельник. И какого-то особого предпочтения к своему герою из беленьких не высказывает, и только правда его деятельности вызывает уважение к личности поморского капиталиста Епимаха Могучего.

Особое внимание к его персоне оправдано очевидными свойствами его незаурядной личности – как крупного организатора промышленности на Русском Севере, его несомненным вкладом в развитие экономической жизни. И все это действительно правда, и правда не умозрительная, а подтвержденная документально. Но, как заметил Пушкин, где нет любви, там не может быть и правды. И Татьяна Мельник не скрывает своей любви к деятельному, энергичному и мужественному помору-капиталисту Епимаху Могучему. Но любви краеведа Татьяны Мельник хватает не только на беленького Епимаха Васильевича, но и на всех красненьких рыбаков-поморов, потому что она любит все Поморье во всей его правде как прошлого, так и настоящего. И только в свете этой любви, выраженной так убедительно в документах времени и в персонажах прошлой жизни, можно видеть, что талантливого и энергичного предпринимателя Епимаха Могучего научили делать свое дело, но никто не пробудил, не внушил и не научил его нравственной (не будем говорить о гражданской, а тем более юридической) ответственности за человеческое содержание своего дела. И хорошо бы, чтобы этот урок прошлого, и не только в его промышленных достижениях, но и в печальной судьбе Епимаха Могучего и его товарищей-акционеров, был бы взят во внимание нынешними «хозяевами жизни», потому что именно они в первую голову несут ответственность – как служебно-деловую, так и нравственно-человеческую – за настоящее и будущее состояние общественной жизни на своей Родине.